Этот материал назывался иденит.
Боб Эсков первым из моих однокурсников связал это слово с моей фамилией. Он напрямую спросил меня, не родственник ли я Стюарту Идену, изобретателю иденита. О том, что имя Стюарта Идена увековечено в этом слове, я узнал гораздо позже своего первого знакомства с дядей. Теперь я ответил, с трудом приглушая звучавшую в моем голосе гордость.
— Это мой дядя.
— Дядя? — На Боба это явно произвело впечатление. Он на секунду задумался, а потом рискнул задать новый вопрос: — Говорят, сейчас он опять изобретает что-то. Что-то такое…
— Я не могу рассказывать об этом, — резковато ответил я — и это была сущая правда: я действительно не мог сказать ни слова, потому что ровным счетом ничего не знал. В газетах то и дело появлялись сообщения о том, что Стюарт Иден вновь прибыл в Маринию. Я мог бы пересказать эти заметки — и только. В коротких разговорах, которые мы иногда вели с дядей, речь шла обо мне и моей учебе и никогда — о его собственных делах.
Эсков не стал настаивать. Глядя на его открытое добродушное лицо, я без труда понял, что он вспомнил о той серьезной размолвке, которая, по слухам, произошла когда-то между Иденами и Сперри.
Новость о моих родственных связях распространилась чрезвычайно быстро. Через три дня уже добрая половина курса держала пари насчет того, как долго я смогу избегать открытого конфликта с помощником строевого. История противоборства Хэллэма Сперри с моим отцом и дядей ни для кого не была тайной. Но в тех редких письмах, которые я получал от дяди Стюарта, он напоминал мне, что умный человек стоит выше ненависти, и в отношениях с Брэндом Сперри я твердо следовал этому совету.
Именно об этом я однажды и сказал Бобу Эскову. Занятия закончились, и у нас было полчаса свободного времени до ужина. Мы сидели на песчаной лужайке перед столовой, наблюдая за тем, как клубятся над морем плотные кучевые облака.
— Может быть, тебе надо поговорить со Сперри, Джим, — нерешительно сказал Эсков. — Чтобы прояснить ситуацию…
Я вспомнил нашу первую встречу на лестнице и с сомнением покачал головой.
— Ты же знаешь, как он относится к салагам.
— Но ты должен использовать этот шанс. Если ты действительно не хочешь конфликта. Впрочем, это твоя проблема, Джим. Я не могу решать за тебя. Но учти, что ваши отношения уже обсуждаются всеми, кому не лень.
Я не послушал его совета. Проведя неделю в академии, я твердо усвоил одно правило: салаги не должны беспокоить старшекурсников, пока те сами не обратят на них внимания. Да и, по правде говоря, я был уверен, что наш разговор ни к чему не приведет. Вражда между Сперри и Иденами имела давние корни — конфликт произошел задолго до моего рождения. Так стоило ли будить спящую собаку?
Тогда я еще не подозревал, как чуток сон этой спящей собаки!
Так или иначе, но на личные дела у меня не оставалось времени, и идея откровенного разговора отпадала сама собой. Из неуклюжих подростков мы превращались в юношей-курсантов. Мы учились, работали, тренировались, и мало-помалу стало выясняться, кто на что способен.
Я уже говорил, что к учебе на первом курсе приступили триста человек. После первого месяца занятий двадцать пять отсеялось. Некоторые не выдержали физических нагрузок. Некоторые с первых же дней безнадежно отстали по основным предметам. Некоторых подвела дисциплина. Двадцать пять отсеянных — это было не так уж много. И все-таки большинству из нас стало ясно, что когда наш курс закончит учебу и станет по стойке «смирно» на торжественной церемонии прощания с академией, в наших рядах не будет хватать как минимум ста человек.
Служба не терпела слабаков.
Исключенные из академии курсанты довольно быстро находили себе места на торговых судах. Успешная сдача вступительных экзаменов была достаточным основанием для зачисления в экипаж торгового судна. Из двух сотен неудачников, ежегодно отчисляемых из нашего учебного заведения, по крайней мере, половина становились капитанами в торговом флоте.
Иногда мне казалось, что я не справлюсь с учебой. Перечень предметов, которые мы должны были осилить на первом курсе, выглядел страшновато: подводные разработки полезных ископаемых; двигатели и корпуса подводных судов; тройоновые осветительные лампы; генераторы синтетической воздушной смеси; дизайн подводных судов; устройство и функционирование генератора Идена…
Конечно, в классе я сидел с высоко поднятой головой. Когда мы стали изучать генератор Идена, Эсков не мог скрыть своей зависти — ведь это устройство было изобретено моим дядей! Но оказалось, что навыки балансирования электрических цепей, проверки реле и замеров емкостного сопротивления в таком хитроумном устройстве, как генератор Идена, не передаются по наследству. Да, я знал, что такое иденит, — но это не было тайной ни для кого на нашем курсе.
То, что действительно помогало мне в академии, — так это годы терпеливой зубрежки, на которую когда-то нацелил меня дядя. Изучение основных предметов давалось мне легче, чем большинству сокурсников: я хорошо постиг азы этих наук в школе. К счастью, нагрузки учеников школы не могли идти ни в какое сравнение с нагрузками курсантов. Здесь в каждом классе над доской висело одно и то же изречение: «Прилив не ждет!» Вся жизнь в академии была подчинена этому принципу. За один семестр мы должны были пройти программу четырех курсов гражданского университета!
Признаюсь, некоторые предметы стали для меня полным откровением. Например, курс тактики морского боя, применение морской авиации, материально-техническое обеспечение армии и флота. Был в академии курс: современные средства ведения боя, где мы заучивали наизусть тактико-технические данные всех видов оружия, которое могло быть применено в морском бою — нами или потенциальным противником — начиная с торпед и кончая радиоактивной пылью. Были и бесконечные занятия по стратегии морских операций, и рассматривание бесчисленных вариантов тактики действий подводных судов, куда более сложной, чем тактика ведения боя в любой из освоенных человеком природных стихий.
Ко всему не забудьте о такой невыносимой особенности академической дисциплины, как учет каждой минуты, каждого часа на протяжении всего дня. На территории академии (а на первом году обучения мы проводили там все свое время, конечно, если не сидели под домашним арестом за какую-нибудь провинность) мы могли в любую секунду налететь на офицера или старшекурсника. Их взгляды то и дело фиксировали начищенный не до полного блеска ботинок или нечетко выполненный поворот. В академии мы не ходили — мы маршировали. Даже в своих комнатах мы не позволяли себе откинуться на спинку стула и расслабиться — и наедине с самим собой каждый из нас оставался напряженным, как струна. Эта привычка пришла к нам не от легкой жизни. Мы усвоили ее после долгих часов хождения по периметру двора, измерения длины забора собственными шагами, чем иногда после конца учебного дня занималось по нескольку десятков человек одновременно.
В таком состоянии мы пребывали двадцать три часа тридцать минут в сутки. И все же были в нашей жизни полчаса перед ужином (оговорюсь: если их не приходилось посвящать маршировке по двору или зубрежке перед зачетом), которые мы могли провести так, как нам вздумается. Эти полчаса, да еще три свободных часа по субботам, да еще короткий интервал между молитвой и обедом по воскресеньям — составляли все положенное нам личное время. С этим можно было бы смириться, если бы и эти минуты не съедали внеурочные занятия и наряды.
Но то время, которое оставалось свободным, было ценно вдвойне.
Академия подводного флота считалась совсем юным учебным заведением — конечно, если сравнивать ее с Аннаполисом, — от которого она и отпочковалась, или с древним Вест-Пойнтом. Но у нее уже была своя история и свои боевые заслуги. Во всяком случае, территорию академии украшали материальные свидетельства боевого прошлого подводного флота.
Особой симпатией Эскова пользовался корпус старой подлодки 53Ы-571 — «Наутилуса», первого подводного крейсера с ядерной энергетической установкой. Эсков тащил меня к подлодке при малейшей возможности, и обычно мы проводили немногие часы нашего личного времени, пробираясь по тесным коридорам стоявшей на вечном приколе, покачиваемой карибской волной субмарины. Мне было трудно поверить, что эта хрупкая жестянка когда-то являлась гордостью военно-морских сил Соединенных Штатов. По сравнению с современными подводными корветами она выглядела маленькой и уязвимой. Конечно, для своего времени создатели «Наутилуса» постарались на славу — и корпус подлодки, и ее обшивка были сделаны из чистой стали. Когда ее спускали на воду, никто не мог предположить, что в будущем тонкая пленка иденита позволит подводному судну погружаться на глубину в шесть километров: в отличие от обычных металлов, которые сдерживали давление воды, иденит обращал вектор действия воды вовне, заставляя ее саму уравновешивать свою губительную мощь.
Мне же больше всего нравилось бывать в Диксон-Холле. В этом небольшом тихом зале была сосредоточена вся история подводного флота — от голограмм, иллюстрирующих крушение «Нью-Айронсайдс» во время гражданской войны — именно тогда в первый раз в истории успешно применили подводные лодки — до памятной доски со списком геройски погибших выпускников академии. Одну из стен целиком занимала большая карта мира — надо сказать, странная карта: на изображенных на ней континентах не было обозначено ничего, кроме тонких нитей рек и нескольких крупных городов. Зато все особенности океанского дна были воспроизведены на карте с потрясающей точностью координат до одной минуты. Разные оттенки синего цвета позволяли судить о морских глубинах. Подводные вершины и хребты рельефно выделялись на общем фоне. Я мог часами исследовать, где пролегают подводные торговые маршруты, вглядываться в паутину кабелей и трубопроводов, по которым транспортировались на сушу богатства морского дна. На карте были обозначены все города Маринии — Иден-Доум, Блэк-Кэмп, Саузэнд-Фэтом, Голдридж, Рудспэтт и десятки других. Обычно напряженно всматривался в точку, обозначавшую город Тетис. Там, в южной акватории Тихого океана, вел свои загадочные исследования мой знаменитый дядя Стюарт. Дядя, никогда не обсуждавший со мной свои личные дела.
На морском дне скрывались огромные богатства. Площадь земной поверхности, скрытой океанами, была в три раза больше всей площади суши, а разведанные месторождения полезных ископаемых в три раза превышали запасы сухопутных недр. Пестревшая разноцветными значками карта показывала нефтяные шельфы, россыпи золотого песка, угольные пласты, залежи цинка, меди, платины. Тревожно-красным цветом светились месторождения урановых руд — уран был кровью мировой энергетики и в особенности подводного флота. Без атомной энергии, получаемой из урана-сырца, наши субмарины стояли бы на вечном приколе так же, как их древние предшественницы.
Замечая, как немногочисленны и разбросаны по карте эти значки, я не мог не переживать. Большинство месторождений было истощено, говорили, добыча на них год от года сокращается.
Но самыми увлекательными и будоражащими фантазию были для меня белые пятна посреди океанских просторов. Неисследованные глубины… Филиппинская котловина, Бездна Нэйрес, Марианская впадина. Их глубины достигали девяти-десяти километров, а кое-где и больше. Так глубоко не могли погружаться даже самые совершенные исследовательские аппараты. Все на этих пространствах носило отпечаток тайны и неизведанности. Чем больше была глубина, тем гуще теснились цветные значки полезных ископаемых, подступали к самым краям белых пятен. Как я узнал, это было вполне естественным явлением: самые тяжелые минералы залегали на самой большой глубине. У меня захватывало дух, когда я представлял, что за сокровища скрыты на неисследованных пространствах.
Не так уж мало сокровищ было и в самом Диксон-Холле. В застекленных шкафах мерцали жемчужины, морские аметисты, кораллы, куски огромных бивней, найденные в морских безднах и принадлежавшие, по словам ученых, доисторическим подводным монстрам. Когда я стоял в середине зала, я мог наблюдать сразу все драгоценности стоимостью не меньше миллиона долларов. Они лежали здесь без всяких замков и охраны. Воистину честное имя было в академии самым лучшим сторожем!
Это было чудесное, потрясающее, завораживающее место. Но сильнее всего меня притягивали шкафы и стенды с экспонатами по истории подводного мореплавания. Тщательно выполненные модели воспроизводили крошечную батисферу Биба, печально знаменитый «Сквалус», старинную немецкую субмарину «Германия» и десятки других подводных аппаратов. Был там и еще один экспонат: небольшая модель первого, похожего на цилиндр, батискафа с иденитовым покрытием, сделанного моим дядей.
Мне кажется, из-за Диксон-Холла я заработал больше замечаний и выговоров, чем из-за самых сложных лабораторных работ. Я стоял с широко раскрытыми глазами перед какой-нибудь моделью или картой до тех пор, пока судовая рында не возвещала о конце обеденного перерыва, и я, прибегая, едва успевал встать в строй, растерянный и запыхавшийся. Мое опоздание тут же становилось предметом обсуждения офицера или дежурного старшекурсника. Конечно, обидно было тратить драгоценное свободное время на марширование по двору, но Диксон-Холл стоил этого.
Во время штрафных маршей Эсков обычно составлял мне компанию.
Мне было трудно понять, что заставляет моего товарища терпеть все невзгоды в академии. В отличие от меня, служба в подводном флоте не была для него семейной традицией. Его отец был владельцем газетного киоска в Нью-Йорке, а дед — эмигрантом из небольшой балканской страны, на земле которой с глубокой юности занимался сельским хозяйством.
Когда я спросил своего приятеля, что держит его в академии, он сильно смутился.
— Я думал, что смогу сделать что-нибудь полезное для страны… — сконфуженно сказал он.
Мы замяли этот вопрос. Эсков по-прежнему был рядом со мной, то пробирался по «Наутилусу», то всматривался в белые пятна неизведанных глубин, на которых даже иденит был бессилен. Со временем я перестал осознавать, насколько важны для меня его дружеское расположение и незаметная поддержка.
Я не думал об этом — до тех пор, пока его вдруг не оказалось рядом.
4
Боб Эсков первым из моих однокурсников связал это слово с моей фамилией. Он напрямую спросил меня, не родственник ли я Стюарту Идену, изобретателю иденита. О том, что имя Стюарта Идена увековечено в этом слове, я узнал гораздо позже своего первого знакомства с дядей. Теперь я ответил, с трудом приглушая звучавшую в моем голосе гордость.
— Это мой дядя.
— Дядя? — На Боба это явно произвело впечатление. Он на секунду задумался, а потом рискнул задать новый вопрос: — Говорят, сейчас он опять изобретает что-то. Что-то такое…
— Я не могу рассказывать об этом, — резковато ответил я — и это была сущая правда: я действительно не мог сказать ни слова, потому что ровным счетом ничего не знал. В газетах то и дело появлялись сообщения о том, что Стюарт Иден вновь прибыл в Маринию. Я мог бы пересказать эти заметки — и только. В коротких разговорах, которые мы иногда вели с дядей, речь шла обо мне и моей учебе и никогда — о его собственных делах.
Эсков не стал настаивать. Глядя на его открытое добродушное лицо, я без труда понял, что он вспомнил о той серьезной размолвке, которая, по слухам, произошла когда-то между Иденами и Сперри.
Новость о моих родственных связях распространилась чрезвычайно быстро. Через три дня уже добрая половина курса держала пари насчет того, как долго я смогу избегать открытого конфликта с помощником строевого. История противоборства Хэллэма Сперри с моим отцом и дядей ни для кого не была тайной. Но в тех редких письмах, которые я получал от дяди Стюарта, он напоминал мне, что умный человек стоит выше ненависти, и в отношениях с Брэндом Сперри я твердо следовал этому совету.
Именно об этом я однажды и сказал Бобу Эскову. Занятия закончились, и у нас было полчаса свободного времени до ужина. Мы сидели на песчаной лужайке перед столовой, наблюдая за тем, как клубятся над морем плотные кучевые облака.
— Может быть, тебе надо поговорить со Сперри, Джим, — нерешительно сказал Эсков. — Чтобы прояснить ситуацию…
Я вспомнил нашу первую встречу на лестнице и с сомнением покачал головой.
— Ты же знаешь, как он относится к салагам.
— Но ты должен использовать этот шанс. Если ты действительно не хочешь конфликта. Впрочем, это твоя проблема, Джим. Я не могу решать за тебя. Но учти, что ваши отношения уже обсуждаются всеми, кому не лень.
Я не послушал его совета. Проведя неделю в академии, я твердо усвоил одно правило: салаги не должны беспокоить старшекурсников, пока те сами не обратят на них внимания. Да и, по правде говоря, я был уверен, что наш разговор ни к чему не приведет. Вражда между Сперри и Иденами имела давние корни — конфликт произошел задолго до моего рождения. Так стоило ли будить спящую собаку?
Тогда я еще не подозревал, как чуток сон этой спящей собаки!
Так или иначе, но на личные дела у меня не оставалось времени, и идея откровенного разговора отпадала сама собой. Из неуклюжих подростков мы превращались в юношей-курсантов. Мы учились, работали, тренировались, и мало-помалу стало выясняться, кто на что способен.
Я уже говорил, что к учебе на первом курсе приступили триста человек. После первого месяца занятий двадцать пять отсеялось. Некоторые не выдержали физических нагрузок. Некоторые с первых же дней безнадежно отстали по основным предметам. Некоторых подвела дисциплина. Двадцать пять отсеянных — это было не так уж много. И все-таки большинству из нас стало ясно, что когда наш курс закончит учебу и станет по стойке «смирно» на торжественной церемонии прощания с академией, в наших рядах не будет хватать как минимум ста человек.
Служба не терпела слабаков.
Исключенные из академии курсанты довольно быстро находили себе места на торговых судах. Успешная сдача вступительных экзаменов была достаточным основанием для зачисления в экипаж торгового судна. Из двух сотен неудачников, ежегодно отчисляемых из нашего учебного заведения, по крайней мере, половина становились капитанами в торговом флоте.
Иногда мне казалось, что я не справлюсь с учебой. Перечень предметов, которые мы должны были осилить на первом курсе, выглядел страшновато: подводные разработки полезных ископаемых; двигатели и корпуса подводных судов; тройоновые осветительные лампы; генераторы синтетической воздушной смеси; дизайн подводных судов; устройство и функционирование генератора Идена…
Конечно, в классе я сидел с высоко поднятой головой. Когда мы стали изучать генератор Идена, Эсков не мог скрыть своей зависти — ведь это устройство было изобретено моим дядей! Но оказалось, что навыки балансирования электрических цепей, проверки реле и замеров емкостного сопротивления в таком хитроумном устройстве, как генератор Идена, не передаются по наследству. Да, я знал, что такое иденит, — но это не было тайной ни для кого на нашем курсе.
То, что действительно помогало мне в академии, — так это годы терпеливой зубрежки, на которую когда-то нацелил меня дядя. Изучение основных предметов давалось мне легче, чем большинству сокурсников: я хорошо постиг азы этих наук в школе. К счастью, нагрузки учеников школы не могли идти ни в какое сравнение с нагрузками курсантов. Здесь в каждом классе над доской висело одно и то же изречение: «Прилив не ждет!» Вся жизнь в академии была подчинена этому принципу. За один семестр мы должны были пройти программу четырех курсов гражданского университета!
Признаюсь, некоторые предметы стали для меня полным откровением. Например, курс тактики морского боя, применение морской авиации, материально-техническое обеспечение армии и флота. Был в академии курс: современные средства ведения боя, где мы заучивали наизусть тактико-технические данные всех видов оружия, которое могло быть применено в морском бою — нами или потенциальным противником — начиная с торпед и кончая радиоактивной пылью. Были и бесконечные занятия по стратегии морских операций, и рассматривание бесчисленных вариантов тактики действий подводных судов, куда более сложной, чем тактика ведения боя в любой из освоенных человеком природных стихий.
Ко всему не забудьте о такой невыносимой особенности академической дисциплины, как учет каждой минуты, каждого часа на протяжении всего дня. На территории академии (а на первом году обучения мы проводили там все свое время, конечно, если не сидели под домашним арестом за какую-нибудь провинность) мы могли в любую секунду налететь на офицера или старшекурсника. Их взгляды то и дело фиксировали начищенный не до полного блеска ботинок или нечетко выполненный поворот. В академии мы не ходили — мы маршировали. Даже в своих комнатах мы не позволяли себе откинуться на спинку стула и расслабиться — и наедине с самим собой каждый из нас оставался напряженным, как струна. Эта привычка пришла к нам не от легкой жизни. Мы усвоили ее после долгих часов хождения по периметру двора, измерения длины забора собственными шагами, чем иногда после конца учебного дня занималось по нескольку десятков человек одновременно.
В таком состоянии мы пребывали двадцать три часа тридцать минут в сутки. И все же были в нашей жизни полчаса перед ужином (оговорюсь: если их не приходилось посвящать маршировке по двору или зубрежке перед зачетом), которые мы могли провести так, как нам вздумается. Эти полчаса, да еще три свободных часа по субботам, да еще короткий интервал между молитвой и обедом по воскресеньям — составляли все положенное нам личное время. С этим можно было бы смириться, если бы и эти минуты не съедали внеурочные занятия и наряды.
Но то время, которое оставалось свободным, было ценно вдвойне.
Академия подводного флота считалась совсем юным учебным заведением — конечно, если сравнивать ее с Аннаполисом, — от которого она и отпочковалась, или с древним Вест-Пойнтом. Но у нее уже была своя история и свои боевые заслуги. Во всяком случае, территорию академии украшали материальные свидетельства боевого прошлого подводного флота.
Особой симпатией Эскова пользовался корпус старой подлодки 53Ы-571 — «Наутилуса», первого подводного крейсера с ядерной энергетической установкой. Эсков тащил меня к подлодке при малейшей возможности, и обычно мы проводили немногие часы нашего личного времени, пробираясь по тесным коридорам стоявшей на вечном приколе, покачиваемой карибской волной субмарины. Мне было трудно поверить, что эта хрупкая жестянка когда-то являлась гордостью военно-морских сил Соединенных Штатов. По сравнению с современными подводными корветами она выглядела маленькой и уязвимой. Конечно, для своего времени создатели «Наутилуса» постарались на славу — и корпус подлодки, и ее обшивка были сделаны из чистой стали. Когда ее спускали на воду, никто не мог предположить, что в будущем тонкая пленка иденита позволит подводному судну погружаться на глубину в шесть километров: в отличие от обычных металлов, которые сдерживали давление воды, иденит обращал вектор действия воды вовне, заставляя ее саму уравновешивать свою губительную мощь.
Мне же больше всего нравилось бывать в Диксон-Холле. В этом небольшом тихом зале была сосредоточена вся история подводного флота — от голограмм, иллюстрирующих крушение «Нью-Айронсайдс» во время гражданской войны — именно тогда в первый раз в истории успешно применили подводные лодки — до памятной доски со списком геройски погибших выпускников академии. Одну из стен целиком занимала большая карта мира — надо сказать, странная карта: на изображенных на ней континентах не было обозначено ничего, кроме тонких нитей рек и нескольких крупных городов. Зато все особенности океанского дна были воспроизведены на карте с потрясающей точностью координат до одной минуты. Разные оттенки синего цвета позволяли судить о морских глубинах. Подводные вершины и хребты рельефно выделялись на общем фоне. Я мог часами исследовать, где пролегают подводные торговые маршруты, вглядываться в паутину кабелей и трубопроводов, по которым транспортировались на сушу богатства морского дна. На карте были обозначены все города Маринии — Иден-Доум, Блэк-Кэмп, Саузэнд-Фэтом, Голдридж, Рудспэтт и десятки других. Обычно напряженно всматривался в точку, обозначавшую город Тетис. Там, в южной акватории Тихого океана, вел свои загадочные исследования мой знаменитый дядя Стюарт. Дядя, никогда не обсуждавший со мной свои личные дела.
На морском дне скрывались огромные богатства. Площадь земной поверхности, скрытой океанами, была в три раза больше всей площади суши, а разведанные месторождения полезных ископаемых в три раза превышали запасы сухопутных недр. Пестревшая разноцветными значками карта показывала нефтяные шельфы, россыпи золотого песка, угольные пласты, залежи цинка, меди, платины. Тревожно-красным цветом светились месторождения урановых руд — уран был кровью мировой энергетики и в особенности подводного флота. Без атомной энергии, получаемой из урана-сырца, наши субмарины стояли бы на вечном приколе так же, как их древние предшественницы.
Замечая, как немногочисленны и разбросаны по карте эти значки, я не мог не переживать. Большинство месторождений было истощено, говорили, добыча на них год от года сокращается.
Но самыми увлекательными и будоражащими фантазию были для меня белые пятна посреди океанских просторов. Неисследованные глубины… Филиппинская котловина, Бездна Нэйрес, Марианская впадина. Их глубины достигали девяти-десяти километров, а кое-где и больше. Так глубоко не могли погружаться даже самые совершенные исследовательские аппараты. Все на этих пространствах носило отпечаток тайны и неизведанности. Чем больше была глубина, тем гуще теснились цветные значки полезных ископаемых, подступали к самым краям белых пятен. Как я узнал, это было вполне естественным явлением: самые тяжелые минералы залегали на самой большой глубине. У меня захватывало дух, когда я представлял, что за сокровища скрыты на неисследованных пространствах.
Не так уж мало сокровищ было и в самом Диксон-Холле. В застекленных шкафах мерцали жемчужины, морские аметисты, кораллы, куски огромных бивней, найденные в морских безднах и принадлежавшие, по словам ученых, доисторическим подводным монстрам. Когда я стоял в середине зала, я мог наблюдать сразу все драгоценности стоимостью не меньше миллиона долларов. Они лежали здесь без всяких замков и охраны. Воистину честное имя было в академии самым лучшим сторожем!
Это было чудесное, потрясающее, завораживающее место. Но сильнее всего меня притягивали шкафы и стенды с экспонатами по истории подводного мореплавания. Тщательно выполненные модели воспроизводили крошечную батисферу Биба, печально знаменитый «Сквалус», старинную немецкую субмарину «Германия» и десятки других подводных аппаратов. Был там и еще один экспонат: небольшая модель первого, похожего на цилиндр, батискафа с иденитовым покрытием, сделанного моим дядей.
Мне кажется, из-за Диксон-Холла я заработал больше замечаний и выговоров, чем из-за самых сложных лабораторных работ. Я стоял с широко раскрытыми глазами перед какой-нибудь моделью или картой до тех пор, пока судовая рында не возвещала о конце обеденного перерыва, и я, прибегая, едва успевал встать в строй, растерянный и запыхавшийся. Мое опоздание тут же становилось предметом обсуждения офицера или дежурного старшекурсника. Конечно, обидно было тратить драгоценное свободное время на марширование по двору, но Диксон-Холл стоил этого.
Во время штрафных маршей Эсков обычно составлял мне компанию.
Мне было трудно понять, что заставляет моего товарища терпеть все невзгоды в академии. В отличие от меня, служба в подводном флоте не была для него семейной традицией. Его отец был владельцем газетного киоска в Нью-Йорке, а дед — эмигрантом из небольшой балканской страны, на земле которой с глубокой юности занимался сельским хозяйством.
Когда я спросил своего приятеля, что держит его в академии, он сильно смутился.
— Я думал, что смогу сделать что-нибудь полезное для страны… — сконфуженно сказал он.
Мы замяли этот вопрос. Эсков по-прежнему был рядом со мной, то пробирался по «Наутилусу», то всматривался в белые пятна неизведанных глубин, на которых даже иденит был бессилен. Со временем я перестал осознавать, насколько важны для меня его дружеское расположение и незаметная поддержка.
Я не думал об этом — до тех пор, пока его вдруг не оказалось рядом.
4
ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ
После месяца учебы мы сделали нашу первую подводную вылазку.
По правде говоря, это была всего лишь коротка» прогулка. И все же ее можно было назвать экспедицией: команда следовала за командой, мы облачались в подводное снаряжение: акваланг, маску, ласты — и выстраивались на причале.
Вместе с двадцатью своими однокурсниками я оказался в пятой группе, под началом курсанта-лейтенанта Хэтчета. Мы разместились в вельботе и вышли в открытое море. Земля еще не успела скрыться из виду (на горизонте тонкой полоской виднелись Бермуды), когда лейтенант Хэтчет приказал стопорить двигатели. Мы стояли на палубе, слегка покачиваясь от легкой карибской зыби, пока не последовала команда по одному прыгать за борт.
Море в этом месте было неглубоким — не глубже шести метров — и кристально-чистым. На нас были специальные утяжеленные бахилы, вес которых подгонялся в соответствии с индивидуальными данными каждого курсанта. Благодаря им уравнивался вес вытесненной нашими телами воды и мы висели «между небом и землей», словно пресловутая гробница пророка Мухаммеда. Все было просто: малейшим движением ног в новеньких ластах мы поднимались вверх, от легкого движения рук опускались вниз.
Наконец мы выстроились в ряд на волнистом песчаном дне и стали ждать приказа.
Естественно, все молчали. Вот тогда, беспомощно озираясь и тихонько покачиваясь вперед и назад, как столбик дыма в безветренный день, я осознал, что такое безмолвие. Единственными звуками, которые я слышал, были тихие побулькивания пузырьков выдыхаемого воздуха. Потом, позже я узнал, что морское дно может быть очень шумным местом! Рыбы — вовсе не такие бессловесные создания, какими рисует их молва. Можете мне поверить, если находишься совсем рядом с тем местом, где идет бой между акулой-молотом и кальмаром, слышишь примерно те же звуки, какие издают при драке сцепившиеся между собой дикие коты.
Но в то утро близ Бермудских островов я чувствовал себя попавшим в открытый космос.
Лейтенант Хэтчет придирчиво осмотрел нас на предмет возможных неполадок снаряжения, потом жестом показал нам, как проверить, все ли в порядке, а уже потом последовал приказ двигаться вперед. По двое мы стали продвигаться по морскому дну. Это было занятно — как при замедленном показе кинопленки! Мы шли в маршевом темпе, но гибкие ласты требовали от нас немалых усилий. Мы спотыкались о песчаные холмики и обломки кораллов, с трудом увиливали от коварных маленьких анемонов, они выглядели как безобидные хризантемы, но жалили как шершни. Наверное, мы представляли собой весьма забавное зрелище для стай рыбешек, кружащихся над нашими головами. Наши движения больше всего напоминали балетные антраша. Моя правая нога парила в невесомости, поджидая, пока левая не окажется впереди нее и не ступит на песок в медленном, величавом гран-жэтэ, которому бы позавидовал сам Нижинский.
Я сомневаюсь в том, что мы делали больше одной мили в час, к тому же нашего запаса воздуха могло хватить всего на тридцать минут. В итоге мы прошли примерно девятьсот метров, потом резко повернули направо и сделали еще сотню метров. Через тридцать минут вернулись на то место, откуда ушли. Лейтенант Хэтчет подал сигнал, и мы, опять по двое, стали всплывать вверх к поджидающему нас вельботу.
Наверное, в пересказе все это выглядит довольно скучным.
Уверяю вас — на самом деле ничего подобного не было! Каждая секунда из этих тридцати минут была настоящим приключением и невероятно нас развлекала. Развлечение было не из опасных — ведь мы находились всего-навсего в шести метрах от поверхности воды. Конечно, у Бермудского архипелага в изобилии водятся акулы, но они редко ищут встречи даже с одиноким пловцом, не говоря уже о группе из двадцати человек. Мы путешествовали в зачарованном мире, населенном огромными морскими звездами, медлительными морскими огурцами, пульсирующими губками и сверкающими как алмазные россыпи стайками крошечных рыбок.
В тот день мы сделали еще два погружения, а потом вельбот лег на обратный курс. Следующая подводная прогулка ожидалась только через две недели, но я уже постоянно думал о ней. Побывать на морском дне… для меня это было равносильно возвращению домой после долгих, долгих скитаний.
Следующим погружением командовал курсант Сперри. С флагманского вельбота донесся его зычный голос:
— Внимание всем! Приготовиться!
В вельботах был весь наш курс. Нам предстояло первое: ночное погружение. На четырнадцати лодках, вытянувшихся в линию за вельботом Сперри, находилось по полной команде первокурсников.
Солнце уже давно село, и ночное небо светилось характерным для этих широт слабоватым сиянием. Становилось все прохладнее. Надев водолазное снаряжение, мы молча сидели на палубе, ожидая, пока Сперри и другие командиры утвердят окончательный план учения.
Над моей головой сияли крупные, яркие звезды. Млечный Путь выглядел цельным мазком люминесцентной краски. Пояс Ориона простирался до горизонта, а над самой головой мерцал красноватый Марс. Казалось, что свет звезд отражается в воде, но бесконечно разнообразное сияние волн было не отраженным светом неба, а свечением самой воды.
— Как ты думаешь, на глубине вода тоже будет светиться? — шепотом спросил меня Эсков.
Я отрицательно покачал головой. Я не мог утверждать наверняка, но все же имел все основания предполагать, что светится только поверхность воды. Да, я не знал этого и многого другого о природе моря.
Но я учился.
В темноте над водой прозвучали слова приказа:
— Внимание всем! Проверить снаряжение. По порядку включить воздушные клапана!
С вельботов послышалось нестройное пофыркивание — каждый из нас втянул воздух из своего акваланга.
— Фонари!
Над водой тотчас же зажглось двести с лишним светляков — мы включили наши головные фонари.
— Маски!
Так же, как и все, я опустил на лицо свою маску, а потом просунул палец в то место, где резина соприкасалась с кожей.
Снаряжение было в полном порядке. После секундной паузы снова раздался голос Сперри:
— Старшим на лодках начать погружение команд! Мы стали соскальзывать за борт.
Внизу под нами дышала непроницаемая чернота.
Как только над моей головой сомкнулась вода, звезды исчезли. Каким ярким ни был их свет, он не мог проникнуть через плотный слой воды. Я отчетливо видел фонари своих однокурсников — веселые скопления подрагивающих светлячков. Но все-таки из-за темноты нельзя было различить ни одной фигуры — только светящиеся пятна фонарей. Правда, постепенно мои глаза стали приспосабливаться к мраку, и я стал замечать, как вместе с пятнами фонарей перемещаются в воде неясные силуэты.
Как обычно, мы собрались на дне. На этот раз нам предстоял не подводный марш-бросок. Задание предусматривало выполнение на месте маневров, имитирующих рукопашный бой. Шесть команд играли роль «атакующих», остальные восемь «держали оборону». «Атакующие», в число которых входил и я, должны были преодолеть линию обороны. Если кого-то из нас задерживали, он считался «убитым». Успех операции определялся по количеству «атакующих», которым удалось прорваться через заслон.
«Обороняющиеся» сгруппировались примерно в сотне метров от нас. По команде они выключили свои фонари — и тотчас же растворились во мраке. По световому сигналу нашего командира мы оторвались от дна и поплыли вперед. Проплыв несколько метров, по заранее оговоренному плану, тоже выключили свои фонари. Это была идея лейтенанта Хэтчета — дать обороняющимся представление о направлении нашего движения, а потом в темноте резко уйти в сторону.
Моя команда гасила фонари самой последней. Как только огни погасли, каждый из нас почувствовал себя в полном одиночестве.
В темноте наше положение становилось куда более серьезным. Когда в учебном классе лейтенант растолковывал нам свою задумку, все это казалось занятной детской игрой. Чем-то вроде подводных салочек — сущим пустяком для взрослых людей. Но, очутившись в кромешной тьме и не чувствуя поддержки товарищей, продвигаясь в чернильно-черной воде навстречу неизвестности, я стал понимать, что это далеко не детская забава. Во-первых, все это было нешуточно опасно. Морские хищники — акулы, скаты или барракуды — редко нападают на человека, но смогут ли они в такой темноте распознать, кто мы такие? Да, конечно, флагманский вельбот был оснащен микросонаром. [1]Если бы какая-то рыба размером с акулу появилась в радиусе двухсот метров, под водой прозвучал бы условный сигнал, и мы прервали бы учения. Ну а если оператор сонара проспит?
Впрочем, нас здесь было больше двух сотен. Если даже и возникнет какая-нибудь опасность, сообща мы сможем противостоять ей. Более серьезную проблему, чем встреча с акулой, представляло слепое, беспомощное кружение во мраке. Я как бы висел в пустоте; здесь не было ни верха, ни низа, никто не мог подсказать, плыву я в верном направлении или резко свернул в сторону. Я стал вспоминать свое дневное погружение и инструктаж, который мы проходили на суше: постарался расслабиться и определить с помощью своего тела, кровообращения, барабанных перепонок — где находится дно. Это было непросто. Позднее я узнал, что десять курсантов врезались в дно, а двадцать других, к своему изумлению, после пяти гребков вынырнули на поверхность.
Я напряг слух, стараясь уловить слабое побулькивание воздуха в чьем-нибудь акваланге; мне показалось, что я услышал его, но тут же оно стихло. Вскоре до меня донесся неясный звук, но я решительно не мог определить, где находится его источник — впереди или сзади меня, над головой, а может быть, где-то внизу, на дне? Я стал напряженно вслушиваться в тишину…
И тут по моим барабанным перепонкам ударил раскатистый сигнал гонга. Поначалу я испытал настоящий шок, но потом все-таки понял, что этот звук означает.
Это был сигнал тревоги! Микросонар засек приближающихся акул, учение окончилось, и мы без промедления должны были возвращаться на вельботы.
Повсюду вокруг меня вспыхнули огни фонарей. Они быстро поднимались кверху — словно пузырьки в бокале с шампанским. Я тоже включил фонарь и начал всплывать. Как только я вынырнул на поверхность, всеобъемлющая тишина моря отступила. Все наперебой кричали, ругались, надрывали глотки, отдавали приказы, короче говоря, царил сущий бедлам. Но и эту какофонию перекрыл бычий рев курсанта Сперри:
— Пошевеливайтесь! Разбирайтесь по своим вельботам! Не тратьте зря время! Тем, кто заберется не в свой вельбот, гарантирую десять кругов по двору. Время пошло! Я даю вам на погрузку две минуты, и этого больше чем достаточно!
По правде говоря, это была всего лишь коротка» прогулка. И все же ее можно было назвать экспедицией: команда следовала за командой, мы облачались в подводное снаряжение: акваланг, маску, ласты — и выстраивались на причале.
Вместе с двадцатью своими однокурсниками я оказался в пятой группе, под началом курсанта-лейтенанта Хэтчета. Мы разместились в вельботе и вышли в открытое море. Земля еще не успела скрыться из виду (на горизонте тонкой полоской виднелись Бермуды), когда лейтенант Хэтчет приказал стопорить двигатели. Мы стояли на палубе, слегка покачиваясь от легкой карибской зыби, пока не последовала команда по одному прыгать за борт.
Море в этом месте было неглубоким — не глубже шести метров — и кристально-чистым. На нас были специальные утяжеленные бахилы, вес которых подгонялся в соответствии с индивидуальными данными каждого курсанта. Благодаря им уравнивался вес вытесненной нашими телами воды и мы висели «между небом и землей», словно пресловутая гробница пророка Мухаммеда. Все было просто: малейшим движением ног в новеньких ластах мы поднимались вверх, от легкого движения рук опускались вниз.
Наконец мы выстроились в ряд на волнистом песчаном дне и стали ждать приказа.
Естественно, все молчали. Вот тогда, беспомощно озираясь и тихонько покачиваясь вперед и назад, как столбик дыма в безветренный день, я осознал, что такое безмолвие. Единственными звуками, которые я слышал, были тихие побулькивания пузырьков выдыхаемого воздуха. Потом, позже я узнал, что морское дно может быть очень шумным местом! Рыбы — вовсе не такие бессловесные создания, какими рисует их молва. Можете мне поверить, если находишься совсем рядом с тем местом, где идет бой между акулой-молотом и кальмаром, слышишь примерно те же звуки, какие издают при драке сцепившиеся между собой дикие коты.
Но в то утро близ Бермудских островов я чувствовал себя попавшим в открытый космос.
Лейтенант Хэтчет придирчиво осмотрел нас на предмет возможных неполадок снаряжения, потом жестом показал нам, как проверить, все ли в порядке, а уже потом последовал приказ двигаться вперед. По двое мы стали продвигаться по морскому дну. Это было занятно — как при замедленном показе кинопленки! Мы шли в маршевом темпе, но гибкие ласты требовали от нас немалых усилий. Мы спотыкались о песчаные холмики и обломки кораллов, с трудом увиливали от коварных маленьких анемонов, они выглядели как безобидные хризантемы, но жалили как шершни. Наверное, мы представляли собой весьма забавное зрелище для стай рыбешек, кружащихся над нашими головами. Наши движения больше всего напоминали балетные антраша. Моя правая нога парила в невесомости, поджидая, пока левая не окажется впереди нее и не ступит на песок в медленном, величавом гран-жэтэ, которому бы позавидовал сам Нижинский.
Я сомневаюсь в том, что мы делали больше одной мили в час, к тому же нашего запаса воздуха могло хватить всего на тридцать минут. В итоге мы прошли примерно девятьсот метров, потом резко повернули направо и сделали еще сотню метров. Через тридцать минут вернулись на то место, откуда ушли. Лейтенант Хэтчет подал сигнал, и мы, опять по двое, стали всплывать вверх к поджидающему нас вельботу.
Наверное, в пересказе все это выглядит довольно скучным.
Уверяю вас — на самом деле ничего подобного не было! Каждая секунда из этих тридцати минут была настоящим приключением и невероятно нас развлекала. Развлечение было не из опасных — ведь мы находились всего-навсего в шести метрах от поверхности воды. Конечно, у Бермудского архипелага в изобилии водятся акулы, но они редко ищут встречи даже с одиноким пловцом, не говоря уже о группе из двадцати человек. Мы путешествовали в зачарованном мире, населенном огромными морскими звездами, медлительными морскими огурцами, пульсирующими губками и сверкающими как алмазные россыпи стайками крошечных рыбок.
В тот день мы сделали еще два погружения, а потом вельбот лег на обратный курс. Следующая подводная прогулка ожидалась только через две недели, но я уже постоянно думал о ней. Побывать на морском дне… для меня это было равносильно возвращению домой после долгих, долгих скитаний.
Следующим погружением командовал курсант Сперри. С флагманского вельбота донесся его зычный голос:
— Внимание всем! Приготовиться!
В вельботах был весь наш курс. Нам предстояло первое: ночное погружение. На четырнадцати лодках, вытянувшихся в линию за вельботом Сперри, находилось по полной команде первокурсников.
Солнце уже давно село, и ночное небо светилось характерным для этих широт слабоватым сиянием. Становилось все прохладнее. Надев водолазное снаряжение, мы молча сидели на палубе, ожидая, пока Сперри и другие командиры утвердят окончательный план учения.
Над моей головой сияли крупные, яркие звезды. Млечный Путь выглядел цельным мазком люминесцентной краски. Пояс Ориона простирался до горизонта, а над самой головой мерцал красноватый Марс. Казалось, что свет звезд отражается в воде, но бесконечно разнообразное сияние волн было не отраженным светом неба, а свечением самой воды.
— Как ты думаешь, на глубине вода тоже будет светиться? — шепотом спросил меня Эсков.
Я отрицательно покачал головой. Я не мог утверждать наверняка, но все же имел все основания предполагать, что светится только поверхность воды. Да, я не знал этого и многого другого о природе моря.
Но я учился.
В темноте над водой прозвучали слова приказа:
— Внимание всем! Проверить снаряжение. По порядку включить воздушные клапана!
С вельботов послышалось нестройное пофыркивание — каждый из нас втянул воздух из своего акваланга.
— Фонари!
Над водой тотчас же зажглось двести с лишним светляков — мы включили наши головные фонари.
— Маски!
Так же, как и все, я опустил на лицо свою маску, а потом просунул палец в то место, где резина соприкасалась с кожей.
Снаряжение было в полном порядке. После секундной паузы снова раздался голос Сперри:
— Старшим на лодках начать погружение команд! Мы стали соскальзывать за борт.
Внизу под нами дышала непроницаемая чернота.
Как только над моей головой сомкнулась вода, звезды исчезли. Каким ярким ни был их свет, он не мог проникнуть через плотный слой воды. Я отчетливо видел фонари своих однокурсников — веселые скопления подрагивающих светлячков. Но все-таки из-за темноты нельзя было различить ни одной фигуры — только светящиеся пятна фонарей. Правда, постепенно мои глаза стали приспосабливаться к мраку, и я стал замечать, как вместе с пятнами фонарей перемещаются в воде неясные силуэты.
Как обычно, мы собрались на дне. На этот раз нам предстоял не подводный марш-бросок. Задание предусматривало выполнение на месте маневров, имитирующих рукопашный бой. Шесть команд играли роль «атакующих», остальные восемь «держали оборону». «Атакующие», в число которых входил и я, должны были преодолеть линию обороны. Если кого-то из нас задерживали, он считался «убитым». Успех операции определялся по количеству «атакующих», которым удалось прорваться через заслон.
«Обороняющиеся» сгруппировались примерно в сотне метров от нас. По команде они выключили свои фонари — и тотчас же растворились во мраке. По световому сигналу нашего командира мы оторвались от дна и поплыли вперед. Проплыв несколько метров, по заранее оговоренному плану, тоже выключили свои фонари. Это была идея лейтенанта Хэтчета — дать обороняющимся представление о направлении нашего движения, а потом в темноте резко уйти в сторону.
Моя команда гасила фонари самой последней. Как только огни погасли, каждый из нас почувствовал себя в полном одиночестве.
В темноте наше положение становилось куда более серьезным. Когда в учебном классе лейтенант растолковывал нам свою задумку, все это казалось занятной детской игрой. Чем-то вроде подводных салочек — сущим пустяком для взрослых людей. Но, очутившись в кромешной тьме и не чувствуя поддержки товарищей, продвигаясь в чернильно-черной воде навстречу неизвестности, я стал понимать, что это далеко не детская забава. Во-первых, все это было нешуточно опасно. Морские хищники — акулы, скаты или барракуды — редко нападают на человека, но смогут ли они в такой темноте распознать, кто мы такие? Да, конечно, флагманский вельбот был оснащен микросонаром. [1]Если бы какая-то рыба размером с акулу появилась в радиусе двухсот метров, под водой прозвучал бы условный сигнал, и мы прервали бы учения. Ну а если оператор сонара проспит?
Впрочем, нас здесь было больше двух сотен. Если даже и возникнет какая-нибудь опасность, сообща мы сможем противостоять ей. Более серьезную проблему, чем встреча с акулой, представляло слепое, беспомощное кружение во мраке. Я как бы висел в пустоте; здесь не было ни верха, ни низа, никто не мог подсказать, плыву я в верном направлении или резко свернул в сторону. Я стал вспоминать свое дневное погружение и инструктаж, который мы проходили на суше: постарался расслабиться и определить с помощью своего тела, кровообращения, барабанных перепонок — где находится дно. Это было непросто. Позднее я узнал, что десять курсантов врезались в дно, а двадцать других, к своему изумлению, после пяти гребков вынырнули на поверхность.
Я напряг слух, стараясь уловить слабое побулькивание воздуха в чьем-нибудь акваланге; мне показалось, что я услышал его, но тут же оно стихло. Вскоре до меня донесся неясный звук, но я решительно не мог определить, где находится его источник — впереди или сзади меня, над головой, а может быть, где-то внизу, на дне? Я стал напряженно вслушиваться в тишину…
И тут по моим барабанным перепонкам ударил раскатистый сигнал гонга. Поначалу я испытал настоящий шок, но потом все-таки понял, что этот звук означает.
Это был сигнал тревоги! Микросонар засек приближающихся акул, учение окончилось, и мы без промедления должны были возвращаться на вельботы.
Повсюду вокруг меня вспыхнули огни фонарей. Они быстро поднимались кверху — словно пузырьки в бокале с шампанским. Я тоже включил фонарь и начал всплывать. Как только я вынырнул на поверхность, всеобъемлющая тишина моря отступила. Все наперебой кричали, ругались, надрывали глотки, отдавали приказы, короче говоря, царил сущий бедлам. Но и эту какофонию перекрыл бычий рев курсанта Сперри:
— Пошевеливайтесь! Разбирайтесь по своим вельботам! Не тратьте зря время! Тем, кто заберется не в свой вельбот, гарантирую десять кругов по двору. Время пошло! Я даю вам на погрузку две минуты, и этого больше чем достаточно!