Уинтерсон Дженет. Страсть

   Наверное, он прав.
   Но в то утро я не иду домой. Сна у меня ни в одном глазу, ноги не знают покоя. Поэтому лучше взять лодку и успокоиться на венецианский манер: на воде.
   Канале-Гранде уже забит лодками зеленщиков. Кажется, на прогулку выплыла я одна, и остальные посматривают на меня с любопытством, укрепляя груз или споря с приятелем. Это свои люди; пусть смотрят, если хочется.
   Я проплываю под Риальто, этим странным полумостом; его можно поднимать, чтобы одна половина города не воевала с другой. Возможно, когда-нибудь его закрепят намертво, и тогда мы все станем братьями и матерями. Но парадокс будет обречен.
   Мосты не только соединяют, но и разделяют.
   А теперь дальше, мимо домов, клонящихся к воде. Мимо Игорного дома. Мимо лавок ростовщиков, церквей и государственных зданий. В лагуну, где с тобой лишь ветер и чайки.
   В веслах есть какая-то надежность: одно поколение за другим стояли точно так же и гребли точно так же, легко и размеренно. Этот город усеян призраками, и они опекают своих. Что за семья, если у нее нет предков?
   Наши предки. Наша родня. Будущее определяется прошлым; оно возможно только потому, что есть прошлое. Без прошлого и будущего настоящее неполно. Время едино; оно вечно остается настоящим и именно поэтому принадлежит нам. В забвении нет смысла, но зато он есть в мечтах. Так обогащается настоящее. Так оно делается целым. В то утро, когда прошлое гребло со мной бок о бок, я видела, как на глади лагуны блестит будущее. Видела в воде свое искаженное отражение и понимала, какой могу стать.
   Если я найду ее, как сложится мое будущее?
   Я найду ее.
   Страсть - нечто среднее между страхом и сексом.
   Страсть - не столько чувство, сколько судьба. На этом ветру мне оставалось лишь одно - смириться с печалью и уронить весла.
   Занимается рассвет.
   Следующие недели прошли в лихорадочном оцепенении.
   Неужели такое бывает? Бывает. Это состояние очень напоминает некое умственное расстройство. Я видела таких в Сан-Сервело. В постоянном стремлении к деятельности, как правило - бессмысленной. Тело требует движения, но разум пуст.
   Я ходила по улицам, плавала вокруг Венеции, просыпалась посреди ночи; простыни скручивались невероятными жгутами, мышцы болели. Я работала в Игорном доме по две смены, днем в женском платье, вечером - в мужском. Ела то, что ставили мне под нос, и засыпала, когда тело начинало ныть от изнеможения.
   Я худела.
   Тупо смотрела в пространство и забывала, куда иду.
   Мерзла.
   Я никогда не хожу к исповеди. Господь не хочет, чтобы мы исповедовались; он хочет, чтобы мы бросали ему вызов. Но когда-то я посещала церкви, потому что их строили по велению сердец. Странных сердец, которых я раньше не понимала. Сердец, полных экстаза, что до сих пор заставляет вопиять эти старые камни. Это теплые церкви, выстроенные на солнце.
   Я сидела на задних скамьях, слушала музыку или бормотала службу. Бог никогда меня не соблазнял, но мне нравятся его хитрости. На меня они не действуют, но я начинаю понимать, что в них находят другие. Разве могут быть на свете безопасные места, если внутри - такое грозное чувство, такая необузданная любовь? Где ты хранишь порох? Как умудряешься спать по ночам? Будь я хоть чуть-чуть другой, я бы превратила страсть в нечто священное - и только тогда смогла бы уснуть. Экстаз остался бы при мне, но я бы уже не боялась.
   Мой тучный приятель, наконец понявший, что я женщина, предложил мне руку и сердце. Обещал содержать меня в богатстве и роскоши, если в его доме я буду, как и прежде, одеваться мальчиком. Это ему нравится. Обещал специально заказывать мне усы и гульфики, и мы будем здорово веселиться вместе - играть в кости и пьянствовать. Мне захотелось всадить в него нож прямо посреди Игорного дома, но венецианский прагматизм взял верх, и я подумала: почему б не поиграть? Как мне еще облегчить боль того, я никогда больше не найду ее?
   Меня всегда интересовало, откуда у него деньги. Наследство? Или мать до сих пор оплачивает его счета?
   Нет. Он их зарабатывает. Снабжает французскую армию мясом и лошадьми. Мясом, от которого, как он мне говорит, отвернется и кошка, и лошадьми, на которых не сядет ни один нищий.
   Но как ему это сходит с рук?
   Больше никто не может поставить такого количества товара, притом - так быстро. Едва ему поступает приказ, товар отправляется в путь.
   Похоже, Бонапарт либо выигрывает битвы быстро, либо не выигрывает вовсе. Таков его стиль. Ему требуется не качество, а действие. Требуется, чтобы люди совершали многодневные марш- броски, а потом несколько дней сражались. Требуются лошади для одной-единственной атаки. Этого достаточно. Какая разница, что лошади хромают, а люди отравлены, если они продержаться, пока в них не отпадет нужда?
   Стало быть, я выхожу замуж за мясника.
   Я разрешаю ему поить меня шампанским. Но только самым лучшим. Я не пробовала "Мадам Клико" с той жаркой августовской ночи. Когда язык и горло ощущают вкус шампанского, во мне просыпаются другие воспоминания. О единственном прикосновении. Как может нечто столь мимолетное быть столь могущественным?
   Но Христос сказал "следуйте за мной", и этого оказалось довольно.
   Погрузившись в эти мечты, я не ощущала, как его ладонь касается моей ноги, пальцы ласкают живот. Но мне ярко представились кальмары, их присоски, и я стряхнула его руку, закричала, что не выйду ни за него, ни за всю "Вдову Клико", что есть во Франции, ни за все усы и гульфики, что есть в Венеции. Рожа у него всегда была багровая, поэтому трудно сказать, обиделся он или нет. Поднялся с колен, одернул жилет и спросил, хочу ли я сохранить работу.
   - Я сохраню работу, потому что хорошо с ней справляюсь, а такие клиенты, как вы, приходят сюда каждый день.
   Тогда он меня ударил. Не сильно - но меня это потрясло. Раньше меня ни разу не били. Я ударила его в ответ. Сильно.
   Он засмеялся, подошел ко мне и крепко прижал к стене. Казалось, меня похоронила под собой куча рыбы. Я не пыталась вырваться: во-первых, он был вдвое тяжелее; во-вторых, я не героиня. Впрочем, терять мне было нечего; я все потеряла в другие, более счастливые времена.
   Он оставил пятно на моей рубашке и на прощание швырнул в меня монетой.
   Чего еще ждать от мясника?
   Я снова вернулась к костям и картам.
   Ноябрь в Венеции - начало сезона катаров. Катары - такая же часть нашего наследия, как и Святой Марк. Давным-давно, когда в городе таинственно правил Совет Трех, объявляли, что какой- нибудь предатель или просто несчастный, от которого нужно было избавиться, умер от катара. От этого никому не становилось неловко. Проклятую болезнь приносит туман с лагуны, столь плотный, что с одного конца Площади не видно другого. Тоскливо и тихо начинается дождь; гондольеры сидят под мокрыми балдахинами и беспомощно смотрят в воду каналов. Такая погода отпугивает иностранцев, и в том ее единственное достоинство. Даже разноцветная пристань у театра "Ла Фениче" становится серой.
   Когда я была не нужна ни Игорному дому, ни самой себе, я заходила к Флориану выпить и поглазеть на Площадь. Нужно как-то убивать время.
   Прошло около часа; внезапно, я почувствовала, что за мной наблюдают. Соседние столики пустовали, но кто-то сидел за ширмой неподалеку. Я не стала задумываться: какая разница? Либо мы следим, либо следят за нами. Ко мне подошел официант с пакетиком в руке.
   Я открыла пакетик. Там лежала сережка. Парная.
   Женщина остановилась рядом, и тут я поняла, что одета так же, как в ту ночь: сегодня я собиралась на работу. Я прикрыла рукой верхнюю губу.
   - Ты сбрил усы, - сказала она.
   Я улыбнулась. У меня перехватило дыхание.
   На следующий вечер она пригласила меня поужинать. Я приняла приглашение и записала адрес.
   В ту ночь в Игорном доме я пыталась решить, что делать. Она принимает меня за юношу. Но я не юноша. Может, показаться ей в своем настоящем облике, посмеяться над недоразумением и изящно уйти? От этой мысли у меня сжалось сердце. Найти и тут же потерять? Да и что такое я сама? Неужели штаны в обтяжку и мужские сапоги менее реальны, чем подвязки? Что привлекло ее ко мне?
   Ты играешь, выигрываешь. Играешь, проигрываешь. Играешь.
   Я была осторожна и украла ровно столько, чтобы хватило на бутылку лучшего шампанского.
   Когда доходит до дела, влюбленные редко оказываются на высоте. Во рту пересыхает, ладони потеют, беседа не клеится, а сердце так и норовит навсегда вылететь из груди. Известно, что влюбленные склонны к сердечным приступам. Они нервничают, слишком много пьют и ничего не могут с собой поделать. Слишком мало едят, а когда доходит до желанного свидания, падают в обморок. Не гладят любимую кошку и небрежно накладывают грим. Но этого мало. Не так пойдет все, на что возлагаешь надежды: одежда, ужин, стихи.
   Дом у нее был восхитительный - на берегу тихого канала, модный, но не вульгарный. В огромной гостиной с просторными окнами на четыре стороны и камином, в котором поместился бы ленивый волкодав. Обставлена просто: овальный стол, шезлонг. Несколько китайских безделушек - она собирала их, когда в порт заходили суда. Кроме того, у нее была странная коллекция мертвых насекомых в рамочках за стеклом. Раньше я никогда не видела таких вещей и не понимала, что в них хорошего.
   Ведя меня по комнатам, она держалась очень близко, показывала картины и книги. Взяла меня за локоть и провела наверх, а за ужином посадила рядом, так что между нами стояла лишь бутылка.
   Мы говорили об опере, театре, приезжих, погоде и о самих себе. Я сказала, что мой настоящий отец был лодочником; она засмеялась и спросила, правда ли, что ступни у нас - с перепонками.
   - Конечно, - сказала я, и она рассмеялась этой шутке.
   Мы поели. Бутылка опустела. Она рассказала, что вышла замуж поздно и не слишком охотно, поскольку всегда была упряма, а доход у нее свой. Ее муж торговал редкими книгами и рукописями, привезенными с Востока. Старинными картами с обозначениями берлог грифонов и убежищ китов. Картами с обозначенными на них кладами - они утверждали, что там захоронен Святой Грааль. Муж был спокойным, культурным человеком, и она его любила.
   Сейчас он в отъезде.
   Мы поели, бутылка опустела. Темы светских бесед исчерпаны; оставалось только повторять сказанное. Наступила неловкая пауза. Я пробыла у нее больше пяти часов; пришло время откланяться. Мы встали, она двинулась за чем-то, а я лишь протянула руку, только и всего, и тут она кинулась ко мне, и ладони мои легли на ее лопатки, а ее руки обхватили мою спину. Мы стояли так несколько мгновений; а потом я осторожно коснулась губами ее шеи. Она не отстранилась. Тут я набралась смелости, поцеловала ее в губы и слегка прикусила нижнюю.
   Она поцеловала меня.
   - Я не могу лечь с тобой в постель, - сказала она.
   Облегчение и отчаяние.
   - Но я могу целовать тебя.
   Вот так, с самого начала, мы разделили наше наслаждение. Она лежала на ковре, я - под прямым углом к ней, встречались только наши губы. Целоваться в такой позе очень странно. Тело, жадно стремящееся к удовлетворению, вынуждено довольствоваться одним-единственным ощущением. У слепых более острый слух, а глухие чувствуют, как растет трава. Так же ведут себя губы. Они становятся средоточием любви; все - в них, все приобретает новый смысл. Сладкая и точная пытка.
   Позже я выскользнула из ее дома, но не ушла, а стала следить за тем, как она переходит из комнаты в комнату, гася свет. Она поднималась наверх; позади нее смыкалась темнота, пока не остался лишь один огонек - ее собственный. Она говорила, что когда мужа нет, она часто читает перед сном. Но сегодня она не читала. Немного постояла у окна, а потом в доме стало черно.
   О чем она думает?
   Что чувствовует?
   Я медленно шла по тихим площадям. Миновала Риальто; над водой стоял туман. Лодки были накрыты и пусты, лишь кошки спали под лавками. Вокруг ни души даже нищих, что обычно заворачиваются в свое тряпье в каждом дверном проеме.
   Как же это получается? Живешь размеренной жизнью, которую слегка презираешь, но в целом доволен ею, а затем вдруг понимаешь, что твердый пол превратился в люк, и оказываешься в совершенно другом месте, география которого неизвестна, а обычаи неведомы.
   У путешественников, по крайней мере, есть выбор. Поднимающие парус знают, что в чужих странах все будет иначе. Исследователи готовятся заранее. Но мы, кто путешествует с током крови и оказывается во внутреннем городе случайно, подготовиться не успеваем. Мы, до того говорившие бегло, вдруг понимаем, что жизнь подобна иностранному языку. Оказываемся где-то между болотом и горами. Где-то между страхом и сексом. Страсть лежит между Дьяволом и Богом; путь к ней внезапен, а от нее - горек.
   Собственные мысли удивили меня. Я молода, передо мной - весь мир, будут и другие. Впервые со дня встречи с ней я взбунтовалась. Мой первый вызов самой себе. Больше не стану к ней ходить. Приду домой, сброшу эту одежду и куда-нибудь отправлюсь. Могу вообще уехать, если захочу. Наверно, за пару услуг мясник согласится свозить меня в Париж.
   Подумаешь, страсть. Плевать мне на нее.
   Я плюнула в канал.
   Но тут между облаками появилась луна, полная луна, и я подумала о своей матери, которая верила и плыла на ужасный остров.
   Поверхность канала - как шлифованный черный янтарь. Я неторопливо развязала шнурки, ослабила их и сбросила сапоги. Между пальцами ног светились мои собственные луны. Бледные и непрозрачные. Почти ненужные. Я часто играла с ними, но не относилась к ним всерьез. Мать никогда не говорила мне, верны ли слухи, а кузенов-лодочников у меня нет. Мои родные братья уплыли.
   Могу ли я ходить по воде?
   Могу ли?
   Я сделала несколько неуверенных шагов к темной воде и остановилась. Ноябрь, как-никак. Если уйду под воду, могу умереть. Я утвердила ступню на поверхности, и нога тотчас погрузилась в холодное ничто.
   Может ли одна женщина любить другую дольше одной ночи?
   Я шагнула вперед, а наутро, говорят, по Риальто бегал нищий и рассказывал о молодом человеке, который ходил по каналу, как по суше.
   Я рассказываю вам байки. Верьте мне.
   Когда мы встретились снова, на мне был офицерский мундир. Я его позаимствовала. Точнее, украла.
   Вот как это вышло.
   Я была в Игорном доме. Давно миновала полночь. Ко мне подошел солдат и предложил необычное пари. Если я сумею выиграть у него в бильярд, он подарит мне кошелек. Солдат потряс им у меня под носом. Кошелек был пухлый и плотно набитый. Должно быть, во мне течет отцовская кровь; против кошелька я устоять не могу.
   А если я проиграю? Тогда придется дарить ему свой. Не понять намек было невозможно.
   Мы играли; дюжина скучавших игроков подбадривала нас восклицаниями. К моему удивлению, солдат играл хорошо. После нескольких часов в Игорном доме никто ни во что уже хорошо не играет.
   Я проиграла.
   Мы пошли в его комнату. Солдату нравилось укладывать своих женщин лицом вниз и заставлять их раскидывать руки на манер распятого Христа. Любил он умело и страстно, но вскоре уснул. Оказалось, мы с ним примерно одного роста. Я оставила ему рубашку и сапоги, а остальное унесла.
   Она встретила меня, как старого друга, и тут же спросила про форму.
   - Ты ведь не в армии.
   - Это маскарад.
   Я начинала чувствовать себя вторым Сарпи - венецианским священником и дипломатом, который похвалялся, что никогда не лжет и в то же время никому не говорит правды. В тот вечер мы ели, пили, играли в кости, и я несколько раз порывалась все объяснить. Но язык прилипал к гортани, а сердце бурно протестовало.
   - Ноги, - сказала она.
   - Что?
   - Я хочу погладить твои ноги.
   Святая Мадонна, только не ноги.
   - Я снимаю сапоги только дома. Такая у меня привычка.
   - Тогда сними рубашку.
   Нет, только не рубашку. Если я сниму рубашку, она увидит мои груди.
   - Не стоит. Погода очень скверная. У всех катар. Смотри, какой туман.
   Я заметила, что она опустила взгляд. Может, считает, что мое возбуждение окажется заметным?
   Что ей позволить? Колени?
   Я наклонилась и поцеловала ее в шею. Она накрыла меня волосами и так приручила меня. Я ощутила ее аромат, а потом, оставшись одна, прокляла свои ноздри за то, что они вдыхают обычный воздух и не могут навечно сохранить ее запах.
   Когда я уходила, она сказала:
   - Завтра возвращается муж.
   Ох...
   Когда я уходила, она сказала:
   - Не знаю, когда смогу снова увидеть тебя.
   Часто ли она так делает? Дожидается отъезда мужа и ходит по улицам, разыскивая кого-нибудь, вроде меня? У всех в Венеции есть свои слабости и пороки. Возможно, не только в Венеции. Приглашает ли она их ужинать, не сводит с них глаз и не без печали говорит, что не может лечь с ними в постель? Может, такова ее страсть. Страсть к тому, что препятствует страсти. А я сама? В каждой игре может выпасть не та карта. Непредсказуемая, дикая. Ни твердая рука, ни хрустальный шар не позволяют править миром так, как нам хочется. В море бывают свои бури, а на суше свои. Только окна монастыря безмятежно смотрят на то и другое.
   Я вернулась к ее дому и постучала в дверь. Женщина слегка приоткрыла ее. Казалось, она удивилась.
   - Я женщина, - сказала я, приподняв рубашку и рискуя подхватить катар.
   Она улыбнулась.
   - Знаю.
   Я не пошла домой. Я осталась.
   Церкви готовились к Рождеству. Позолотили каждую Мадонну, покрасили каждого Христа. Священники облачились в золото и пурпур, а благовония пахли особенно сладко. Я ходила на службу дважды в день, чтобы погреться за счет Господа. Мне никогда не стыдно греться. Летом я греюсь на солнышке, сидя на стене или железной крышке какого-нибудь нашего колодца, словно левантийская ящерица. Мне нравится нагретое солнцем дерево; когда удается, я беру лодку и целый день лежу на солнце. Тело расслабляется, мысли текут лениво; может быть, именно об этом говорят святые, когда рассказывают о своих трансах? Я видела святых людей из восточных земель. Их нам показывали как- то раз, чтобы возместить убытки, когда законом запретили травить быков собаками. Тела этих людей гибки, но я слыхала, что это от пищи.
   Конечно, нежиться на солнышке - никакая не святость, но если результат тот же, какая разница? Не станет же Господь возражать. В Ветхом Завете говорится, что цель оправдывает средства. Мы, венецианцы, народ практичный и хорошо понимаем это.
   Сейчас солнце ушло, и приходиться нежиться иначе. Греться в церкви можно бесплатно. Здесь радостно и уютно, и можно не обращать внимания на остальное. Рождество - это не Пасха. Я никогда не хожу в церковь на Пасху. Там слишком мрачно, а на улице солнышко.
   Если бы мне захотелось исповедаться, в чем бы я покаялась? Что ношу чужое платье? Но то же делал Господь и до сих пор делают священники.
   Что ворую? Но то же делал Господь и до сих пор делают священники.
   Что люблю?
   Моя любовь на Рождество уехала из города. Они всегда так делают. Он и она. Я думала, что буду переживать, но желудок и грудь у меня были набиты каменьями лишь первые несколько дней, а потом я была счастлива. Мне было почти легко. Я виделась со старыми подругами и ходила едва ли не прежней уверенной походкой. Наши тайные встречи прекратились. Больше не нужно выкраивать время. Как-то целую неделю она завтракала по два раза на день. Один раз дома и один со мной. Один раз в гостиной, второй - на Площади. А после обед превращался в пытку.
   Она обожает театр, а поскольку мужу зрелища не доставляют никакого удовольствия, она ходит одна. Долгое время она смотрела только первые действия. А в антракте уходила ко мне.
   В Венеции полно мальчишек, готовых передать записку в жаждущие руки. В часы, когда нельзя было видеться, мы отправляли друг другу жаркие любовные послания. В часы, когда видеться было можно, наша страсть полыхала вовсю.
   Она наряжается для меня. Я всегда видела ее в новых платьях.
   Сейчас я предана лишь самой себе. Думаю только о себе, встаю когда хочу, а не просыпаюсь на рассвете только ради того, чтобы посмотреть, как она будет открывать ставни. Флиртую с официантами, игроками и помню, что мне это в радость. Сама себе пою и греюсь в храмах. Может, свобода так восхитительна, ибо редка? Может, отсрочка от любви тем и хороша, что преходяща? Если бы она уехала навсегда, дни эти не доставляли бы никакой радости. Может, я наслаждаюсь одиночеством лишь потому, что она вернется?
   Душа, потерявшая надежду, утешается парадоксом: тянется к любимому, но втайне облегченно вздыхает, когда любимого нет рядом. По ночам влюбленный изнывает от тоски, но к завтраку совершенно успокаивается. Жаждет определенности, верности, сочувствия, но играет в рулетку, ставя на кон все, что ему дорого.
   Страсть к игре - не порок, а признак того, что мы люди.
   Мы играем. Некоторые за карточным столом, некоторые - нет.
   Ты играешь, выигрываешь, играешь, проигрываешь. Играешь.
   Родился святой младенец. Его мать ликует. Про отца забыли. Поют сонмы ангелов, а Бог сидит на крыше каждой церкви и изливает благословения на все, что внизу. Какое чудо - слиться с Богом, потягаться с ним смекалкой, зная, что выигрываешь и проигрываешь одновременно. Где еще можно без страха стать утонченным страстотерпцем? Лежать, закрыв глаза, под остриями его пик. Где еще можно ощутить собственную власть? Уж, конечно, не в любви.
   Он нуждается в тебе больше, чем ты в нем, потому что он обязан тебя завоевать и знает, что случится, если этого не произойдет. Ты же, не знающий ничего, можешь швырять в воздух чепчик и жить себе дальше. Или брести по воде - он не придет тебе на ум, ему некогда: он отмечает силу течения, омывающего твои лодыжки.
   Пусть тебя греет это сознание. Что бы ни говорили монахи, вовсе не обязательно вставать рано, чтобы встретиться с Богом. Можно встретить Бога, привольно раскинувшись на церковной скамье. Лишения придумали люди, потому что человек не может существовать без страсти. Религия - где-то между страхом и сексом. А Бог? Если честно? Сам по себе, когда за него не говорят наши голоса? Он одержим, наверное, но не страстен.
   Иногда нам снится, что мы пытаемся выбраться из моря желаний в это мирное место по лестнице Иакова. Но людские голоса будят нас, и мы тонем.
   В канун Нового года по Канале-Гранде плывет процессия гондол со свечами на носах. У бедных и богатых одна вода и одни мечты - чтобы следующий год был лучше предыдущего. Мои мать и отец раздали буханки хлеба больным и неимущим. Потом отец напился и начал горланить вирши, которым научился во французском борделе. Его еле остановили.
   Изгнанники, таящиеся во внутреннем городе, тоже устроили праздник. Каналы там так же темны, как обычно, но если присмотреться, можно заметить в какой-нибудь дыре истрепанный атлас на желтых телах, блеск хрустального кубка. Дети с раскосыми глазами украли козу и мрачно перерезали ей горло. Я видела, когда проплывала мимо. На мгновение они опустили окровавленные ножи, следя за мною взглядом.
   Моя подруга-философ сидела на своем балконе - то есть, на паре ящиков, привязанных к железным кольцам в стене по обе стороны ее уголка. На голове у нее красовался какой-то круг, темный и плотный. Она спросила меня, какое сейчас может быть время дня.
   - Скоро Новый год.
   - Догадываюсь. По запаху.
   Она нагнулась к воде, погрузила чашку в канал и сделала несколько глотков. Лишь через несколько минут до меня дошло, что ее корона - из крыс, связанных в кольцо за хвостики.
   Евреев я не видела. Сегодня у них свои дела.
   Стоял лютый холод. Ветра не было, но ледяной воздух кусал губы и замораживал легкие. Пальцы, державшие весла, окоченели, и я уже подумывала привязать лодку и влиться в толпу, что стремилась на площадь Святого Марка. Но в такую ночь не погреешься. Сегодня по земле ходят призраки мертвых и говорят на языках. Те, кто внемлют, поймут. Сегодня ночью она дома.
   Я подгребла к неярко освещенному дому, надеясь увидеть ее тень, руку, хоть что-нибудь. Не повезло, но я представила, как она сидит и читает; рядом стоит бокал вина. Муж, должно быть, - в кабинете, разглядывает новое невероятное сокровище. Карту с Истинным Крестом или тайными ходами к центру земли, где живут огнедышащие драконы.
   Я причалила ко входу, вскарабкалась на ограду и заглянула в окно. Она была одна. Не читала, а рассматривала свои ладони. Однажды мы сравнивали ладони. Мои все исчерчены бороздами, а ее, хоть она прожила на свете дольше, остались гладкими, как у младенца. Что хочет она увидеть? Будущее? Следующий год? Пытается понять значение прошлого? Как оно привело к настоящему? Или ищет линию страсти ко мне?
   Я была готова постучать в окно, но тут вошел муж, и она вздрогнула. Поцеловал ее в лоб, она улыбнулась. Я наблюдала за ними вдвоем и в одно мгновение поняла больше, чем за целый год. Их жизнь ничем не напоминала ту полыхающую печь, где горели я и эта женщина. Но в ней был покой то, что вонзило мне в сердце нож.
   Я вздрогнула от холода и вдруг поняла, что вишу в воздухе у окна второго этажа. Даже влюбленным иногда бывает страшно.
   Огромные часы на Пьяцце пробили без четверти двенадцать. Я быстро спустилась в лодку и, не чувствуя ни рук, ни ног, выгребла в лагуну. В тишине и безмолвии я думала о собственном будущем. Неужели мы всегда будем встречаться в кафе и поспешно одеваться? Сердце так легко обмануть; оно готово поверить, что солнце может взойти дважды или что розы способны расцветать по нашему желанию.
   В этом зачарованном городе возможно все. Время останавливается. Сердца бьются. Законы физического мира перестают действовать. Господь сидит на стропилах и смеется над выходками Дьявола, а Дьявол тычет в Господа хвостом. Так было всегда. Говорят, у лодочников ступни с перепонками, а нищий утверждает, что видел молодого человека, ходившего по воде.