Страница:
— Аннексию? А потом еще поприжать местных дурней? — высказал свое мнение Добени игривым тоном.
— Нечто подобное, — продолжил Солово, не проявляя каких-либо эмоций. И тогда можно рассчитывать, что в ближайшие несколько столетий никаких неприятностей у нас не будет.
— Ну, к этому времени мы уже благополучно будем в могиле, — пояснил Добени королю, словно бы стремясь поведать об особой удаче.
И снова воцарилось тягостное молчание. Как считал адмирал, Генрих пытается решить, что именно необходимо ему больше: сын или королевство. Никто более не смел говорить. И тут Солово с восхитительным трепетом осознал, что Генрих, должно быть, видел больше убитых принцев, чем это предполагалось.
— Я-то буду в своей могиле, — наконец проговорил Генрих, отливая слова из чистого свинца. — Но, увы, едва ли окончив жизнь с миром. А склепы вы строите, мистер скульптор? — спросил он у придремавшего, словно бы задумавшегося Торриджано.
— Мои инструменты способны на все, сир, — донесся невнятный ответ на павшем жертвой насилия английском. — Я учился у…
— Значит, сделаешь, — перебил его король, буравя глазами иноземца. — Я сделаю тебя богатым и знаменитым, ведь лишь этого ждут от жизни мужчины. Пусть и то и другое принесет тебе больше счастья, чем мне.
Захваченный перспективой Торриджано склонился в блаженном неведении.
Генрих едва не потерял самообладание, но оправился и продолжил.
— Я хочу чтобы гробница находилась в Вестминстерском аббатстве, которое злая судьба хочет забрать у меня, — выдавил он. — Деньги — тьфу! В них ограничений не будет. Пригляди, чтобы хватило и черного мрамора, и гранита… пусть все будет красиво — и чтоб звуки не доносились.
— Зачем же это? — спросил адмирал Солово, профессиональное любопытство которого пересилило сдержанность.
— Потому что, — ответил Генрих, — я буду выть целую вечность.
Принцы исчезли.
[52]
— Нечто подобное, — продолжил Солово, не проявляя каких-либо эмоций. И тогда можно рассчитывать, что в ближайшие несколько столетий никаких неприятностей у нас не будет.
— Ну, к этому времени мы уже благополучно будем в могиле, — пояснил Добени королю, словно бы стремясь поведать об особой удаче.
И снова воцарилось тягостное молчание. Как считал адмирал, Генрих пытается решить, что именно необходимо ему больше: сын или королевство. Никто более не смел говорить. И тут Солово с восхитительным трепетом осознал, что Генрих, должно быть, видел больше убитых принцев, чем это предполагалось.
— Я-то буду в своей могиле, — наконец проговорил Генрих, отливая слова из чистого свинца. — Но, увы, едва ли окончив жизнь с миром. А склепы вы строите, мистер скульптор? — спросил он у придремавшего, словно бы задумавшегося Торриджано.
— Мои инструменты способны на все, сир, — донесся невнятный ответ на павшем жертвой насилия английском. — Я учился у…
— Значит, сделаешь, — перебил его король, буравя глазами иноземца. — Я сделаю тебя богатым и знаменитым, ведь лишь этого ждут от жизни мужчины. Пусть и то и другое принесет тебе больше счастья, чем мне.
Захваченный перспективой Торриджано склонился в блаженном неведении.
Генрих едва не потерял самообладание, но оправился и продолжил.
— Я хочу чтобы гробница находилась в Вестминстерском аббатстве, которое злая судьба хочет забрать у меня, — выдавил он. — Деньги — тьфу! В них ограничений не будет. Пригляди, чтобы хватило и черного мрамора, и гранита… пусть все будет красиво — и чтоб звуки не доносились.
— Зачем же это? — спросил адмирал Солово, профессиональное любопытство которого пересилило сдержанность.
— Потому что, — ответил Генрих, — я буду выть целую вечность.
Принцы исчезли.
[52]
Год 1500. Некоторые жестокосердные персоны признают мою значимость
— При отсутствии указаний я сделал то, о чем меня и просили. В конце концов его святейшество платит мне и предоставляет крышу над головой. Это больше, чем делали для меня Феме. — Акустика подземного зала превратила голос адмирала в зловещий шепот. Публики в этот раз собралось много меньше, чем во время его посвящения. Света тоже поубавилось.
Услышав подобную неблагодарность, трибунал пришел в негодование.
— Брат Солово, — сказала председательствующая строжайшим тоном, Священный Феме подарил тебе жизнь!
— Она была у меня и до вас, — ответил Солово. — Я полагал, что в вашей власти лишь отобрать ее.
Адмирал не желал проявлять почтительность. Он был совершенно недоволен тем, что путешествие к границам Германии пришлось предпринять едва ли не сразу после многотрудного возвращения из Англии и ледяного прощания с ее королем. Солово рассчитывал на долгое духовное отдохновение среди своих книг и стилетов… коллекции хранились и в римской, и в каприйской виллах. Более того, некая генуэзка перебралась поближе к первой из вилл, давая ему понять, что будет готова выполнить все его сексуальные фантазии в манере, из-за которой местные дамы пользовались дурной славой. Теперь же вместо столь богатых перспектив он вновь оказался в той части света, в которой цивилизация считалась излишней прихотью. Действительно, есть о чем пожалеть.
Ну что в конце концов могут сделать ему Феме? — размышлял он. Повесить на дереве возле уединенного перекрестка? Пронзить его сердце мечом? Что ж, пусть себе тешатся, если хотят. Ему все равно не остановить их.
Тройка судей недолго пошепталась.
— Мы полагаем, что вашему явному нежеланию разговаривать с нами вежливее есть некоторое оправдание, — наконец произнесла председательница. — К сожалению, наши вестники из всех способов исполнения поручения используют лишь один.
— Свиток был приколот к моей подушке кинжалом, и паук на лице… Согласитесь, просыпаться так неприятно.
— Вам следует избавиться от ненужной чувствительности, адмирал, вставил другой судья, бледнолицый северянин, насколько можно было видеть в тусклом свете под капюшоном. — Тогда жизнь сделается много проще.
— Начнем с того, — возразил адмирал Солово, — что при всех неудобствах пиратской работы я всегда старался культивировать в себе некоторую чувствительность.
— Ну, как хотите, — последовал ответный выпад. — Дело ваше. Я просто хотел дать совет.
— Что, к счастью, близко к истинным целям вашего пребывания здесь, адмирал, — добавил третий судья, кондотьер с холодными глазами (более типичного Солово не видел). — Мы хотим поделиться с вами своими думами.
Солово хотел было сказать, что можно просто отправить письмо, но решил, что и без того перегнул палку в своем негодовании.
— Тогда я в вашем распоряжении, — на всякий случай он глянул на закрытые двери огромного зала и охраняющие их статуи. — Разве не так?
— Именно так, — согласилась председательница трибунала, показывая, что не опасается грубых истин. — Объявляю закрытое заседание, на котором не будут присутствовать другие сестры и братья, однако можете не сомневаться — не из-за нехватки средств и возможностей. Ни одно собрание Феме не происходит, если не обеспечена его безопасность в ближайшей округе. Но откуда этот бунтарский дух? Когда наконец покоритесь вы нашему великому предприятию?
— Быть может, когда вы поведаете, в чем оно состоит?
Трое судей одновременно издали короткие звуки, свидетельствующие о возмущении.
— Мы сообщаем то, что вам следует знать, — сказал кондотьер. — Где же ваша
вера?
На это у адмирала не было готового и безопасного ответа, посему он промолчал.
— Мы слыхали, — отозвалась председательница, — что аргументация благословенного Гемиста убедила вас. Разве этого недостаточно?
— Откровенно говоря, нет, — ответил Солово. — Довольно жидкий фундамент, чтобы строить на нем жизнь альтруиста. Зачем мне общаться с английскими варварами или рисковать жизнью в обществе Борджиа ради книги, с которой согласен мой интеллект? Подобных томов в моей библиотеке отыщется немало.
— Назовите их, — приказал кондотьер. — Естественно, «Размышления» упоминать незачем.
— Не сомневаюсь, что ваши шпионы уже переписали все мое имущество, но если вы настаиваете.
— Настаиваем, — подтвердил кондотьер.
— Хорошо, я назову грека Гераклита, который утверждает, что огонь основа Вселенной и что все происходит в вечном потоке между светом и тьмой, голодом и насыщением, войной и миром. Истина в гармонии этих противоположностей. Потом есть еще Сократ, который учит, что жизнь следует переживать непосредственно, не пропуская сквозь фильтр рассудка и учености. Платон предлагает правление философов, а наставления Трибад Филениса Левкадийского своей изобретательностью возбуждают во мне плотские желания. Довольно этого?
Трибунал решил, что довольно.
— Этого достаточно, — проговорила дама, руководившая судилищем, — чтобы подтвердить справедливость наших первых предположений. Ваше путешествие сюда не было напрасным. Снова мы пренебрегли вами, адмирал; признаем свою вину. Не имея доказательств нашей благосклонности и доверия, ваш энтузиазм — если стоику позволительно обладать таковым — ослабел. Там, где мы ждали от вас целеустремленности, вы безумно разбрасывались, адмирал. Подобная рассеянность не красит вас, но и мы со своей стороны не будем более проявлять к вам пренебрежения и безразличия. Вы будете участником наших советов.
Подчинив разуму желание жить, Солово решился, поскольку мог рискнуть предположением.
— Почему? — спросил он. — Чего вы боитесь?
И сразу же понял, что попал в цель. На какую-то долю секунды лица фемистов перестали быть их абсолютными рабами — как бывает со всеми, кто замахивается на великое. Мгновенная оплошность сказала Солово больше, чем все, что он слышал той ночью. Неспособность же трибунала ответить на его вопрос даже после очередных перешептываний тоже свидетельствовала о многом.
Дама-фемистка отвечала, вновь овладев интонациями ученой римской речи.
— Например, если вы хотите открыто поговорить с нами о вашем недавнем поручении, мы готовы к этому. Теперь мы хотим, чтобы вы служили нашим интересам разумным оружием.
Солово заглянул внутрь себя и обнаружил, что среди воспоминаний об английском приключении кое-что оставалось еще неулаженным.
— Очень хорошо. Позвольте мне испытать наши новые взаимоотношения. Должен ли я, исходя из отсутствия альтернативных указаний, считать, что вы разделяете стремление папы Александра сохранить в Англии династию Тюдоров?
— Можете, — ответил кондотьер. — Однако мы полагаем, что папство однажды пожалеет об этой политике. Мы хотим, чтобы Британские острова подчинялись самой твердой и централизованной власти. У нас есть виды именно на эту конкретную расу, и мы хотим, чтобы она сплавилась в современное национальное государство.
Шея Солово уже начинала ныть, поскольку ему все время приходилось задирать голову к трибуналу, восседавшему перед ним на помосте. Однако он заставил молчать протестующее тело.
— Странно выходит. При посвящении мне говорили, что вы стоите за возобновление старинных и лучших порядков. Восстание кельтов, безусловно, сулило возвращение античности.
— От нас не следует ждать обязательного постоянства, — промолвила дама-фемистка со лживой улыбкой. — Постоянство — служанка рационализма и ведет к предсказуемости. Не все старинное лучше и не все хорошее уже рождено. Мы выбираем и оставляем. Иногда, чтобы вернуться назад, приходится идти вперед.
— Что предусмотрено для меня в ваших планах? — спросил адмирал.
— Они… текучи, брат Солово, — произнес кондотьер. — Пока продолжайте в том же духе.
Солово поглядел на фемистов, они ответили ему тем же. Поединок как будто неравный: трое против одного, амбициозная тайная организация неведомого размера против простого смертного… однако каким-то образом дело обстояло не так. Солово ощущал, что трибунал не вправе применить к нему ряд крайних мер, и в известном смысле воспринимал себя в этом судилище господином, выносящим собственное решение.
Обдумывая сей парадокс, он позволил неловкому молчанию затянуться, а потом, сделав очередной интуитивный скачок, приземлился в весьма интересных краях.
— Выходит, я значусь в вашей Книге, не так ли?
— В Книге?
Трибунал принял скорбный вид.
— Мы предполагаем это, — подтвердила председательница после короткой паузы. — В ней есть аллюзии, которые могут относиться к вам.
— А можно взглянуть?
— Нет, это может исказить подробности пророчеств.
— Вы всегда так считали? И завербовали меня именно поэтому?
— Снова нет. Это лишь недавно ученые-аналитики в наших тайных университетах установили соответствие между писаниями и вашей карьерой. Во время вашего посвящения каменные боги, в которых мы влили немного божественной эссенции, признали вас. Мы всегда приглядываем за ними, однако подобные события случаются не каждое столетие. Тогда-то мы впервые всполошились.
— Я помню античных колоссов, — сказал Солово, оглядываясь на статуи, но…
— Они в основном молчат, адмирал, — сказал кондотьер. — С помощью чародейства мы можем сохранить какую-то долю тех богов, что могут еще протянуть, и мы храним их божественность в камне, чтобы переждать эру исламо-христианского монотеизма. Они, естественно, благодарны и помогают нам изо всех сил.
— Боги без почитателей, — прокомментировал Солово. — Как скорбно звучит!
— Мы намерены это изменить, — со спокойной уверенностью проговорил кондотьер. — Мы можем выступать в союзе с атеистами и эльфами, радикальными гуманистами и теми, кто страдает от ностальгии по Римской империи… да со всеми, кто не удовлетворен нынешним положением дел. Однако мы ни на миг не теряем из виду наши древние цели. Ну вот, адмирал, теперь вы знаете наш «великий секрет»! Мы хотим, чтобы старинные боги разорвали свои каменные пределы, вдохновленные молитвами миллионов!
Открывшиеся глубины заставили Солово изобразить на лице потрясение вкупе с удовлетворением, но он не поверил ни слову.
— И в достижении этой цели я должен сыграть свою роль — в соответствии с книгой ваших предсказаний?
— Похоже, что так, — согласилась дама-фемистка. — И, возможно, критическую. Однако любые подробности могут лишь исказить линии судьбы, предначертанные благословенным Гемистом. Уверьтесь, великие события… предметы, которых даже мы не в силах предвидеть, вращаются вокруг вас.
— И поэтому вы позаботитесь обо мне? — сказал адмирал, не устояв перед соблазном поддразнить.
— На какой-то момент да, — призналась фемистка с достойной одобрения откровенностью. — Если, как предполагает наша Священная книга, от вас зависит спасение мира, мы не можем поступить иначе.
Позади адмирала вдруг послышался грохот. Как раз вовремя оглянувшись, он увидел, как падают вперед и ударяются о землю — чудесным образом невредимые — оба упомянутых изваяния. Когда улеглась пыль, он заметил, что головы и руки лежащих, словно в мольбе, простерты к нему.
— Похоже, — с достойной восхищения прохладцей проговорил кондотьер, остававшийся в своем кресле, — так считаем все мы.
Услышав подобную неблагодарность, трибунал пришел в негодование.
— Брат Солово, — сказала председательствующая строжайшим тоном, Священный Феме подарил тебе жизнь!
— Она была у меня и до вас, — ответил Солово. — Я полагал, что в вашей власти лишь отобрать ее.
Адмирал не желал проявлять почтительность. Он был совершенно недоволен тем, что путешествие к границам Германии пришлось предпринять едва ли не сразу после многотрудного возвращения из Англии и ледяного прощания с ее королем. Солово рассчитывал на долгое духовное отдохновение среди своих книг и стилетов… коллекции хранились и в римской, и в каприйской виллах. Более того, некая генуэзка перебралась поближе к первой из вилл, давая ему понять, что будет готова выполнить все его сексуальные фантазии в манере, из-за которой местные дамы пользовались дурной славой. Теперь же вместо столь богатых перспектив он вновь оказался в той части света, в которой цивилизация считалась излишней прихотью. Действительно, есть о чем пожалеть.
Ну что в конце концов могут сделать ему Феме? — размышлял он. Повесить на дереве возле уединенного перекрестка? Пронзить его сердце мечом? Что ж, пусть себе тешатся, если хотят. Ему все равно не остановить их.
Тройка судей недолго пошепталась.
— Мы полагаем, что вашему явному нежеланию разговаривать с нами вежливее есть некоторое оправдание, — наконец произнесла председательница. — К сожалению, наши вестники из всех способов исполнения поручения используют лишь один.
— Свиток был приколот к моей подушке кинжалом, и паук на лице… Согласитесь, просыпаться так неприятно.
— Вам следует избавиться от ненужной чувствительности, адмирал, вставил другой судья, бледнолицый северянин, насколько можно было видеть в тусклом свете под капюшоном. — Тогда жизнь сделается много проще.
— Начнем с того, — возразил адмирал Солово, — что при всех неудобствах пиратской работы я всегда старался культивировать в себе некоторую чувствительность.
— Ну, как хотите, — последовал ответный выпад. — Дело ваше. Я просто хотел дать совет.
— Что, к счастью, близко к истинным целям вашего пребывания здесь, адмирал, — добавил третий судья, кондотьер с холодными глазами (более типичного Солово не видел). — Мы хотим поделиться с вами своими думами.
Солово хотел было сказать, что можно просто отправить письмо, но решил, что и без того перегнул палку в своем негодовании.
— Тогда я в вашем распоряжении, — на всякий случай он глянул на закрытые двери огромного зала и охраняющие их статуи. — Разве не так?
— Именно так, — согласилась председательница трибунала, показывая, что не опасается грубых истин. — Объявляю закрытое заседание, на котором не будут присутствовать другие сестры и братья, однако можете не сомневаться — не из-за нехватки средств и возможностей. Ни одно собрание Феме не происходит, если не обеспечена его безопасность в ближайшей округе. Но откуда этот бунтарский дух? Когда наконец покоритесь вы нашему великому предприятию?
— Быть может, когда вы поведаете, в чем оно состоит?
Трое судей одновременно издали короткие звуки, свидетельствующие о возмущении.
— Мы сообщаем то, что вам следует знать, — сказал кондотьер. — Где же ваша
вера?
На это у адмирала не было готового и безопасного ответа, посему он промолчал.
— Мы слыхали, — отозвалась председательница, — что аргументация благословенного Гемиста убедила вас. Разве этого недостаточно?
— Откровенно говоря, нет, — ответил Солово. — Довольно жидкий фундамент, чтобы строить на нем жизнь альтруиста. Зачем мне общаться с английскими варварами или рисковать жизнью в обществе Борджиа ради книги, с которой согласен мой интеллект? Подобных томов в моей библиотеке отыщется немало.
— Назовите их, — приказал кондотьер. — Естественно, «Размышления» упоминать незачем.
— Не сомневаюсь, что ваши шпионы уже переписали все мое имущество, но если вы настаиваете.
— Настаиваем, — подтвердил кондотьер.
— Хорошо, я назову грека Гераклита, который утверждает, что огонь основа Вселенной и что все происходит в вечном потоке между светом и тьмой, голодом и насыщением, войной и миром. Истина в гармонии этих противоположностей. Потом есть еще Сократ, который учит, что жизнь следует переживать непосредственно, не пропуская сквозь фильтр рассудка и учености. Платон предлагает правление философов, а наставления Трибад Филениса Левкадийского своей изобретательностью возбуждают во мне плотские желания. Довольно этого?
Трибунал решил, что довольно.
— Этого достаточно, — проговорила дама, руководившая судилищем, — чтобы подтвердить справедливость наших первых предположений. Ваше путешествие сюда не было напрасным. Снова мы пренебрегли вами, адмирал; признаем свою вину. Не имея доказательств нашей благосклонности и доверия, ваш энтузиазм — если стоику позволительно обладать таковым — ослабел. Там, где мы ждали от вас целеустремленности, вы безумно разбрасывались, адмирал. Подобная рассеянность не красит вас, но и мы со своей стороны не будем более проявлять к вам пренебрежения и безразличия. Вы будете участником наших советов.
Подчинив разуму желание жить, Солово решился, поскольку мог рискнуть предположением.
— Почему? — спросил он. — Чего вы боитесь?
И сразу же понял, что попал в цель. На какую-то долю секунды лица фемистов перестали быть их абсолютными рабами — как бывает со всеми, кто замахивается на великое. Мгновенная оплошность сказала Солово больше, чем все, что он слышал той ночью. Неспособность же трибунала ответить на его вопрос даже после очередных перешептываний тоже свидетельствовала о многом.
Дама-фемистка отвечала, вновь овладев интонациями ученой римской речи.
— Например, если вы хотите открыто поговорить с нами о вашем недавнем поручении, мы готовы к этому. Теперь мы хотим, чтобы вы служили нашим интересам разумным оружием.
Солово заглянул внутрь себя и обнаружил, что среди воспоминаний об английском приключении кое-что оставалось еще неулаженным.
— Очень хорошо. Позвольте мне испытать наши новые взаимоотношения. Должен ли я, исходя из отсутствия альтернативных указаний, считать, что вы разделяете стремление папы Александра сохранить в Англии династию Тюдоров?
— Можете, — ответил кондотьер. — Однако мы полагаем, что папство однажды пожалеет об этой политике. Мы хотим, чтобы Британские острова подчинялись самой твердой и централизованной власти. У нас есть виды именно на эту конкретную расу, и мы хотим, чтобы она сплавилась в современное национальное государство.
Шея Солово уже начинала ныть, поскольку ему все время приходилось задирать голову к трибуналу, восседавшему перед ним на помосте. Однако он заставил молчать протестующее тело.
— Странно выходит. При посвящении мне говорили, что вы стоите за возобновление старинных и лучших порядков. Восстание кельтов, безусловно, сулило возвращение античности.
— От нас не следует ждать обязательного постоянства, — промолвила дама-фемистка со лживой улыбкой. — Постоянство — служанка рационализма и ведет к предсказуемости. Не все старинное лучше и не все хорошее уже рождено. Мы выбираем и оставляем. Иногда, чтобы вернуться назад, приходится идти вперед.
— Что предусмотрено для меня в ваших планах? — спросил адмирал.
— Они… текучи, брат Солово, — произнес кондотьер. — Пока продолжайте в том же духе.
Солово поглядел на фемистов, они ответили ему тем же. Поединок как будто неравный: трое против одного, амбициозная тайная организация неведомого размера против простого смертного… однако каким-то образом дело обстояло не так. Солово ощущал, что трибунал не вправе применить к нему ряд крайних мер, и в известном смысле воспринимал себя в этом судилище господином, выносящим собственное решение.
Обдумывая сей парадокс, он позволил неловкому молчанию затянуться, а потом, сделав очередной интуитивный скачок, приземлился в весьма интересных краях.
— Выходит, я значусь в вашей Книге, не так ли?
— В Книге?
Трибунал принял скорбный вид.
— Мы предполагаем это, — подтвердила председательница после короткой паузы. — В ней есть аллюзии, которые могут относиться к вам.
— А можно взглянуть?
— Нет, это может исказить подробности пророчеств.
— Вы всегда так считали? И завербовали меня именно поэтому?
— Снова нет. Это лишь недавно ученые-аналитики в наших тайных университетах установили соответствие между писаниями и вашей карьерой. Во время вашего посвящения каменные боги, в которых мы влили немного божественной эссенции, признали вас. Мы всегда приглядываем за ними, однако подобные события случаются не каждое столетие. Тогда-то мы впервые всполошились.
— Я помню античных колоссов, — сказал Солово, оглядываясь на статуи, но…
— Они в основном молчат, адмирал, — сказал кондотьер. — С помощью чародейства мы можем сохранить какую-то долю тех богов, что могут еще протянуть, и мы храним их божественность в камне, чтобы переждать эру исламо-христианского монотеизма. Они, естественно, благодарны и помогают нам изо всех сил.
— Боги без почитателей, — прокомментировал Солово. — Как скорбно звучит!
— Мы намерены это изменить, — со спокойной уверенностью проговорил кондотьер. — Мы можем выступать в союзе с атеистами и эльфами, радикальными гуманистами и теми, кто страдает от ностальгии по Римской империи… да со всеми, кто не удовлетворен нынешним положением дел. Однако мы ни на миг не теряем из виду наши древние цели. Ну вот, адмирал, теперь вы знаете наш «великий секрет»! Мы хотим, чтобы старинные боги разорвали свои каменные пределы, вдохновленные молитвами миллионов!
Открывшиеся глубины заставили Солово изобразить на лице потрясение вкупе с удовлетворением, но он не поверил ни слову.
— И в достижении этой цели я должен сыграть свою роль — в соответствии с книгой ваших предсказаний?
— Похоже, что так, — согласилась дама-фемистка. — И, возможно, критическую. Однако любые подробности могут лишь исказить линии судьбы, предначертанные благословенным Гемистом. Уверьтесь, великие события… предметы, которых даже мы не в силах предвидеть, вращаются вокруг вас.
— И поэтому вы позаботитесь обо мне? — сказал адмирал, не устояв перед соблазном поддразнить.
— На какой-то момент да, — призналась фемистка с достойной одобрения откровенностью. — Если, как предполагает наша Священная книга, от вас зависит спасение мира, мы не можем поступить иначе.
Позади адмирала вдруг послышался грохот. Как раз вовремя оглянувшись, он увидел, как падают вперед и ударяются о землю — чудесным образом невредимые — оба упомянутых изваяния. Когда улеглась пыль, он заметил, что головы и руки лежащих, словно в мольбе, простерты к нему.
— Похоже, — с достойной восхищения прохладцей проговорил кондотьер, остававшийся в своем кресле, — так считаем все мы.
Год 1506. НЕ СОМНЕВАЙТЕСЬ, ЕГО ЗДЕСЬ НЕТ: я заказываю шедевр западного искусства и узнаю ключевую тайну Матери-Церкви
Друг рад услышать, что он не напрасно прожил свою жизнь
В разгар лета улицы Рима могут возмущать тысячью разных мелочей. Стоически одолев все причины для раздражения, адмирал Солово перегнулся через дверцу своей коляски и позавидовал бедняку, евшему прохладный зеленый салат. В невежестве своем он позавидовал и несомненной невинности этого человека — выражению его лица: «завтра я встану и пойду куда угодно», — но более всего адмирал завидовал его одиночеству.
— Адмирал, такая неприятная влажность, — сказала мадам Терезина Бонтемпи. — Все разветвления моего тела причиняют мне большие неудобства.
— Это
действительнонеприятно, моя госпожа, — ответил Солово с застывшей — словно из камня — улыбкой на лице.
Экипаж госпожи Бонтемпи, подумалось ему, был пышен и велик, как у правящего султана. Его владелица гармонировала с транспортом… полненькая, бело-розовая… и пользовалась им — как и любовником, папой Юлием II, — часто, но для езды на короткое расстояние. Правда, Солово допускал и другую возможность: все должны были видеть сам факт езды независимо от ее целей.
Однако, невзирая на ночные посещения игрищ Венеры, во время прогулок в экипаже Терезина Бонтемпи требовала и благородной компании, и светского разговора. Это предотвратило бы улюлюканье лиц, слишком распущенных и свободных от социальных ограничений, чтобы держать свое мнение при себе.
Солово обнаружил в сей даме внутреннюю свободу, увы, никак не волновавшую его. Изъявление чувств населения он мог бы остановить просто каменным взглядом своих знаменитых серых глаз, однако его собственный внутренний вердикт не подчинялся контролю. И за короткое время мадам Терезина Бонтемпи иссушила кладезь его дипломатического обхождения источник, прежде абсолютно неистощимый.
— …а возле Сан-Джованни Латерано, адмирал, как раз рядом со статуей задумчивого человека на коне…
— Римского императора Марка Аврелия, мадам, — вставил Солово, сузив глаза от внезапной усталости.
…группа каких-то вероотступников, не иначе как беглых галерников, принялась плясать вокруг моей коляски, называя меня «шлюхой». Представляете, это я-то шлюха!
Адмирал Солово глубокомысленно кивал, подправив свою улыбку скорбным сознанием человеческой низости.
— Я вполне верю вам, госпожа, — медленно проговорил он. — Я вам сочувствую… и хорошо понимаю вас, поскольку нахожусь в той же ситуации.
— Неужели? — осведомилась Бонтемпи, ошеломленная, насколько она помнила, впервые в жизни.
— Безусловно, мадам. — Солово одарил ее белозубой улыбкой. — Прошло уже пять лет с тех пор, как я командовал военным кораблем, а меня все еще зовут адмиралом.
Благословеннейший Отец, сегодня я был изгнан из Дворца по вашему приказу, а посему извещаю вас, что впредь с этого времени, если я вам понадоблюсь, ищите меня где угодно, только не в Риме.
Микеланджело Буонарроти (из датированного 1506 годом письма Джулиано делла Ровере, папе Юлию II)
— Вы навлекли на себя наш гнев, — сказал папа. — И мы уже думали отправить вас…
— На Капри? — осведомился адмирал Солово.
— Выбросите из головы остров Капри, адмирал. Откровенно говоря, я имел в виду то место, куда отправляют обнаженным клинком. Вы понимаете мой… намек?
— Полностью, ваше святейшество.
Подперев перегруженную голову слабой рукой, папа устало поглядел на Солово. В приемной воцарилась редкая тишина, мгновенно угомонившая едва ли не весь Ватикан.
— Адмирал, — промолвил Юлий после долгого молчания, — а вы еще помните, когда впервые натянули на свое лицо эту невидимую маску?
— Не особенно точно, ваше святейшество: я рано начал изучать стоиков.
— Вполне могу понять вас. Но попомните мои слова, адмирал, однажды я заставлю вас проявить хотя бы волнение.
— Я в полном распоряжении его святейшества.
— Правильно, так оно и есть. Кстати, хотя в этих древних стоиках и мертвых язычниках действительно есть кое-что, хочу напомнить вам: в них нет
полноты.И если в тот самый день, который я назвал словом «однажды», я все же решу укоротить отпущенные вам годы за… скажем, за то, что вы, адмирал, назовете мою очередную временную подругу шлюхой… или за убийство чересчур остроумного перуджийского поэта, знакомого нам (да-да, мы знаем об этом), тогда со спасением у вас будет туго. А мне не хотелось бы, чтобы вы попали в ад.
Адмирал Солово, изящно поклонившись, принес свою благодарность за проявление подобной заботы.
— С этим, ваше святейшество, я, пожалуй, смирюсь, поскольку наша разлука будет недолгой.
Прикрыв лицо унизанной перстнями рукой, английский кардинал усмехнулся, — увы, слишком громко, — чем год спустя заслужил себе должность примаса, ведающего обращением турок.
— Тем временем, — проговорил Юлий, прикрывая гнев серьезной миной, прохвост скульптор из Флоренции бежал с нашей службы, не завершив поручения и узнав то, что ему не следует знать. Детали контракта и корреспонденции можно выяснить через одного из моих секретарей. Возьмите с собой капитана швейцарцев на помощь своему серебряному языку и доставьте назад этого…
— Микеланджело, — подсказал английский кардинал, напрасно стараясь избежать уготованного ему в будущем мученичества, перспективу которого он тем не менее уже ощутил.
— Именно, — окончил Юлий.
— Живым? — спросил адмирал Солово.
Папа задумался.
— Пожалуй, — ответил он наконец, — если это не потребует излишних хлопот.
Есть еще кое-что, о чем я хотел бы умолчать; довольно того, что, если бы зная это, я остался в Риме, город этот сделался бы моей гробницей раньше, чем для папы. Такова была причина моего поспешного отбытия.
Микеланджело Буонарроти (из письма, посланного из Флоренции весной 1506 года)
— И после издевательских «диспутов», — сказал равви Мегиллах, — они официально сожгли свиток Торы перед воротами гетто. Я не мог сдержать слез… но разве это что-то значит для вас? Простите за беспокойство.
— Иов, 32: «Поговорю, и будет легче мне», — промолвил Солово. — Таанит, 15: «Достойному не следует унывать».
Равви, вновь обратившийся к глубинам своей печали, отыскал в сердце улыбку. В особенности когда Солово заговорил снова.
— Притчи, 31, 6–7: «Дайте сикеру
[53]погибающему, вино огорченному душой. Пусть выпьет и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании».
— Екклезиаст, 10: «И вино веселит жизнь», — отозвался равви, внимательно разглядывая бутылку с вином, но не указывая на нее.
— Нет нужды воздерживаться от этого счастья, — добавил Солово. — Это вино — кашрут, мои слуги доставили его из гетто прямо сегодня.
Когда они приступили к еде и выпили в меру, равви Мегиллах поведал адмиралу о своих последних деяниях, своей семье и жизни в гетто, подобной лезвию бритвы. Солово внимательно слушал и отвечал непринужденно.
— А ваша жена, адмирал, как она?
— Совсем неплохо, насколько я представляю. Общий знакомый недавно принес мне вести о ней. Впрочем, можно использовать и пример из Сангедрина,
[54]стих 7-й гласит: «Пока была крепка любовь, мы могли возлежать на лезвии меча; но теперь, когда любовь ослабела, постель в шестьдесят элей
[55]узка для нас».
За этим отклонением от общей темы беседы последовала короткая пауза. Наконец равви кашлянул, чтобы переменить настроение, и сказал:
— Ну что ж, мой старый друг, я в долгу перед вами за гостеприимство. Могу ли я что-то сделать для вас?
Растянув губы улыбкой подобающей ширины, Солово назвал свою цену.
— Поскольку вы заговорили об этом, не могу ли я напомнить Йебамот,
[56]122?
— «Не запирай на засов дверь перед пришедшим занять денег», процитировал Мегиллах. — Конечно, с моей стороны отказывать вам и неправильно и невежливо… однако вспомните Баба Мециа,
[57]75, адмирал: «Тот жалуется, не находя сочувствия, кто дает деньги в долг без свидетелей». Нельзя настолько увеличивать свой кредит христианину… знаете, это выделит вас среди прочих.
Адмирал Солово самым серьезным образом согласился с такой перспективой.
— И наконец, адмирал, вот что я хочу вам сказать. Вы переоцениваете мои возможности. Наше положение становится неопределенным. Завтра и меня, и весь мой народ могут изгнать за море…
— Или же Мессия призовет всех вас домой, — предположил Солово.
— Действительно. Подобное возможно, хотя деньги в этот счастливый день не будут иметь никакого значения.
— Может быть, — проговорил Солово. — Кстати, равви, мне указано устроить сделку между каким-то
художникоми его святейшеством. Деньги сделают все: я нахожу, что нередко истинный духовный голод, терзающий творца, порожден стремлением к золоту и той безопасности, которую оно обеспечивает. Так я планирую поступить и с этим типом. Лучше я выплачу вам проценты, дорогой равви, чем буду слушать новые утомительные разговоры об искусстве.
— Как угодно, адмирал, — ответил Мегиллах, охотно обращаясь к старой и знакомой теме.
— Кроме того, — продолжал Солово, — мне кажется, что в данных обстоятельствах вы можете ограничиться не слишком высоким интересом…
Равви Мегиллах выразил удивление подобным предположением. Адмирал приступил к объяснениям, и в конце концов равви с удовольствием предоставил ему неограниченный кредит.
Микеланджело, скульптор, оставивший нас без всякой причины, по простому капризу, опасается, как нам сообщили, возвращаться, хотя мы со своей стороны не гневаемся на него, зная изменчивый нрав людей, наделенных подобным гением. Поэтому, дабы он не мог причинить себе беспокойство, мы полагаемся на вашу верность: убедите его нашим именем, что, вернувшись, он останется цел и невредим, сохранив нашу апостольскую милость в предоставленной ему прежде мере.
Последняя из трех записок, посланных папой Юлием II Флорентийской Синьории в 1506 году
— И когда, — сказал капитан швейцарцев, Нума Дроз, пока они ехали вперед, — турки захватили Отранто в августе 1480 года, они замучили и убили половину из двадцати двух тысяч душ, обитавших с стенах города, и поработили всех остальных. Действительно были
интересныегруды тел: не из тех, что обычно видишь на поле боя. А потом, чтобы неверные истинно ужаснулись, публично распилили архиепископа и губернатора.
— И каково было воздействие, мастер швейцарец? — спросил Солово, изображая интерес.
— Меня так проняло! Я отрекся прямо на месте, принял их вероисповедание перед главным тюрбаном и был взят в войско.
— В самом деле? — сухо заметил Солово. — Тем не менее вы кажетесь персоной чересчур молодой, чтобы лично присутствовать при столь давнем событии.
— Тогда я впервые оставил кантон Ури, господин адмирал. Я был едва ли не подростком. Закончил я командиром артиллерии и начальником янычар в приграничной македонской крепости. Неплохое было время. Мусульманская вера тоже… интересная… но все-таки не настоящая, — добавил швейцарец отчасти искренне, отчасти оттого, что вспомнил, на кого теперь работает. Поэтому я дезертировал и полностью вернулся к Христу в Равенне…
— И во сколько это вам обошлось? — поинтересовался адмирал просто для справки, учитывая собственный опыт.
Нума Дроз казался потрясенным.
— Моей ценой, адмирал, были долгие часы, проведенные на коленях… и трудное покаяние. Деньги невесомы, это просто металл там, где речь идет о душе. Вопреки тому, что вы можете подумать, я истинный сын Церкви, хотя мне и случалось заблуждаться.
Солово постарался оставить свои сомнения при себе — следовало быть осторожным. Все обитавшие за пределами родных краев швейцарцы были опытными убийцами, по этой причине и экспортировались. Они вдвоем направлялись по флорентийской дороге, и Нума Дроз мог в любой момент поддаться присущей его народу кровожадности. Солово незаметно прикоснулся к стилету, упрятанному в седле.
В разгар лета улицы Рима могут возмущать тысячью разных мелочей. Стоически одолев все причины для раздражения, адмирал Солово перегнулся через дверцу своей коляски и позавидовал бедняку, евшему прохладный зеленый салат. В невежестве своем он позавидовал и несомненной невинности этого человека — выражению его лица: «завтра я встану и пойду куда угодно», — но более всего адмирал завидовал его одиночеству.
— Адмирал, такая неприятная влажность, — сказала мадам Терезина Бонтемпи. — Все разветвления моего тела причиняют мне большие неудобства.
— Это
действительнонеприятно, моя госпожа, — ответил Солово с застывшей — словно из камня — улыбкой на лице.
Экипаж госпожи Бонтемпи, подумалось ему, был пышен и велик, как у правящего султана. Его владелица гармонировала с транспортом… полненькая, бело-розовая… и пользовалась им — как и любовником, папой Юлием II, — часто, но для езды на короткое расстояние. Правда, Солово допускал и другую возможность: все должны были видеть сам факт езды независимо от ее целей.
Однако, невзирая на ночные посещения игрищ Венеры, во время прогулок в экипаже Терезина Бонтемпи требовала и благородной компании, и светского разговора. Это предотвратило бы улюлюканье лиц, слишком распущенных и свободных от социальных ограничений, чтобы держать свое мнение при себе.
Солово обнаружил в сей даме внутреннюю свободу, увы, никак не волновавшую его. Изъявление чувств населения он мог бы остановить просто каменным взглядом своих знаменитых серых глаз, однако его собственный внутренний вердикт не подчинялся контролю. И за короткое время мадам Терезина Бонтемпи иссушила кладезь его дипломатического обхождения источник, прежде абсолютно неистощимый.
— …а возле Сан-Джованни Латерано, адмирал, как раз рядом со статуей задумчивого человека на коне…
— Римского императора Марка Аврелия, мадам, — вставил Солово, сузив глаза от внезапной усталости.
…группа каких-то вероотступников, не иначе как беглых галерников, принялась плясать вокруг моей коляски, называя меня «шлюхой». Представляете, это я-то шлюха!
Адмирал Солово глубокомысленно кивал, подправив свою улыбку скорбным сознанием человеческой низости.
— Я вполне верю вам, госпожа, — медленно проговорил он. — Я вам сочувствую… и хорошо понимаю вас, поскольку нахожусь в той же ситуации.
— Неужели? — осведомилась Бонтемпи, ошеломленная, насколько она помнила, впервые в жизни.
— Безусловно, мадам. — Солово одарил ее белозубой улыбкой. — Прошло уже пять лет с тех пор, как я командовал военным кораблем, а меня все еще зовут адмиралом.
Благословеннейший Отец, сегодня я был изгнан из Дворца по вашему приказу, а посему извещаю вас, что впредь с этого времени, если я вам понадоблюсь, ищите меня где угодно, только не в Риме.
Микеланджело Буонарроти (из датированного 1506 годом письма Джулиано делла Ровере, папе Юлию II)
— Вы навлекли на себя наш гнев, — сказал папа. — И мы уже думали отправить вас…
— На Капри? — осведомился адмирал Солово.
— Выбросите из головы остров Капри, адмирал. Откровенно говоря, я имел в виду то место, куда отправляют обнаженным клинком. Вы понимаете мой… намек?
— Полностью, ваше святейшество.
Подперев перегруженную голову слабой рукой, папа устало поглядел на Солово. В приемной воцарилась редкая тишина, мгновенно угомонившая едва ли не весь Ватикан.
— Адмирал, — промолвил Юлий после долгого молчания, — а вы еще помните, когда впервые натянули на свое лицо эту невидимую маску?
— Не особенно точно, ваше святейшество: я рано начал изучать стоиков.
— Вполне могу понять вас. Но попомните мои слова, адмирал, однажды я заставлю вас проявить хотя бы волнение.
— Я в полном распоряжении его святейшества.
— Правильно, так оно и есть. Кстати, хотя в этих древних стоиках и мертвых язычниках действительно есть кое-что, хочу напомнить вам: в них нет
полноты.И если в тот самый день, который я назвал словом «однажды», я все же решу укоротить отпущенные вам годы за… скажем, за то, что вы, адмирал, назовете мою очередную временную подругу шлюхой… или за убийство чересчур остроумного перуджийского поэта, знакомого нам (да-да, мы знаем об этом), тогда со спасением у вас будет туго. А мне не хотелось бы, чтобы вы попали в ад.
Адмирал Солово, изящно поклонившись, принес свою благодарность за проявление подобной заботы.
— С этим, ваше святейшество, я, пожалуй, смирюсь, поскольку наша разлука будет недолгой.
Прикрыв лицо унизанной перстнями рукой, английский кардинал усмехнулся, — увы, слишком громко, — чем год спустя заслужил себе должность примаса, ведающего обращением турок.
— Тем временем, — проговорил Юлий, прикрывая гнев серьезной миной, прохвост скульптор из Флоренции бежал с нашей службы, не завершив поручения и узнав то, что ему не следует знать. Детали контракта и корреспонденции можно выяснить через одного из моих секретарей. Возьмите с собой капитана швейцарцев на помощь своему серебряному языку и доставьте назад этого…
— Микеланджело, — подсказал английский кардинал, напрасно стараясь избежать уготованного ему в будущем мученичества, перспективу которого он тем не менее уже ощутил.
— Именно, — окончил Юлий.
— Живым? — спросил адмирал Солово.
Папа задумался.
— Пожалуй, — ответил он наконец, — если это не потребует излишних хлопот.
Есть еще кое-что, о чем я хотел бы умолчать; довольно того, что, если бы зная это, я остался в Риме, город этот сделался бы моей гробницей раньше, чем для папы. Такова была причина моего поспешного отбытия.
Микеланджело Буонарроти (из письма, посланного из Флоренции весной 1506 года)
— И после издевательских «диспутов», — сказал равви Мегиллах, — они официально сожгли свиток Торы перед воротами гетто. Я не мог сдержать слез… но разве это что-то значит для вас? Простите за беспокойство.
— Иов, 32: «Поговорю, и будет легче мне», — промолвил Солово. — Таанит, 15: «Достойному не следует унывать».
Равви, вновь обратившийся к глубинам своей печали, отыскал в сердце улыбку. В особенности когда Солово заговорил снова.
— Притчи, 31, 6–7: «Дайте сикеру
[53]погибающему, вино огорченному душой. Пусть выпьет и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании».
— Екклезиаст, 10: «И вино веселит жизнь», — отозвался равви, внимательно разглядывая бутылку с вином, но не указывая на нее.
— Нет нужды воздерживаться от этого счастья, — добавил Солово. — Это вино — кашрут, мои слуги доставили его из гетто прямо сегодня.
Когда они приступили к еде и выпили в меру, равви Мегиллах поведал адмиралу о своих последних деяниях, своей семье и жизни в гетто, подобной лезвию бритвы. Солово внимательно слушал и отвечал непринужденно.
— А ваша жена, адмирал, как она?
— Совсем неплохо, насколько я представляю. Общий знакомый недавно принес мне вести о ней. Впрочем, можно использовать и пример из Сангедрина,
[54]стих 7-й гласит: «Пока была крепка любовь, мы могли возлежать на лезвии меча; но теперь, когда любовь ослабела, постель в шестьдесят элей
[55]узка для нас».
За этим отклонением от общей темы беседы последовала короткая пауза. Наконец равви кашлянул, чтобы переменить настроение, и сказал:
— Ну что ж, мой старый друг, я в долгу перед вами за гостеприимство. Могу ли я что-то сделать для вас?
Растянув губы улыбкой подобающей ширины, Солово назвал свою цену.
— Поскольку вы заговорили об этом, не могу ли я напомнить Йебамот,
[56]122?
— «Не запирай на засов дверь перед пришедшим занять денег», процитировал Мегиллах. — Конечно, с моей стороны отказывать вам и неправильно и невежливо… однако вспомните Баба Мециа,
[57]75, адмирал: «Тот жалуется, не находя сочувствия, кто дает деньги в долг без свидетелей». Нельзя настолько увеличивать свой кредит христианину… знаете, это выделит вас среди прочих.
Адмирал Солово самым серьезным образом согласился с такой перспективой.
— И наконец, адмирал, вот что я хочу вам сказать. Вы переоцениваете мои возможности. Наше положение становится неопределенным. Завтра и меня, и весь мой народ могут изгнать за море…
— Или же Мессия призовет всех вас домой, — предположил Солово.
— Действительно. Подобное возможно, хотя деньги в этот счастливый день не будут иметь никакого значения.
— Может быть, — проговорил Солово. — Кстати, равви, мне указано устроить сделку между каким-то
художникоми его святейшеством. Деньги сделают все: я нахожу, что нередко истинный духовный голод, терзающий творца, порожден стремлением к золоту и той безопасности, которую оно обеспечивает. Так я планирую поступить и с этим типом. Лучше я выплачу вам проценты, дорогой равви, чем буду слушать новые утомительные разговоры об искусстве.
— Как угодно, адмирал, — ответил Мегиллах, охотно обращаясь к старой и знакомой теме.
— Кроме того, — продолжал Солово, — мне кажется, что в данных обстоятельствах вы можете ограничиться не слишком высоким интересом…
Равви Мегиллах выразил удивление подобным предположением. Адмирал приступил к объяснениям, и в конце концов равви с удовольствием предоставил ему неограниченный кредит.
Микеланджело, скульптор, оставивший нас без всякой причины, по простому капризу, опасается, как нам сообщили, возвращаться, хотя мы со своей стороны не гневаемся на него, зная изменчивый нрав людей, наделенных подобным гением. Поэтому, дабы он не мог причинить себе беспокойство, мы полагаемся на вашу верность: убедите его нашим именем, что, вернувшись, он останется цел и невредим, сохранив нашу апостольскую милость в предоставленной ему прежде мере.
Последняя из трех записок, посланных папой Юлием II Флорентийской Синьории в 1506 году
— И когда, — сказал капитан швейцарцев, Нума Дроз, пока они ехали вперед, — турки захватили Отранто в августе 1480 года, они замучили и убили половину из двадцати двух тысяч душ, обитавших с стенах города, и поработили всех остальных. Действительно были
интересныегруды тел: не из тех, что обычно видишь на поле боя. А потом, чтобы неверные истинно ужаснулись, публично распилили архиепископа и губернатора.
— И каково было воздействие, мастер швейцарец? — спросил Солово, изображая интерес.
— Меня так проняло! Я отрекся прямо на месте, принял их вероисповедание перед главным тюрбаном и был взят в войско.
— В самом деле? — сухо заметил Солово. — Тем не менее вы кажетесь персоной чересчур молодой, чтобы лично присутствовать при столь давнем событии.
— Тогда я впервые оставил кантон Ури, господин адмирал. Я был едва ли не подростком. Закончил я командиром артиллерии и начальником янычар в приграничной македонской крепости. Неплохое было время. Мусульманская вера тоже… интересная… но все-таки не настоящая, — добавил швейцарец отчасти искренне, отчасти оттого, что вспомнил, на кого теперь работает. Поэтому я дезертировал и полностью вернулся к Христу в Равенне…
— И во сколько это вам обошлось? — поинтересовался адмирал просто для справки, учитывая собственный опыт.
Нума Дроз казался потрясенным.
— Моей ценой, адмирал, были долгие часы, проведенные на коленях… и трудное покаяние. Деньги невесомы, это просто металл там, где речь идет о душе. Вопреки тому, что вы можете подумать, я истинный сын Церкви, хотя мне и случалось заблуждаться.
Солово постарался оставить свои сомнения при себе — следовало быть осторожным. Все обитавшие за пределами родных краев швейцарцы были опытными убийцами, по этой причине и экспортировались. Они вдвоем направлялись по флорентийской дороге, и Нума Дроз мог в любой момент поддаться присущей его народу кровожадности. Солово незаметно прикоснулся к стилету, упрятанному в седле.