Страница:
— Потом я поступил к Фердинанду I Неаполитанскому, — продолжал Дроз, легкая неловкость явно была уже забыта. — Вот интересный был человек. Держал целую галерею из чучел своих мертвых врагов, все в парадной одежде, и время от времени прогуливался среди них, раздумывая о краткости и превратностях жизни. Один раз, когда я был у него в особом фаворе, мне позволили посмотреть.
— Я тоже был там, — сказал адмирал. — Герцог де Прац-Ридольфи из Романьи выглядел даже лучше, чем в жизни. — Я сделал соответствующий комплимент Фердинанду, и он по-настоящему улыбнулся.
— Ридольфи? — переспросил Дроз. — Это такой тощий, нос крючком, в желтом камзоле?
— Да-да, с украшенным самоцветами кинжалом в левой руке, — подтвердил Солово.
— О… сколько же у нас общего, адмирал.
— И еще мы служим его апостольскому святейшеству, — добавил Солово, с чувством униженного достоинства признавая даже две общие точки между собой и этим варваром.
— О да, адмирал, вы правы. Какие были счастливые дни! Но скажу вам: как только я узнал, что он — нехристь, воинственный и раздражительный, тотчас распрощался с Неаполем и поспешил в Рим. Ну а после того, к счастью, мирных дней в моей жизни не было.
— Другого и я сказать не могу, — хрустко промолвил Солово.
— Для наемников он был повсюду отцом родным. Меня сразу же поставили на довольствие; на полную плату с первого дня — убиваешь ты или нет, а ведь это не везде так. О, поглядите, там в канаве удавленник.
— Именно.
— Юлий даже заставил этого Михель-ангела придумать мундиры для наших швейцарских ребят. Вам нравится?
— Нет.
— И мне тоже. Но, по-моему, люди привыкнут. Только не сомневайтесь, до тех пор я набью карман поплотнее — заработаю или украду — и вернусь в Ури к жене.
Адмирал Солово изучал небо в поисках утешения и, не обнаружив такового, нажал:
— Вы далеко от дома, мастер швейцарец. Что будете делать, если жена не дождется вас?
Нума Дроз пожал плечами и тронул конское ухо.
— Тогда я убью ее и снова женюсь. У нее сестрица — сочная бабенка, если подумать об этом. Так или иначе, а жена в моей хижине будет.
Далеко на дороге перед собой вечно не знавший покоя глаз адмирала Солово обнаружил одинокого всадника. Нума Дроз заметил его практически одновременно, и все мысли о доме разом оказались забыты.
— Дротик, скачет галопом, один, — выпалил Дроз. — Стоим.
Оба мужчины, выкованные в разном, но одинаково жарком пламени, с виду как будто не готовились к встрече, однако необходимые
приготовлениятем не менее были сделаны. Большая часть встреч на дорогах выглядела довольно невинно, но исправить ошибку возможности не представлялось.
— Адмирал Солово? — осведомился верховой, подъезжая поближе (тем не менее из вежливости оставаясь достаточно далеко).
Солово ответил невозмутимой улыбкой.
— Возможно.
Всадник не думал обижаться, он был знаком с современным этикетом.
— Перед вами Питер Ансельм, — проговорил он, кланяясь, насколько позволяли латы. — Или же Пьетро Ансельми, кондотьер на службе Флоренции, посланный, чтобы приветствовать и поторопить вас.
Адмирал вопросительно поднял бровь, ничего не подтверждая, но все же обнаруживая некий незначительный интерес к подобной идентификации его личности.
— Дело Микеланджело всем докучает, и Синьория видит причины для спешки, — пояснил Ансельми.
Солово не одобрял качеств, подобных скорости, учитывая их близкое родство с непростительной беспечностью.
— Каковы же новости, кондотьер? — спросил он любезным тоном.
— Все хорошо! — ответил тот. — Может быть, начнется война.
Из Синьории прислали за мной и сказали: «Мы не хотим воевать из-за вас с папой Юлием. Вы должны возвратиться, и в этом случае мы снабдим вас грамотами такой важности, что, если он причинит вам зло, он причинит его Синьории». Естественно, я взял грамоты и вернулся к папе.
Микеланджело Буонарроти (из частной переписки, 1507 год)
— Флорентийская республика, — проговорил Солово, излагая факты так, чтобы его мог понять человек, которого адмирал подозревал в наивности, не может только ради вас идти на риск и военные потери. Сильные приказывают слабым, те в свою очередь распоряжаются немощными. Я предлагаю вам самому представить собственное место в этой иерархии. Короче, Синьория по нашему требованию за гроши выдаст вас, какая бы участь вам ни была уготована.
— Таковы обычаи нашего мира, — добавил Пьетро Ансельми с ухмылкой. Это знает мой маленький сын, а ему только три! Где вы провели свою жизнь, художник?
«Укрывался от вихрей реальности двумя небольшими, но талантливыми руками», — подумал адмирал, однако от слов воздержался, следя за тем, как Микеланджело переводит взгляд с него на Дроза, а потом на Ансельми. «Голые нервы, — рассудил адмирал, — или же просто выпущенный на свободу скверный норов».
— Я не согласен с адмиралом, — проговорил Микеланджело, взволнованный голос его метался вверх и вниз, как обезьяна по жерди. — Я сомневаюсь, чтобы Флоренция могла позволить себе склониться перед столь агрессивным понтификом в страхе перед еще не сформулированными угрозами. Я верю, что Синьория уже выбрала поле для решительной схватки.
Солово улыбнулся и наклонился вперед, чтобы вновь наполнить свой кубок вином. Нума Дроз оставался спокойным, лишь глаза его чуть сдвигались, обращаясь то к Ансельми, то к скульптору… таким образом с честью проходя испытание, назначенное для него адмиралом.
— Я различаю за вашими словами эхо иного голоса, мастер скульптор, терпеливо промолвил адмирал. — Могу ли я рискнуть задать вопрос — чьего же именно?
Уродливое молодое лицо Микеланджело покраснело.
— Я советовался с некими представителями республики, — сказал он отрывисто.
— С неким вторым канцлером? — допытывался Солово. — Быть может, с мастером Никколо Макиавелли?
Микеланджело подтвердил предположение движением плеч и внезапно обнаружил на потолке нечто захватывающее.
— Ну и что с того? — бросил он гневно. — Люди, которым нужно изваяние, обращаются ко мне; я прибегаю к его совету в тонкостях правления. Настал век специалистов, адмирал.
Солово воспротивился.
— В обычных случаях да, но не в этом. Дело в том, что друга моего Никколо мадам Неудача посетила буквально во всем. Его мысли обучены, вышколены и отважно Шествуют в бой — чтобы отступить при первой же встрече с реальностью. Выношенная им в мыслях Флорентийская народная милиция ничего не дает.
— И отлично, — согласился Ансельми, оскорбленный в профессиональных чувствах. — Любители только портят дело. — Нума Дроз искренне закивал.
— Его иностранные миссии, — продолжал Солово, — энергично распространяли недобрую волю, и всю свою жизнь он будет безошибочно менять хозяев — олигархию Медичи на республику и обратно — в самый неподходящий момент.
[58]На вашем месте, мастер Микеланджело, я не стал бы рисковать остатками собственной жизни, полагаясь на совет Макиавелли.
Микеланджело яростно поглядел на него. Испуг и разочарование, вскипев, превратились в отвагу.
— Хорошо, — сказал он, — благодарю за отеческие советы. Но пока у меня останется выбор, я склоняюсь к его мнению, а не вашему.
Пальцем с черным камнем адмирал послал вперед Нуму Дроза.
— Я не очень силен в искусстве, — проговорил швейцарец, — но все, что я слыхал, свидетельствует: художнику нужны
РУКИ!
И прежде чем стихло последнее слово, меч Дроза описал серебряную дугу, целя в сустав правой руки Микеланджело.
Скорость удара была такова, что художник не имел времени унизить себя воплем, даже просто отреагировать. Посему он сохранял достойное похвалы стоическое спокойствие и лишь смотрел, как Ансельми непонятным образом отразил этот удар своим кинжалом.
— Мне очень жаль, мастер швейцарец, — произнес Ансельми с любезным сожалением, — но этого я допустить не могу; увы, приказ есть приказ.
— Великолепно! — убирая клинок, ответил Нума Дроз, выразив восхищение действиями собрата по ремеслу. — Быстро и точно.
Ансельми разрешил себе скромную улыбку.
— Благодарю вас… но вы сами позволили мне это сделать, не вложив в удар полную силу. Вы не намеревались довести дело до конца, так ведь?
Дроз еще более обнаружил дух профессионального товарищества.
— Признаюсь, вы правы, однако немногие сумели бы это заметить.
— Оставить ему шрам на всю жизнь, а не отрубить, так?
— Именно! — Лицо Нумы Дроза озарилось солнечной улыбкой. — Совершенно точное определение того, что могло произойти.
— Я ухожу! — вскричал Микеланджело, обретя голос и способность к движению, но немедленно остановился, чтобы не наткнуться горлом на шпагу Ансельми.
— Вы остаетесь на своем месте, — проговорил кондотьер, искусно прикасаясь клинком к адамову яблоку скульптора, чтобы возвратить его на место, — и выслушаете все, что хотят сказать эти добрые синьоры.
— Я в долгу перед вами, синьор, — изящно заметил Солово, отчасти вдохновленный этим экономичным спектаклем в мире, склонном к напрасным тратам эмоций и сил.
— Флоренция, та вся за свободу, — заявил Ансельми, его варварский итальянский лишь чуточку портил эффект. — Но мой разум говорит, что всякие чувства ее определяются нынешними интересами. Если бы зависело от меня, я бы позволил вам, скульптор, остаться в городе, и мы бы получили отличную войну с его святейшеством — великолепная штука! Это принесло бы моему отряду кучу добра. Однако, как ни прискорбно, мой работодатель склонен к большим раздумьям. Значит, вы высиживаете эту беседу, слушаете и перевариваете. В конце, если вы еще будете упрямиться, я для безопасности провожу вас до дома… Понятно?
Микеланджело покорно кивнул. Шпага медленно вернулась в ножны.
— Чтобы подрубить самые корни дела, — начал адмирал, выбирая слова. Микеланджело вновь побледнел. — Я хочу из своих средств предложить вам три сотни дукатов за возвращение в Рим и исполнение заказа. Вы можете легко проверить мои кредитные связи с гильдией флорентийских ювелиров через римского еврея.
— Уже сделано, — отозвался Ансельми. — Скульптор, у этого человека есть то, что есть, как он говорит.
В предположении, что подобная проверка может быть необходимой, улавливался легкий шепоток недоверия, однако великодушный Солово не стал обращать на него внимания. Нума Дроз, ожидавший сигнала к действию, понял намек и расслабился.
— Зачем золото мертвецу? — задал Микеланджело совершенно разумный вопрос. — Вернувшись в Рим, я не переживу и первой ночи. Будьте добры, объясните мне, чем и кого может соблазнить положение самого богатого из удавленников среди всех выброшенных в Тибр.
Получилось так, что Солово обратился к трем основным побудительным мотивам: сперва — к рассудку, потом — к страху и наконец — к жадности. Трижды отвергнутый, не сумев выманить своего кролика из флорентийской норки, он вынужден был напрячься и проявить изобретательность.
— Полагаю, — скорбно продолжил он, — что этот вопрос можно было бы уладить, если бы мы со скульптором переговорили наедине.
— Понятно, — произнес Ансельми со всей вежливостью, которую допускал его культурный уровень. — Более того, возможно, если вы извлечете стилет из правого сапога и передадите мне то подозрительно большое, наверняка с пружиной, кольцо. Да, вот это, с черным камнем.
— Не покидайте меня! — возопил Микеланджело, пытаясь обрести защиту у кондотьера.
— В этом эпизоде, скульптор, как вы прекрасно знаете, есть более глубокие течения, — проговорил Солово ровным тоном (ну прямо добрый отец, увещевающий родное дитя). — И зная это, если я заверю вас в том, что не причиню вам вреда, и поклянусь всеми богами, неужели вы не перемените своего мнения?
Микеланджело, дернувшись, поглядел на адмирала; лицо скульптора обрело бледность собственных мраморных творений, ему пришлось проглотить набежавшую в рот слюну.
— В этом случае соглашусь, — проговорил он и сразу же успокоился. Пожалуйста, оставьте нас, Ансельми. Я хочу поговорить с адмиралом.
— При всех наших нынешних расхождениях, — проговорил Солово, — начнем с того, что я восхищаюсь вашей Pieta…
[59]и «Давидом».
— Итак, вы обладаете чувствительностью к искусству? — спросил Микеланджело с острым интересом.
— Нет. Во всяком случае, не в полном смысле этого слова.
Скульптор поглядел на адмирала, словно заново оценивая его, и собеседники надолго замолчали. Солово с радостью позволил ему дожить весь отведенный срок.
— Адмирал, — сказал наконец Микеланджело. — Мне трудно доверять таким людям, как вы. Без живого восприятия искусства человек становится пленником собственной падшей натуры.
— Безусловно, — согласился адмирал. — И могу возразить на это тем, что именно живое восприятие вашего искусства его святейшеством привело нас к этой встрече.
— Он — исключение. Но даже хладный и окостеневший в своей могиле, он все равно будет недостоин доверия. Какими еще доказательствами веры вы можете убедить меня?
Солово покрутил в вине кончиком облаченного в перчатку пальца, наблюдая за тем, как рожденный водоворот окреп, ослабел и угас.
— Хорошо. Могу еще сказать, что учение о стоицизме, подправленное озарениями Ветхого Завета, более всего убеждает меня…
Микеланджело отмахнулся.
— Но в основном, — продолжил адмирал, — остановился бы на слове «вера», прозвучавшем в вашем вопросе, которое, несомненно, является указанием на истинную причину вашего нежелания возвращаться в Рим.
Неправильное лицо Микеланджело скривилось в отдаленном подобии улыбки.
— Как и ваша клятва «всеми богами», адмирал.
Солово ответил привычной гримасой, пародирующей удовлетворение.
— Действительно, — подтвердил он.
— Мне следовало бы догадаться заранее, — проговорил Микеланджело в рассеянности, переламывая небольшую булочку и отправляя в рот мягкий хлеб. — В проекте гробницы Юлия было так много намеков. Его святейшество практически раскрывал передо мной секрет…
— Сомневаюсь, — произнес адмирал весьма неторопливо, чтобы избежать всякого непонимания. — Вы наделены тонким, изворотливым и живым умом. Папа Юлий тоже таков, когда трезв и спокоен, однако он полагает, что лишь ему одному присущи эти качества. Ведь начинаешь с нетерпимости к глупцам, а заканчиваешь, считая всех людей дураками. Видите ли, обычно секрет передается от папы к папе и еще весьма немногим избранным, и до сих пор их мудрости и скромности хватало, чтобы разборчиво относиться к делу.
— Даже когда папой избрали Борджиа? — воскликнул Микеланджело.
— Родриго Борджиа, то есть Александр VI, был способен на здравый смысл и добродетель, — вступился за папу Солово, — хотя и считал мир местом для таких игр, что редко находил возможность проявить то или другое. Но тем не менее он был достоин доверия. Даже Чезаре не воспользовался информацией в своих интересах.
Микеланджело явно был под впечатлением.
— И это было мудро, — продолжил адмирал, — поскольку самовольное и всеобщее употребление знаний может привести к одному лишь итогу. Мать наша, Римско-католическая церковь, — сколько бы мы ни насмехались и ни пренебрегали ею, как делаем это по отношению к своим земным матерям, — не может терпеть только тогда, когда дети принимаются без уважения рыться в ее прошлом. Вы понимаете меня?
— А другие… те, кто иногда добирался до истины, — проговорил Микеланджело, облекая то, что и без того уже знал, в форму вопроса, — их убивали, так?
— Конечно, — ответил Солово. — Как же иначе? Времена ныне далеко не мягкие. Даже в евангелии любви встречается определенная мера грубости.
— Я
долженбыл догадаться! — отрезал Микеланджело, тревога его описала полный круг. — Когда он призвал меня в прошлом году и показал планы собора св. Петра, я должен был что-то понять.
Движением руки адмирал выразил ничего не значащую симпатию.
— …титаническая мраморная гробница, — бурлил Микеланджело, свидетельство его воображаемого величия… Это я могу понять. Но он хотел большего. Она являла пощечину всему благопристойному. Более того, внешний вид ее полностью не соответствовал христианским нормам. Хуже того, она мне понравилась!
— По какой же причине вы приняли этот заказ? — осведомился адмирал.
— О, — меня привлекла просто чудовищность этого замысла. Участвуя в воплощении его в жизнь, я разделю и бессмертие с будущим обитателем гробницы. Потрясенный мир не забудет создателя мавзолея Юлия. А жажда славы — вот мое единственное, непреходящее желание.
— Скульптор, теперь я вижу выход из вашего нынешнего положения… но прошу, продолжайте.
— Гробница должна быть трехэтажной, украшенной сорока массивными статуями. Я даже закончил одну из них — Моисея — и сделал его похожим на Юлия, когда он в подпитии и мучается от зуда «французской» болезни.
— Но он себя не узнал, — проговорил Солово, — к счастью для вас.
— Я и не рассчитывал на это. Во всяком случае, там еще должны быть эти фризы, изображающие муки и гибель античности… древних богов, связанных и истязаемых новым откровением. То же самое говорили и аллегорические фигуры, но в основном они изображали персонифицированные добродетели свирепость, воинственность, — представляющие качества лежащего в гробнице человека. Они должны были огибать гробницу и устремляться вверх… вместе с прошлыми и нынешними победами Рима, всеми покоренными народами и взятыми городами… вплоть до последнего этажа, где…
— Должен находиться сам Юлий? — догадался Солово.
— Он самый. Мраморное изваяние в три раза выше человеческого роста, окруженное толпой ангелов, радующихся приобретению, и Землей, оплакивающей потерю.
— Но не видно злобной и мелкой душонки, направляющейся на встречу со своим Творцом.
— Ну да, раз это вы говорите. Впрочем, следует воздать ему должное: средства отпускались без ограничения. В моем распоряжении никогда не было такого количества мрамора… и не только. Я уже заходил в мыслях вперед и думал пустить по всей высоте золотые и красные огненные языки… и использовать оникс, чтобы создать глубокую внутреннюю тень. Уже был сделан запрос на пять сотен извлеченных из катакомб черепов, чтобы украсить ими основание. Уверяю вас, адмирал, более великого проекта в моей жизни не будет.
— Скорее всего, нет, — отозвался Солово, стараясь, чтобы в голосе его звучала добрая нотка, — но продолжайте.
— А потом мне пришлось заняться делами, и чтобы гарантировать долговечность моего произведения, я сделал фундамент глубже, чем было « оговорено. Мои рабочие вскрыли пол и позвали меня… теперь они все мертвы, полагаю.
— Боюсь, что вы правы, скульптор… кормят рыб в Тибре.
— Как предстоит и мне, потому что я это знаю, — в глубоком отчаянии заключил Микеланджело.
Адмирал Солово отвлек его, постучав по столу рукоятью стилета (естественно, запасного).
— Не обязательно. Если бы его святейшество действительно желал отправить вас в рай, вы уже были бы там. Как и все люди, вы должны пить и есть, ходить по улицам… и от желания владыки укрыться некуда, если оно и он достаточно сильны. Все можно сделать даже сейчас — клинком, который пропустил ваш англичанин.
— Ох! — сказал Микеланджело, пристально разглядывая иглу, и набросился на хлеб.
— Но этого не будет, — утешил его Солово. — Я уже вижу лазейку, через которую вы сможете улизнуть, а после того выжить и процветать. Его святейшество отказался от строительства собственной усыпальницы в соборе св. Петра. Вполне естественно, он не намеревается привлекать внимание к
этомуместу. Но Юлию — и Церкви — можно послужить более чем одним способом…
— Исполнен счастья, — но в голосе Микеланджело не слышалось и нотки радости.
— …сохранив при этом свою жизнь и добыв то бессмертие, к которому вы стремитесь.
Микеланджело внезапно оживился и перебросил изувеченный хлебец через плечо.
— Я весь внимание, адмирал.
— Тогда слушайте и не пропустите ни слова.
Так Микеланджело и поступил, постепенно оживая и становясь более экспансивным.
— И все же, — проговорил он, когда миновал час, — это было истинное зрелище, адмирал.
Солово невозмутимо пожал плечами.
— Ну, я лишь только взглянул. И то через самую маленькую из оставленных дырочек. Папа Юлий разрешил это, чтобы угрозой смерти привязать меня к себе.
— Они были там все, — сказал Микеланджело удивленным голосом, — это нетрудно было увидеть. Конечно, когда землекопы пробили отверстие, я велел им расширить его. Наверное, я провел, наблюдая, целый день и ночь, забыв о пище и сне. Сердцем художника я стремился зарисовать эту сценку, хочу и теперь, хотя знаю, что никогда не сделаю этого. А выполненные наброски благополучно сжег. — Проглотив все эмоции, он осведомился: — Адмирал, сколько же, по-вашему, лет этой палате?
— Никто не знает. Она, конечно, стара, как сам Рим. Однако, заметив внизу представителей хеттского и ассирийского пантеонов, я заподозрил, что история этого подвала начинается задолго до Ромула и Рема.
— Или же, — предположил Микеланджело, — их доставили сюда из аналогичных тюрем предыдущих империй.
— Возможно, — согласился Солово. — Ассирия побеждает Египет, Вавилон побеждает Ассирию и так далее… Персия, Греция, Парфия и Рим. И каждый получает трофеи предшественника.
— А теперь на марше Новый Рим, — проговорил Микеланджело; получив перспективу, он стал относиться к теме с большим пылом. — Такая многоцветная и многоликая толпа. Я видел богов из Новых Америк; новоприбывшие
[60]ссорились с Тором и Одином, более привычными к заточению. О да, адмирал, все они были там — Марс, Митра, Серапис и Сет, — вся шайка. Юпитер-Непобедимое Солнце (давно потерпевший поражение) разговаривал с Осирисом; все славные портреты античности обрели плоть. Там собрались все боги, которых породили человеческий страх и потребности общества.
— Тем не менее престол св. Петра своей силой удерживает их всех в заточении, — возразил адмирал. — Правда?
— Действительно, — согласился Микеланджело. — Они прыгали и взлетали, пытаясь достать меня, однако какая-то сила препятствовала им. Подобным образом предотвращались постоянные попытки прикоснуться к двери с неуклюжим замком, запечатанным папской печатью. Скажите мне, адмирал, кто доставляет туда пленных божков и запирает дверь?
— Отряд милиции особого назначения, — сообщил Солово.
— Удивительно. — Микеланджело покачал головой. — Я никогда этого не забуду.
— Нет, забудете, — негромко промолвил Солово, более не скрывая естественных ледяных и недобрых ноток в голосе. — Это часть сделки. Церковь не терпит конкурентов, даже разговоров о них.
— Я уже забыл, — заторопился Микеланджело, — полностью. Только о чем я забыл?
— Не так быстро. Придержите ненадолго свои воспоминания. У меня есть к вам вопрос: мне хотелось бы выяснить одну подробность, которую вы могли заметить в ходе долгих часов наблюдения… И это тоже часть сделки.
Папа по-прежнему не желал, чтобы я завершал гробницу, и приказал мне разрисовать свод Сикстинской капеллы. Мы сошлись на 3000 дукатах. Я все еще нахожусь в великом расстройстве духа… Господи, помоги мне.
Микеланджело Буонарроти (из частной переписки, 1509 год)
— Итак, как я и предполагал, — сказал адмирал Солово, — Микеланджело возвратился — скромно, почтительно и изображая истинное раскаяние. Юлий принял его в Болонье, точнее, скульптору было позволено участвовать в мессе в церкви Сан-Петронио.
— И вознести молитвы об избавлении, должно быть, — произнес равви Мегиллах, расчесывая пальцами белую патриархальную бороду.
— Если так, они подействовали. Случившиеся на месте прислужники Юлия узнали скульптора и силой отвели к его святейшеству, как раз находившемуся за трапезой. К счастью, закуску уже подали, и норов Святого Отца отдыхал, свернувшись клубком. Конечно, были и громы, и молнии, однако Микеланджело, памятуя о моих строгих наставлениях, угомонил свой ртутный темперамент и лишь молил о прощении, преклоняя колена.
— Все равно что молить о пощаде бешеного льва, адмирал.
— Вы правы, но в данном случае в пользу скульптора говорили два фактора: во-первых, за него заступился кардинал Франческо Содерини…
— И как ныне у кардинала со здоровьем? — осведомился равви.
— Жив, хотя и облик, и достоинство его претерпели удары и поношения. «Все эти художники таковы, что, кроме своего искусства, ничего не понимают», — тут Юлий взорвался и велел слугам выставить кардинала из дворца. Это полезное предприятие притупило остроту обвинения. Во-вторых и это гораздо важнее, особенно в мире, где милосердие должно оправдывать собственное существование, — скульптор сумел предложить кое-что за прощение.
Равви, кивая, глядел сквозь Солово, должно быть, предвидя в будущем более мягкие времена.
— Мы обсудили этот вопрос с предельной осторожностью, — пояснил адмирал, — и решили, что наибольшее искушение представит обращение к стремлению Юлия к величию и памяти среди потомков. Конкретно Микеланджело взялся изваять его святейшество в виде бронзового колосса и расписать свод Сикстинской капеллы.
— Я тоже был там, — сказал адмирал. — Герцог де Прац-Ридольфи из Романьи выглядел даже лучше, чем в жизни. — Я сделал соответствующий комплимент Фердинанду, и он по-настоящему улыбнулся.
— Ридольфи? — переспросил Дроз. — Это такой тощий, нос крючком, в желтом камзоле?
— Да-да, с украшенным самоцветами кинжалом в левой руке, — подтвердил Солово.
— О… сколько же у нас общего, адмирал.
— И еще мы служим его апостольскому святейшеству, — добавил Солово, с чувством униженного достоинства признавая даже две общие точки между собой и этим варваром.
— О да, адмирал, вы правы. Какие были счастливые дни! Но скажу вам: как только я узнал, что он — нехристь, воинственный и раздражительный, тотчас распрощался с Неаполем и поспешил в Рим. Ну а после того, к счастью, мирных дней в моей жизни не было.
— Другого и я сказать не могу, — хрустко промолвил Солово.
— Для наемников он был повсюду отцом родным. Меня сразу же поставили на довольствие; на полную плату с первого дня — убиваешь ты или нет, а ведь это не везде так. О, поглядите, там в канаве удавленник.
— Именно.
— Юлий даже заставил этого Михель-ангела придумать мундиры для наших швейцарских ребят. Вам нравится?
— Нет.
— И мне тоже. Но, по-моему, люди привыкнут. Только не сомневайтесь, до тех пор я набью карман поплотнее — заработаю или украду — и вернусь в Ури к жене.
Адмирал Солово изучал небо в поисках утешения и, не обнаружив такового, нажал:
— Вы далеко от дома, мастер швейцарец. Что будете делать, если жена не дождется вас?
Нума Дроз пожал плечами и тронул конское ухо.
— Тогда я убью ее и снова женюсь. У нее сестрица — сочная бабенка, если подумать об этом. Так или иначе, а жена в моей хижине будет.
Далеко на дороге перед собой вечно не знавший покоя глаз адмирала Солово обнаружил одинокого всадника. Нума Дроз заметил его практически одновременно, и все мысли о доме разом оказались забыты.
— Дротик, скачет галопом, один, — выпалил Дроз. — Стоим.
Оба мужчины, выкованные в разном, но одинаково жарком пламени, с виду как будто не готовились к встрече, однако необходимые
приготовлениятем не менее были сделаны. Большая часть встреч на дорогах выглядела довольно невинно, но исправить ошибку возможности не представлялось.
— Адмирал Солово? — осведомился верховой, подъезжая поближе (тем не менее из вежливости оставаясь достаточно далеко).
Солово ответил невозмутимой улыбкой.
— Возможно.
Всадник не думал обижаться, он был знаком с современным этикетом.
— Перед вами Питер Ансельм, — проговорил он, кланяясь, насколько позволяли латы. — Или же Пьетро Ансельми, кондотьер на службе Флоренции, посланный, чтобы приветствовать и поторопить вас.
Адмирал вопросительно поднял бровь, ничего не подтверждая, но все же обнаруживая некий незначительный интерес к подобной идентификации его личности.
— Дело Микеланджело всем докучает, и Синьория видит причины для спешки, — пояснил Ансельми.
Солово не одобрял качеств, подобных скорости, учитывая их близкое родство с непростительной беспечностью.
— Каковы же новости, кондотьер? — спросил он любезным тоном.
— Все хорошо! — ответил тот. — Может быть, начнется война.
Из Синьории прислали за мной и сказали: «Мы не хотим воевать из-за вас с папой Юлием. Вы должны возвратиться, и в этом случае мы снабдим вас грамотами такой важности, что, если он причинит вам зло, он причинит его Синьории». Естественно, я взял грамоты и вернулся к папе.
Микеланджело Буонарроти (из частной переписки, 1507 год)
— Флорентийская республика, — проговорил Солово, излагая факты так, чтобы его мог понять человек, которого адмирал подозревал в наивности, не может только ради вас идти на риск и военные потери. Сильные приказывают слабым, те в свою очередь распоряжаются немощными. Я предлагаю вам самому представить собственное место в этой иерархии. Короче, Синьория по нашему требованию за гроши выдаст вас, какая бы участь вам ни была уготована.
— Таковы обычаи нашего мира, — добавил Пьетро Ансельми с ухмылкой. Это знает мой маленький сын, а ему только три! Где вы провели свою жизнь, художник?
«Укрывался от вихрей реальности двумя небольшими, но талантливыми руками», — подумал адмирал, однако от слов воздержался, следя за тем, как Микеланджело переводит взгляд с него на Дроза, а потом на Ансельми. «Голые нервы, — рассудил адмирал, — или же просто выпущенный на свободу скверный норов».
— Я не согласен с адмиралом, — проговорил Микеланджело, взволнованный голос его метался вверх и вниз, как обезьяна по жерди. — Я сомневаюсь, чтобы Флоренция могла позволить себе склониться перед столь агрессивным понтификом в страхе перед еще не сформулированными угрозами. Я верю, что Синьория уже выбрала поле для решительной схватки.
Солово улыбнулся и наклонился вперед, чтобы вновь наполнить свой кубок вином. Нума Дроз оставался спокойным, лишь глаза его чуть сдвигались, обращаясь то к Ансельми, то к скульптору… таким образом с честью проходя испытание, назначенное для него адмиралом.
— Я различаю за вашими словами эхо иного голоса, мастер скульптор, терпеливо промолвил адмирал. — Могу ли я рискнуть задать вопрос — чьего же именно?
Уродливое молодое лицо Микеланджело покраснело.
— Я советовался с некими представителями республики, — сказал он отрывисто.
— С неким вторым канцлером? — допытывался Солово. — Быть может, с мастером Никколо Макиавелли?
Микеланджело подтвердил предположение движением плеч и внезапно обнаружил на потолке нечто захватывающее.
— Ну и что с того? — бросил он гневно. — Люди, которым нужно изваяние, обращаются ко мне; я прибегаю к его совету в тонкостях правления. Настал век специалистов, адмирал.
Солово воспротивился.
— В обычных случаях да, но не в этом. Дело в том, что друга моего Никколо мадам Неудача посетила буквально во всем. Его мысли обучены, вышколены и отважно Шествуют в бой — чтобы отступить при первой же встрече с реальностью. Выношенная им в мыслях Флорентийская народная милиция ничего не дает.
— И отлично, — согласился Ансельми, оскорбленный в профессиональных чувствах. — Любители только портят дело. — Нума Дроз искренне закивал.
— Его иностранные миссии, — продолжал Солово, — энергично распространяли недобрую волю, и всю свою жизнь он будет безошибочно менять хозяев — олигархию Медичи на республику и обратно — в самый неподходящий момент.
[58]На вашем месте, мастер Микеланджело, я не стал бы рисковать остатками собственной жизни, полагаясь на совет Макиавелли.
Микеланджело яростно поглядел на него. Испуг и разочарование, вскипев, превратились в отвагу.
— Хорошо, — сказал он, — благодарю за отеческие советы. Но пока у меня останется выбор, я склоняюсь к его мнению, а не вашему.
Пальцем с черным камнем адмирал послал вперед Нуму Дроза.
— Я не очень силен в искусстве, — проговорил швейцарец, — но все, что я слыхал, свидетельствует: художнику нужны
РУКИ!
И прежде чем стихло последнее слово, меч Дроза описал серебряную дугу, целя в сустав правой руки Микеланджело.
Скорость удара была такова, что художник не имел времени унизить себя воплем, даже просто отреагировать. Посему он сохранял достойное похвалы стоическое спокойствие и лишь смотрел, как Ансельми непонятным образом отразил этот удар своим кинжалом.
— Мне очень жаль, мастер швейцарец, — произнес Ансельми с любезным сожалением, — но этого я допустить не могу; увы, приказ есть приказ.
— Великолепно! — убирая клинок, ответил Нума Дроз, выразив восхищение действиями собрата по ремеслу. — Быстро и точно.
Ансельми разрешил себе скромную улыбку.
— Благодарю вас… но вы сами позволили мне это сделать, не вложив в удар полную силу. Вы не намеревались довести дело до конца, так ведь?
Дроз еще более обнаружил дух профессионального товарищества.
— Признаюсь, вы правы, однако немногие сумели бы это заметить.
— Оставить ему шрам на всю жизнь, а не отрубить, так?
— Именно! — Лицо Нумы Дроза озарилось солнечной улыбкой. — Совершенно точное определение того, что могло произойти.
— Я ухожу! — вскричал Микеланджело, обретя голос и способность к движению, но немедленно остановился, чтобы не наткнуться горлом на шпагу Ансельми.
— Вы остаетесь на своем месте, — проговорил кондотьер, искусно прикасаясь клинком к адамову яблоку скульптора, чтобы возвратить его на место, — и выслушаете все, что хотят сказать эти добрые синьоры.
— Я в долгу перед вами, синьор, — изящно заметил Солово, отчасти вдохновленный этим экономичным спектаклем в мире, склонном к напрасным тратам эмоций и сил.
— Флоренция, та вся за свободу, — заявил Ансельми, его варварский итальянский лишь чуточку портил эффект. — Но мой разум говорит, что всякие чувства ее определяются нынешними интересами. Если бы зависело от меня, я бы позволил вам, скульптор, остаться в городе, и мы бы получили отличную войну с его святейшеством — великолепная штука! Это принесло бы моему отряду кучу добра. Однако, как ни прискорбно, мой работодатель склонен к большим раздумьям. Значит, вы высиживаете эту беседу, слушаете и перевариваете. В конце, если вы еще будете упрямиться, я для безопасности провожу вас до дома… Понятно?
Микеланджело покорно кивнул. Шпага медленно вернулась в ножны.
— Чтобы подрубить самые корни дела, — начал адмирал, выбирая слова. Микеланджело вновь побледнел. — Я хочу из своих средств предложить вам три сотни дукатов за возвращение в Рим и исполнение заказа. Вы можете легко проверить мои кредитные связи с гильдией флорентийских ювелиров через римского еврея.
— Уже сделано, — отозвался Ансельми. — Скульптор, у этого человека есть то, что есть, как он говорит.
В предположении, что подобная проверка может быть необходимой, улавливался легкий шепоток недоверия, однако великодушный Солово не стал обращать на него внимания. Нума Дроз, ожидавший сигнала к действию, понял намек и расслабился.
— Зачем золото мертвецу? — задал Микеланджело совершенно разумный вопрос. — Вернувшись в Рим, я не переживу и первой ночи. Будьте добры, объясните мне, чем и кого может соблазнить положение самого богатого из удавленников среди всех выброшенных в Тибр.
Получилось так, что Солово обратился к трем основным побудительным мотивам: сперва — к рассудку, потом — к страху и наконец — к жадности. Трижды отвергнутый, не сумев выманить своего кролика из флорентийской норки, он вынужден был напрячься и проявить изобретательность.
— Полагаю, — скорбно продолжил он, — что этот вопрос можно было бы уладить, если бы мы со скульптором переговорили наедине.
— Понятно, — произнес Ансельми со всей вежливостью, которую допускал его культурный уровень. — Более того, возможно, если вы извлечете стилет из правого сапога и передадите мне то подозрительно большое, наверняка с пружиной, кольцо. Да, вот это, с черным камнем.
— Не покидайте меня! — возопил Микеланджело, пытаясь обрести защиту у кондотьера.
— В этом эпизоде, скульптор, как вы прекрасно знаете, есть более глубокие течения, — проговорил Солово ровным тоном (ну прямо добрый отец, увещевающий родное дитя). — И зная это, если я заверю вас в том, что не причиню вам вреда, и поклянусь всеми богами, неужели вы не перемените своего мнения?
Микеланджело, дернувшись, поглядел на адмирала; лицо скульптора обрело бледность собственных мраморных творений, ему пришлось проглотить набежавшую в рот слюну.
— В этом случае соглашусь, — проговорил он и сразу же успокоился. Пожалуйста, оставьте нас, Ансельми. Я хочу поговорить с адмиралом.
— При всех наших нынешних расхождениях, — проговорил Солово, — начнем с того, что я восхищаюсь вашей Pieta…
[59]и «Давидом».
— Итак, вы обладаете чувствительностью к искусству? — спросил Микеланджело с острым интересом.
— Нет. Во всяком случае, не в полном смысле этого слова.
Скульптор поглядел на адмирала, словно заново оценивая его, и собеседники надолго замолчали. Солово с радостью позволил ему дожить весь отведенный срок.
— Адмирал, — сказал наконец Микеланджело. — Мне трудно доверять таким людям, как вы. Без живого восприятия искусства человек становится пленником собственной падшей натуры.
— Безусловно, — согласился адмирал. — И могу возразить на это тем, что именно живое восприятие вашего искусства его святейшеством привело нас к этой встрече.
— Он — исключение. Но даже хладный и окостеневший в своей могиле, он все равно будет недостоин доверия. Какими еще доказательствами веры вы можете убедить меня?
Солово покрутил в вине кончиком облаченного в перчатку пальца, наблюдая за тем, как рожденный водоворот окреп, ослабел и угас.
— Хорошо. Могу еще сказать, что учение о стоицизме, подправленное озарениями Ветхого Завета, более всего убеждает меня…
Микеланджело отмахнулся.
— Но в основном, — продолжил адмирал, — остановился бы на слове «вера», прозвучавшем в вашем вопросе, которое, несомненно, является указанием на истинную причину вашего нежелания возвращаться в Рим.
Неправильное лицо Микеланджело скривилось в отдаленном подобии улыбки.
— Как и ваша клятва «всеми богами», адмирал.
Солово ответил привычной гримасой, пародирующей удовлетворение.
— Действительно, — подтвердил он.
— Мне следовало бы догадаться заранее, — проговорил Микеланджело в рассеянности, переламывая небольшую булочку и отправляя в рот мягкий хлеб. — В проекте гробницы Юлия было так много намеков. Его святейшество практически раскрывал передо мной секрет…
— Сомневаюсь, — произнес адмирал весьма неторопливо, чтобы избежать всякого непонимания. — Вы наделены тонким, изворотливым и живым умом. Папа Юлий тоже таков, когда трезв и спокоен, однако он полагает, что лишь ему одному присущи эти качества. Ведь начинаешь с нетерпимости к глупцам, а заканчиваешь, считая всех людей дураками. Видите ли, обычно секрет передается от папы к папе и еще весьма немногим избранным, и до сих пор их мудрости и скромности хватало, чтобы разборчиво относиться к делу.
— Даже когда папой избрали Борджиа? — воскликнул Микеланджело.
— Родриго Борджиа, то есть Александр VI, был способен на здравый смысл и добродетель, — вступился за папу Солово, — хотя и считал мир местом для таких игр, что редко находил возможность проявить то или другое. Но тем не менее он был достоин доверия. Даже Чезаре не воспользовался информацией в своих интересах.
Микеланджело явно был под впечатлением.
— И это было мудро, — продолжил адмирал, — поскольку самовольное и всеобщее употребление знаний может привести к одному лишь итогу. Мать наша, Римско-католическая церковь, — сколько бы мы ни насмехались и ни пренебрегали ею, как делаем это по отношению к своим земным матерям, — не может терпеть только тогда, когда дети принимаются без уважения рыться в ее прошлом. Вы понимаете меня?
— А другие… те, кто иногда добирался до истины, — проговорил Микеланджело, облекая то, что и без того уже знал, в форму вопроса, — их убивали, так?
— Конечно, — ответил Солово. — Как же иначе? Времена ныне далеко не мягкие. Даже в евангелии любви встречается определенная мера грубости.
— Я
долженбыл догадаться! — отрезал Микеланджело, тревога его описала полный круг. — Когда он призвал меня в прошлом году и показал планы собора св. Петра, я должен был что-то понять.
Движением руки адмирал выразил ничего не значащую симпатию.
— …титаническая мраморная гробница, — бурлил Микеланджело, свидетельство его воображаемого величия… Это я могу понять. Но он хотел большего. Она являла пощечину всему благопристойному. Более того, внешний вид ее полностью не соответствовал христианским нормам. Хуже того, она мне понравилась!
— По какой же причине вы приняли этот заказ? — осведомился адмирал.
— О, — меня привлекла просто чудовищность этого замысла. Участвуя в воплощении его в жизнь, я разделю и бессмертие с будущим обитателем гробницы. Потрясенный мир не забудет создателя мавзолея Юлия. А жажда славы — вот мое единственное, непреходящее желание.
— Скульптор, теперь я вижу выход из вашего нынешнего положения… но прошу, продолжайте.
— Гробница должна быть трехэтажной, украшенной сорока массивными статуями. Я даже закончил одну из них — Моисея — и сделал его похожим на Юлия, когда он в подпитии и мучается от зуда «французской» болезни.
— Но он себя не узнал, — проговорил Солово, — к счастью для вас.
— Я и не рассчитывал на это. Во всяком случае, там еще должны быть эти фризы, изображающие муки и гибель античности… древних богов, связанных и истязаемых новым откровением. То же самое говорили и аллегорические фигуры, но в основном они изображали персонифицированные добродетели свирепость, воинственность, — представляющие качества лежащего в гробнице человека. Они должны были огибать гробницу и устремляться вверх… вместе с прошлыми и нынешними победами Рима, всеми покоренными народами и взятыми городами… вплоть до последнего этажа, где…
— Должен находиться сам Юлий? — догадался Солово.
— Он самый. Мраморное изваяние в три раза выше человеческого роста, окруженное толпой ангелов, радующихся приобретению, и Землей, оплакивающей потерю.
— Но не видно злобной и мелкой душонки, направляющейся на встречу со своим Творцом.
— Ну да, раз это вы говорите. Впрочем, следует воздать ему должное: средства отпускались без ограничения. В моем распоряжении никогда не было такого количества мрамора… и не только. Я уже заходил в мыслях вперед и думал пустить по всей высоте золотые и красные огненные языки… и использовать оникс, чтобы создать глубокую внутреннюю тень. Уже был сделан запрос на пять сотен извлеченных из катакомб черепов, чтобы украсить ими основание. Уверяю вас, адмирал, более великого проекта в моей жизни не будет.
— Скорее всего, нет, — отозвался Солово, стараясь, чтобы в голосе его звучала добрая нотка, — но продолжайте.
— А потом мне пришлось заняться делами, и чтобы гарантировать долговечность моего произведения, я сделал фундамент глубже, чем было « оговорено. Мои рабочие вскрыли пол и позвали меня… теперь они все мертвы, полагаю.
— Боюсь, что вы правы, скульптор… кормят рыб в Тибре.
— Как предстоит и мне, потому что я это знаю, — в глубоком отчаянии заключил Микеланджело.
Адмирал Солово отвлек его, постучав по столу рукоятью стилета (естественно, запасного).
— Не обязательно. Если бы его святейшество действительно желал отправить вас в рай, вы уже были бы там. Как и все люди, вы должны пить и есть, ходить по улицам… и от желания владыки укрыться некуда, если оно и он достаточно сильны. Все можно сделать даже сейчас — клинком, который пропустил ваш англичанин.
— Ох! — сказал Микеланджело, пристально разглядывая иглу, и набросился на хлеб.
— Но этого не будет, — утешил его Солово. — Я уже вижу лазейку, через которую вы сможете улизнуть, а после того выжить и процветать. Его святейшество отказался от строительства собственной усыпальницы в соборе св. Петра. Вполне естественно, он не намеревается привлекать внимание к
этомуместу. Но Юлию — и Церкви — можно послужить более чем одним способом…
— Исполнен счастья, — но в голосе Микеланджело не слышалось и нотки радости.
— …сохранив при этом свою жизнь и добыв то бессмертие, к которому вы стремитесь.
Микеланджело внезапно оживился и перебросил изувеченный хлебец через плечо.
— Я весь внимание, адмирал.
— Тогда слушайте и не пропустите ни слова.
Так Микеланджело и поступил, постепенно оживая и становясь более экспансивным.
— И все же, — проговорил он, когда миновал час, — это было истинное зрелище, адмирал.
Солово невозмутимо пожал плечами.
— Ну, я лишь только взглянул. И то через самую маленькую из оставленных дырочек. Папа Юлий разрешил это, чтобы угрозой смерти привязать меня к себе.
— Они были там все, — сказал Микеланджело удивленным голосом, — это нетрудно было увидеть. Конечно, когда землекопы пробили отверстие, я велел им расширить его. Наверное, я провел, наблюдая, целый день и ночь, забыв о пище и сне. Сердцем художника я стремился зарисовать эту сценку, хочу и теперь, хотя знаю, что никогда не сделаю этого. А выполненные наброски благополучно сжег. — Проглотив все эмоции, он осведомился: — Адмирал, сколько же, по-вашему, лет этой палате?
— Никто не знает. Она, конечно, стара, как сам Рим. Однако, заметив внизу представителей хеттского и ассирийского пантеонов, я заподозрил, что история этого подвала начинается задолго до Ромула и Рема.
— Или же, — предположил Микеланджело, — их доставили сюда из аналогичных тюрем предыдущих империй.
— Возможно, — согласился Солово. — Ассирия побеждает Египет, Вавилон побеждает Ассирию и так далее… Персия, Греция, Парфия и Рим. И каждый получает трофеи предшественника.
— А теперь на марше Новый Рим, — проговорил Микеланджело; получив перспективу, он стал относиться к теме с большим пылом. — Такая многоцветная и многоликая толпа. Я видел богов из Новых Америк; новоприбывшие
[60]ссорились с Тором и Одином, более привычными к заточению. О да, адмирал, все они были там — Марс, Митра, Серапис и Сет, — вся шайка. Юпитер-Непобедимое Солнце (давно потерпевший поражение) разговаривал с Осирисом; все славные портреты античности обрели плоть. Там собрались все боги, которых породили человеческий страх и потребности общества.
— Тем не менее престол св. Петра своей силой удерживает их всех в заточении, — возразил адмирал. — Правда?
— Действительно, — согласился Микеланджело. — Они прыгали и взлетали, пытаясь достать меня, однако какая-то сила препятствовала им. Подобным образом предотвращались постоянные попытки прикоснуться к двери с неуклюжим замком, запечатанным папской печатью. Скажите мне, адмирал, кто доставляет туда пленных божков и запирает дверь?
— Отряд милиции особого назначения, — сообщил Солово.
— Удивительно. — Микеланджело покачал головой. — Я никогда этого не забуду.
— Нет, забудете, — негромко промолвил Солово, более не скрывая естественных ледяных и недобрых ноток в голосе. — Это часть сделки. Церковь не терпит конкурентов, даже разговоров о них.
— Я уже забыл, — заторопился Микеланджело, — полностью. Только о чем я забыл?
— Не так быстро. Придержите ненадолго свои воспоминания. У меня есть к вам вопрос: мне хотелось бы выяснить одну подробность, которую вы могли заметить в ходе долгих часов наблюдения… И это тоже часть сделки.
Папа по-прежнему не желал, чтобы я завершал гробницу, и приказал мне разрисовать свод Сикстинской капеллы. Мы сошлись на 3000 дукатах. Я все еще нахожусь в великом расстройстве духа… Господи, помоги мне.
Микеланджело Буонарроти (из частной переписки, 1509 год)
— Итак, как я и предполагал, — сказал адмирал Солово, — Микеланджело возвратился — скромно, почтительно и изображая истинное раскаяние. Юлий принял его в Болонье, точнее, скульптору было позволено участвовать в мессе в церкви Сан-Петронио.
— И вознести молитвы об избавлении, должно быть, — произнес равви Мегиллах, расчесывая пальцами белую патриархальную бороду.
— Если так, они подействовали. Случившиеся на месте прислужники Юлия узнали скульптора и силой отвели к его святейшеству, как раз находившемуся за трапезой. К счастью, закуску уже подали, и норов Святого Отца отдыхал, свернувшись клубком. Конечно, были и громы, и молнии, однако Микеланджело, памятуя о моих строгих наставлениях, угомонил свой ртутный темперамент и лишь молил о прощении, преклоняя колена.
— Все равно что молить о пощаде бешеного льва, адмирал.
— Вы правы, но в данном случае в пользу скульптора говорили два фактора: во-первых, за него заступился кардинал Франческо Содерини…
— И как ныне у кардинала со здоровьем? — осведомился равви.
— Жив, хотя и облик, и достоинство его претерпели удары и поношения. «Все эти художники таковы, что, кроме своего искусства, ничего не понимают», — тут Юлий взорвался и велел слугам выставить кардинала из дворца. Это полезное предприятие притупило остроту обвинения. Во-вторых и это гораздо важнее, особенно в мире, где милосердие должно оправдывать собственное существование, — скульптор сумел предложить кое-что за прощение.
Равви, кивая, глядел сквозь Солово, должно быть, предвидя в будущем более мягкие времена.
— Мы обсудили этот вопрос с предельной осторожностью, — пояснил адмирал, — и решили, что наибольшее искушение представит обращение к стремлению Юлия к величию и памяти среди потомков. Конкретно Микеланджело взялся изваять его святейшество в виде бронзового колосса и расписать свод Сикстинской капеллы.