Страница:
Не долго думая он помчался в покои наставника. «Что случилось?» – окликнули его, но он не отозвался. Не спрашивая ни у кого разрешения, метался он по покоям, пока в конце концов не попал в кладовую. Там он набросился на первый попавшийся ларь, извлёк и натянул на себя иссиня-чёрный хитатарэ, поверх облачился в тёмный панцирь с чёрной шнуровкой, а на голову, не бритую девяносто дней, нахлобучил мягкую шапку-подшлемник. Затем подобрал он себе восьмигранный боевой посох с гладкой рукоятью длиной в сяку, обулся в башмаки на высоких подставках и в таком виде, волоча посох по полу, появился перед братией.
– Кто такой? – заговорили монахи, увидев его.
– Да это же тот самый знаменитый паломник!
– Что-то вид у него какой-то воинственный. Окликнем его или не станем обращать внимания?
– Окликнем или нет, всё одно: добром это не кончится.
– Тогда не глядите в его сторону!
Бэнкэй при виде их подумал было, что ему скажут укоризненно: «Что же это ты, братец?» Но они все отводили взгляды, а он не понимал – почему. Впрочем, слушать, как тебя судят, и стоять при этом за воротами – довольно затруднительно, и он вошёл в храм. В храмовом зале уже сидели рядами, плечом к плечу, триста человек старцев вперемежку со своими мальчиками-прислужниками. В галереи плотно набились молодые монахи. На широком дворе сгрудились все до единого келейники и послушники. В пределах храма негде было яблоку упасть. Сверху донизу он был заполнен тамошней братией, а всего их собралось с тысячу человек.
И не извиняясь, не снявши башмаков, прямо через них, ступая по плечам и коленям, двинулся Бэнкэй, а они только ёжились и отстранялись, давая ему дорогу, и никто не посмел ни ахнуть, ни охнуть из страха брани и драки. Так он дошёл до лестницы, под которой братия, разувшись, оставила свою обувь, и подумал, не стоит ли разуться и ему. «Нет, – решил он. – Разве я отведу грозу, если даже и разуюсь?» И он стал подниматься на галерею, гремя башмаками по ступенькам. Видевшие всё это монахи не знали, как им поступить: надлежало бы воспротестовать против такого бесчестья храму, но протест их непременно вызвал бы шум и беспорядок. И они просто поспешили укрыться за боковыми дверями.
Бэнкэй, так и не сняв башмаков, стал прохаживаться взад и вперёд у порога. Наставник произнёс укоризненно:
– Экое безобразие! Храм сей основан Святым Сёку, а ты осмелился непристойно явиться сюда, не снявши обуви, да ещё при этих высокородных особах и их юных учениках!
На это Бэнкэй, отступивши на шаг и усевшись, ответил так:
– Справедливы речи наставника. Всякого порицания заслуживает монах, если вступает ногами, обутыми в башмаки, хотя бы на галерею. Но считается ли проступком для него наступить башмаками на лицо бедного паломника?
Он был прав, и братия молчала.
На этом бы всё и кончилось, и наставнику удалось бы как-нибудь по своему усмотрению успокоить и выпроводить Бэнкэя, но тут зачинщик всей истории, монах Синанобо Кайэн, выкрикнул:
– Ну и рожа у этого потешного паломника!
Бэнкэй сразу весь подобрался.
– Кое у кого в этом храме слишком уж резво меняются душевные склонности, – произнёс он и вскочил на ноги. – Совсем недавно заглядывал в хмурые лица паломников сладкими глазками, а теперь вдруг в этом раскаялся. Что ж, придётся его проучить!
– Вот оно, сейчас начнётся! – забормотали все.
А Бэнкэй подумал: «Вот интересно! Этот дурак и в понятии не держит, с кем он задрался. Выбирает, поди, что со мной сделать: то ли руки мне вырвать, то ли голову проломить. А ведь если рассудить, это не иначе как он расписал мне физиономию!» Он был в меру спокоен, стоял на пороге зала, перебрасывая посох с руки на руку, и ждал.
Видя это, несколько молодых монашков из друзей Кайэна заорали:
– Хватит любоваться этим мерзким монахом! Сбросим его с галереи! Свернём ему шею! Переломаем кости!
Они подвязали и закинули за плечи рукава своих ряс и с воплями приступили к Бэнкэю. «Эйя! – сказал он. – Ну-ка!» Перехватив посох поудобнее, он широко им махнул, словно на покосе, и смел их всех с галереи вниз.
Увидев это, Кайэн поспешно вскочил и стал озираться в поисках подходящей дубины для боя, но ничего не нашёл. Он взглянул на задние ряды в зале; там в огромной жаровне горели дубовые поленья, припасённые, должно быть, паломниками; он выхватил пылающую головню и с криком: «Ну, берегись, монах!» – побежал на Бэнкэя. Бэнкэй насмешливо расхохотался. Кайэн в ярости развернулся и ударил. Бэнкэй встретил удар посохом. Посыпались искры. «Не вышло!» – подумал Кайэн, прыгнул вперёд и ударил снова. И снова Бэнкэй отбил удар. Кайэн в замешательстве отступил, и Бэнкэй тут же нырнул головой вперёд, протянул левую руку и, схватив его за нагрудник панциря, с силой дёрнул к себе, а правой рукой вцепился в его кулак, сжимающий головню. Затем он вздёрнул противника в воздух над головой и понёс его вон из зала во двор.
Увидев это, братия взмолилась:
– Пощади его, добрый паломник! Он всегда буянит, когда напивается!
– Что за безобразный шум вы подняли? – отозвался Бэнкэй. – Есть ведь такое старинное правило: ежели буянит спьяну паломник, его усмиряет монастырская братия, а ежели напивается кто из братии, его усмиряет паломник. Не бойтесь, до смерти я его не убью!
С этими словами он раскачал Кайэна и, сказавши: «Эйя, ну-ка!», зашвырнул его на крышу молитвенного зала в три человеческих роста. Кайэн не удержался на покатой крыше, скатился и тяжело грянулся на каменный сток для дождевой воды. Бэнкэй сразу же подскочил и наступил на него, чтобы переломать ему кости и перервать жилы: у Кайэна кисть левой руки была сломана, и два ребра с правой стороны треснули, но он молчал. Да и что здесь было говорить?
А дальше случилось вот что. Ведь Бэнкэй зашвырнул Кайэна вместе с головнёй, и головня эта застряла на крыше. Со стороны долины поднялся ветер. Он раздул головню, крыша от неё занялась. Пламя охватило девятиколонный молитвенный зал, семиколонную крытую веранду, двухъярусную пагоду Изобильного Сокровища, башню Премудрого Божества Манджушри и пятиярусную пагоду Пяти Великих Сущностей. До последнего строения выгорел храм, и лишь пепел остался от всех его пятидесяти четырех построек вместе с Пресветлым Залом Святого Сёку.
Увидев, что творится, Бэнкэй рассудил так: «Теперь меня всё равно обвинят, будто я стал врагом законов Будды, а потому незачем мне щадить и прочие обиталища храмовой братии». И он сбежал по западному склону священной горы, запалил сосновый факел и принялся поджигать одну за другой крыши монашеских келий. Огонь бурно ринулся из долины к вершине, а поскольку всё было построено на краю обрыва, рассекавшего гору, могло ли там уцелеть хоть что-нибудь? Оставив после себя одни лишь каменные кладки, в час Змеи двадцать первого дня седьмого месяца Мусасибо Бэнкэй покинул гору Священных Списков и направился в столицу.
Он шёл весь день и шёл всю ночь напролёт и утром двадцать второго дня того же месяца добрался до места. Накануне на столицу обрушился ураган с ливнем, и на улицах никого не было, но всё-таки Бэнкэй решил внешним видом не выделяться и переоделся в жёлтую куртку и красные штаны.
Для чего же он явился в столицу? А вот для чего. Когда наступила глубокая ночь и всё вокруг затихло, он забрался на стену ограды дворца государя-монаха и, растопырив ладони, возжёг огонёк. Затем он издал дикий вопль во всю глотку и перебежал на восточную сторону, а через некоторое время вернулся, вскарабкался на ворота и прокричал ужасным голосом:
– Ара, слушайте! Страшное дело! Вчера утром храм на горе Священных Списков, возведённый и прославленный самим Святым Сёку, сгорел дотла из-за ссоры между братией и паломником! Погибли в одночасье пятьдесят четыре строения и три сотни келий!
Прокричал и исчез, словно его и не было. В государевых покоях, услышав это, вопросили:
– По какой причине сгорел храм на горе Священных Списков?
Был немедленно отряжен конный гонец. В то же время последовало высочайшее повеление:
– Если храм действительно сгорел, братию разогнать, а в первую очередь изгнать настоятеля.
Поэтому туда выехали полицейские из столичной управы. Увидев, что там не осталось ни единой целой постройки, они объявили:
– Высочайшее повеление! Кому-нибудь явиться для объяснений!
И наставник, времени не теряя, спешно отправился в столицу, чтобы изъяснить, как всё случилось. Он прибыл ко двору и обо всём почтительнейше доложил. Последовал вопрос:
– Кто виновники?
– Из паломников некий Мусасибо Бэнкэй, а из монахов Кайэн.
Услышав это, высокие вельможи и знатные придворные в один голос сказали:
– Так это речь идёт про Ониваку с горы Хиэй! Если дурён он, то надлежало его исправлять задолго до нынешней беды на горе Священных Списков. Если же дурён этот Кайэн, то исправлять его было бесполезно. Коротко говоря, этот Кайэн и есть враг законов Будды и государственных установлений. Надлежит его схватить и допросить.
Послали Кояно-но Таро, родом из провинции Сэтцу, во главе сотни всадников, он взял Кайэна, привёз в столицу и доставил во дворец.
– Ты один мыслил худое или у тебя были сообщники? – спросили Кайэна.
Допрос учинили с пристрастием, и Кайэн уже не знал, удастся ли ему уйти живым. Тогда он решил: «А назову-ка я своих давних недругов», и тут же с его слов записали в допросный лист одиннадцать человек из храмовой братии.
За ними опять же отрядили Кояно-но Таро, однако названные одиннадцать человек, прослышав об этом заранее, явились сами. Всё-таки вину их по доносу сочли несомненной, и их незамедлительно всех одиннадцать взяли под стражу. Кайэну не разрешили просить о милости и в конце концов запытали до смерти. Перед тем как умереть, он заявил:
– Не один я виновен. Если не лишите жизни остальных, я после смерти стану злым духом.
Впрочем, если бы даже он и не сказал этого, всё равно было указано: «Зарезать!», и все одиннадцать до последнего человека были казнены.
А Мусасибо Бэнкэй в это время пребывал в столице. Услышав обо всём, он сказал себе: «До чего стало радостно на сердце! Никогда прежде не удавалось мне разделаться с врагом так, как хотелось, да ещё не пошевелив пальцем вдобавок. Поистине, все мои прегрешения замолены заранее в государевом дворце!»
И после этого принялся он бесчинствовать ещё больше.
Как Бэнкэй в столице отнимал мечи
О том, как Бэнкэй стал вассалом Ёсицунэ
– Кто такой? – заговорили монахи, увидев его.
– Да это же тот самый знаменитый паломник!
– Что-то вид у него какой-то воинственный. Окликнем его или не станем обращать внимания?
– Окликнем или нет, всё одно: добром это не кончится.
– Тогда не глядите в его сторону!
Бэнкэй при виде их подумал было, что ему скажут укоризненно: «Что же это ты, братец?» Но они все отводили взгляды, а он не понимал – почему. Впрочем, слушать, как тебя судят, и стоять при этом за воротами – довольно затруднительно, и он вошёл в храм. В храмовом зале уже сидели рядами, плечом к плечу, триста человек старцев вперемежку со своими мальчиками-прислужниками. В галереи плотно набились молодые монахи. На широком дворе сгрудились все до единого келейники и послушники. В пределах храма негде было яблоку упасть. Сверху донизу он был заполнен тамошней братией, а всего их собралось с тысячу человек.
И не извиняясь, не снявши башмаков, прямо через них, ступая по плечам и коленям, двинулся Бэнкэй, а они только ёжились и отстранялись, давая ему дорогу, и никто не посмел ни ахнуть, ни охнуть из страха брани и драки. Так он дошёл до лестницы, под которой братия, разувшись, оставила свою обувь, и подумал, не стоит ли разуться и ему. «Нет, – решил он. – Разве я отведу грозу, если даже и разуюсь?» И он стал подниматься на галерею, гремя башмаками по ступенькам. Видевшие всё это монахи не знали, как им поступить: надлежало бы воспротестовать против такого бесчестья храму, но протест их непременно вызвал бы шум и беспорядок. И они просто поспешили укрыться за боковыми дверями.
Бэнкэй, так и не сняв башмаков, стал прохаживаться взад и вперёд у порога. Наставник произнёс укоризненно:
– Экое безобразие! Храм сей основан Святым Сёку, а ты осмелился непристойно явиться сюда, не снявши обуви, да ещё при этих высокородных особах и их юных учениках!
На это Бэнкэй, отступивши на шаг и усевшись, ответил так:
– Справедливы речи наставника. Всякого порицания заслуживает монах, если вступает ногами, обутыми в башмаки, хотя бы на галерею. Но считается ли проступком для него наступить башмаками на лицо бедного паломника?
Он был прав, и братия молчала.
На этом бы всё и кончилось, и наставнику удалось бы как-нибудь по своему усмотрению успокоить и выпроводить Бэнкэя, но тут зачинщик всей истории, монах Синанобо Кайэн, выкрикнул:
– Ну и рожа у этого потешного паломника!
Бэнкэй сразу весь подобрался.
– Кое у кого в этом храме слишком уж резво меняются душевные склонности, – произнёс он и вскочил на ноги. – Совсем недавно заглядывал в хмурые лица паломников сладкими глазками, а теперь вдруг в этом раскаялся. Что ж, придётся его проучить!
– Вот оно, сейчас начнётся! – забормотали все.
А Бэнкэй подумал: «Вот интересно! Этот дурак и в понятии не держит, с кем он задрался. Выбирает, поди, что со мной сделать: то ли руки мне вырвать, то ли голову проломить. А ведь если рассудить, это не иначе как он расписал мне физиономию!» Он был в меру спокоен, стоял на пороге зала, перебрасывая посох с руки на руку, и ждал.
Видя это, несколько молодых монашков из друзей Кайэна заорали:
– Хватит любоваться этим мерзким монахом! Сбросим его с галереи! Свернём ему шею! Переломаем кости!
Они подвязали и закинули за плечи рукава своих ряс и с воплями приступили к Бэнкэю. «Эйя! – сказал он. – Ну-ка!» Перехватив посох поудобнее, он широко им махнул, словно на покосе, и смел их всех с галереи вниз.
Увидев это, Кайэн поспешно вскочил и стал озираться в поисках подходящей дубины для боя, но ничего не нашёл. Он взглянул на задние ряды в зале; там в огромной жаровне горели дубовые поленья, припасённые, должно быть, паломниками; он выхватил пылающую головню и с криком: «Ну, берегись, монах!» – побежал на Бэнкэя. Бэнкэй насмешливо расхохотался. Кайэн в ярости развернулся и ударил. Бэнкэй встретил удар посохом. Посыпались искры. «Не вышло!» – подумал Кайэн, прыгнул вперёд и ударил снова. И снова Бэнкэй отбил удар. Кайэн в замешательстве отступил, и Бэнкэй тут же нырнул головой вперёд, протянул левую руку и, схватив его за нагрудник панциря, с силой дёрнул к себе, а правой рукой вцепился в его кулак, сжимающий головню. Затем он вздёрнул противника в воздух над головой и понёс его вон из зала во двор.
Увидев это, братия взмолилась:
– Пощади его, добрый паломник! Он всегда буянит, когда напивается!
– Что за безобразный шум вы подняли? – отозвался Бэнкэй. – Есть ведь такое старинное правило: ежели буянит спьяну паломник, его усмиряет монастырская братия, а ежели напивается кто из братии, его усмиряет паломник. Не бойтесь, до смерти я его не убью!
С этими словами он раскачал Кайэна и, сказавши: «Эйя, ну-ка!», зашвырнул его на крышу молитвенного зала в три человеческих роста. Кайэн не удержался на покатой крыше, скатился и тяжело грянулся на каменный сток для дождевой воды. Бэнкэй сразу же подскочил и наступил на него, чтобы переломать ему кости и перервать жилы: у Кайэна кисть левой руки была сломана, и два ребра с правой стороны треснули, но он молчал. Да и что здесь было говорить?
А дальше случилось вот что. Ведь Бэнкэй зашвырнул Кайэна вместе с головнёй, и головня эта застряла на крыше. Со стороны долины поднялся ветер. Он раздул головню, крыша от неё занялась. Пламя охватило девятиколонный молитвенный зал, семиколонную крытую веранду, двухъярусную пагоду Изобильного Сокровища, башню Премудрого Божества Манджушри и пятиярусную пагоду Пяти Великих Сущностей. До последнего строения выгорел храм, и лишь пепел остался от всех его пятидесяти четырех построек вместе с Пресветлым Залом Святого Сёку.
Увидев, что творится, Бэнкэй рассудил так: «Теперь меня всё равно обвинят, будто я стал врагом законов Будды, а потому незачем мне щадить и прочие обиталища храмовой братии». И он сбежал по западному склону священной горы, запалил сосновый факел и принялся поджигать одну за другой крыши монашеских келий. Огонь бурно ринулся из долины к вершине, а поскольку всё было построено на краю обрыва, рассекавшего гору, могло ли там уцелеть хоть что-нибудь? Оставив после себя одни лишь каменные кладки, в час Змеи двадцать первого дня седьмого месяца Мусасибо Бэнкэй покинул гору Священных Списков и направился в столицу.
Он шёл весь день и шёл всю ночь напролёт и утром двадцать второго дня того же месяца добрался до места. Накануне на столицу обрушился ураган с ливнем, и на улицах никого не было, но всё-таки Бэнкэй решил внешним видом не выделяться и переоделся в жёлтую куртку и красные штаны.
Для чего же он явился в столицу? А вот для чего. Когда наступила глубокая ночь и всё вокруг затихло, он забрался на стену ограды дворца государя-монаха и, растопырив ладони, возжёг огонёк. Затем он издал дикий вопль во всю глотку и перебежал на восточную сторону, а через некоторое время вернулся, вскарабкался на ворота и прокричал ужасным голосом:
– Ара, слушайте! Страшное дело! Вчера утром храм на горе Священных Списков, возведённый и прославленный самим Святым Сёку, сгорел дотла из-за ссоры между братией и паломником! Погибли в одночасье пятьдесят четыре строения и три сотни келий!
Прокричал и исчез, словно его и не было. В государевых покоях, услышав это, вопросили:
– По какой причине сгорел храм на горе Священных Списков?
Был немедленно отряжен конный гонец. В то же время последовало высочайшее повеление:
– Если храм действительно сгорел, братию разогнать, а в первую очередь изгнать настоятеля.
Поэтому туда выехали полицейские из столичной управы. Увидев, что там не осталось ни единой целой постройки, они объявили:
– Высочайшее повеление! Кому-нибудь явиться для объяснений!
И наставник, времени не теряя, спешно отправился в столицу, чтобы изъяснить, как всё случилось. Он прибыл ко двору и обо всём почтительнейше доложил. Последовал вопрос:
– Кто виновники?
– Из паломников некий Мусасибо Бэнкэй, а из монахов Кайэн.
Услышав это, высокие вельможи и знатные придворные в один голос сказали:
– Так это речь идёт про Ониваку с горы Хиэй! Если дурён он, то надлежало его исправлять задолго до нынешней беды на горе Священных Списков. Если же дурён этот Кайэн, то исправлять его было бесполезно. Коротко говоря, этот Кайэн и есть враг законов Будды и государственных установлений. Надлежит его схватить и допросить.
Послали Кояно-но Таро, родом из провинции Сэтцу, во главе сотни всадников, он взял Кайэна, привёз в столицу и доставил во дворец.
– Ты один мыслил худое или у тебя были сообщники? – спросили Кайэна.
Допрос учинили с пристрастием, и Кайэн уже не знал, удастся ли ему уйти живым. Тогда он решил: «А назову-ка я своих давних недругов», и тут же с его слов записали в допросный лист одиннадцать человек из храмовой братии.
За ними опять же отрядили Кояно-но Таро, однако названные одиннадцать человек, прослышав об этом заранее, явились сами. Всё-таки вину их по доносу сочли несомненной, и их незамедлительно всех одиннадцать взяли под стражу. Кайэну не разрешили просить о милости и в конце концов запытали до смерти. Перед тем как умереть, он заявил:
– Не один я виновен. Если не лишите жизни остальных, я после смерти стану злым духом.
Впрочем, если бы даже он и не сказал этого, всё равно было указано: «Зарезать!», и все одиннадцать до последнего человека были казнены.
А Мусасибо Бэнкэй в это время пребывал в столице. Услышав обо всём, он сказал себе: «До чего стало радостно на сердце! Никогда прежде не удавалось мне разделаться с врагом так, как хотелось, да ещё не пошевелив пальцем вдобавок. Поистине, все мои прегрешения замолены заранее в государевом дворце!»
И после этого принялся он бесчинствовать ещё больше.
Как Бэнкэй в столице отнимал мечи
Наступила зима, и Бэнкэй задумался. «Иные люди поднакопили себе добра тысячами, – рассуждал он. – У Хидэхиры в Осю тысяча коней, у Кикути в Цукуси тысяча панцирей. У Таю в Мацуре тысяча луков в тысяче саадаках. Вот сколько они все поднакопили добра. У меня же денег нет и купить не на что. И знакомых у меня нет, и никто не подарит. А раз так, то выйду-ка я ночью на середину столицы и буду отнимать у людей их мечи и таким вот манером поднаберу себе добра». И, решивши так, принялся он ходить и отбирать у людей мечи.
Прошло несколько времени, и стали говорить, что-де ходит ночами по столице тэнгу огромного роста в обличье монаха и отбирает у людей мечи. Так прошёл год, наступил новый, и к концу пятого или началу шестого месяца Бэнкэй отобрал много мечей. Добычу он прятал на чердаке храма, что на перекрёстке Хигути и Карасумару, и, когда подсчитал, оказалось у него там девятьсот девяносто девять мечей.
Тогда вечером семнадцатого дня шестого месяца он отправился в храм Тэндзин на Пятом проспекте и вознёс такое моление: «Явите милость, боги и будды! Пошлите мне нынче ночью отменный меч!» Глубокой ночью он покинул храм, отошёл к югу и, встав у ограды одного дома, принялся среди людей, направлявшихся в храм, высматривать человека с отменно хорошим мечом.
На рассвете он двинулся было по переулку Хорикава, но тут вдруг послышались чистые и радостные звуки флейты. «Как ласкают слух эти звуки! – подумал Бэнкэй. – Это, должно быть, кто-то идёт в храм спозаранку и играет себе на флейте. Ну что же, монах это или мирянин, а хорошо бы при нём оказался отменный меч, я бы отобрал!» Звуки флейты приближались; Бэнкэй, пригнувшись, всмотрелся и узрел молодого человека в панцире со сверкающей серебром нагрудной бронёй поверх белой одежды, и был при нём превосходный меч с золотой отделкой. Бэнкэй и представить себе не мог такого превосходного меча!
Он подумал: «Вот это меч! Я заполучу его во что бы то ни стало!» Это уж потом он убедился, что напал на человека весьма опасного. Но мог ли он ведать это заранее?
Между тем то был Ёсицунэ. Не желая быть узнанным, он зорко глядел по сторонам и сразу заметил, что в тени под деревом муку стоит странного вида монах с огромным мечом под мышкой. «Это не простой прохожий, – подумал он. – Не иначе это тот самый, что повадился в столице отнимать у людей их мечи». И без всяких колебаний он пошёл прямо на Бэнкэя.
Бэнкэй же самоуверенно подумал: «Мне случалось отбирать мечи у самых свирепых забияк, а уж с таким тощим юнцом я и подавно управлюсь. Выйду на него, напущу страху зычным голосом и грозным обличьем, он и отдаст меч. А не отдаст так, сшибу его с ног и отберу».
Так решив, Бэнкэй вышел перед Ёсицунэ и произнёс:
– Я здесь таюсь в ожидании врага и подозреваю всякого, кто в боевом снаряжении норовит пройти мимо меня. Такого я просто-запросто пропустить не могу, но, ежели тебе это некстати, отдай мне свой меч – и тогда можешь пройти.
Ёсицунэ, выслушав его, сказал:
– Значит, ты и есть тот самый дурень, о котором я слышал. Однако такому я просто-запросто меч отдать никак не могу. Ежели тебе хочется, подойди и отбери.
– Тогда держись! – рявкнул Бэнкэй и, выхватив свой огромный меч, налетел на Ёсицунэ.
Ёсицунэ тоже обнажил свой короткий меч и отскочил под стену.
– Будь ты хоть сам чёрт, – проговорил Бэнкэй, – всё равно я не знаю никого, кто мог бы против меня устоять.
С этими словами он широко размахнулся и нанёс удар.
«Экое чудище!» – подумал Ёсицунэ, быстро, как молния, уклоняясь влево. Удар пришёлся по стене, кончик меча в ней увяз, и, пока Бэнкэй тщился его выдернуть, Ёсицунэ прыгнул к противнику, выбросил вперёд левую ногу и с ужасной силой ударил его в грудь. Бэнкэй тут же выпустил меч из рук. Ёсицунэ подхватил выпавший меч и с лихим возгласом: «Эйя!» – плавно взлетел на стену, которая высотой была ни много и ни мало в целых девять сяку. А оглушённый Бэнкэй остался стоять, где стоял, и грудь у него болела от ужасного пинка, и ему и впрямь казалось, будто его обезоружил сам чёрт.
Ёсицунэ сказал ему сверху:
– Впредь не смей больше творить такие бесчинства. Ты ведь и есть тот самый дурень, о котором я наслышан. Хотел я забрать твой меч, но ты ещё подумаешь, будто он мне нужен, так что бери его обратно.
С этими словами он прижал меч пятой к черепичному покрытию стены, согнул в три погибели и швырнул Бэнкэю. Тот подобрал меч, выпрямил лезвие, а затем, глядя на Ёсицунэ с досадой снизу вверх, пробормотал:
– Противу ожиданий верх взяла ваша милость. Однако мнится мне, что вы изволите проживать где-то поблизости. И хоть нынче я оплошал, но уж в следующий раз промашки не дам.
Пробормотав это себе под нос, он пошёл прочь. Ёсицунэ же, глядя ему вслед, подумал: «Да, так, верно, и есть: сей молодчик не иначе как тот самый хиэйский монах. То-то на мой меч позарился!» И он крикнул Бэнкэю в спину:
– Хиэйский монах, хоть режь его, человеком не станет, только и живёт для того, чтобы резать людей!
Бэнкэй не отозвался. «Я буду не я, коли не зарублю его, пусть только слезет со стены», – подумал он, остановился и стал ждать.
Ёсицунэ плавно слетел со стены, и ноги его были ещё в трех сяку от земли, когда Бэнкэй, взмахнув мечом, ринулся к нему, и тогда он вновь плавно взлетел на стену.
Когда мы слышим, как чжоуский Му-ван, изучив трактат «Лю-тао», взлетел со стены высотой в восемь сяку на небо, мы считаем это чудом из глубокой древности; но ведь уже в наши последние времена Конца Закона Будды тоже случилось такое: изучив тот же трактат «Лю-тао», Куро Ёсицунэ, совершая прыжок со стены в девять сяку, прямо из воздуха снова вспрыгнул на стену!
Вот почему в тот раз Бэнкэй вернулся к себе ни с чем.
Прошло несколько времени, и стали говорить, что-де ходит ночами по столице тэнгу огромного роста в обличье монаха и отбирает у людей мечи. Так прошёл год, наступил новый, и к концу пятого или началу шестого месяца Бэнкэй отобрал много мечей. Добычу он прятал на чердаке храма, что на перекрёстке Хигути и Карасумару, и, когда подсчитал, оказалось у него там девятьсот девяносто девять мечей.
Тогда вечером семнадцатого дня шестого месяца он отправился в храм Тэндзин на Пятом проспекте и вознёс такое моление: «Явите милость, боги и будды! Пошлите мне нынче ночью отменный меч!» Глубокой ночью он покинул храм, отошёл к югу и, встав у ограды одного дома, принялся среди людей, направлявшихся в храм, высматривать человека с отменно хорошим мечом.
На рассвете он двинулся было по переулку Хорикава, но тут вдруг послышались чистые и радостные звуки флейты. «Как ласкают слух эти звуки! – подумал Бэнкэй. – Это, должно быть, кто-то идёт в храм спозаранку и играет себе на флейте. Ну что же, монах это или мирянин, а хорошо бы при нём оказался отменный меч, я бы отобрал!» Звуки флейты приближались; Бэнкэй, пригнувшись, всмотрелся и узрел молодого человека в панцире со сверкающей серебром нагрудной бронёй поверх белой одежды, и был при нём превосходный меч с золотой отделкой. Бэнкэй и представить себе не мог такого превосходного меча!
Он подумал: «Вот это меч! Я заполучу его во что бы то ни стало!» Это уж потом он убедился, что напал на человека весьма опасного. Но мог ли он ведать это заранее?
Между тем то был Ёсицунэ. Не желая быть узнанным, он зорко глядел по сторонам и сразу заметил, что в тени под деревом муку стоит странного вида монах с огромным мечом под мышкой. «Это не простой прохожий, – подумал он. – Не иначе это тот самый, что повадился в столице отнимать у людей их мечи». И без всяких колебаний он пошёл прямо на Бэнкэя.
Бэнкэй же самоуверенно подумал: «Мне случалось отбирать мечи у самых свирепых забияк, а уж с таким тощим юнцом я и подавно управлюсь. Выйду на него, напущу страху зычным голосом и грозным обличьем, он и отдаст меч. А не отдаст так, сшибу его с ног и отберу».
Так решив, Бэнкэй вышел перед Ёсицунэ и произнёс:
– Я здесь таюсь в ожидании врага и подозреваю всякого, кто в боевом снаряжении норовит пройти мимо меня. Такого я просто-запросто пропустить не могу, но, ежели тебе это некстати, отдай мне свой меч – и тогда можешь пройти.
Ёсицунэ, выслушав его, сказал:
– Значит, ты и есть тот самый дурень, о котором я слышал. Однако такому я просто-запросто меч отдать никак не могу. Ежели тебе хочется, подойди и отбери.
– Тогда держись! – рявкнул Бэнкэй и, выхватив свой огромный меч, налетел на Ёсицунэ.
Ёсицунэ тоже обнажил свой короткий меч и отскочил под стену.
– Будь ты хоть сам чёрт, – проговорил Бэнкэй, – всё равно я не знаю никого, кто мог бы против меня устоять.
С этими словами он широко размахнулся и нанёс удар.
«Экое чудище!» – подумал Ёсицунэ, быстро, как молния, уклоняясь влево. Удар пришёлся по стене, кончик меча в ней увяз, и, пока Бэнкэй тщился его выдернуть, Ёсицунэ прыгнул к противнику, выбросил вперёд левую ногу и с ужасной силой ударил его в грудь. Бэнкэй тут же выпустил меч из рук. Ёсицунэ подхватил выпавший меч и с лихим возгласом: «Эйя!» – плавно взлетел на стену, которая высотой была ни много и ни мало в целых девять сяку. А оглушённый Бэнкэй остался стоять, где стоял, и грудь у него болела от ужасного пинка, и ему и впрямь казалось, будто его обезоружил сам чёрт.
Ёсицунэ сказал ему сверху:
– Впредь не смей больше творить такие бесчинства. Ты ведь и есть тот самый дурень, о котором я наслышан. Хотел я забрать твой меч, но ты ещё подумаешь, будто он мне нужен, так что бери его обратно.
С этими словами он прижал меч пятой к черепичному покрытию стены, согнул в три погибели и швырнул Бэнкэю. Тот подобрал меч, выпрямил лезвие, а затем, глядя на Ёсицунэ с досадой снизу вверх, пробормотал:
– Противу ожиданий верх взяла ваша милость. Однако мнится мне, что вы изволите проживать где-то поблизости. И хоть нынче я оплошал, но уж в следующий раз промашки не дам.
Пробормотав это себе под нос, он пошёл прочь. Ёсицунэ же, глядя ему вслед, подумал: «Да, так, верно, и есть: сей молодчик не иначе как тот самый хиэйский монах. То-то на мой меч позарился!» И он крикнул Бэнкэю в спину:
– Хиэйский монах, хоть режь его, человеком не станет, только и живёт для того, чтобы резать людей!
Бэнкэй не отозвался. «Я буду не я, коли не зарублю его, пусть только слезет со стены», – подумал он, остановился и стал ждать.
Ёсицунэ плавно слетел со стены, и ноги его были ещё в трех сяку от земли, когда Бэнкэй, взмахнув мечом, ринулся к нему, и тогда он вновь плавно взлетел на стену.
Когда мы слышим, как чжоуский Му-ван, изучив трактат «Лю-тао», взлетел со стены высотой в восемь сяку на небо, мы считаем это чудом из глубокой древности; но ведь уже в наши последние времена Конца Закона Будды тоже случилось такое: изучив тот же трактат «Лю-тао», Куро Ёсицунэ, совершая прыжок со стены в девять сяку, прямо из воздуха снова вспрыгнул на стену!
Вот почему в тот раз Бэнкэй вернулся к себе ни с чем.
О том, как Бэнкэй стал вассалом Ёсицунэ
Наступило утро восемнадцатого числа шестого месяца. К храму Чистой Влаги – Киёмидзу на поклонение к Милосердной Каннон сходилось множество людей – и знатных, и простого народа. Явился и Бэнкэй, ибо решил, что ночной его противник непременно тоже будет у храма нынче к вечеру.
Долго топтался он у главных ворот, ждал и никак не мог дождаться. Он совсем уже собрался было уходить опять с пустыми руками, но, поскольку Ёсицунэ, как это вошло у него в обычай, гулял по ночам на склонах горы Киёмидзу, вдруг донеслись до Бэнкэя звуки той самой флейты.
«Ара, до чего же приятные и чистые звуки! – подумал Бэнкэй. – Вот и вышло по-моему!» И он встал в воротах, молясь про себя: «О богиня Каннон! Ты – святыня храма сего, воздвигнутого достославным Саканоуэ Тамурамаро, ты некогда дала клятву: “Если не выполню я, тридцать три раза переменив свой облик, все прошения людей, то навеки останусь среди подвижников обители Гион и никогда не обрету высшего постижения!” И ещё ты поклялась: “Дарую счастье и богатство тому, кто преодолеет поток и пристанет к брегу постигнутой истины!” Но мне, Бэнкэю, не надобно ни счастья, ни богатства. Отдай мне только меч этого человека!» Так он стоял перед воротами храма и молился.
Между тем Ёсицунэ был и без того угрюмо настроен, а тут ещё, взглянув вверх по склону, увидел: тот самый монах. Только, не в пример давешней ночи, облачён он в панцирь, огромный меч на боку и ждёт, опершись на алебарду. «Каков негодяй, снова у меня на дороге», – подумал Ёсицунэ и, нисколько не дрогнув, направился вверх прямо к воротам.
– Не с вами ли мы встретились у храма Тэндзин вчерашней ночью? – произнёс Бэнкэй.
– Случилось такое дело, – ответил Ёсицунэ.
– Так, может быть, вы всё же соизволите отдать мне свой меч?
– Сколько ни проси, просто-запросто его не получишь, – сказал Ёсицунэ. – Коль очень нужно, так подойди и возьми!
– И всё-то вы бахвалитесь… – проворчал Бэнкэй.
Взмахнув алебардой, он ринулся на Ёсицунэ вниз по склону и с рёвом обрушил на него град ударов. Ёсицунэ, выхватив свой меч, отбил их все. А затем огромная алебарда начала рубить воздух впустую, ибо Ёсицунэ стал просто перепрыгивать через руки Бэнкэя, сжимавшие древко. И тогда до Бэнкэя дошло наконец, насколько превосходит его противник.
– Авая! – оторопело проговорил он, отступая, и подумал про себя: «Нет, этот человек мне не под силу».
А Ёсицунэ сказал:
– Таким манером я готов забавляться с тобой хоть всю ночь напролёт, но мне надлежит помолиться Милосердной Каннон об исполнении одного заветного желания.
И он скрылся. Бэнкэй сказал себе: «У меня словно что-то уплыло из рук».
Ёсицунэ же подумал так: «Что ни говори, бьётся он изрядно. Интересно, пробудет ли он здесь до утра? Я бы вышиб у него из рук и меч его, и алебарду, слегка бы его ранил и захватил живьём. Всё-таки в одиночку бродить скучно, и я бы взял его к себе вассалом-кэраем».
В ту ночь Ёсицунэ предался в храме Чистой Влаги всенощному бдению. Бэнкэй об этом не знал. Занятый мыслями об упущенном мече, он некоторое время спустя тоже отправился в храм. Там, в молитвенном зале, множество людей на разные голоса произносили нараспев молитвословия, но он сразу различил голос, с благоговением читавший из начала первого свитка «Лотосовой сутры», и чтение это доносилось со стороны средней решётчатой двери, ведущей на заднюю половину храма. «Чудеса, да и только! – подумал Бэнкэй. – Этот голос, читающий сутру, весьма похож на голос давешнего человека, обозвавшего меня бранным словом. Подойду-ка я поближе, взгляну». Он прислонил алебарду у входа и, оставшись при одном только мече, стал продираться через гущу молящихся прямо по плечам, приговаривая: «Я служитель храма, посторонитесь!» За спиной углублённого в сутру Ёсицунэ он остановился и встал там, расставив ноги. Поглядывая на него в свете светильников, люди испуганно переговаривались: «Какой страшный монах, да какой громадный!»
Ёсицунэ оглянулся: над ним нависал Бэнкэй. «Непонятно, как он даже здесь умудрился выследить меня», – подумалось ему. Впрочем, это только он знал, что рядом с ним Бэнкэй, а Бэнкэй глядел на него, не узнавая. Совсем недавно был мужчина мужчиной, теперь же был некто в женских одеждах с головным платком кадзуки, прикрывающим лицо. Мусасибо Бэнкэй растерялся. «А вот попробую пихнуть его отсюда и посмотрю, что получится», – нашёлся наконец он и с силой ткнул Ёсицунэ в бок ножнами меча.
– Эй, ты, юный монашек или дама, – сказал он, – мне тоже надобно вознести молитвы. Подвинься, я сяду рядом.
Ёсицунэ не отозвался. «Как я и думал, это не просто кто-нибудь, это тот самый человек», – подумал Бэнкэй и снова с силой ткнул ножнами.
Тогда Ёсицунэ не выдержал.
– Чудище несуразное! – произнёс он. – Таким нищебродам, как ты, надлежит молиться под деревом или под тростниковой крышей, ибо Будда в неизречённом милосердии своём услышит тебя и оттуда! Как смеешь ты бесчинствовать здесь, где собралось столько почтенных людей? Убирайся вон!
– Жестоко говорите вы со мной, – отозвался Бэнкэй. – Видно, зря мы познакомились прошлой ночью. И всё же я к вам подсяду.
С этими словами он ловко перепрыгнул через две циновки и уселся рядом с Ёсицунэ, на что тот сказал с отвращением:
– Невеже и пристало так ломиться.
А Бэнкэй между тем выхватил у него сутру, развернул её наугад и произнёс:
– Что за прекрасная сутра! Твоя она? Или чужая?
Ёсицунэ не отвечал. Тогда Бэнкэй предложил:
– Давай читать вместе. Читай ты, и буду читать я.
Надо сказать, что Бэнкэй у себя в Западной пагоде на горе Хиэй был прославленным чтецом священных текстов. Ёсицунэ тоже в бытность свою в храме Курама обрёл навыки чтения. И они принялись читать попеременно, причём Бэнкэй читал на голос «Ко» – высокий, а Ёсицунэ читал на голос «Оцу» – низкий, и так они прочли половину второго свитка.
И не стало слышно шуршащего шарканья молящихся, стихли колокольцы паломников, и на какое-то время всё вокруг погрузилось в бесконечно благоговейную тишину.
Потом Ёсицунэ поднялся и сказал:
– Мне надобно встретиться со знакомым, я ухожу.
– А мне опять ждать противника, которого я не смог одолеть? – возразил Бэнкэй. – И как раз сейчас, когда он у меня перед глазами? Нет уж, пойдём вместе.
Они прошли к южному выходу, и Бэнкэй остановился.
– А ведь я всерьёз хочу заполучить этот ваш меч, – сказал он. – Лучше отдайте его мне.
– Не могу, меч наследственный, – отозвался Ёсицунэ.
– А когда так, извольте на бой. Сразимся, и кто победит, тому им и владеть.
– Ну что ж, давай, – сказал Ёсицунэ.
Бэнкэй не теряя времени обнажил свой меч. Ёсицунэ тоже вытащил меч, и они обменялись ударами. Люди, стоявшие вокруг, шарахнулись в стороны.
– Что такое? – заволновались они. – Такой почтенный монах! Да в такой тесноте! И связался с таким мальчишкой! Эй, вы! Мечи в ножны!
Но противники не слушали и продолжали рубиться. Ёсицунэ в конце концов сорвал с себя и отбросил женский наряд и явил поражённым зрителям панцирь поверх мужской одежды.
– Вот тоже человек необыкновенный! – воскликнули в толпе.
Дамы, монахини, дети так волновались, что кое-кто свалился с галереи, а кто-то бросился закрывать двери, чтобы противников не занесло в молельное здание, и шум стоял страшный.
Между тем противники, сражаясь, спустились на храмовую террасу. Попервоначалу зрители из опасения не приближались, но затем, влекомые любопытством, они обступили противников и заходили вокруг хороводом, словно в торжественном шествии вокруг храмовой святыни. Иные спрашивали:
– Кто же одолеет – юнец или монах?
Другие отзывались:
– Наверняка юнец! Куда до него монаху, он уже выдыхается!
Бэнкэй услышал это и уныло подумал: «Вот и со стороны видно, что мне конец».
Ёсицунэ уверенно рубил. Бэнкэй упорно отбивался. Но вот он сделал промах. Ёсицунэ сейчас же подскочил к нему и ударил, и кончик его меча поразил Бэнкэя в бок под левую руку. Бэнкэй пошатнулся, и Ёсицунэ обрушил на него град могучих ударов тупой стороной меча.
Он теснил Бэнкэя так, чтобы опрокинуть головой к востоку, и вот Бэнкэй рухнул, и Ёсицунэ наступил на него и осведомился:
– Будешь ли отныне мне верным слугой?
– Видно, это предопределено в моём прошлом существовании, – ответствовал Бэнкэй. – Буду отныне вашим верным слугой.
Ёсицунэ облачился в панцирь Бэнкэя поверх своего, взял оба меча и велел Бэнкэю идти вперёд. Ещё до рассвета они достигли Ямасины и оставались там до той поры, пока не зажила рана. Затем они вместе вернулись в столицу и стали следить за действиями дома Тайра.
Да, это был тот самый Мусасибо Бэнкэй, который после памятного столкновения стал вассалом Ёсицунэ, ни разу не поколебался в верности ему, всегда и всюду тенью следовал за ним, свершил многие достославные подвиги в трехлетней войне против дома Тайра, был вместе с Ёсицунэ во всех его боях вплоть до последнего сражения у Коромогавы в краю Осю и там пал у его ног.
И вот в столице стало слышно, что Куро Ёсицунэ вместе с воином по имени Мусасибо замышляют против дома Тайра. В Рокухару пришёл донос, что стоят они у Кудесника Сёсимбо на Четвёртом проспекте. Из Рокухары явились туда большим отрядом и взяли Кудесника. Застали там и Ёсицунэ, но он оказался им не под силу и скрылся.
Долго топтался он у главных ворот, ждал и никак не мог дождаться. Он совсем уже собрался было уходить опять с пустыми руками, но, поскольку Ёсицунэ, как это вошло у него в обычай, гулял по ночам на склонах горы Киёмидзу, вдруг донеслись до Бэнкэя звуки той самой флейты.
«Ара, до чего же приятные и чистые звуки! – подумал Бэнкэй. – Вот и вышло по-моему!» И он встал в воротах, молясь про себя: «О богиня Каннон! Ты – святыня храма сего, воздвигнутого достославным Саканоуэ Тамурамаро, ты некогда дала клятву: “Если не выполню я, тридцать три раза переменив свой облик, все прошения людей, то навеки останусь среди подвижников обители Гион и никогда не обрету высшего постижения!” И ещё ты поклялась: “Дарую счастье и богатство тому, кто преодолеет поток и пристанет к брегу постигнутой истины!” Но мне, Бэнкэю, не надобно ни счастья, ни богатства. Отдай мне только меч этого человека!» Так он стоял перед воротами храма и молился.
Между тем Ёсицунэ был и без того угрюмо настроен, а тут ещё, взглянув вверх по склону, увидел: тот самый монах. Только, не в пример давешней ночи, облачён он в панцирь, огромный меч на боку и ждёт, опершись на алебарду. «Каков негодяй, снова у меня на дороге», – подумал Ёсицунэ и, нисколько не дрогнув, направился вверх прямо к воротам.
– Не с вами ли мы встретились у храма Тэндзин вчерашней ночью? – произнёс Бэнкэй.
– Случилось такое дело, – ответил Ёсицунэ.
– Так, может быть, вы всё же соизволите отдать мне свой меч?
– Сколько ни проси, просто-запросто его не получишь, – сказал Ёсицунэ. – Коль очень нужно, так подойди и возьми!
– И всё-то вы бахвалитесь… – проворчал Бэнкэй.
Взмахнув алебардой, он ринулся на Ёсицунэ вниз по склону и с рёвом обрушил на него град ударов. Ёсицунэ, выхватив свой меч, отбил их все. А затем огромная алебарда начала рубить воздух впустую, ибо Ёсицунэ стал просто перепрыгивать через руки Бэнкэя, сжимавшие древко. И тогда до Бэнкэя дошло наконец, насколько превосходит его противник.
– Авая! – оторопело проговорил он, отступая, и подумал про себя: «Нет, этот человек мне не под силу».
А Ёсицунэ сказал:
– Таким манером я готов забавляться с тобой хоть всю ночь напролёт, но мне надлежит помолиться Милосердной Каннон об исполнении одного заветного желания.
И он скрылся. Бэнкэй сказал себе: «У меня словно что-то уплыло из рук».
Ёсицунэ же подумал так: «Что ни говори, бьётся он изрядно. Интересно, пробудет ли он здесь до утра? Я бы вышиб у него из рук и меч его, и алебарду, слегка бы его ранил и захватил живьём. Всё-таки в одиночку бродить скучно, и я бы взял его к себе вассалом-кэраем».
В ту ночь Ёсицунэ предался в храме Чистой Влаги всенощному бдению. Бэнкэй об этом не знал. Занятый мыслями об упущенном мече, он некоторое время спустя тоже отправился в храм. Там, в молитвенном зале, множество людей на разные голоса произносили нараспев молитвословия, но он сразу различил голос, с благоговением читавший из начала первого свитка «Лотосовой сутры», и чтение это доносилось со стороны средней решётчатой двери, ведущей на заднюю половину храма. «Чудеса, да и только! – подумал Бэнкэй. – Этот голос, читающий сутру, весьма похож на голос давешнего человека, обозвавшего меня бранным словом. Подойду-ка я поближе, взгляну». Он прислонил алебарду у входа и, оставшись при одном только мече, стал продираться через гущу молящихся прямо по плечам, приговаривая: «Я служитель храма, посторонитесь!» За спиной углублённого в сутру Ёсицунэ он остановился и встал там, расставив ноги. Поглядывая на него в свете светильников, люди испуганно переговаривались: «Какой страшный монах, да какой громадный!»
Ёсицунэ оглянулся: над ним нависал Бэнкэй. «Непонятно, как он даже здесь умудрился выследить меня», – подумалось ему. Впрочем, это только он знал, что рядом с ним Бэнкэй, а Бэнкэй глядел на него, не узнавая. Совсем недавно был мужчина мужчиной, теперь же был некто в женских одеждах с головным платком кадзуки, прикрывающим лицо. Мусасибо Бэнкэй растерялся. «А вот попробую пихнуть его отсюда и посмотрю, что получится», – нашёлся наконец он и с силой ткнул Ёсицунэ в бок ножнами меча.
– Эй, ты, юный монашек или дама, – сказал он, – мне тоже надобно вознести молитвы. Подвинься, я сяду рядом.
Ёсицунэ не отозвался. «Как я и думал, это не просто кто-нибудь, это тот самый человек», – подумал Бэнкэй и снова с силой ткнул ножнами.
Тогда Ёсицунэ не выдержал.
– Чудище несуразное! – произнёс он. – Таким нищебродам, как ты, надлежит молиться под деревом или под тростниковой крышей, ибо Будда в неизречённом милосердии своём услышит тебя и оттуда! Как смеешь ты бесчинствовать здесь, где собралось столько почтенных людей? Убирайся вон!
– Жестоко говорите вы со мной, – отозвался Бэнкэй. – Видно, зря мы познакомились прошлой ночью. И всё же я к вам подсяду.
С этими словами он ловко перепрыгнул через две циновки и уселся рядом с Ёсицунэ, на что тот сказал с отвращением:
– Невеже и пристало так ломиться.
А Бэнкэй между тем выхватил у него сутру, развернул её наугад и произнёс:
– Что за прекрасная сутра! Твоя она? Или чужая?
Ёсицунэ не отвечал. Тогда Бэнкэй предложил:
– Давай читать вместе. Читай ты, и буду читать я.
Надо сказать, что Бэнкэй у себя в Западной пагоде на горе Хиэй был прославленным чтецом священных текстов. Ёсицунэ тоже в бытность свою в храме Курама обрёл навыки чтения. И они принялись читать попеременно, причём Бэнкэй читал на голос «Ко» – высокий, а Ёсицунэ читал на голос «Оцу» – низкий, и так они прочли половину второго свитка.
И не стало слышно шуршащего шарканья молящихся, стихли колокольцы паломников, и на какое-то время всё вокруг погрузилось в бесконечно благоговейную тишину.
Потом Ёсицунэ поднялся и сказал:
– Мне надобно встретиться со знакомым, я ухожу.
– А мне опять ждать противника, которого я не смог одолеть? – возразил Бэнкэй. – И как раз сейчас, когда он у меня перед глазами? Нет уж, пойдём вместе.
Они прошли к южному выходу, и Бэнкэй остановился.
– А ведь я всерьёз хочу заполучить этот ваш меч, – сказал он. – Лучше отдайте его мне.
– Не могу, меч наследственный, – отозвался Ёсицунэ.
– А когда так, извольте на бой. Сразимся, и кто победит, тому им и владеть.
– Ну что ж, давай, – сказал Ёсицунэ.
Бэнкэй не теряя времени обнажил свой меч. Ёсицунэ тоже вытащил меч, и они обменялись ударами. Люди, стоявшие вокруг, шарахнулись в стороны.
– Что такое? – заволновались они. – Такой почтенный монах! Да в такой тесноте! И связался с таким мальчишкой! Эй, вы! Мечи в ножны!
Но противники не слушали и продолжали рубиться. Ёсицунэ в конце концов сорвал с себя и отбросил женский наряд и явил поражённым зрителям панцирь поверх мужской одежды.
– Вот тоже человек необыкновенный! – воскликнули в толпе.
Дамы, монахини, дети так волновались, что кое-кто свалился с галереи, а кто-то бросился закрывать двери, чтобы противников не занесло в молельное здание, и шум стоял страшный.
Между тем противники, сражаясь, спустились на храмовую террасу. Попервоначалу зрители из опасения не приближались, но затем, влекомые любопытством, они обступили противников и заходили вокруг хороводом, словно в торжественном шествии вокруг храмовой святыни. Иные спрашивали:
– Кто же одолеет – юнец или монах?
Другие отзывались:
– Наверняка юнец! Куда до него монаху, он уже выдыхается!
Бэнкэй услышал это и уныло подумал: «Вот и со стороны видно, что мне конец».
Ёсицунэ уверенно рубил. Бэнкэй упорно отбивался. Но вот он сделал промах. Ёсицунэ сейчас же подскочил к нему и ударил, и кончик его меча поразил Бэнкэя в бок под левую руку. Бэнкэй пошатнулся, и Ёсицунэ обрушил на него град могучих ударов тупой стороной меча.
Он теснил Бэнкэя так, чтобы опрокинуть головой к востоку, и вот Бэнкэй рухнул, и Ёсицунэ наступил на него и осведомился:
– Будешь ли отныне мне верным слугой?
– Видно, это предопределено в моём прошлом существовании, – ответствовал Бэнкэй. – Буду отныне вашим верным слугой.
Ёсицунэ облачился в панцирь Бэнкэя поверх своего, взял оба меча и велел Бэнкэю идти вперёд. Ещё до рассвета они достигли Ямасины и оставались там до той поры, пока не зажила рана. Затем они вместе вернулись в столицу и стали следить за действиями дома Тайра.
Да, это был тот самый Мусасибо Бэнкэй, который после памятного столкновения стал вассалом Ёсицунэ, ни разу не поколебался в верности ему, всегда и всюду тенью следовал за ним, свершил многие достославные подвиги в трехлетней войне против дома Тайра, был вместе с Ёсицунэ во всех его боях вплоть до последнего сражения у Коромогавы в краю Осю и там пал у его ног.
И вот в столице стало слышно, что Куро Ёсицунэ вместе с воином по имени Мусасибо замышляют против дома Тайра. В Рокухару пришёл донос, что стоят они у Кудесника Сёсимбо на Четвёртом проспекте. Из Рокухары явились туда большим отрядом и взяли Кудесника. Застали там и Ёсицунэ, но он оказался им не под силу и скрылся.