Полночь глядит с небосклона. 2156
Точности и курьеза ради укажу, что, читая это стихотворение, автор
не произнес ни одного твердого "эл". Он выговаривал вместо "л" -- краткий
"у": "С уодки скользнууо весуо..."
Как бы ни называл Бальмонт предмет, о котором он ведет речь, мы с вами
ясно видим: он имеет в виду не "буквы", а "звуки" и только по нечеткости
тогдашней терминологии заменяет один термин другим.
Будь "Поэзия как волшебство" издана в наши дни, не так-то было бы легко
доказать, что он допускает тут путаницу. Но в правописании 1916 года было
правило, разоблачавшее его.
"Я, Ю, , И, -- писал Бальмонт, -- суть заостренныя, истонченныя А, У,
О, Ы". Видите: "-ныя"! Прилагательные поставлены в женском роде. Значит, он
говорит о буквах. Иди речь о звуках, на концах поэт поставил бы "-ные"...
Но не это существенно. Что Бальмонт не различал буквы и звуки --
ясно: "Вот, едва я начал говорить о буквах -- с чисто женской вкрадчивостью
мною овладели гласныя!" -- восхищался он. Но как бы ни думал он о буквах или
звуках, как только стихотворный текст попадал на книжную страницу, на место
звуков мгновенно вставали буквы, образуя видимый неожиданный графический
узор напечатанного стихотворения.
Для вас версификационные фокусы подобного рода не новинка. Вы помните
ломоносовские "Бугристы берега", написанные с не меньшей, чем у Бальмонта,
изобретательностью, хотя с другими намерениями и целями.
Ломоносова там в равной мере интересовали обе "ипостаси" единства
"звуко-буква". Он мобилизовал слова с неодинаковыми, по мнению его
противника, звуками "г", чтобы, изобразив все их при 2157
посредстве единственной буквы, доказать свою правоту в споре не
фонетическом, а орфографическом: для двух разных звуков по многим причинам в
данном случае достаточно одной, общей для обоих, буквы.
У Бальмонта, как это ясно, задача была иной: пользуясь одной буквой, он
имел в виду поэтически утвердить равное смысловое значение обоих ее
вариантов, свойственных русской речи. Заметьте: стихотворение искусно
построено так, что в него входят только слова, в которых при чтении глазами
обязательно есть буква Л, а при произнесении вслух -- и звук "ль".
Вот как можно схематически передать их чередование:
Л
ЛЬ
Л
Л
Л
ЛЬ
Л
Л
Л
Л
Л
Л
ЛЬ
ЛЬ
Л
Л
Л Л
ЛЬ
Л
ЛЬ
Л
Л
Л
Л
Л
ЛЬ
ЛЬ
Л
ЛЬ
Л
ЛЬ
ЛЬ
ЛЬ
Л
Л
Л
ЛЬ
ЛЬ
Л
ЛЬ
Л
"С лодки скользнуло весло" я вспомнил потому, что мы говорили о буквах,
предназначенных передавать непалатализованное и палатализованное "л" в
русском, славянских и латинском алфавитах.
Но воспоминания о таком стихотворении, построенном на "чистой
аллитерации" (термин, к слову говоря, из времен неразличения буквы и звука:
думают всегда о звучании составляющих стих звуковых единиц, а называют
явление их повторения "ал-литера-цией", то есть "собуквием", а не
"созвучием". Правильнее был бы какой-нибудь другой, столь2158 же
затейливый термин: "аллофония" какая-нибудь... Но это в сторону),
воспоминания эти навели меня на мысли и о некоторых других, примерно этого
же рода стихотворческих трюках и фокусах.
Начну со стихотворного отрывка в 14 строк (14 строк, как известно,
содержит в себе "онегинская" строфа Пушкина). В этом отрывке 54 слова, 298
букв, но среди этих почти 300 различных букв -- одна-единственная буква М.
Я говорю о XXXVIII строфе 4-й песни "Онегина".
Прогулки, чтенье, сон глубокий.
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина --
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город и друзей
И скуку праздничных затей...
Возьмите карандаш и исследуйте этот четырнадцатистрочный пушкинский
шедевр со странной точки зрения: в каком числе содержатся в нем буквы нашей
азбуки -- каждая по отдельности.
Впрочем, этот подсчет уже проделан.
А -- 14
Л -- 14
Ц -- 1
Б -- 6
М -- 1
Ч -- 7
В -- 10
Н -- 28
Ш -- 2
Г -- 6
О -- 26
Щ -- 0
Д -- 10
П -- 8
Ы -- 7
Е -- 18
Р -- 12
Ъ -- 10
Ж -- 3
С -- 13
Ь -- 8
З -- 6
Т -- 15
Ѣ --
13
И -- 21
У -- 13
Э -- 0
Й -- 14
Ф -- 0
Ю -- 0
К -- 9
X -- 4
Я -- 6
Я разделил на две партии те слова, которые при Пушкине писались
через Е 2159 и через "ять". Учел я и слова, имевшие тогда на
окончаниях "ер", "твердый знак". Вот уж делить слова на те, что с И, и те,
которые с I, я и не захотел, да и не стоило; во всем отрывке одно лишь слово
"глубокий" оказалось написанным через "и с точкой", да и то, имея в виду,
что рифмует-то оно с "черноокой". Возникает подозрение, не стоит ли у
Пушкина тут "глубокой"? Проверить это по рукописи или очень точным изданиям
я предоставляю желающим.
Строфа, приведенная мною, известна в литературе как некий курьез, как
"Строфа с единственной буквой М".
Но возникает вопрос: что это? По сознательной ли воле поэта М исчезло
из всех, кроме одной, строк этого отрывка или тут сыграл роль случай?
Можно ли дать на такой вопрос ответ? Проведя анализ буквенного состава
строфы, какой я не поленился выполнить, а вы, полагаю, проверить, я думаю,
некоторое предположение сделать можно.
Не будь в этой строфе только "ни одного М", это скорее всего явилось бы
результатом либо случайности, либо какого-нибудь глубокого закона русской
фонетики, который еще предстояло бы установить.
Однако в той же строфе отсутствуют Ф и Щ. Нет в ней и буквы Э. Почему
вполне закономерно отсутствие Ф, вы узнаете детально, когда доберетесь до
разговора о нем самом. Щ, несомненно, находится в нетях более или менее
случайно. В началах и в корнях слов буква эта встречается не слишком часто,
но изобилует в различных суффиксах, в частности в суффиксах причастий.
Стоило бы поэту ввести в данную строфу хотя бы одно причастие на
"-щий", и буква Щ появилась бы в ней совершенно спокойно. Другое дело --
почему 2160 Пушкин не ввел сюда ни одного такого причастия; пусть
пушкинисты ответят, дело тут опять-таки в случайности или во внутренних
необходимостях поэтики этой строфы?
Но я думаю, что, скажем, вместо словосочетания "красных летних дней" с
гениального пера Пушкина могло бы все же сорваться и "красных этих дней", и
вот вам "э оборотное". Однако речь ведь не о том, что М -- редкая буква и ее
просто нет в строфе по этой причине. М -- буква довольно распространенная. В
ХХХХ строфе "Евгения Онегина" она встречается преспокойно семь раз подряд. И
если бы из всех строф романа только в этой она оказалась такой анахореткой
или если бы я не мог вам указать в этой же цепочке строчек другой ей
подобной отшельницы, я, разведя руками, сказал бы: "Не знаю, для чего это
ему понадобилось, но как будешь судить гения? Наверное, ему захотелось,
чтобы тут оказались все буквы в разных количествах, а одна только буква М --
в одиночку..."
Ну так вот: этого я сказать не могу. Вы, вероятно, уже обратили
внимание: "Строфу с одной буквой М" можно с таким же успехом назвать и
"строфой с одним Ц". А допустить, что Пушкину по каким-то высоким
соображениям эвфонии понадобилось, чтобы в этих именно 14 строчках
встретились "единственное М" с "единственным Ц", я никак не рискую.
Кто хочет, рекомендую проверить, нет ли в "Онегине" другой строфы с
одним М, или, может быть, с другой какой-либо "одной буквой". Чем черт не
шутит: вот ведь обратил же кто-то внимание на это единственное М, а такого
же единственного Ц и не заметил. Вас могут ждать разные открытия...
2161
Самое, по-моему, удивительное в европейской букве М -- это то, что
родоначальником семьи всевозможных "эм" был, вероятно, предшествовавший даже
финикийскому "мему" древнеегипетский иероглиф , означавший, по мнению одних
ученых, понятие "вода", а в понимании других -- "волна". От него-то и пошли
поколения потомков, конечным результатом которых оказалась хорошо нам
известная буква М. Ведь в этой современной нам прапраправнучке, вглядевшись,
можно различить черты того древнейшего знака...
Но это все дела давным-давно прошедшие.
Наша русская буква М происходит от кириллического "мыслете", оно же --
потомок каллиграфического М греко-византийских рукописей. Сравните "мыслете"
и нынешнюю М: они недалеко отстоят друг от друга.
Вообще, если оставить в стороне скандинавские руны, одна только
глаголица отошла от традиционного очертания буквы М. Глаголическая буква
скорее
напоминает по внешнему виду одного из "пляшущих человечков", своим
появлением на воротах старого сарая принесших известие о близкой гибели
кому-то из конан-дойлевских героев. 2162
Прямая обязанность нашего М -- означать твердый губной носовой
согласный. Но рядом с твердым у нас, конечно, живет и мягкий согласный звук.
Читающий отличает М, требующее мягкого произношения, по тому, что оно
сопровождается либо буквами Е, И, , Ю, Я, либо "мягким знаком".
Звук "м" может быть и твердым и мягким не только в русском языке.
Болгарский язык знает и те и другие согласные, но, обучаясь ему, вы
получаете предупреждение: болгарские мягкие звуки на самом деле "полумягки",
стоят где-то между нашими твердыми и мягкими согласными, особенно приходясь
перед Е и И. "М" звучит там тверже, чем у нас, в таких словах, как "мед" --
мед, "межда" -- межа.
Любопытно: на концах слов в болгарском языке мягкость согласных нацело
утрачена -- "сол", а не "соль", "ден", а не "день", "кон", а не "конь"...
Прислушайтесь к выговору русских актеров, играющих Инсарова в инсценировке
тургеневского "Накануне". Нередко именно эта твердость конечных согласных
позволяет им придать речи персонажа характерный болгарский акцент.
У поляков те М, которые стоят перед А, О, У, но должны все же
прозвучать не как "м", а как "мь", -- мягко звучат лишь тогда, когда между
ними и следующими гласными вставлена дополнительная буква I.
Mara читается "мара" и означает "сновидение". А вот Miara вовсе не
следует выговаривать "миара". Произносите его "мяра"; оно означает "мера",
или, по-старинному, "мѣра".
"М" французского языка похоже, в общем, на наше твердое "м", особенно
перед гласными "а", "о"; mаman -- мама, morose -- угрюмый, mouche -- муха.
Перед "е", "и", "ю" и другими звучание "л" у нас и во французском языке
расходится.
Нельзя французское menace произносить с таким же "м", как в нашем
"менять" или "мельница". Они звучат неодинаково. Во французском языке нет
мягких палатализованных согласных, которыми так богат русский язык:
Произнести по-французски "менас" на русский лад так же смешно, как по-русски
сказать: "Мэли Йэмэля!"
Пожалуй, "странче" всего, как говорила Алиса из сказки Льюиса Кэррола,
во французском "м" его способность "назализоваться", приобретать звучание,
подобное2163 носовому "н". Точнее -- придавать предшествующему
гласному ясно слышимый носовой оттенок. Слово septembre -- "сентябрь" звучит
по-французски так, как если бы его "em" превратилось в носовое "а". И если
вам понадобится передать это французское слово русскими буквами, вы
наверняка напишете "сэптаНбр", так же как название газеты "Temps" -- "Время"
по-русски всегда изображали как "Тан" и никогда "Там".
Н
Что можно сказать о букве Н, кроме того, что это 14-я буква русской
гражданской азбуки, выражающая звонкий носовой звук и передне-, и средне-, и
заднеязычного образования?
Этот звук бывает у нас и твердым и мягким, как почти все русские
согласные. Сравните: "нос" -- "нес", "набат" -- "няня", "нуль" -- "ню".
Не так легко подобрать такую же пару -- пример с "нэ-не". В моем
детстве произношение такого "нэ" было как бы условным значком,
обнаруживавшим интеллигента. Меня учили говорить "капитан Нэмо", а некоторые
мальчики читали это имя как "капитан Немо", точно он был "немым". Помните
чеховское "tuus fratѣrъ"? С тем же успехом можно написать тут "капитан
Нѣмо"...
В русском языке надо отличить не только "н" от "нь", но еще показать,
следует ли за этим мягким "н" обычный или йотированный гласный. Именно
поэтому мы пишем имя немецкого города -- НЮрнберг, а английского порта --
НЬюкасл.
В других языках мягкость "н" выражается по-разному: и всякими условными
значками, и сопровождением других букв. У венгров роль нашего мягкого знака
играет буква Y; мягкое "н" пишется как NY. Слово nyafka, например, значит
"плаксивый", а произносится не "ниафка", а "няфка". Таким образом, в
венгерском 2164 варианте латиницы буквы Y вообще нет: она
рассматривается только как знак мягкости при согласных.
Испанское правописание пошло по другому пути. У них есть две буквы --
"эне", означающая твердый "н", и "энье" для смягченного "н".
Поляки действуют подобно испанцам: обычная N у них означает твердый
звук "н", а с диакритическим клинышком над ним -- ń, как бы "польское
энье" -- произносится как "нь".
Наше Н, оказываясь перед Е, И, , Ю, Я, приобретает значение мягкого
звука; перед ними ему Ь не нужен. Появляясь же, он указывает не на мягкость,
а на йотацию: "семя" -- "семья". Польский язык не знает таких пар букв, как
наши А -- Я, О -- .
Казалось бы, тут и пустить в ход ń. Но польское правописание идет
по другому пути: помещает между N и следующей буквой букву I.
А для чего же тогда буква ń? Она бывает нужна либо в середине
слов, перед согласными -- bańka -- банька, либо же на концах слов --
koń -- конь.
Вот целая цепочка: konik -- koń -- koniarz (конек, конь, конюх) --
всюду мягкость "н" показана по-своему.
Который же из перечисленных способов выражать мягкость и твердость "н"
наиболее удачен? Вероятно, никакой. Все по-своему хороши, и у каждого есть
свои недостатки.
Читатель может спросить: а почему создалось такое странное соотношение
формы между латинской пук-вой N и русской H? Кое-что я уже говорил об этом,
рассматривая букву И, напоминающую зеркальное отражение N. Многое из того,
что определило выбор начертаний для отдельных букв и западных и нашей
азбуки, уже немыслимо сейчас восстановить. Не всегда можно разгадать древних
алфавитистов: ведь они руководствовались не принципами нашей современной
науки. И тем не менее...
До начала книгопечатания форма каждого письменного знака зависела от
личных вкусов и способностей переписчика. Соблюдая моду, все они придавали
буквам все новые и новые начертания.
Палеографы поставили себе на службу эту изменчивость почерков и
довольно точно приурочивают тексты по начертаниям букв к тому или другому
веку, а то и меньшему периоду. 2165
Так вот, по их разысканиям примерно с XIV века косая соединительная
черта буквы N начинает все явственней приближаться к горизонтали. В
результате Я, раньше походившее на "и оборотное", стало все ближе напоминать
заглавный вариант греческой "эты" (она же "ита"), имевшей в классическом
письме начертание Н.
В Древней Греции знак "эта" выражал не только "э" или "и", но также и
эти звуки со своеобразным "придыханием": "хэ", "хи".
Мы, составляя славянскую азбуку, превратили греческое Н в свое "эн".
Западные же народы, отправляясь от таких начертаний, как Hλios --
"гелиос" -- солнце, сохранили за латинским Н значение "ха", "аш", "эч",
часто выступающих как придыхание.
Вот так в результате действий отнюдь не единовременных и не единоличных
возник парадокс: русская буква Н по форме совпала с Н латиницы, выражающей
совсем иной звук. А русская буква И стала как вывернутое наизнанку N.
В том, что я сейчас расскажу, никакого "научного значения" нет. И по
многим причинам.
Первое: я буду излагать нечто почерпнутое из "сказки", да еще не
народной, а "авторской", современной.
Второе. Мало того, сказку эту я буду2166
рассматривать не в подлиннике, на ее родном английском языке, а в
переводе.
Могу оправдаться: переводчик -- сам крупный и талантливый литератор,
большой мастер языка и стиля. Очевидно, такой перевод даже в отрыве от
подлинника может стать предметом языкового анализа.
Я намерен рассмотреть один чисто фонетический (и графический) трюк,
примененный в этом произведении переводчиком. Но ведь можно заглянуть и в
подлинник и полюбопытствовать, насколько переводчик проявил "самовластие"
или, наоборот, в какой степени он пошел по предуказанному автором
стилистическому пути.
Впрочем, все эти строгие замечания и защита от них были бы уместны,
если бы моя книга была учебником, монографией по русской азбуке,
исследованием. А ведь она -- только собрание многолетних наблюдений, скорее
лирических, нежели академических, над русским "звуком речи" и русской
буквой, "знаком этого звука". Это размышления не ученого-языковеда, а
"болельщика" языка. Как болельщик, я вправе поделиться с читателем и этой
любопытной историей, тем более что она как-то примыкает к нашим наблюдениям
над буквой Н и звуком "н".
Помните сказку Р. Киплинга о Слоненке? Помните; и я не буду
пересказывать вам, какие экстраординарные беды претерпел этот "несносно
любопытный Слоненок" за свое досадительное любопытство.
В конечном счете Крокодил чуть было не съел Слоненка. Он ужасно,
нестерпимо растянул его маленький и аккуратный нос, похожий на башмак. Но,
так его изуродовав, Крокодил придал 2167 слону-крошке
необходимейшую вещь -- хобот.
Но и это в сторону. В отличном переводе сказки, выполненном Корнеем
Ивановичем Чуковским, есть место, по поводу которого Слон-дитя обязательно
задал бы автору один из своих раздражающих вопросов: "А почему?.."
Слоненок уже спросил у Крокодила, кейфовавшего в сонной,
зловонной, мутно-зеленой реке Лимпопо, что тот имеет привычку кушать на
обед. И Крокодил пообещал дать ответ любознательному на ушко. А когда тот
пригнулся, Крокодил мерзко схватил Слоненка за нос и, сжав нос изо всех сил
челюстями, стал тянуть его в реку.
И вот тут-то Слоненок -- в переводе Чуковского -- закричал и захныкал.
И кричал он не то, что можно было бы ожидать: "Пустите меня, мне очень
больно!" -- а кое-что другое: "Пусдиде бедя! Бде очедь больдо!"
Крокодилу не хотелось отпускать простодушного, борьба длилась, и,
наконец, Слоненок возопил в последнем отчаянии: "Довольдо! ОсдавьдеЯ больше
де богу!"
Конечно, в его печальном положении Слоненок при всем своем любопытстве
не мог бы заниматься самонаблюдениями, а потому и не спросил, отчего
переводчик, описывая эту душераздирающую сцену, так странно ошибся и написал
совсем не те буквы, которым следовало бы стоять в Слоненковых горестных
жалобах? Зачем он на месте обычных Н везде поставил не что-нибудь другое, а
Д, а М повсюду заменил на Б?
Если он хотел так выразить растерянность и испуг попавшего в беду
Слоненка, он бы мог взять какие угодно буквы. Почему же он выбрал именно
эти? 2168
Конечно, вопрос, который мы сейчас рассматриваем, -- вопрос скорее
фонетический, нежели графический. Но мы уже знаем: "где звук, там и буква",
и тут большой беды нет.
Слоненок говорил так не потому, что испугался или
пришел в отчаяние, а потому, что был вынужден говорить в нос.
Уловите одну тонкость. Когда у живого существа плотно зажат или заткнут
нос, в органах речи создается "носовой резонанс", и произносимые этим живым
существом любые неносовые согласные приобретут "носовой оттенок". А в то же
время "носовые согласные" не могут быть произнесены как должно именно
потому, что выговорить их можно лишь тогда, когда носовой проход свободен.
В русском (и многих других языках) существуют такие любопытные
закономерно связанные пары звонких смычных согласных, носовых и неносовых
согласных "н -- д", "м -- б".
Если крокодил еще не схватил вас за нос, вы можете спокойно и с
удобством произносить носовые согласные "м" и "н". Произнесите "н" и
заметьте: чтобы сделать это, вы слегка опускаете мягкое небо, воздушная
струя отчасти проходит в носовую полость, и... произносится звук "н" (или,
при несколько другом расположении остальных органов речи, -- "м").
Но если не крокодил, а хотя бы просто сильный насморк заложил вам нос
-- носовых согласных уже не получается, а неносовые приобретают носовой
характер. Почему? Да потому, что благодаря закрытию свободного пути через
нос носовой резонанс возникает теперь в ротовой полости.
Хотите произнести "ж", а получается назализованный звук "б". Пытаетесь
выговорить "н", выходит странный, с 2169 носовым оттенком звук
"д". Попробуйте выговорить "Оставьте, довольно", и получится...
Я вспомнил об этой переводчицкой и литераторской тонкости потому, что
вообще "очедь люблю даблюдать" за хорошей, грамотной работой мастера.
Языково-фонетическая чистота работы Чуковского и пленила меня.
Казалось бы, ну зачем сохранять в переводе все эти фонетические
соотношения? Ведь все равно большинство читателей никогда не узнает, как те
же фразы звучат по-английски у Киплинга и наблюдал ли тот по отношению к ним
такую же фонетическую точность на своем английском языке? Так стоило ли
стараться?
А ведь стоило! Перевод переводом, но перевод -- это же
художественный текст. Попробуйте подставить на место измененных Чуковским
букв какие-либо другие: "Добользо"... "Гзе очеп больпо"... Ведь не получится
впечатления, что перед вами Слоненок с наглухо зажатым носом. Нацело
пропадает радующий читателей (и не только ребят) "эффект присутствия": точно
вы сами не только видите всю сцену, но и слышите, что говорят ее "актеры".
И это естественно: есть отличный способ проверки. Читатель подносит
руку к носу, зажимает нос рукой, говорит то, что хотел сказать милый
Слоненок, а получается точно то, что написано у Чуковского: "Довольдо,
осдавьде! Я больше де богу!"
И мне захотелось посмотреть, какие же слова поставил в этих местах сам
автор сказки, Киплинг.
Вот что говорил подлинный киплинговский Слон-беби:
-- Led (вместо "let") go! 2170
You are hurtig (вместо "hurting") be (вместо "me").
Эти слова, если их перевести буквально, означали бы: "Отпустите! Вы
делаете мне больно!"
Киплинг прекрасно учел, что с зажатым носом трудно произнести глухое
"т" в глаголе "let", и на этом месте у него появилось звонкое "д".
Он принял также во внимание, что носовое "н" формы "hurting" не
прозвучит, раз нужный для него нос-резонатор зажат Крокодилом. И наконец,
местоимение "me" у него превратилось в "be": вы уже знаете, что парным
неносовым согласным к "м" будет именно "б"...
В английском тексте сказки мы находим почти в точности то же, что есть
и в переводе:
У Киплинга Т превращается в D -- "led".
У Чуковского Т превращается в Д -- "пусдиде".
Киплинг делает В из М, превращая местоимение "те" в "be".
Чуковский превращает М в Б и в местоимении "мне", звучащем у него как
"бде", и в глаголе -- "де богу"...
Все это, на мой взгляд, убеждает, что, помимо личного словесного,
языкового чутья, подсказавшего переводчику, что в соответствующих местах
литературных произведений становится приятной некоторая фонетическая игра,
он имел в виду также и как можно точнее передать самый фонетический смысл
именно той языковой шутки, на которой построил свою сцену Киплинг. Мы видим,
что это ему отлично удалось.
Педант скажет: "Это про звуки, не про буквы". Но мы помним, что
единственный смысл существования букв -- в выражении звуков.
2171
Буква О уже защищала перед нами свои законные и незаконные права,
выступая в ломоносовском "Суде российских письмен". Поэтому мы уделим ей,
может быть, несколько менее внимания.
Кириллица знала два "о" -- "он", из которого затем и была выработана
для нужд гражданской азбуки буква О, по очертанию своему вполне совпадающая
с такой же буквой латиницы, и "он великой", или "омега". Обе они
фигурировали в греческом алфавите и были, можно сказать, механически
перенесены в славянскую письменность -- не столько для ее собственной
потребы, сколь для елико возможно точной передачи слов и имен,
заимствованных из греческого языка.
Греки различали первые звуки в словах
ο̈γμος -- равный, и
ώγμος -- стон. Славяне такого различения этих
звуков не знали, но тем не менее по традиции, преимущественно церковной, их
в своей азбуке сберегли. Понять, где в древнейших рукописях переписчики
ставили "он", а где "омегу", трудно; для каждого почти слова с "омегой"
можно подыскать разночтения и с обычным "оном". И все же упразднила этот
совершенно никчемный знак только петровская реформа.
Наша нынешняя буква О примечательна тем, что ей сравнительно редко
приходится выражать "свой" звук "о". Происходит это с ней лишь под
ударением. В первом предударном и в открытых послеударных 2172
Точности и курьеза ради укажу, что, читая это стихотворение, автор
не произнес ни одного твердого "эл". Он выговаривал вместо "л" -- краткий
"у": "С уодки скользнууо весуо..."
Как бы ни называл Бальмонт предмет, о котором он ведет речь, мы с вами
ясно видим: он имеет в виду не "буквы", а "звуки" и только по нечеткости
тогдашней терминологии заменяет один термин другим.
Будь "Поэзия как волшебство" издана в наши дни, не так-то было бы легко
доказать, что он допускает тут путаницу. Но в правописании 1916 года было
правило, разоблачавшее его.
"Я, Ю, , И, -- писал Бальмонт, -- суть заостренныя, истонченныя А, У,
О, Ы". Видите: "-ныя"! Прилагательные поставлены в женском роде. Значит, он
говорит о буквах. Иди речь о звуках, на концах поэт поставил бы "-ные"...
Но не это существенно. Что Бальмонт не различал буквы и звуки --
ясно: "Вот, едва я начал говорить о буквах -- с чисто женской вкрадчивостью
мною овладели гласныя!" -- восхищался он. Но как бы ни думал он о буквах или
звуках, как только стихотворный текст попадал на книжную страницу, на место
звуков мгновенно вставали буквы, образуя видимый неожиданный графический
узор напечатанного стихотворения.
Для вас версификационные фокусы подобного рода не новинка. Вы помните
ломоносовские "Бугристы берега", написанные с не меньшей, чем у Бальмонта,
изобретательностью, хотя с другими намерениями и целями.
Ломоносова там в равной мере интересовали обе "ипостаси" единства
"звуко-буква". Он мобилизовал слова с неодинаковыми, по мнению его
противника, звуками "г", чтобы, изобразив все их при 2157
посредстве единственной буквы, доказать свою правоту в споре не
фонетическом, а орфографическом: для двух разных звуков по многим причинам в
данном случае достаточно одной, общей для обоих, буквы.
У Бальмонта, как это ясно, задача была иной: пользуясь одной буквой, он
имел в виду поэтически утвердить равное смысловое значение обоих ее
вариантов, свойственных русской речи. Заметьте: стихотворение искусно
построено так, что в него входят только слова, в которых при чтении глазами
обязательно есть буква Л, а при произнесении вслух -- и звук "ль".
Вот как можно схематически передать их чередование:
Л
ЛЬ
Л
Л
Л
ЛЬ
Л
Л
Л
Л
Л
Л
ЛЬ
ЛЬ
Л
Л
Л Л
ЛЬ
Л
ЛЬ
Л
Л
Л
Л
Л
ЛЬ
ЛЬ
Л
ЛЬ
Л
ЛЬ
ЛЬ
ЛЬ
Л
Л
Л
ЛЬ
ЛЬ
Л
ЛЬ
Л
"С лодки скользнуло весло" я вспомнил потому, что мы говорили о буквах,
предназначенных передавать непалатализованное и палатализованное "л" в
русском, славянских и латинском алфавитах.
Но воспоминания о таком стихотворении, построенном на "чистой
аллитерации" (термин, к слову говоря, из времен неразличения буквы и звука:
думают всегда о звучании составляющих стих звуковых единиц, а называют
явление их повторения "ал-литера-цией", то есть "собуквием", а не
"созвучием". Правильнее был бы какой-нибудь другой, столь2158 же
затейливый термин: "аллофония" какая-нибудь... Но это в сторону),
воспоминания эти навели меня на мысли и о некоторых других, примерно этого
же рода стихотворческих трюках и фокусах.
Начну со стихотворного отрывка в 14 строк (14 строк, как известно,
содержит в себе "онегинская" строфа Пушкина). В этом отрывке 54 слова, 298
букв, но среди этих почти 300 различных букв -- одна-единственная буква М.
Я говорю о XXXVIII строфе 4-й песни "Онегина".
Прогулки, чтенье, сон глубокий.
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина --
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город и друзей
И скуку праздничных затей...
Возьмите карандаш и исследуйте этот четырнадцатистрочный пушкинский
шедевр со странной точки зрения: в каком числе содержатся в нем буквы нашей
азбуки -- каждая по отдельности.
Впрочем, этот подсчет уже проделан.
А -- 14
Л -- 14
Ц -- 1
Б -- 6
М -- 1
Ч -- 7
В -- 10
Н -- 28
Ш -- 2
Г -- 6
О -- 26
Щ -- 0
Д -- 10
П -- 8
Ы -- 7
Е -- 18
Р -- 12
Ъ -- 10
Ж -- 3
С -- 13
Ь -- 8
З -- 6
Т -- 15
Ѣ --
13
И -- 21
У -- 13
Э -- 0
Й -- 14
Ф -- 0
Ю -- 0
К -- 9
X -- 4
Я -- 6
Я разделил на две партии те слова, которые при Пушкине писались
через Е 2159 и через "ять". Учел я и слова, имевшие тогда на
окончаниях "ер", "твердый знак". Вот уж делить слова на те, что с И, и те,
которые с I, я и не захотел, да и не стоило; во всем отрывке одно лишь слово
"глубокий" оказалось написанным через "и с точкой", да и то, имея в виду,
что рифмует-то оно с "черноокой". Возникает подозрение, не стоит ли у
Пушкина тут "глубокой"? Проверить это по рукописи или очень точным изданиям
я предоставляю желающим.
Строфа, приведенная мною, известна в литературе как некий курьез, как
"Строфа с единственной буквой М".
Но возникает вопрос: что это? По сознательной ли воле поэта М исчезло
из всех, кроме одной, строк этого отрывка или тут сыграл роль случай?
Можно ли дать на такой вопрос ответ? Проведя анализ буквенного состава
строфы, какой я не поленился выполнить, а вы, полагаю, проверить, я думаю,
некоторое предположение сделать можно.
Не будь в этой строфе только "ни одного М", это скорее всего явилось бы
результатом либо случайности, либо какого-нибудь глубокого закона русской
фонетики, который еще предстояло бы установить.
Однако в той же строфе отсутствуют Ф и Щ. Нет в ней и буквы Э. Почему
вполне закономерно отсутствие Ф, вы узнаете детально, когда доберетесь до
разговора о нем самом. Щ, несомненно, находится в нетях более или менее
случайно. В началах и в корнях слов буква эта встречается не слишком часто,
но изобилует в различных суффиксах, в частности в суффиксах причастий.
Стоило бы поэту ввести в данную строфу хотя бы одно причастие на
"-щий", и буква Щ появилась бы в ней совершенно спокойно. Другое дело --
почему 2160 Пушкин не ввел сюда ни одного такого причастия; пусть
пушкинисты ответят, дело тут опять-таки в случайности или во внутренних
необходимостях поэтики этой строфы?
Но я думаю, что, скажем, вместо словосочетания "красных летних дней" с
гениального пера Пушкина могло бы все же сорваться и "красных этих дней", и
вот вам "э оборотное". Однако речь ведь не о том, что М -- редкая буква и ее
просто нет в строфе по этой причине. М -- буква довольно распространенная. В
ХХХХ строфе "Евгения Онегина" она встречается преспокойно семь раз подряд. И
если бы из всех строф романа только в этой она оказалась такой анахореткой
или если бы я не мог вам указать в этой же цепочке строчек другой ей
подобной отшельницы, я, разведя руками, сказал бы: "Не знаю, для чего это
ему понадобилось, но как будешь судить гения? Наверное, ему захотелось,
чтобы тут оказались все буквы в разных количествах, а одна только буква М --
в одиночку..."
Ну так вот: этого я сказать не могу. Вы, вероятно, уже обратили
внимание: "Строфу с одной буквой М" можно с таким же успехом назвать и
"строфой с одним Ц". А допустить, что Пушкину по каким-то высоким
соображениям эвфонии понадобилось, чтобы в этих именно 14 строчках
встретились "единственное М" с "единственным Ц", я никак не рискую.
Кто хочет, рекомендую проверить, нет ли в "Онегине" другой строфы с
одним М, или, может быть, с другой какой-либо "одной буквой". Чем черт не
шутит: вот ведь обратил же кто-то внимание на это единственное М, а такого
же единственного Ц и не заметил. Вас могут ждать разные открытия...
2161
Самое, по-моему, удивительное в европейской букве М -- это то, что
родоначальником семьи всевозможных "эм" был, вероятно, предшествовавший даже
финикийскому "мему" древнеегипетский иероглиф , означавший, по мнению одних
ученых, понятие "вода", а в понимании других -- "волна". От него-то и пошли
поколения потомков, конечным результатом которых оказалась хорошо нам
известная буква М. Ведь в этой современной нам прапраправнучке, вглядевшись,
можно различить черты того древнейшего знака...
Но это все дела давным-давно прошедшие.
Наша русская буква М происходит от кириллического "мыслете", оно же --
потомок каллиграфического М греко-византийских рукописей. Сравните "мыслете"
и нынешнюю М: они недалеко отстоят друг от друга.
Вообще, если оставить в стороне скандинавские руны, одна только
глаголица отошла от традиционного очертания буквы М. Глаголическая буква
скорее
напоминает по внешнему виду одного из "пляшущих человечков", своим
появлением на воротах старого сарая принесших известие о близкой гибели
кому-то из конан-дойлевских героев. 2162
Прямая обязанность нашего М -- означать твердый губной носовой
согласный. Но рядом с твердым у нас, конечно, живет и мягкий согласный звук.
Читающий отличает М, требующее мягкого произношения, по тому, что оно
сопровождается либо буквами Е, И, , Ю, Я, либо "мягким знаком".
Звук "м" может быть и твердым и мягким не только в русском языке.
Болгарский язык знает и те и другие согласные, но, обучаясь ему, вы
получаете предупреждение: болгарские мягкие звуки на самом деле "полумягки",
стоят где-то между нашими твердыми и мягкими согласными, особенно приходясь
перед Е и И. "М" звучит там тверже, чем у нас, в таких словах, как "мед" --
мед, "межда" -- межа.
Любопытно: на концах слов в болгарском языке мягкость согласных нацело
утрачена -- "сол", а не "соль", "ден", а не "день", "кон", а не "конь"...
Прислушайтесь к выговору русских актеров, играющих Инсарова в инсценировке
тургеневского "Накануне". Нередко именно эта твердость конечных согласных
позволяет им придать речи персонажа характерный болгарский акцент.
У поляков те М, которые стоят перед А, О, У, но должны все же
прозвучать не как "м", а как "мь", -- мягко звучат лишь тогда, когда между
ними и следующими гласными вставлена дополнительная буква I.
Mara читается "мара" и означает "сновидение". А вот Miara вовсе не
следует выговаривать "миара". Произносите его "мяра"; оно означает "мера",
или, по-старинному, "мѣра".
"М" французского языка похоже, в общем, на наше твердое "м", особенно
перед гласными "а", "о"; mаman -- мама, morose -- угрюмый, mouche -- муха.
Перед "е", "и", "ю" и другими звучание "л" у нас и во французском языке
расходится.
Нельзя французское menace произносить с таким же "м", как в нашем
"менять" или "мельница". Они звучат неодинаково. Во французском языке нет
мягких палатализованных согласных, которыми так богат русский язык:
Произнести по-французски "менас" на русский лад так же смешно, как по-русски
сказать: "Мэли Йэмэля!"
Пожалуй, "странче" всего, как говорила Алиса из сказки Льюиса Кэррола,
во французском "м" его способность "назализоваться", приобретать звучание,
подобное2163 носовому "н". Точнее -- придавать предшествующему
гласному ясно слышимый носовой оттенок. Слово septembre -- "сентябрь" звучит
по-французски так, как если бы его "em" превратилось в носовое "а". И если
вам понадобится передать это французское слово русскими буквами, вы
наверняка напишете "сэптаНбр", так же как название газеты "Temps" -- "Время"
по-русски всегда изображали как "Тан" и никогда "Там".
Н
Что можно сказать о букве Н, кроме того, что это 14-я буква русской
гражданской азбуки, выражающая звонкий носовой звук и передне-, и средне-, и
заднеязычного образования?
Этот звук бывает у нас и твердым и мягким, как почти все русские
согласные. Сравните: "нос" -- "нес", "набат" -- "няня", "нуль" -- "ню".
Не так легко подобрать такую же пару -- пример с "нэ-не". В моем
детстве произношение такого "нэ" было как бы условным значком,
обнаруживавшим интеллигента. Меня учили говорить "капитан Нэмо", а некоторые
мальчики читали это имя как "капитан Немо", точно он был "немым". Помните
чеховское "tuus fratѣrъ"? С тем же успехом можно написать тут "капитан
Нѣмо"...
В русском языке надо отличить не только "н" от "нь", но еще показать,
следует ли за этим мягким "н" обычный или йотированный гласный. Именно
поэтому мы пишем имя немецкого города -- НЮрнберг, а английского порта --
НЬюкасл.
В других языках мягкость "н" выражается по-разному: и всякими условными
значками, и сопровождением других букв. У венгров роль нашего мягкого знака
играет буква Y; мягкое "н" пишется как NY. Слово nyafka, например, значит
"плаксивый", а произносится не "ниафка", а "няфка". Таким образом, в
венгерском 2164 варианте латиницы буквы Y вообще нет: она
рассматривается только как знак мягкости при согласных.
Испанское правописание пошло по другому пути. У них есть две буквы --
"эне", означающая твердый "н", и "энье" для смягченного "н".
Поляки действуют подобно испанцам: обычная N у них означает твердый
звук "н", а с диакритическим клинышком над ним -- ń, как бы "польское
энье" -- произносится как "нь".
Наше Н, оказываясь перед Е, И, , Ю, Я, приобретает значение мягкого
звука; перед ними ему Ь не нужен. Появляясь же, он указывает не на мягкость,
а на йотацию: "семя" -- "семья". Польский язык не знает таких пар букв, как
наши А -- Я, О -- .
Казалось бы, тут и пустить в ход ń. Но польское правописание идет
по другому пути: помещает между N и следующей буквой букву I.
А для чего же тогда буква ń? Она бывает нужна либо в середине
слов, перед согласными -- bańka -- банька, либо же на концах слов --
koń -- конь.
Вот целая цепочка: konik -- koń -- koniarz (конек, конь, конюх) --
всюду мягкость "н" показана по-своему.
Который же из перечисленных способов выражать мягкость и твердость "н"
наиболее удачен? Вероятно, никакой. Все по-своему хороши, и у каждого есть
свои недостатки.
Читатель может спросить: а почему создалось такое странное соотношение
формы между латинской пук-вой N и русской H? Кое-что я уже говорил об этом,
рассматривая букву И, напоминающую зеркальное отражение N. Многое из того,
что определило выбор начертаний для отдельных букв и западных и нашей
азбуки, уже немыслимо сейчас восстановить. Не всегда можно разгадать древних
алфавитистов: ведь они руководствовались не принципами нашей современной
науки. И тем не менее...
До начала книгопечатания форма каждого письменного знака зависела от
личных вкусов и способностей переписчика. Соблюдая моду, все они придавали
буквам все новые и новые начертания.
Палеографы поставили себе на службу эту изменчивость почерков и
довольно точно приурочивают тексты по начертаниям букв к тому или другому
веку, а то и меньшему периоду. 2165
Так вот, по их разысканиям примерно с XIV века косая соединительная
черта буквы N начинает все явственней приближаться к горизонтали. В
результате Я, раньше походившее на "и оборотное", стало все ближе напоминать
заглавный вариант греческой "эты" (она же "ита"), имевшей в классическом
письме начертание Н.
В Древней Греции знак "эта" выражал не только "э" или "и", но также и
эти звуки со своеобразным "придыханием": "хэ", "хи".
Мы, составляя славянскую азбуку, превратили греческое Н в свое "эн".
Западные же народы, отправляясь от таких начертаний, как Hλios --
"гелиос" -- солнце, сохранили за латинским Н значение "ха", "аш", "эч",
часто выступающих как придыхание.
Вот так в результате действий отнюдь не единовременных и не единоличных
возник парадокс: русская буква Н по форме совпала с Н латиницы, выражающей
совсем иной звук. А русская буква И стала как вывернутое наизнанку N.
В том, что я сейчас расскажу, никакого "научного значения" нет. И по
многим причинам.
Первое: я буду излагать нечто почерпнутое из "сказки", да еще не
народной, а "авторской", современной.
Второе. Мало того, сказку эту я буду2166
рассматривать не в подлиннике, на ее родном английском языке, а в
переводе.
Могу оправдаться: переводчик -- сам крупный и талантливый литератор,
большой мастер языка и стиля. Очевидно, такой перевод даже в отрыве от
подлинника может стать предметом языкового анализа.
Я намерен рассмотреть один чисто фонетический (и графический) трюк,
примененный в этом произведении переводчиком. Но ведь можно заглянуть и в
подлинник и полюбопытствовать, насколько переводчик проявил "самовластие"
или, наоборот, в какой степени он пошел по предуказанному автором
стилистическому пути.
Впрочем, все эти строгие замечания и защита от них были бы уместны,
если бы моя книга была учебником, монографией по русской азбуке,
исследованием. А ведь она -- только собрание многолетних наблюдений, скорее
лирических, нежели академических, над русским "звуком речи" и русской
буквой, "знаком этого звука". Это размышления не ученого-языковеда, а
"болельщика" языка. Как болельщик, я вправе поделиться с читателем и этой
любопытной историей, тем более что она как-то примыкает к нашим наблюдениям
над буквой Н и звуком "н".
Помните сказку Р. Киплинга о Слоненке? Помните; и я не буду
пересказывать вам, какие экстраординарные беды претерпел этот "несносно
любопытный Слоненок" за свое досадительное любопытство.
В конечном счете Крокодил чуть было не съел Слоненка. Он ужасно,
нестерпимо растянул его маленький и аккуратный нос, похожий на башмак. Но,
так его изуродовав, Крокодил придал 2167 слону-крошке
необходимейшую вещь -- хобот.
Но и это в сторону. В отличном переводе сказки, выполненном Корнеем
Ивановичем Чуковским, есть место, по поводу которого Слон-дитя обязательно
задал бы автору один из своих раздражающих вопросов: "А почему?.."
Слоненок уже спросил у Крокодила, кейфовавшего в сонной,
зловонной, мутно-зеленой реке Лимпопо, что тот имеет привычку кушать на
обед. И Крокодил пообещал дать ответ любознательному на ушко. А когда тот
пригнулся, Крокодил мерзко схватил Слоненка за нос и, сжав нос изо всех сил
челюстями, стал тянуть его в реку.
И вот тут-то Слоненок -- в переводе Чуковского -- закричал и захныкал.
И кричал он не то, что можно было бы ожидать: "Пустите меня, мне очень
больно!" -- а кое-что другое: "Пусдиде бедя! Бде очедь больдо!"
Крокодилу не хотелось отпускать простодушного, борьба длилась, и,
наконец, Слоненок возопил в последнем отчаянии: "Довольдо! ОсдавьдеЯ больше
де богу!"
Конечно, в его печальном положении Слоненок при всем своем любопытстве
не мог бы заниматься самонаблюдениями, а потому и не спросил, отчего
переводчик, описывая эту душераздирающую сцену, так странно ошибся и написал
совсем не те буквы, которым следовало бы стоять в Слоненковых горестных
жалобах? Зачем он на месте обычных Н везде поставил не что-нибудь другое, а
Д, а М повсюду заменил на Б?
Если он хотел так выразить растерянность и испуг попавшего в беду
Слоненка, он бы мог взять какие угодно буквы. Почему же он выбрал именно
эти? 2168
Конечно, вопрос, который мы сейчас рассматриваем, -- вопрос скорее
фонетический, нежели графический. Но мы уже знаем: "где звук, там и буква",
и тут большой беды нет.
Слоненок говорил так не потому, что испугался или
пришел в отчаяние, а потому, что был вынужден говорить в нос.
Уловите одну тонкость. Когда у живого существа плотно зажат или заткнут
нос, в органах речи создается "носовой резонанс", и произносимые этим живым
существом любые неносовые согласные приобретут "носовой оттенок". А в то же
время "носовые согласные" не могут быть произнесены как должно именно
потому, что выговорить их можно лишь тогда, когда носовой проход свободен.
В русском (и многих других языках) существуют такие любопытные
закономерно связанные пары звонких смычных согласных, носовых и неносовых
согласных "н -- д", "м -- б".
Если крокодил еще не схватил вас за нос, вы можете спокойно и с
удобством произносить носовые согласные "м" и "н". Произнесите "н" и
заметьте: чтобы сделать это, вы слегка опускаете мягкое небо, воздушная
струя отчасти проходит в носовую полость, и... произносится звук "н" (или,
при несколько другом расположении остальных органов речи, -- "м").
Но если не крокодил, а хотя бы просто сильный насморк заложил вам нос
-- носовых согласных уже не получается, а неносовые приобретают носовой
характер. Почему? Да потому, что благодаря закрытию свободного пути через
нос носовой резонанс возникает теперь в ротовой полости.
Хотите произнести "ж", а получается назализованный звук "б". Пытаетесь
выговорить "н", выходит странный, с 2169 носовым оттенком звук
"д". Попробуйте выговорить "Оставьте, довольно", и получится...
Я вспомнил об этой переводчицкой и литераторской тонкости потому, что
вообще "очедь люблю даблюдать" за хорошей, грамотной работой мастера.
Языково-фонетическая чистота работы Чуковского и пленила меня.
Казалось бы, ну зачем сохранять в переводе все эти фонетические
соотношения? Ведь все равно большинство читателей никогда не узнает, как те
же фразы звучат по-английски у Киплинга и наблюдал ли тот по отношению к ним
такую же фонетическую точность на своем английском языке? Так стоило ли
стараться?
А ведь стоило! Перевод переводом, но перевод -- это же
художественный текст. Попробуйте подставить на место измененных Чуковским
букв какие-либо другие: "Добользо"... "Гзе очеп больпо"... Ведь не получится
впечатления, что перед вами Слоненок с наглухо зажатым носом. Нацело
пропадает радующий читателей (и не только ребят) "эффект присутствия": точно
вы сами не только видите всю сцену, но и слышите, что говорят ее "актеры".
И это естественно: есть отличный способ проверки. Читатель подносит
руку к носу, зажимает нос рукой, говорит то, что хотел сказать милый
Слоненок, а получается точно то, что написано у Чуковского: "Довольдо,
осдавьде! Я больше де богу!"
И мне захотелось посмотреть, какие же слова поставил в этих местах сам
автор сказки, Киплинг.
Вот что говорил подлинный киплинговский Слон-беби:
-- Led (вместо "let") go! 2170
You are hurtig (вместо "hurting") be (вместо "me").
Эти слова, если их перевести буквально, означали бы: "Отпустите! Вы
делаете мне больно!"
Киплинг прекрасно учел, что с зажатым носом трудно произнести глухое
"т" в глаголе "let", и на этом месте у него появилось звонкое "д".
Он принял также во внимание, что носовое "н" формы "hurting" не
прозвучит, раз нужный для него нос-резонатор зажат Крокодилом. И наконец,
местоимение "me" у него превратилось в "be": вы уже знаете, что парным
неносовым согласным к "м" будет именно "б"...
В английском тексте сказки мы находим почти в точности то же, что есть
и в переводе:
У Киплинга Т превращается в D -- "led".
У Чуковского Т превращается в Д -- "пусдиде".
Киплинг делает В из М, превращая местоимение "те" в "be".
Чуковский превращает М в Б и в местоимении "мне", звучащем у него как
"бде", и в глаголе -- "де богу"...
Все это, на мой взгляд, убеждает, что, помимо личного словесного,
языкового чутья, подсказавшего переводчику, что в соответствующих местах
литературных произведений становится приятной некоторая фонетическая игра,
он имел в виду также и как можно точнее передать самый фонетический смысл
именно той языковой шутки, на которой построил свою сцену Киплинг. Мы видим,
что это ему отлично удалось.
Педант скажет: "Это про звуки, не про буквы". Но мы помним, что
единственный смысл существования букв -- в выражении звуков.
2171
Буква О уже защищала перед нами свои законные и незаконные права,
выступая в ломоносовском "Суде российских письмен". Поэтому мы уделим ей,
может быть, несколько менее внимания.
Кириллица знала два "о" -- "он", из которого затем и была выработана
для нужд гражданской азбуки буква О, по очертанию своему вполне совпадающая
с такой же буквой латиницы, и "он великой", или "омега". Обе они
фигурировали в греческом алфавите и были, можно сказать, механически
перенесены в славянскую письменность -- не столько для ее собственной
потребы, сколь для елико возможно точной передачи слов и имен,
заимствованных из греческого языка.
Греки различали первые звуки в словах
ο̈γμος -- равный, и
ώγμος -- стон. Славяне такого различения этих
звуков не знали, но тем не менее по традиции, преимущественно церковной, их
в своей азбуке сберегли. Понять, где в древнейших рукописях переписчики
ставили "он", а где "омегу", трудно; для каждого почти слова с "омегой"
можно подыскать разночтения и с обычным "оном". И все же упразднила этот
совершенно никчемный знак только петровская реформа.
Наша нынешняя буква О примечательна тем, что ей сравнительно редко
приходится выражать "свой" звук "о". Происходит это с ней лишь под
ударением. В первом предударном и в открытых послеударных 2172