Первое время Игорь приналег на учебу. После занятий обедал в студенческой столовой и спешил домой. В квартире было тихо. Евгения Константиновна, теща Ермакова, уезжала к своим подружкам, старым актрисам, рассуждать об упадке нынешней оперы и вздыхать о прошлых временах.
Иногда Евгения Константиновна заходила в комнату к Игорю. Худая, в старомодном платье с буфами на плечах, с седыми буклями на голове, строго смотрела через очки в золоченой оправе, говорила скрипуче, с французским прононсом.
- Занимаетесь, молодой человек?
- Помаленьку.
- Это хорошо, - удобряла она, жуя морщинистыми губами. - А в Большом театре вы так еще и не изволили побывать?
- Денег негу.
- Я достану вам контрамарку. У меня много знакомых в театральном мире.
Евгения Константиновна обещала не один раз, но, видимо, забывала. Потом Игорь начал подозревать, что не так уж много у нее знакомых. Она и сама-то ходила в театр лишь тогда, когда Степан Степанович или Альфред приносили билеты.
- Прохор, коньяк будешь?
- Лучше водку.
- Нету, брат. - Ермаков вздохнул. - Спирта флакончик имеется. Разводи сам, по вкусу... А мне одну рюмку. Больше нельзя, боюсь.
- Стареешь, что ли?
- Пора. Тебе вверх расти, мне - вниз.
- Юродствуешь, Степаныч, прибедняешься. Женился бы - сразу кровь заиграет.
- Куда уж там. Внуков жду.
Они разговаривали грубовато и насмешливо, как разговаривают мужчины, хорошо знающие друг друга. Дружба их возникла лет пятнадцать назад, когда красноармеец Прохор Порошин служил в батарее Ермакова. Лобастый крепыш с твердым жестким взглядом, пришедший в армию с угольной шахты, носил кимовский значок, был до дерзости прям в суждениях и необыкновенно любознателен. Ермаков разрешил ему пользоваться своими книгами. Порошин приходил запросто к нему домой, сидел над учебниками и наставлениями. Уезжая по служебным делам, Степан Степанович оставлял Нелю на попечение Прохора. Тот умел ладить с трехлетней девчонкой - сунет ей куклу, разложит куб ими, та сидит себе тихонько в углу. А го заберется к Прохору на колени, посапывает, смотрит молча, как он пишет.
Порошина назначили вскоре командиром орудия. Кроме того, он "заворачивал" комсомольской организацией дивизиона. Красноармейцы любили слушать его горячие выступления, в которых он призывал рубить под корень троцкистов, кулаков и вообще всю мировую контрреволюцию.
Потом они расстались. Порошин уехал на курсы. Ермаков часто вспоминал боевого, упрямого шахтера, думал, что у этого парня впереди большая дорога. Думал и не ошибся. Когда они снова встретились в Москве, полковник Порошки работал уже в Генеральном штабе.
За плечами у него была академия, два года боев в Китае и схватка у Халхин-Гола. Порошин догнал Ермакова в звании, занимал более высокую должность, хоть ему и было только тридцать пять лет. Обзавестись семьей он еще не успел, жил бобылем, часто разъезжал с инспекцией по военным округам.
Друзья сидели за письменным столом в комнате Ермакова. Одну стену занимала огромная карта Европы, другую - Советского Союза. Карты были новые. По центру Европы разлилась коричневая краска. Она скрывала под собой Германию, Австрию, Чехословакию, Саарскую область.
- Не успевают картографы, - сказал Порошин. - Карта только вышла, а уже Францию закрашивать надо...
- Я там линию провел.
- Линию... - повторил Порошин, снимая широкий желтый ремень с тяжелой звездой на пряжке. Багряно поблескивал у него на груди орден Красного Знамени. Расстегнутый ворот гимнастерки открывал крепкую мускулистую шею с большим кадыком.
Порошин сильно изменился за последние годы: раздался вширь, начал лысеть, от этого лоб его казался еще более высоким и выпуклым. Заметнее выдвинулся вперед массивный квадратный подбородок. Взгляд твердый, властный.
- Ты чего задумался, Проша? Выпьем?
- Налей... Мальчик слишком широко шагает, Степаныч. Не пора ли его остановить?
- Гитлер не мальчик. Ты еще под столом ползал, а он уже на той войне ефрейтором был.
- Знаю. Но остановить пора.
- Он и так остановится. Гляди, на карте коричневое с красным столкнулось.
- Это и тревожит.
Ермаков закатал рукава пижамы, по локоть обнажил волосатые руки. Осторожно налил в рюмку спирт. Подвигая гостю тарелку с бужениной, спросил:
- Ты к верхам ближе, что у вас там думают?
- Линия прямая. Мы за мир. "Нас не трогай - мы не тронем. А затронешь - спуску не дадим". И сдается мне, Степаныч, что наши не так Гитлера опасаются, как англичан с американцами. Не их самих, конечно. Боятся, что спровоцируют они нам войну с Германией.
Ермаков молча пожал плечами: в политике он разбирался туго, предпочитал слушать.
- Вот такие дела, Степаныч. Это мое мнение... Впрочем, у тебя речь Иосифа Виссарионовича на Восемнадцатом съезде имеется?
Ермаков, не вставая, протянул руку и снял с этажерки брошюру. Порошин перелистал ее.
- Ага, вот! Слушай, что Сталин говорит. Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками... Ну, Степаныч, в чей огород этот булыжник? Адрес точный. Всем известно, кто каштаны из огня чужими руками таскать привык.
- Булыжник увесистый, - сказал Ермаков.
- Тут все правильно, - продолжал Порошин. - Беда только в том, что у нас до черта перегибщиков. Своих мыслей в голове нет, а как директиву получат, так и жмут напропалую. Гнут в одну сторону, не оборачиваясь. Не понимают того, что любую правильную идею чрезмерным усердием можно довести до абсурда... Есть, Степаныч, у нас такие, что на немцев рукой махнули. Сказано: англичане, провокация - ну и все! А Гитлер чуть ли не в друзьях ходит. Недавно стало известно, что немцы часть сил перебрасывают из Франции в Восточную Германию. Ну, а наши не верят: как это так перебрасывают? Гитлер армию демобилизует, у нас договор! Это англичане, дескать, фальшивку пустили... Десять раз проверяли. Убедились в конце концов, что ночью бывает темно, а днем - светло.
- Ты бы, Прохор, поменьше критику наводил. Ну, когда со мной разговариваешь, это ладно. А то ты небось и при чужих людях распространяешься. А люди всякие бывают. И в дневник, наверно, записываешь?
- Пишу, - неохотно ответил Порошин.
Он всегда испытывал неловкость при упоминании о дневнике. Это было его давнишнее пристрастие, его сугубо личный секрет, о котором знал только один Ермаков.
- Вот-вот, ты не очень-то распространяйся в своих тетрадках, - сказал Степан Степанович. - Дневник - это, брат, документ. Не дай бог, попадет в чужие руки.
- Он у меня в сейфе, - усмехнулся Порошин.
- Кому надо, тот и из сейфа достанет... Ты больше на свои личные переживания упор делай, а службу не трогай.
- Ладно, учту столь ценное предложение... Выпьем, что ли, за все хорошее?!
- Твое здоровье.
В комнату стремительно ворвалась Неля с портфелем под мышкой. Серая жакетка переброшена через плечо. Волосы выбились из-под берета.
- Так и знала! - воскликнула она. - Опять бражничаете! Опять накурили!
- А "здравствуйте" где? - спросил Порошин. - На улице забыла?
- Ничего не забыла. - Она ткнулась губами в висок полковника. - Вот. А теперь окажите, кто меня обманул, кто на аэродром свозить обещал?
- И свезу.
- Когда?
- До нового года.
- Надежно?
- Слово, - смеялся тот, не сводя глаз с тонконогой девчонки.
А Степан Степанович отметил про себя, каким ласковым стал вдруг его взгляд.
- Что вы едите? - спросила Неля. - Ты почему, папа, грибы не достал?
- Ты же не велела трогать.
- Не велела, пока дяди Проши нет. Жадничаешь?
- Попался, Степаныч, - погрозил пальцем Порошин, притянул Велю к себе, заправил под берет волосы. - На глазах ты растешь, коза.. Куда бежишь-то опять? Посидела бы с нами.
- Некогда. Чертить надо. Поставила на стол грибы и ушла.
- Верста коломенская, - вздохнул Ермаков.
- Хорошая девка! Отдал бы ты мне в дочери ее, Степаныч. Скучно мне одному.
- Она тебе в жены годится...
- Ну, стар я. Как дочку люблю ее, уж ты не ревнуй. Помню, на горшок ее когда-то сажал, а теперь поди ж ты!
Выпив, помолчали. Степан Степанович открыл форточку, шлепая домашними туфлями, вернулся к столу.
- Ну, чем занимаешься, генштабист?
- Прикурить дай. - Порошин потянулся через стол. - Немецкое вторжение во Францию анализируем. Ищем, что противопоставить машинам и нахальству. Техники у нас еще маловато, да и танки в основном с противопульным бронированием. Но главное - люди. Сам знаешь: в частях такая нехватка водителей, что трактористов приходится сразу на танк сажать...
- Раньше надо было браться за это.
- До всего руки не доходят.
- Иной раз руки, иной раз и головы. Комдив Дьяконский когда еще колья ломал, доказывал, что крупные механизированные соединения позарез нужны. На этом деле он, может быть, и шею себе свернул... И теперь спешим. У немцев армия танками с противоснарядным бронированием оснащена, а у нас еще опытные экземпляры испытываются.
- Дьяконского я знал, Степаныч. Голова у него действительно хорошо работала.
- По его делу, Прохор, с тобой посоветоваться хочу. Ты служил с комдивом?
- Довелось немного.
- Понимаешь, Прохор, - смущенно улыбнулся Степан Степанович. - Тут ко мне из провинции двоюродный племянник приехал, письмо привез. У Дьяконского сын вырос, мечтает стать командиром. Дьяконская просит меня с сослуживцами мужа поговорить, помочь парню.
По тому, как посуровело лицо Порошина и плотно сомкнулись челюсти, Ермаков понял, что Прохор этим делом заниматься не станет.
- Где сейчас парень?
- Взяли в армию.
- Ты, Степаныч, службу рядовым начинал. И я к тебе на батарею тоже рядовым пришел. А теперь вот оба полковники... И вообще, какой это, к дьяволу, командир, ежели он горячей каши солдатской до слез не хлебнул!
- У нас другое положение было.
- А я тебе окажу так: если этот Дьяконский парень стоящий - он своего добьется. А если слизняк, тряпка, то и толковать о нем нечего. И тебе благотворительностью заниматься не советую. Ты его знаешь? Нет. И я не знаю, чем он дышит. Там, на месте, люди посмотрят, подумают, на что он годен.
- Ладно, пусть служит, - тихо сказал Ермаков.
Помолчав, спросил:
- Ты куда едешь теперь?
- В Свердловск. Заводик есть один, и дел там сейчас куча.
- Когда отправляешься?
- Завтра. Билет в кармане.
Надев шинель и туго стянув ее ремнем, Прохор Севостьянович вышел в гостиную проститься с Нелей.
- Значит, до нового года на аэродром! - напомнила она, подавая руку.
- Как только вернусь... Да что ты мне локоть тычешь, - грубовато пошутил Порошин. - Большая стала? Замуж выйдешь, все равно за руку прощаться не буду.
- А как же?
- Вот так. - Порошин поцеловал ее в щеку.
- Очень уж не командирское прощанье, - засмеялась она.
Прохор Севостьянович медлил, долго надевал перчатки. Потом, улыбнувшись виновато, спросил Нелю:
- Ты ведь не учишься завтра? Проводила бы на вокзал старика.
- Ну?! - удивилась она. - Зачем это?
- Что-то, знаешь, грустно мне теперь уезжать в одиночку. Всех провожают, а меня нет... Ты мне рукой помашешь... Ну, как?
- Хорошо, - сказала она, серьезно глядя ему в лицо. - Хорошо, я провожу.
* * *
Победа во Франции принесла Гейнцу Гудериану звание генерал-полковника и укрепила его авторитет. Теория молниеносной войны, которую генерал разработал и применил на практике, снова полностью оправдала себя.
Осенние дни 1940 года Гудериан провел дома, отдыхая после трудного лета. Он был доволен, что его отозвали на родину. В Германии, казалось, даже воздух был другой, благоприятно действовал на нервную систему. После разрушенных французских городов Гудериана радовала чистота на улицах, ровные газоны с подстриженными кустами. Генерал считал, что готическая архитектура немецких городов, с ее прямыми линиями и правильными пропорциями, благотворно отражается на образе мышления людей, приучает их к строгости, дисциплинирует, помогает рассуждать логично и просто.
В октябре Гейнц отметил двадцать седьмую годовщину помолвки со своей Маргаритой, верной и нежной подругой. Ой все эти годы прожил в полном согласии с женой.. Они не ссорились, не изменяли друг другу. Маргарита была достаточно хороша как женщина - Гейнцу не приходилось заглядываться на других.
Жена вырастила ему двух сыновей - прекрасных солдат. Теперь, когда кончились боевые действия во Франции, Гудериан был спокоен за них.
Благоприятно складывалась международная обстановка. Германия стала, наконец, действительно великой державой. Вместе со обоими союзниками она могла теперь диктовать условия западному миру. Над Англией шли воздушные бои. На берегу Ла-Манша немецкие войска сосредоточивали плавсредства, готовясь провести операцию "Морской лев" - высадку на Британские острова. Все шло хорошо. Были, правда, неудачи у итальянцев в Греции и в Северной Африке. Но в общем развитии событий они большого значения не имели.
Гитлер ненавидел коммунистов. Было ясно, что пакт о ненападении, заключенный с Советами, нужен для того, чтобы, разгромив врагов на западе, укрепить тыл и лишь после этого бросить все силы на восток. Рано или поздно так будет - жизненные пространства на востоке немецкому народу необходимы.
Генерал снова, в который уже раз, перечитывал программную книгу Гитлера "Моя борьба". Фюрер упрямо и настойчиво добивался того, о чем писал. Не было оснований сомневаться и в том, что он не отступит от своих взглядов, изложенных в четырнадцатой главе второго тома книги.
Красным карандашом Гудериан подчеркнул слова: "Если то или иное государство приобрело огромные пространства, то это вовсе не значит, что оно должно удерживать их вечно. В лучшем случае владение такими пространствами говорит лишь о силе победителя и слабости тех, кто поддался ему. Только сила дает право на владение... Свыше не предназначено другим народам больше земель, чем германскому народу, и мы не можем винить Провидение за несправедливое распределение земель. Земля, на которой мы живем, не дар небес нашим предкам. Они должны были завоевать ее, рискуя своей жизнью. Так и в будущем наш народ не получит новые земли и вместе с ними средства к существованию как подарок от других народов, а должен будет завоевать их силой победоносного оружия".
Дальше Гитлер точно указывал место будущих территориальных захватов. "Но сейчас, когда мы говорим о новых землях в Европе, мы должны в первую очередь думать о России и подвластных ей пограничных государствах. Кажется, сама судьба указывает нам путь в этом направлении..."
Сказано настолько откровенно и ясно, что не понять мог только глупец...
Как-то днем начальник штаба танковой группы подполковник барон фон Либенштейн и начальник оперативной части майор Байерлейн были вызваны на совещание к начальнику Генерального штаба сухопутных сил генерал-полковнику Гальдеру. Совещания в генштабе проводились часто, и Гудериан не придал этому вызову никакого значения.
Вечером Гейнц сидел в домашнем кабинете, приводил в порядок личную переписку последних месяцев. За окном, за тяжелыми синими шторами, метался декабрьский ветер, шуршал по стеклам мелкий сухой снег. Оттого что на улице было холодно и темно, кабинет казался сегодня особенно уютным. Он был обставлен по-военному просто: застекленные книжные шкафы во всю стену, кожаный диван, несколько кресел и массивный дубовый стол. Две чернильницы были искусно выполнены в виде миниатюрных танков. Между ними - снарядная гильза с ручками и карандашами.
Настольная лампа лила мягкий свет. Стены кабинета тонули в полумраке, тускло светились золоченые багеты картин. Одна из них висела над столом Гейнца. Это был самый дорогой трофей французской кампании - портрет его кумира Наполеона, написанный еще при жизни императора. Великий полководец был изображен на холме с подзорной трубой в руке. Стоял спокойно, величественно, взор его был устремлен вперед - он видел перед собой новые победы. Повинуясь своему императору, шли в бой солдаты...
Оторвавшись от портрета, Гудериан запахнул теплый халат и склонился над столом. Надо было написать несколько писем и просмотреть подробный рапорт одного из полковых командиров о непригодности старых танков Т-1.
Сзади неслышно подошла Маргарита.
- Ты очень занят?
- Нет, дорогая.
Маргарита положила на стол начатое вязанье, провела ладонью по его волосам.
- Седеешь, Гейнц. Нельзя так много трудиться.
- Больше думай о себе, дорогая. Ты утомляешься с домашними заботами.
- Это неправда, - улыбнулась она, обрадованная его вниманием. - Может быть, хочешь кофе?
Слуга доложил, что фон Либенштейн и Байерлейн просят принять их. Гудериан удивился. Он никогда не принимал офицеров у себя дома. Либенштейн прекрасно знал это. И если все-таки решил прийти, значит, дело очень важное.
- Проси.
Маргарита задержалась возле двери.
- Ты переоденешься? Дать мундир?
- Нет, - секунду поколебавшись, ответил Гудериан. Он нажал кнопку выключателя, вспыхнула люстра под потолком. Стали отчетливо видны картины на стенах, портреты деятелей германского генерального штаба: Шлиффена, Мольтке и Гинденбурга.
Офицеры вошли в кабинет возбужденные, с покрасневшими от холода лицами. Увидев их, Гудериан понял - принесли хорошую весть. "Решен вопрос о высадке в Англию", - подумал он.
Майор Байерлейн, полный, грузный человек, чувствовал себя стесненно. Сел на краешек кресла, одернул рукава тесного мундира. Подполковник фон Либенштейн держался свободно. Этот способный офицер рожден был, казалось, именно для того, чтобы работать в штабе. Он помнил сотни фамилий, огромное количество цифр, всегда знал все, что делается в частях танковой группы. Он умел постоять за себя. Если его ругали, слушал молча, плотно сжимая губы и хмурясь. Когда начальник успокаивался, Либенштейн начинал говорить неторопливо и веско. Доводы его были продуманы и убедительны. Горячность начальников разбивалась о безукоризненную выдержку подполковника.
- Чем обязан? - спросил Гудериан офицеров.
Либенштейн достал новую, хрустящую карту, развернул ее на столе, сказал с оттенком торжественности:
- Генерал-полковник Гальдер сообщил нам план подготовки войны с Россией.
Гудериан едва сдержал возглас удивления.
- Когда? - быстро спросил он.
- Ориентировочно в мае.
Гейнц не сразу мог собраться с мыслями. Он слышал об этом плане, о нем говорил как-то Йодль, говорил и сам Гальдер. Еще в июле генерал-лейтенант Маркс, начальник штаба 18-й армии, получил задание разработать предварительный план войны против Советского Союза. Но все это было еще туманно и неконкретно. Подобные документы составлялись и раньше.
- Нам сообщили немногое, - продолжал Либенштейн. - Только в той части, которая касается начальников штабов. Вам же, вероятно, сообщат завтра весь план. Мы сочли долгом приехать к вам и выразить свою радость. Подполковник не опускал глаз с Гудериана, стараясь понять, какое впечатление производят его слова.
- Благодарю, - кивнул генерал и наклонился над картой.
Перед глазами, среди голубых прожилок рек и зеленых пятен лесов, пестрели незнакомые названия. Мысленно провел линию от Берлина на восток, через Варшаву, Брест, Минск, Смоленск - к большому красному кружку. Кому-то скоро придется идти этим путем на Москву.
Майор Байерлейн сказал сухим деревянным голосом без интонаций:
- Гальдер выразил уверенность, что для разгрома России потребуется не больше восьми-десяти недель. После этого войска будут переброшены против Англии.
- Возможно, война не затянется, - согласился Гудериан. - Разумеется, если будет правильно понята роль танковых соединений.
- По-моему, план как раз и составлен с учетом использования крупных бронетанковых сил, - заметил подполковник фон Либенштейн. - Общий замысел похода мне представляется достаточно обоснованным.
Гудериан прищурил глаза.
- Помните, господа, знаменитые слова Мольтке? Он сказал, что ни один оперативный план не может оставаться неизменным после встречи с главными силами противника... Над этим стоит подумать. План - это еще не победа.
Байерлейн посмотрел на генерала с удивлением. Либенштейн, чуть склонив красивую, аккуратно причесанную голову с тонкими, прозрачными ушами, задумчиво постукивал пальцами по столу. Слова генерала возымели действие. Гудериан сознательно охладил пыл молодых офицеров. Они плохо понимали трудности войны с Россией. Это не Польша и Франция, не прогулка по Дании. К войне надо готовиться очень серьезно.
- У русских огромная территория, - негромко произнес Либенштейн. Разгромить их можно только стремительным ударом, пока не проведена мобилизация, не вооружены резервы.
- Значит, с "Морским львом" покончено? - спросил Гудериан.
- Гальдер заявил, что захват Англии планируется сразу же после России. Сейчас мало амфибийных сил.
- Все планы, планы, - усмехнулся Гудериан. - После разгрома России... А что мы знаем об этой стране, ее военной мощи? Что знаем о ее экономике, путях сообщения? Страна за железным занавесом. Источники информации перекрыты. Мы не знаем даже их бюджет. О своих успехах Советы сообщают не в абсолютных величинах, а в сравнительных процентах. Но сравнивать не с чем...
- Русские умеют хранить секреты, - подтвердил Либенштейн. - Насколько мне известно, в армии мирного времени полки у них даже не имеют постоянных номеров.
- Можно определить призывной контингент от общего числа населения.
Раздался легкий стук в дверь. Вошла Маргарита. Гудериан представил офицеров жене.
- Время пить кофе, - сказала она.
- Пусть нам подадут сюда, дорогая.
Слуга принес кофе в маленьких китайских чашках. Для толстых пальцев майора Байерлейна чашка была слишком хрупкой. Он держал ее осторожно, боясь раздавить. Гудериан старался не смотреть на него, чтобы тот не смущался.
- Война с финнами показала уязвимые места русских, - продолжал Либенштейн. - Тактическая подготовка младших и средних командиров у них слабая. Несмотря на численное превосходство противника, финны держались три месяца. Они даже окружили и уничтожили две русские дивизии в районе Суомуссалми. Простите, генерал, - по губам Либенштейна скользнула усмешка, - но мне порой кажется, что вся эта война - просто уловка русских. Посмотрите, дескать, какие мы слабые. Не ловушка ли это?
- Это было бы слишком хитро, - засмеялся Гудериан.
- Да, конечно. У русских нет гибкости, мало опыта.
- Опыт они получили в Финляндии, - возразил генерал. - Изучают и наши походы. Маршал Тимошенко приказал улучшить подготовку бойцов, приучать командиров к самостоятельности, отказаться от шаблонов.
- Для этого у них просто не хватит времени, господин генерал. Мы не будем ждать. Тем более, что наши унтер-офицеры и офицеры прошли хорошую школу, высшее командование имеет достаточно кадров. А русские после чистки 1937 года создают эти кадры почти заново.
Гудериан внимательно слушал доводы Либенштейна. В серьезном деле вредно полагаться на самого себя, надо выслушать все мнения, оценить их и сделать свои выводы.
Майор Байерлейн, справившись, наконец, с кофе, осторожно поставил на серебряный поднос чашку, вздохнул и произнес давно уже приготовленную тираду:
- Россия - колосс на глиняных ногах. Мы тряхнем его так, что все многонациональное государство развалится после первого удара наших танков.
"Доктор Геббельс - великий мастер своего дела", - подумал Гудериан, глядя на простоватое лицо Байерлейна.
А вслух сказал:
- Будем надеяться, майор. Но у Советов тоже есть танки. И, боюсь, гораздо больше, чем у нас. Может быть, в три или четыре раза.
- "Кристи русский"!{1} Они имеют только противопульное бронирование и слабы перед пушками наших Т-IV!
- Будем надеяться, - повторил Гудериан.
- Наша авиация сильней, - упрямо сказал Байерлейн.
- Вы, господа, забываете еще один фактор.
Оба офицера вопросительно посмотрели на Гудериана.
- Забываете русского солдата. А между тем этот солдат разбил войска гениального полководца Наполеона. В первую мировую войну мне довелось составить собственное мнение по этому вопросу. Русские смелы, выносливы, неприхотливы. Я не знаю солдата лучше русского, не считая, разумеется, наших. В свое время Фридрих Второй имел все основания сказать, что русского солдата недостаточно убить; нет, после этого его надо еще повалить. И с этим солдатом нам придется столкнуться.
- Исход войны решает теперь техника, - возразил подполковник Либенштейн.
- Да, это значительно увеличивает наши шансы на победу, - согласился Гудериан.
Когда офицеры ушли, генерал, откинувшись в кресле, закрыл глаза, перебирая детали разговора. Он не заметил, как вошла Маргарита. Поднял веки только тогда, когда услышал ее голос.
- Я прошу, Гейнц, чтобы это не повторялось. Достаточно того, что ты работаешь днем. Вечер принадлежит семье.
- Не волнуйся, дорогая, - поцеловал он руку жены. - Было очень важное дело.
- Напишу сыновьям, они проберут тебя, - мягче сказала Маргарита.
Взяв поднос, она направилась к двери.
- Ты ложишься? - спросил он.
- Приму ванну и спать.
- Сегодня четверг... Я приду к тебе.
- Хорошо.
Маргарита улыбнулась и, выйдя из комнаты, нотой прикрыла дверь.
6
Рота возвращалась с занятий по тактике. Весь день провели на открытом поле, по которому режущий ледяной ветер крутил поземку, учились переползать и маскироваться. Красноармейцы промерзли, шагали усталые и голодные. Как назло, к вечеру поднялась вьюга. Противогазы, подсумки, вещевые мешки потяжелели, облепленные снегом. Винтовочные ремни резали плечи.
Иногда Евгения Константиновна заходила в комнату к Игорю. Худая, в старомодном платье с буфами на плечах, с седыми буклями на голове, строго смотрела через очки в золоченой оправе, говорила скрипуче, с французским прононсом.
- Занимаетесь, молодой человек?
- Помаленьку.
- Это хорошо, - удобряла она, жуя морщинистыми губами. - А в Большом театре вы так еще и не изволили побывать?
- Денег негу.
- Я достану вам контрамарку. У меня много знакомых в театральном мире.
Евгения Константиновна обещала не один раз, но, видимо, забывала. Потом Игорь начал подозревать, что не так уж много у нее знакомых. Она и сама-то ходила в театр лишь тогда, когда Степан Степанович или Альфред приносили билеты.
- Прохор, коньяк будешь?
- Лучше водку.
- Нету, брат. - Ермаков вздохнул. - Спирта флакончик имеется. Разводи сам, по вкусу... А мне одну рюмку. Больше нельзя, боюсь.
- Стареешь, что ли?
- Пора. Тебе вверх расти, мне - вниз.
- Юродствуешь, Степаныч, прибедняешься. Женился бы - сразу кровь заиграет.
- Куда уж там. Внуков жду.
Они разговаривали грубовато и насмешливо, как разговаривают мужчины, хорошо знающие друг друга. Дружба их возникла лет пятнадцать назад, когда красноармеец Прохор Порошин служил в батарее Ермакова. Лобастый крепыш с твердым жестким взглядом, пришедший в армию с угольной шахты, носил кимовский значок, был до дерзости прям в суждениях и необыкновенно любознателен. Ермаков разрешил ему пользоваться своими книгами. Порошин приходил запросто к нему домой, сидел над учебниками и наставлениями. Уезжая по служебным делам, Степан Степанович оставлял Нелю на попечение Прохора. Тот умел ладить с трехлетней девчонкой - сунет ей куклу, разложит куб ими, та сидит себе тихонько в углу. А го заберется к Прохору на колени, посапывает, смотрит молча, как он пишет.
Порошина назначили вскоре командиром орудия. Кроме того, он "заворачивал" комсомольской организацией дивизиона. Красноармейцы любили слушать его горячие выступления, в которых он призывал рубить под корень троцкистов, кулаков и вообще всю мировую контрреволюцию.
Потом они расстались. Порошин уехал на курсы. Ермаков часто вспоминал боевого, упрямого шахтера, думал, что у этого парня впереди большая дорога. Думал и не ошибся. Когда они снова встретились в Москве, полковник Порошки работал уже в Генеральном штабе.
За плечами у него была академия, два года боев в Китае и схватка у Халхин-Гола. Порошин догнал Ермакова в звании, занимал более высокую должность, хоть ему и было только тридцать пять лет. Обзавестись семьей он еще не успел, жил бобылем, часто разъезжал с инспекцией по военным округам.
Друзья сидели за письменным столом в комнате Ермакова. Одну стену занимала огромная карта Европы, другую - Советского Союза. Карты были новые. По центру Европы разлилась коричневая краска. Она скрывала под собой Германию, Австрию, Чехословакию, Саарскую область.
- Не успевают картографы, - сказал Порошин. - Карта только вышла, а уже Францию закрашивать надо...
- Я там линию провел.
- Линию... - повторил Порошин, снимая широкий желтый ремень с тяжелой звездой на пряжке. Багряно поблескивал у него на груди орден Красного Знамени. Расстегнутый ворот гимнастерки открывал крепкую мускулистую шею с большим кадыком.
Порошин сильно изменился за последние годы: раздался вширь, начал лысеть, от этого лоб его казался еще более высоким и выпуклым. Заметнее выдвинулся вперед массивный квадратный подбородок. Взгляд твердый, властный.
- Ты чего задумался, Проша? Выпьем?
- Налей... Мальчик слишком широко шагает, Степаныч. Не пора ли его остановить?
- Гитлер не мальчик. Ты еще под столом ползал, а он уже на той войне ефрейтором был.
- Знаю. Но остановить пора.
- Он и так остановится. Гляди, на карте коричневое с красным столкнулось.
- Это и тревожит.
Ермаков закатал рукава пижамы, по локоть обнажил волосатые руки. Осторожно налил в рюмку спирт. Подвигая гостю тарелку с бужениной, спросил:
- Ты к верхам ближе, что у вас там думают?
- Линия прямая. Мы за мир. "Нас не трогай - мы не тронем. А затронешь - спуску не дадим". И сдается мне, Степаныч, что наши не так Гитлера опасаются, как англичан с американцами. Не их самих, конечно. Боятся, что спровоцируют они нам войну с Германией.
Ермаков молча пожал плечами: в политике он разбирался туго, предпочитал слушать.
- Вот такие дела, Степаныч. Это мое мнение... Впрочем, у тебя речь Иосифа Виссарионовича на Восемнадцатом съезде имеется?
Ермаков, не вставая, протянул руку и снял с этажерки брошюру. Порошин перелистал ее.
- Ага, вот! Слушай, что Сталин говорит. Соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками... Ну, Степаныч, в чей огород этот булыжник? Адрес точный. Всем известно, кто каштаны из огня чужими руками таскать привык.
- Булыжник увесистый, - сказал Ермаков.
- Тут все правильно, - продолжал Порошин. - Беда только в том, что у нас до черта перегибщиков. Своих мыслей в голове нет, а как директиву получат, так и жмут напропалую. Гнут в одну сторону, не оборачиваясь. Не понимают того, что любую правильную идею чрезмерным усердием можно довести до абсурда... Есть, Степаныч, у нас такие, что на немцев рукой махнули. Сказано: англичане, провокация - ну и все! А Гитлер чуть ли не в друзьях ходит. Недавно стало известно, что немцы часть сил перебрасывают из Франции в Восточную Германию. Ну, а наши не верят: как это так перебрасывают? Гитлер армию демобилизует, у нас договор! Это англичане, дескать, фальшивку пустили... Десять раз проверяли. Убедились в конце концов, что ночью бывает темно, а днем - светло.
- Ты бы, Прохор, поменьше критику наводил. Ну, когда со мной разговариваешь, это ладно. А то ты небось и при чужих людях распространяешься. А люди всякие бывают. И в дневник, наверно, записываешь?
- Пишу, - неохотно ответил Порошин.
Он всегда испытывал неловкость при упоминании о дневнике. Это было его давнишнее пристрастие, его сугубо личный секрет, о котором знал только один Ермаков.
- Вот-вот, ты не очень-то распространяйся в своих тетрадках, - сказал Степан Степанович. - Дневник - это, брат, документ. Не дай бог, попадет в чужие руки.
- Он у меня в сейфе, - усмехнулся Порошин.
- Кому надо, тот и из сейфа достанет... Ты больше на свои личные переживания упор делай, а службу не трогай.
- Ладно, учту столь ценное предложение... Выпьем, что ли, за все хорошее?!
- Твое здоровье.
В комнату стремительно ворвалась Неля с портфелем под мышкой. Серая жакетка переброшена через плечо. Волосы выбились из-под берета.
- Так и знала! - воскликнула она. - Опять бражничаете! Опять накурили!
- А "здравствуйте" где? - спросил Порошин. - На улице забыла?
- Ничего не забыла. - Она ткнулась губами в висок полковника. - Вот. А теперь окажите, кто меня обманул, кто на аэродром свозить обещал?
- И свезу.
- Когда?
- До нового года.
- Надежно?
- Слово, - смеялся тот, не сводя глаз с тонконогой девчонки.
А Степан Степанович отметил про себя, каким ласковым стал вдруг его взгляд.
- Что вы едите? - спросила Неля. - Ты почему, папа, грибы не достал?
- Ты же не велела трогать.
- Не велела, пока дяди Проши нет. Жадничаешь?
- Попался, Степаныч, - погрозил пальцем Порошин, притянул Велю к себе, заправил под берет волосы. - На глазах ты растешь, коза.. Куда бежишь-то опять? Посидела бы с нами.
- Некогда. Чертить надо. Поставила на стол грибы и ушла.
- Верста коломенская, - вздохнул Ермаков.
- Хорошая девка! Отдал бы ты мне в дочери ее, Степаныч. Скучно мне одному.
- Она тебе в жены годится...
- Ну, стар я. Как дочку люблю ее, уж ты не ревнуй. Помню, на горшок ее когда-то сажал, а теперь поди ж ты!
Выпив, помолчали. Степан Степанович открыл форточку, шлепая домашними туфлями, вернулся к столу.
- Ну, чем занимаешься, генштабист?
- Прикурить дай. - Порошин потянулся через стол. - Немецкое вторжение во Францию анализируем. Ищем, что противопоставить машинам и нахальству. Техники у нас еще маловато, да и танки в основном с противопульным бронированием. Но главное - люди. Сам знаешь: в частях такая нехватка водителей, что трактористов приходится сразу на танк сажать...
- Раньше надо было браться за это.
- До всего руки не доходят.
- Иной раз руки, иной раз и головы. Комдив Дьяконский когда еще колья ломал, доказывал, что крупные механизированные соединения позарез нужны. На этом деле он, может быть, и шею себе свернул... И теперь спешим. У немцев армия танками с противоснарядным бронированием оснащена, а у нас еще опытные экземпляры испытываются.
- Дьяконского я знал, Степаныч. Голова у него действительно хорошо работала.
- По его делу, Прохор, с тобой посоветоваться хочу. Ты служил с комдивом?
- Довелось немного.
- Понимаешь, Прохор, - смущенно улыбнулся Степан Степанович. - Тут ко мне из провинции двоюродный племянник приехал, письмо привез. У Дьяконского сын вырос, мечтает стать командиром. Дьяконская просит меня с сослуживцами мужа поговорить, помочь парню.
По тому, как посуровело лицо Порошина и плотно сомкнулись челюсти, Ермаков понял, что Прохор этим делом заниматься не станет.
- Где сейчас парень?
- Взяли в армию.
- Ты, Степаныч, службу рядовым начинал. И я к тебе на батарею тоже рядовым пришел. А теперь вот оба полковники... И вообще, какой это, к дьяволу, командир, ежели он горячей каши солдатской до слез не хлебнул!
- У нас другое положение было.
- А я тебе окажу так: если этот Дьяконский парень стоящий - он своего добьется. А если слизняк, тряпка, то и толковать о нем нечего. И тебе благотворительностью заниматься не советую. Ты его знаешь? Нет. И я не знаю, чем он дышит. Там, на месте, люди посмотрят, подумают, на что он годен.
- Ладно, пусть служит, - тихо сказал Ермаков.
Помолчав, спросил:
- Ты куда едешь теперь?
- В Свердловск. Заводик есть один, и дел там сейчас куча.
- Когда отправляешься?
- Завтра. Билет в кармане.
Надев шинель и туго стянув ее ремнем, Прохор Севостьянович вышел в гостиную проститься с Нелей.
- Значит, до нового года на аэродром! - напомнила она, подавая руку.
- Как только вернусь... Да что ты мне локоть тычешь, - грубовато пошутил Порошин. - Большая стала? Замуж выйдешь, все равно за руку прощаться не буду.
- А как же?
- Вот так. - Порошин поцеловал ее в щеку.
- Очень уж не командирское прощанье, - засмеялась она.
Прохор Севостьянович медлил, долго надевал перчатки. Потом, улыбнувшись виновато, спросил Нелю:
- Ты ведь не учишься завтра? Проводила бы на вокзал старика.
- Ну?! - удивилась она. - Зачем это?
- Что-то, знаешь, грустно мне теперь уезжать в одиночку. Всех провожают, а меня нет... Ты мне рукой помашешь... Ну, как?
- Хорошо, - сказала она, серьезно глядя ему в лицо. - Хорошо, я провожу.
* * *
Победа во Франции принесла Гейнцу Гудериану звание генерал-полковника и укрепила его авторитет. Теория молниеносной войны, которую генерал разработал и применил на практике, снова полностью оправдала себя.
Осенние дни 1940 года Гудериан провел дома, отдыхая после трудного лета. Он был доволен, что его отозвали на родину. В Германии, казалось, даже воздух был другой, благоприятно действовал на нервную систему. После разрушенных французских городов Гудериана радовала чистота на улицах, ровные газоны с подстриженными кустами. Генерал считал, что готическая архитектура немецких городов, с ее прямыми линиями и правильными пропорциями, благотворно отражается на образе мышления людей, приучает их к строгости, дисциплинирует, помогает рассуждать логично и просто.
В октябре Гейнц отметил двадцать седьмую годовщину помолвки со своей Маргаритой, верной и нежной подругой. Ой все эти годы прожил в полном согласии с женой.. Они не ссорились, не изменяли друг другу. Маргарита была достаточно хороша как женщина - Гейнцу не приходилось заглядываться на других.
Жена вырастила ему двух сыновей - прекрасных солдат. Теперь, когда кончились боевые действия во Франции, Гудериан был спокоен за них.
Благоприятно складывалась международная обстановка. Германия стала, наконец, действительно великой державой. Вместе со обоими союзниками она могла теперь диктовать условия западному миру. Над Англией шли воздушные бои. На берегу Ла-Манша немецкие войска сосредоточивали плавсредства, готовясь провести операцию "Морской лев" - высадку на Британские острова. Все шло хорошо. Были, правда, неудачи у итальянцев в Греции и в Северной Африке. Но в общем развитии событий они большого значения не имели.
Гитлер ненавидел коммунистов. Было ясно, что пакт о ненападении, заключенный с Советами, нужен для того, чтобы, разгромив врагов на западе, укрепить тыл и лишь после этого бросить все силы на восток. Рано или поздно так будет - жизненные пространства на востоке немецкому народу необходимы.
Генерал снова, в который уже раз, перечитывал программную книгу Гитлера "Моя борьба". Фюрер упрямо и настойчиво добивался того, о чем писал. Не было оснований сомневаться и в том, что он не отступит от своих взглядов, изложенных в четырнадцатой главе второго тома книги.
Красным карандашом Гудериан подчеркнул слова: "Если то или иное государство приобрело огромные пространства, то это вовсе не значит, что оно должно удерживать их вечно. В лучшем случае владение такими пространствами говорит лишь о силе победителя и слабости тех, кто поддался ему. Только сила дает право на владение... Свыше не предназначено другим народам больше земель, чем германскому народу, и мы не можем винить Провидение за несправедливое распределение земель. Земля, на которой мы живем, не дар небес нашим предкам. Они должны были завоевать ее, рискуя своей жизнью. Так и в будущем наш народ не получит новые земли и вместе с ними средства к существованию как подарок от других народов, а должен будет завоевать их силой победоносного оружия".
Дальше Гитлер точно указывал место будущих территориальных захватов. "Но сейчас, когда мы говорим о новых землях в Европе, мы должны в первую очередь думать о России и подвластных ей пограничных государствах. Кажется, сама судьба указывает нам путь в этом направлении..."
Сказано настолько откровенно и ясно, что не понять мог только глупец...
Как-то днем начальник штаба танковой группы подполковник барон фон Либенштейн и начальник оперативной части майор Байерлейн были вызваны на совещание к начальнику Генерального штаба сухопутных сил генерал-полковнику Гальдеру. Совещания в генштабе проводились часто, и Гудериан не придал этому вызову никакого значения.
Вечером Гейнц сидел в домашнем кабинете, приводил в порядок личную переписку последних месяцев. За окном, за тяжелыми синими шторами, метался декабрьский ветер, шуршал по стеклам мелкий сухой снег. Оттого что на улице было холодно и темно, кабинет казался сегодня особенно уютным. Он был обставлен по-военному просто: застекленные книжные шкафы во всю стену, кожаный диван, несколько кресел и массивный дубовый стол. Две чернильницы были искусно выполнены в виде миниатюрных танков. Между ними - снарядная гильза с ручками и карандашами.
Настольная лампа лила мягкий свет. Стены кабинета тонули в полумраке, тускло светились золоченые багеты картин. Одна из них висела над столом Гейнца. Это был самый дорогой трофей французской кампании - портрет его кумира Наполеона, написанный еще при жизни императора. Великий полководец был изображен на холме с подзорной трубой в руке. Стоял спокойно, величественно, взор его был устремлен вперед - он видел перед собой новые победы. Повинуясь своему императору, шли в бой солдаты...
Оторвавшись от портрета, Гудериан запахнул теплый халат и склонился над столом. Надо было написать несколько писем и просмотреть подробный рапорт одного из полковых командиров о непригодности старых танков Т-1.
Сзади неслышно подошла Маргарита.
- Ты очень занят?
- Нет, дорогая.
Маргарита положила на стол начатое вязанье, провела ладонью по его волосам.
- Седеешь, Гейнц. Нельзя так много трудиться.
- Больше думай о себе, дорогая. Ты утомляешься с домашними заботами.
- Это неправда, - улыбнулась она, обрадованная его вниманием. - Может быть, хочешь кофе?
Слуга доложил, что фон Либенштейн и Байерлейн просят принять их. Гудериан удивился. Он никогда не принимал офицеров у себя дома. Либенштейн прекрасно знал это. И если все-таки решил прийти, значит, дело очень важное.
- Проси.
Маргарита задержалась возле двери.
- Ты переоденешься? Дать мундир?
- Нет, - секунду поколебавшись, ответил Гудериан. Он нажал кнопку выключателя, вспыхнула люстра под потолком. Стали отчетливо видны картины на стенах, портреты деятелей германского генерального штаба: Шлиффена, Мольтке и Гинденбурга.
Офицеры вошли в кабинет возбужденные, с покрасневшими от холода лицами. Увидев их, Гудериан понял - принесли хорошую весть. "Решен вопрос о высадке в Англию", - подумал он.
Майор Байерлейн, полный, грузный человек, чувствовал себя стесненно. Сел на краешек кресла, одернул рукава тесного мундира. Подполковник фон Либенштейн держался свободно. Этот способный офицер рожден был, казалось, именно для того, чтобы работать в штабе. Он помнил сотни фамилий, огромное количество цифр, всегда знал все, что делается в частях танковой группы. Он умел постоять за себя. Если его ругали, слушал молча, плотно сжимая губы и хмурясь. Когда начальник успокаивался, Либенштейн начинал говорить неторопливо и веско. Доводы его были продуманы и убедительны. Горячность начальников разбивалась о безукоризненную выдержку подполковника.
- Чем обязан? - спросил Гудериан офицеров.
Либенштейн достал новую, хрустящую карту, развернул ее на столе, сказал с оттенком торжественности:
- Генерал-полковник Гальдер сообщил нам план подготовки войны с Россией.
Гудериан едва сдержал возглас удивления.
- Когда? - быстро спросил он.
- Ориентировочно в мае.
Гейнц не сразу мог собраться с мыслями. Он слышал об этом плане, о нем говорил как-то Йодль, говорил и сам Гальдер. Еще в июле генерал-лейтенант Маркс, начальник штаба 18-й армии, получил задание разработать предварительный план войны против Советского Союза. Но все это было еще туманно и неконкретно. Подобные документы составлялись и раньше.
- Нам сообщили немногое, - продолжал Либенштейн. - Только в той части, которая касается начальников штабов. Вам же, вероятно, сообщат завтра весь план. Мы сочли долгом приехать к вам и выразить свою радость. Подполковник не опускал глаз с Гудериана, стараясь понять, какое впечатление производят его слова.
- Благодарю, - кивнул генерал и наклонился над картой.
Перед глазами, среди голубых прожилок рек и зеленых пятен лесов, пестрели незнакомые названия. Мысленно провел линию от Берлина на восток, через Варшаву, Брест, Минск, Смоленск - к большому красному кружку. Кому-то скоро придется идти этим путем на Москву.
Майор Байерлейн сказал сухим деревянным голосом без интонаций:
- Гальдер выразил уверенность, что для разгрома России потребуется не больше восьми-десяти недель. После этого войска будут переброшены против Англии.
- Возможно, война не затянется, - согласился Гудериан. - Разумеется, если будет правильно понята роль танковых соединений.
- По-моему, план как раз и составлен с учетом использования крупных бронетанковых сил, - заметил подполковник фон Либенштейн. - Общий замысел похода мне представляется достаточно обоснованным.
Гудериан прищурил глаза.
- Помните, господа, знаменитые слова Мольтке? Он сказал, что ни один оперативный план не может оставаться неизменным после встречи с главными силами противника... Над этим стоит подумать. План - это еще не победа.
Байерлейн посмотрел на генерала с удивлением. Либенштейн, чуть склонив красивую, аккуратно причесанную голову с тонкими, прозрачными ушами, задумчиво постукивал пальцами по столу. Слова генерала возымели действие. Гудериан сознательно охладил пыл молодых офицеров. Они плохо понимали трудности войны с Россией. Это не Польша и Франция, не прогулка по Дании. К войне надо готовиться очень серьезно.
- У русских огромная территория, - негромко произнес Либенштейн. Разгромить их можно только стремительным ударом, пока не проведена мобилизация, не вооружены резервы.
- Значит, с "Морским львом" покончено? - спросил Гудериан.
- Гальдер заявил, что захват Англии планируется сразу же после России. Сейчас мало амфибийных сил.
- Все планы, планы, - усмехнулся Гудериан. - После разгрома России... А что мы знаем об этой стране, ее военной мощи? Что знаем о ее экономике, путях сообщения? Страна за железным занавесом. Источники информации перекрыты. Мы не знаем даже их бюджет. О своих успехах Советы сообщают не в абсолютных величинах, а в сравнительных процентах. Но сравнивать не с чем...
- Русские умеют хранить секреты, - подтвердил Либенштейн. - Насколько мне известно, в армии мирного времени полки у них даже не имеют постоянных номеров.
- Можно определить призывной контингент от общего числа населения.
Раздался легкий стук в дверь. Вошла Маргарита. Гудериан представил офицеров жене.
- Время пить кофе, - сказала она.
- Пусть нам подадут сюда, дорогая.
Слуга принес кофе в маленьких китайских чашках. Для толстых пальцев майора Байерлейна чашка была слишком хрупкой. Он держал ее осторожно, боясь раздавить. Гудериан старался не смотреть на него, чтобы тот не смущался.
- Война с финнами показала уязвимые места русских, - продолжал Либенштейн. - Тактическая подготовка младших и средних командиров у них слабая. Несмотря на численное превосходство противника, финны держались три месяца. Они даже окружили и уничтожили две русские дивизии в районе Суомуссалми. Простите, генерал, - по губам Либенштейна скользнула усмешка, - но мне порой кажется, что вся эта война - просто уловка русских. Посмотрите, дескать, какие мы слабые. Не ловушка ли это?
- Это было бы слишком хитро, - засмеялся Гудериан.
- Да, конечно. У русских нет гибкости, мало опыта.
- Опыт они получили в Финляндии, - возразил генерал. - Изучают и наши походы. Маршал Тимошенко приказал улучшить подготовку бойцов, приучать командиров к самостоятельности, отказаться от шаблонов.
- Для этого у них просто не хватит времени, господин генерал. Мы не будем ждать. Тем более, что наши унтер-офицеры и офицеры прошли хорошую школу, высшее командование имеет достаточно кадров. А русские после чистки 1937 года создают эти кадры почти заново.
Гудериан внимательно слушал доводы Либенштейна. В серьезном деле вредно полагаться на самого себя, надо выслушать все мнения, оценить их и сделать свои выводы.
Майор Байерлейн, справившись, наконец, с кофе, осторожно поставил на серебряный поднос чашку, вздохнул и произнес давно уже приготовленную тираду:
- Россия - колосс на глиняных ногах. Мы тряхнем его так, что все многонациональное государство развалится после первого удара наших танков.
"Доктор Геббельс - великий мастер своего дела", - подумал Гудериан, глядя на простоватое лицо Байерлейна.
А вслух сказал:
- Будем надеяться, майор. Но у Советов тоже есть танки. И, боюсь, гораздо больше, чем у нас. Может быть, в три или четыре раза.
- "Кристи русский"!{1} Они имеют только противопульное бронирование и слабы перед пушками наших Т-IV!
- Будем надеяться, - повторил Гудериан.
- Наша авиация сильней, - упрямо сказал Байерлейн.
- Вы, господа, забываете еще один фактор.
Оба офицера вопросительно посмотрели на Гудериана.
- Забываете русского солдата. А между тем этот солдат разбил войска гениального полководца Наполеона. В первую мировую войну мне довелось составить собственное мнение по этому вопросу. Русские смелы, выносливы, неприхотливы. Я не знаю солдата лучше русского, не считая, разумеется, наших. В свое время Фридрих Второй имел все основания сказать, что русского солдата недостаточно убить; нет, после этого его надо еще повалить. И с этим солдатом нам придется столкнуться.
- Исход войны решает теперь техника, - возразил подполковник Либенштейн.
- Да, это значительно увеличивает наши шансы на победу, - согласился Гудериан.
Когда офицеры ушли, генерал, откинувшись в кресле, закрыл глаза, перебирая детали разговора. Он не заметил, как вошла Маргарита. Поднял веки только тогда, когда услышал ее голос.
- Я прошу, Гейнц, чтобы это не повторялось. Достаточно того, что ты работаешь днем. Вечер принадлежит семье.
- Не волнуйся, дорогая, - поцеловал он руку жены. - Было очень важное дело.
- Напишу сыновьям, они проберут тебя, - мягче сказала Маргарита.
Взяв поднос, она направилась к двери.
- Ты ложишься? - спросил он.
- Приму ванну и спать.
- Сегодня четверг... Я приду к тебе.
- Хорошо.
Маргарита улыбнулась и, выйдя из комнаты, нотой прикрыла дверь.
6
Рота возвращалась с занятий по тактике. Весь день провели на открытом поле, по которому режущий ледяной ветер крутил поземку, учились переползать и маскироваться. Красноармейцы промерзли, шагали усталые и голодные. Как назло, к вечеру поднялась вьюга. Противогазы, подсумки, вещевые мешки потяжелели, облепленные снегом. Винтовочные ремни резали плечи.