– Мне седьмой, – сказал парень с пакетом.
– Восьмой, – сказал кожаный.
– Девятый, – сказал Феликс.
Быстро спустившись на этаж, они, конечно, уже не застали там никого: кожаный тоже спустился ниже и наблюдал исподтишка за парнем. Когда дверь захлопнулась, кожаный вызвал лифт и поехал вниз. Похоже, его задача заключалась только в том, чтобы выяснить адрес. Наши кинулись по лестнице и увидели кожаную куртку только в конце дома, у выхода на улицу. Пока они добежали, он остановил такси и был таков.
– Упустили мы его, – сокрушенно вздохнул Феликс.
– Ничего, он потом нашелся, – заметил я, массируя руку. Тогда они вернулись обратно, потому что не знали точно, в какую квартиру на седьмом этаже зашел парень. Слышали только, что дверь хлопнула справа от лифта. Постояли у дверей, прислушиваясь, но так ничего и не определили. Они оба замолчали.
– Всё? – спросил я, разглядывая их загадочные лица.
– Нет, не всё!
Оказывается, Лика, как всякая женщина, не смогла спокойно пройти мимо доски объявлений в подъезде. И там, среди предложений по обмену, сообщений о пропавшей собаке и прочего, она в списке задолжников по квартплате увидела фамилию своего приятеля, с которым, правда, сто лет не общалась, но про которого слышала, что он получил квартиру где-то в этом районе.
Приехав к Феликсу, она сразу стала звонить разным общим знакомым и добыла его телефон. Позвонила ему и все выяснила про того парня с пакетом!
Я чувствовал, что их обоих прямо распирает от гордости за проделанную работу.
– Молодцы, – сказал я. – От лица командования выношу обоим благодарность. Как только смогу, пожму руки.
– Даме мог бы и поцеловать, – заметила Лика.
– В данном случае ты не дама, а боевой соратник, – ответил я. – Продолжайте!
Его зовут Валентин. Фамилия – Корсунский. Он какой-то полупрофессиональный, полусамодеятельный художник. Живет один. Летом разъезжает по дальним районам на Севере и в средней полосе, предлагая местному населению свои услуги по оформлению стендов, плакатов и лозунгов. Но главное, кажется, не в этом. Вот уже много лет из этих поездок он привозит целые мешки с разной древней утварью: прялками, самоварами. И иконами. Зимой он большей частью сидит дома как сыч. Говорят, рисует что-то, занимается реставрацией. Живет, видимо, на то, что кое-чем из того, что привозит, подторговывает.
К себе в квартиру никого пускать не любит. Но Ликин приятель как-то побывал там – помогал Корсупскому затаскивать вещи. Приятель говорит, что в квартире целый склад. Иконы висят на стенах, лежат на столе и даже на полу. Он в них не понимает, но есть, кажется, очень старые.
Вообще же Корсунский мужик неплохой, но немножко чокнутый.
Всё.
Ни у кого из нас не было сомнений, что здесь готовится ограбление.
– Надо бы его предупредить, – сказал я.
– Уже, – ответила Лика. – Я попросила Геру подняться к нему и намекнуть, чтоб в ближайшие дни был поосторожней. Сказать, что, дескать, вокруг его квартиры вертелись какие-то подозрительные типы, расспрашивали про него. Между прочим, это почти все правда.
– А Гере ты что объяснила?
– Да ничего! – беспечно махнула она рукой. – Мы с ним старые знакомые. Сказала: по агентурным данным.
Феликс настоял, чтобы сегодня на диване спал я. Он ушел провожать Лику, а я лежал и думал. Мне было над чем поразмыслить.
Например, что они искали у меня в карманах?
Или: почему кожаный крикнул громиле “полегче”?
И наконец, откуда им известно, что я живу у Феликса?
19
20
– Восьмой, – сказал кожаный.
– Девятый, – сказал Феликс.
Быстро спустившись на этаж, они, конечно, уже не застали там никого: кожаный тоже спустился ниже и наблюдал исподтишка за парнем. Когда дверь захлопнулась, кожаный вызвал лифт и поехал вниз. Похоже, его задача заключалась только в том, чтобы выяснить адрес. Наши кинулись по лестнице и увидели кожаную куртку только в конце дома, у выхода на улицу. Пока они добежали, он остановил такси и был таков.
– Упустили мы его, – сокрушенно вздохнул Феликс.
– Ничего, он потом нашелся, – заметил я, массируя руку. Тогда они вернулись обратно, потому что не знали точно, в какую квартиру на седьмом этаже зашел парень. Слышали только, что дверь хлопнула справа от лифта. Постояли у дверей, прислушиваясь, но так ничего и не определили. Они оба замолчали.
– Всё? – спросил я, разглядывая их загадочные лица.
– Нет, не всё!
Оказывается, Лика, как всякая женщина, не смогла спокойно пройти мимо доски объявлений в подъезде. И там, среди предложений по обмену, сообщений о пропавшей собаке и прочего, она в списке задолжников по квартплате увидела фамилию своего приятеля, с которым, правда, сто лет не общалась, но про которого слышала, что он получил квартиру где-то в этом районе.
Приехав к Феликсу, она сразу стала звонить разным общим знакомым и добыла его телефон. Позвонила ему и все выяснила про того парня с пакетом!
Я чувствовал, что их обоих прямо распирает от гордости за проделанную работу.
– Молодцы, – сказал я. – От лица командования выношу обоим благодарность. Как только смогу, пожму руки.
– Даме мог бы и поцеловать, – заметила Лика.
– В данном случае ты не дама, а боевой соратник, – ответил я. – Продолжайте!
Его зовут Валентин. Фамилия – Корсунский. Он какой-то полупрофессиональный, полусамодеятельный художник. Живет один. Летом разъезжает по дальним районам на Севере и в средней полосе, предлагая местному населению свои услуги по оформлению стендов, плакатов и лозунгов. Но главное, кажется, не в этом. Вот уже много лет из этих поездок он привозит целые мешки с разной древней утварью: прялками, самоварами. И иконами. Зимой он большей частью сидит дома как сыч. Говорят, рисует что-то, занимается реставрацией. Живет, видимо, на то, что кое-чем из того, что привозит, подторговывает.
К себе в квартиру никого пускать не любит. Но Ликин приятель как-то побывал там – помогал Корсупскому затаскивать вещи. Приятель говорит, что в квартире целый склад. Иконы висят на стенах, лежат на столе и даже на полу. Он в них не понимает, но есть, кажется, очень старые.
Вообще же Корсунский мужик неплохой, но немножко чокнутый.
Всё.
Ни у кого из нас не было сомнений, что здесь готовится ограбление.
– Надо бы его предупредить, – сказал я.
– Уже, – ответила Лика. – Я попросила Геру подняться к нему и намекнуть, чтоб в ближайшие дни был поосторожней. Сказать, что, дескать, вокруг его квартиры вертелись какие-то подозрительные типы, расспрашивали про него. Между прочим, это почти все правда.
– А Гере ты что объяснила?
– Да ничего! – беспечно махнула она рукой. – Мы с ним старые знакомые. Сказала: по агентурным данным.
Феликс настоял, чтобы сегодня на диване спал я. Он ушел провожать Лику, а я лежал и думал. Мне было над чем поразмыслить.
Например, что они искали у меня в карманах?
Или: почему кожаный крикнул громиле “полегче”?
И наконец, откуда им известно, что я живу у Феликса?
19
За завтраком у меня, наверное, был очень неважный вид – сужу по тому, как участливо ухаживал за мной Феликс, подливая мне кофе и готовя бутерброды. Я плохо спал ночь. Все тело болело так, будто я побывал в барабане стиральной машины. Меня мучили кошмары, и к утру появилось ощущение, что после этой стирки тело мое еще слегка отжали. Короче, я был совершенно разбит, и мне не хотелось даже думать о том, что надо куда-то выбираться. Я и не думал. Я просто знал, что выбираться придется.
Молча поев, я закурил первую сигарету, а Феликс взялся за мытье посуды. Вдруг он сказал без всякой связи:
– Они искали твой блокнот.
Я автоматически кивнул и только потом сообразил, что мы с ним, оказывается, все утро думаем об одном и том же и в одинаковом направлении. Да, пожалуй, так. У них не прошел номер использовать меня по части таскания каштанов из огня, и они не знали, нашел я в тот вечер Латынина или нет. А знать, видимо, очень хотелось. И они решились на такую крайнюю меру.
Ох как же он им нужен, этот Саша Латынин! Я понимал, что тут прямая зависимость: чем больше он нужен им, тем больше он нужен мне.
Догадывался я и о том, почему кожаный крикнул “полегче”. Я попытался поставить себя на их место. Даже получив блокнот, они не могли твердо рассчитывать, что там будут какие-нибудь указания, где искать парнишку. А вдруг корреспондент его еще не нашел? Они ведь не знают (во всяком случае, я на это надеялся), что открыты. Значит, пока я им нужен все в том же качестве – подсадной утки. А подсадная утка должна быть живой и, желательно, не слишком покалеченной, чтобы выполнять свою функцию. Имитация обычного ограбления в этом смысле их устраивала. Я сам оказался виноват, испортив им весь сценарий. Сильно я, наверное, треснул того здоровяка, что он так озверел!
И только на единственный вопрос не было ответа: как они узнали, в каком именно из всех московских подъездов надо меня ждать?
– Ты поедешь со мной? – спросил я Феликса.
– Поеду, – ответил он. – Буду следить, чтобы тебя ветром не сдуло. Хотя вся эта история мне теперь уже совсем не нравится. Надо бы привлечь твоего Сухова.
– Где его возьмешь? Сегодня суббота.
– Ну есть же у них там какой-нибудь дежурный!
– Давай ему позвоним, – согласился я. – Давай я ему скажу: меня вчера в подъезде побили хулиганы, а сегодня я еду на встречу с мальчиком, который убежал из дому. Обеспечьте мне, пожалуйста, охрану: два броневика и взвод автоматчиков.
– Во всяком случае, он может помочь тебе связаться с Суховым, – резонно заметил Феликс.
– Все верно, – сказал я, вставая, – кроме одного: время половина двенадцатого. Вот найдем Латынина, тогда и будем звонить.
Однако едва мы выехали из двора на улицу, я увидел в зеркало. как двумя домами сзади от тротуара отваливает зеленью фургончик...
– Вот это номер. Что будем делать? – спросил я Феликса.
Он понимал ситуацию не хуже меня. До встречи блондина с Латыниным – чуть больше двадцати минут. Если мы опоздаем, они могут уйти и последняя ниточка оборвется. А если мы притащим за собой этих... Я не знал, как в этом случае повернутся события, но экспериментировать, особенно после вчерашнего, мне не хотелось.
От злости на самого себя у меня даже задрожали руки. Идиот, не я ли сам сегодня утром рассуждал о том, что они продолжают надеяться, что я выведу их на мальчишку? Какого ж черта я забыл о такой простой возможности! Нет, правильно говорили мне и Сухов, и Феликс: нечего лезть не в свое дело!
– Успокойся, – видя мое состояние, Феликс старался говорить рассудительно. – Ничего страшного пока не случилось. В крайнем случае ты потеряешь преимущество: они поймут, что ты про них знаешь. Попробуй оторваться.
Я криво усмехнулся:
– Думаешь, это так просто? Да еще за оставшееся время...
– Но попробовать-то можно!
И я стал пробовать.
Как назло, машин по случаю субботы было немного. С другой стороны, это давало свободу для маневра. Феликс живет на улице Гарибальди, и, вырвавшись на простор Ленинского проспекта, я для начала решил предложить седому игру, хорошо известную любому водителю в Москве и весьма не любимую инспекторами ГАИ: своеобразные “пятнашки”.
В этой игре, которая на самом деле не игра вовсе, а просто один из способов ускоренного передвижения по городу, прежде всего важна хорошая реакция. Суть заключается в том, что общий поток машин движется по магистрали примерно с одной скоростью – чуть медленнее в правых рядах и быстрее в левых, но в целом почти равномерно. Тот же, кто хочет ехать скорее, должен лавировать между автомобилями, все время тормозя, ускоряясь, перестраиваясь из ряда в ряд и выискивая просветы. При этом нельзя забывать постоянно и точно оценивать дорожную обстановку: сейчас этот троллейбус тронется от остановки, вон та “Волга” не выдержит и пойдет на обгон грузовика, а впереди знак разворота, так что в левом ряду делать нечего, там возникнет небольшой затор – и так далее. Занятие нелегкое, да еще и опасное.
– Часы над входом в магазин “Электроника” показывали 11.39.
– Пристегнись, – сказал я Феликсу. И ринулся в самую гущу.
На моей стороне был эффект неожиданности: в первые секунды седой резко отстал. Но очень скоро он показал, что не хуже меня знаком с правилами этой игры.
Чуть не врезавшись в “РАФик” и подрезав нос дипломатической “Вольво”, водитель которой возмущенно замигал мне фарами, я вырвался в левый ряд. Стрелка спидометра скакнула к 90. Но седой с риском для жизни проскочил в щель между троллейбусом и бортиком тротуара, резко обогнул еще кого-то и по правому флангу мгновенно настиг меня. Я сбавил скорость, чтобы усыпить его бдительность, а увидев впереди мигающий зеленый глаз светофора, стал откровенно тормозить. Он тоже стал останавливаться, но тут, когда уже зажегся желтый, я рванул вперед так, что двигатель взревел от напряга, и понесся на красный свет.
В этот момент мне было, откровенно говоря, не до того, чтобы смотреть за седым. Я молился об одном: чтобы рядом не оказалось постового. Вот тогда я точно опоздал бы на площадь Маяковского к двенадцати.
Постового не было. Зато вслед за мной ехала единственная машина: зеленые “Жигули”-фургон. Я понял, что никакое нарушение правил седому не помеха. А он, кажется, понял, что прятаться больше незачем.
На часах было 11.42.
– Что будешь делать? – спросил Феликс.
– Пробовать, – ответил я.
На Октябрьской площади я собирался поначалу ехать в левом ряду, как бы по направлению к улице Димитрова, а потом резко, нарочно не показывая сигнала поворота, скакнуть вправо. Но он терся теперь, не скрываясь, буквально за моей спиной, в каких-нибудь десяти метрах, и я понял, что это бесполезно. Поэтому я спокойно повернул к туннелю на кольцевую. Спокойно – значит без визга тормозов. Внутри у меня все дрожало от возбуждения.
Тормоза у меня завизжали, когда на выезде из туннеля перед Крымским мостом моя машина буквально под углом в девяносто градусов крутанула вправо, еще раз вправо и понеслась в обратном направлении. Руль чуть не вырвался у меня из рук, и я сжал его что было мочи мокрыми от пота пальцами.
Я очень рассчитывал, что седой проскочит поворот, а идущие следом машины не дадут ему быстро вернуться назад. Но он не проскочил. Похоже, он был водителем высокого класса. Гораздо лучше меня, потому что я бы точно проскочил. А это означает, что мне вряд ли удастся от него оторваться. Я развернулся и снова выехал на Садовое кольцо. 11.48.
От отчаяния у меня свело зубы и сдавило затылок. Я почувствовал, что теряю над собой контроль: мелькнула мысль взять зеленый фургон на таран.
– Спокойно, спокойнее, – монотонным голосом повторял Феликс. – Ты должен что-нибудь придумать.
И я, кажется, придумал.
Перед Смоленской площадью я перестроился в левый крайний ряд и поехал неторопливо, поглядывая на виднеющийся вдали светофор. Там горел зеленый, а мне нужен был красный.
Я рассчитал довольно точно. Когда поток остановился, от меня до перекрестка оказалось не больше тридцати метров. Седой стоял в том же ряду через одну машину от меня. 11.50.
Открылось движение слева, от Киевского вокзала. Это надолго, минуты на полторы. Я вышел из машины и стал протирать ветровое стекло. Потом, демонстрируя свою неторопливость, сел обратно. Зажегся желтый.
– Феликс, держись, – сказал я сквозь зубы.
И в тот момент, когда вся встречная армада машин тронулась с места, даже чуть-чуть позже, когда передние проехали первые метры, набирая скорость, я, скрипя покрышками, через осевую вылетел в обратную сторону прямо перед их носом. Что они обо мне говорили, я догадываюсь. Мысленно прошу у них всех прощения. Если бы рядом оказался гаишник, он даже не стал бы мне делать “дырку” – просто отобрал бы права, а я сам протянул бы их ему. Седой даже не успел рыпнуться. Наконец-то мы с Александром Васильевичем Стариковым ехали в разные стороны. 11.53.
В последний момент проскочив светофор на Зубовской, я стремглав вылетел к набережной и повернул влево. Феликс молчал, понимая видно, что сейчас мне лучше не говорить ничего под руку. У поворота к Манежу пришлось потерять на стрелке целую минуту. 11.58.
Дальше я считал уже секунды.
Разворот у Большого театра. 12.00.
Улица Горького. 12.01.
Площадь Пушкина. 12.03.
Площадь Маяковского. 12.04.
Я свернул налево и резко затормозил около касс кинотеатра “Москва”. 12.05. Блондина возле памятника Маяковскому не было.
– А это не они? – спросил Феликс, показывая на двух парней, неторопливо переходящих площадь. У одного из них в руках была спортивная сумка.
– Похоже, – сказал я.
Вслед за ними мы прошли вдоль Театра сатиры и свернули в сквер перед входом в Театр Моссовета. Здесь они нашли свободную лавочку и сели, разговаривая. Тот, что с сумкой, расстегнул ее и достал большую белую коробку. Мы постепенно приближались прогулочным шагом. Уже можно было различить на коробке надпись “Sony”.
“Сонька!” – вспомнил я.
Блондин вытащил из коробки магнитофон. Мы уселись через две лавочки от них.
– Дай сигарету, – попросил я Феликса. Только тут я заметил, как трясутся у меня руки. Да, в таких гонках мне не приходилось участвовать ни разу в жизни. И больше не дай Бог.
До нас донеслась музыка – покупатель пробовал товар. Они разговаривали еще минут пять – семь, а потом блондин поднялся и пошел к выходу. Латынин остался, укладывая коробку обратно в сумку. Мы поняли, что сделка не состоялась.
Наконец он тоже встал. Я почему-то представлял его себе иначе. Это был среднего роста, худой, прыщеватый юноша с не слишком выразительным лицом. Боже мой, и это из-за него в последние пять дней произошло столько всяких событий! Мы двинулись ему навстречу.
– Ну здравствуй, Саша!
Он посмотрел на меня удивленно:
– Я не Саша...
– Простите, ваша фамилия Латынин? – спросил я, все еще по инерции улыбаясь.
– Нет, – ответил он. – Моя фамилия Жильцов.
Пять минут спустя мы уже знали, что вчера утром, покидая квартиру Жильцовых, Латынин попросил друга вместо себя встретиться с блондином и, если тот купи! магнитофон, деньги положить на книжку. Латынин собирается уехать куда-то из Москвы и, когда устроится, даст знать, куда их переслать.
Ну что ж, рассуждал я по дороге в редакцию, куда Феликсу надо было по делам, винить мне себя не за что. Да, я кинул на стол свой козырь в расчете выйти победителем. Но, как в детской игре “пьяница”, моего туза прихлопнула шестерка – случайность, которую предвидеть невозможно.
Плохо было другое. У меня больше не было ни малейшего представления, где искать Латынина, но Марат, Стариков и компания об этом не догадывались. Зато теперь они знали, что живец из меня никудышный.
Я перестал быть для них надеждой. Хуже: я стал помехой. И должен был делать из этого соответствующие выводы.
Молча поев, я закурил первую сигарету, а Феликс взялся за мытье посуды. Вдруг он сказал без всякой связи:
– Они искали твой блокнот.
Я автоматически кивнул и только потом сообразил, что мы с ним, оказывается, все утро думаем об одном и том же и в одинаковом направлении. Да, пожалуй, так. У них не прошел номер использовать меня по части таскания каштанов из огня, и они не знали, нашел я в тот вечер Латынина или нет. А знать, видимо, очень хотелось. И они решились на такую крайнюю меру.
Ох как же он им нужен, этот Саша Латынин! Я понимал, что тут прямая зависимость: чем больше он нужен им, тем больше он нужен мне.
Догадывался я и о том, почему кожаный крикнул “полегче”. Я попытался поставить себя на их место. Даже получив блокнот, они не могли твердо рассчитывать, что там будут какие-нибудь указания, где искать парнишку. А вдруг корреспондент его еще не нашел? Они ведь не знают (во всяком случае, я на это надеялся), что открыты. Значит, пока я им нужен все в том же качестве – подсадной утки. А подсадная утка должна быть живой и, желательно, не слишком покалеченной, чтобы выполнять свою функцию. Имитация обычного ограбления в этом смысле их устраивала. Я сам оказался виноват, испортив им весь сценарий. Сильно я, наверное, треснул того здоровяка, что он так озверел!
И только на единственный вопрос не было ответа: как они узнали, в каком именно из всех московских подъездов надо меня ждать?
– Ты поедешь со мной? – спросил я Феликса.
– Поеду, – ответил он. – Буду следить, чтобы тебя ветром не сдуло. Хотя вся эта история мне теперь уже совсем не нравится. Надо бы привлечь твоего Сухова.
– Где его возьмешь? Сегодня суббота.
– Ну есть же у них там какой-нибудь дежурный!
– Давай ему позвоним, – согласился я. – Давай я ему скажу: меня вчера в подъезде побили хулиганы, а сегодня я еду на встречу с мальчиком, который убежал из дому. Обеспечьте мне, пожалуйста, охрану: два броневика и взвод автоматчиков.
– Во всяком случае, он может помочь тебе связаться с Суховым, – резонно заметил Феликс.
– Все верно, – сказал я, вставая, – кроме одного: время половина двенадцатого. Вот найдем Латынина, тогда и будем звонить.
Однако едва мы выехали из двора на улицу, я увидел в зеркало. как двумя домами сзади от тротуара отваливает зеленью фургончик...
– Вот это номер. Что будем делать? – спросил я Феликса.
Он понимал ситуацию не хуже меня. До встречи блондина с Латыниным – чуть больше двадцати минут. Если мы опоздаем, они могут уйти и последняя ниточка оборвется. А если мы притащим за собой этих... Я не знал, как в этом случае повернутся события, но экспериментировать, особенно после вчерашнего, мне не хотелось.
От злости на самого себя у меня даже задрожали руки. Идиот, не я ли сам сегодня утром рассуждал о том, что они продолжают надеяться, что я выведу их на мальчишку? Какого ж черта я забыл о такой простой возможности! Нет, правильно говорили мне и Сухов, и Феликс: нечего лезть не в свое дело!
– Успокойся, – видя мое состояние, Феликс старался говорить рассудительно. – Ничего страшного пока не случилось. В крайнем случае ты потеряешь преимущество: они поймут, что ты про них знаешь. Попробуй оторваться.
Я криво усмехнулся:
– Думаешь, это так просто? Да еще за оставшееся время...
– Но попробовать-то можно!
И я стал пробовать.
Как назло, машин по случаю субботы было немного. С другой стороны, это давало свободу для маневра. Феликс живет на улице Гарибальди, и, вырвавшись на простор Ленинского проспекта, я для начала решил предложить седому игру, хорошо известную любому водителю в Москве и весьма не любимую инспекторами ГАИ: своеобразные “пятнашки”.
В этой игре, которая на самом деле не игра вовсе, а просто один из способов ускоренного передвижения по городу, прежде всего важна хорошая реакция. Суть заключается в том, что общий поток машин движется по магистрали примерно с одной скоростью – чуть медленнее в правых рядах и быстрее в левых, но в целом почти равномерно. Тот же, кто хочет ехать скорее, должен лавировать между автомобилями, все время тормозя, ускоряясь, перестраиваясь из ряда в ряд и выискивая просветы. При этом нельзя забывать постоянно и точно оценивать дорожную обстановку: сейчас этот троллейбус тронется от остановки, вон та “Волга” не выдержит и пойдет на обгон грузовика, а впереди знак разворота, так что в левом ряду делать нечего, там возникнет небольшой затор – и так далее. Занятие нелегкое, да еще и опасное.
– Часы над входом в магазин “Электроника” показывали 11.39.
– Пристегнись, – сказал я Феликсу. И ринулся в самую гущу.
На моей стороне был эффект неожиданности: в первые секунды седой резко отстал. Но очень скоро он показал, что не хуже меня знаком с правилами этой игры.
Чуть не врезавшись в “РАФик” и подрезав нос дипломатической “Вольво”, водитель которой возмущенно замигал мне фарами, я вырвался в левый ряд. Стрелка спидометра скакнула к 90. Но седой с риском для жизни проскочил в щель между троллейбусом и бортиком тротуара, резко обогнул еще кого-то и по правому флангу мгновенно настиг меня. Я сбавил скорость, чтобы усыпить его бдительность, а увидев впереди мигающий зеленый глаз светофора, стал откровенно тормозить. Он тоже стал останавливаться, но тут, когда уже зажегся желтый, я рванул вперед так, что двигатель взревел от напряга, и понесся на красный свет.
В этот момент мне было, откровенно говоря, не до того, чтобы смотреть за седым. Я молился об одном: чтобы рядом не оказалось постового. Вот тогда я точно опоздал бы на площадь Маяковского к двенадцати.
Постового не было. Зато вслед за мной ехала единственная машина: зеленые “Жигули”-фургон. Я понял, что никакое нарушение правил седому не помеха. А он, кажется, понял, что прятаться больше незачем.
На часах было 11.42.
– Что будешь делать? – спросил Феликс.
– Пробовать, – ответил я.
На Октябрьской площади я собирался поначалу ехать в левом ряду, как бы по направлению к улице Димитрова, а потом резко, нарочно не показывая сигнала поворота, скакнуть вправо. Но он терся теперь, не скрываясь, буквально за моей спиной, в каких-нибудь десяти метрах, и я понял, что это бесполезно. Поэтому я спокойно повернул к туннелю на кольцевую. Спокойно – значит без визга тормозов. Внутри у меня все дрожало от возбуждения.
Тормоза у меня завизжали, когда на выезде из туннеля перед Крымским мостом моя машина буквально под углом в девяносто градусов крутанула вправо, еще раз вправо и понеслась в обратном направлении. Руль чуть не вырвался у меня из рук, и я сжал его что было мочи мокрыми от пота пальцами.
Я очень рассчитывал, что седой проскочит поворот, а идущие следом машины не дадут ему быстро вернуться назад. Но он не проскочил. Похоже, он был водителем высокого класса. Гораздо лучше меня, потому что я бы точно проскочил. А это означает, что мне вряд ли удастся от него оторваться. Я развернулся и снова выехал на Садовое кольцо. 11.48.
От отчаяния у меня свело зубы и сдавило затылок. Я почувствовал, что теряю над собой контроль: мелькнула мысль взять зеленый фургон на таран.
– Спокойно, спокойнее, – монотонным голосом повторял Феликс. – Ты должен что-нибудь придумать.
И я, кажется, придумал.
Перед Смоленской площадью я перестроился в левый крайний ряд и поехал неторопливо, поглядывая на виднеющийся вдали светофор. Там горел зеленый, а мне нужен был красный.
Я рассчитал довольно точно. Когда поток остановился, от меня до перекрестка оказалось не больше тридцати метров. Седой стоял в том же ряду через одну машину от меня. 11.50.
Открылось движение слева, от Киевского вокзала. Это надолго, минуты на полторы. Я вышел из машины и стал протирать ветровое стекло. Потом, демонстрируя свою неторопливость, сел обратно. Зажегся желтый.
– Феликс, держись, – сказал я сквозь зубы.
И в тот момент, когда вся встречная армада машин тронулась с места, даже чуть-чуть позже, когда передние проехали первые метры, набирая скорость, я, скрипя покрышками, через осевую вылетел в обратную сторону прямо перед их носом. Что они обо мне говорили, я догадываюсь. Мысленно прошу у них всех прощения. Если бы рядом оказался гаишник, он даже не стал бы мне делать “дырку” – просто отобрал бы права, а я сам протянул бы их ему. Седой даже не успел рыпнуться. Наконец-то мы с Александром Васильевичем Стариковым ехали в разные стороны. 11.53.
В последний момент проскочив светофор на Зубовской, я стремглав вылетел к набережной и повернул влево. Феликс молчал, понимая видно, что сейчас мне лучше не говорить ничего под руку. У поворота к Манежу пришлось потерять на стрелке целую минуту. 11.58.
Дальше я считал уже секунды.
Разворот у Большого театра. 12.00.
Улица Горького. 12.01.
Площадь Пушкина. 12.03.
Площадь Маяковского. 12.04.
Я свернул налево и резко затормозил около касс кинотеатра “Москва”. 12.05. Блондина возле памятника Маяковскому не было.
– А это не они? – спросил Феликс, показывая на двух парней, неторопливо переходящих площадь. У одного из них в руках была спортивная сумка.
– Похоже, – сказал я.
Вслед за ними мы прошли вдоль Театра сатиры и свернули в сквер перед входом в Театр Моссовета. Здесь они нашли свободную лавочку и сели, разговаривая. Тот, что с сумкой, расстегнул ее и достал большую белую коробку. Мы постепенно приближались прогулочным шагом. Уже можно было различить на коробке надпись “Sony”.
“Сонька!” – вспомнил я.
Блондин вытащил из коробки магнитофон. Мы уселись через две лавочки от них.
– Дай сигарету, – попросил я Феликса. Только тут я заметил, как трясутся у меня руки. Да, в таких гонках мне не приходилось участвовать ни разу в жизни. И больше не дай Бог.
До нас донеслась музыка – покупатель пробовал товар. Они разговаривали еще минут пять – семь, а потом блондин поднялся и пошел к выходу. Латынин остался, укладывая коробку обратно в сумку. Мы поняли, что сделка не состоялась.
Наконец он тоже встал. Я почему-то представлял его себе иначе. Это был среднего роста, худой, прыщеватый юноша с не слишком выразительным лицом. Боже мой, и это из-за него в последние пять дней произошло столько всяких событий! Мы двинулись ему навстречу.
– Ну здравствуй, Саша!
Он посмотрел на меня удивленно:
– Я не Саша...
– Простите, ваша фамилия Латынин? – спросил я, все еще по инерции улыбаясь.
– Нет, – ответил он. – Моя фамилия Жильцов.
Пять минут спустя мы уже знали, что вчера утром, покидая квартиру Жильцовых, Латынин попросил друга вместо себя встретиться с блондином и, если тот купи! магнитофон, деньги положить на книжку. Латынин собирается уехать куда-то из Москвы и, когда устроится, даст знать, куда их переслать.
Ну что ж, рассуждал я по дороге в редакцию, куда Феликсу надо было по делам, винить мне себя не за что. Да, я кинул на стол свой козырь в расчете выйти победителем. Но, как в детской игре “пьяница”, моего туза прихлопнула шестерка – случайность, которую предвидеть невозможно.
Плохо было другое. У меня больше не было ни малейшего представления, где искать Латынина, но Марат, Стариков и компания об этом не догадывались. Зато теперь они знали, что живец из меня никудышный.
Я перестал быть для них надеждой. Хуже: я стал помехой. И должен был делать из этого соответствующие выводы.
20
Справедливости ради надо сказать, что мои встречи с матерью Жильцова, а потом и с ним самим не были такой уж пустой тратой времени. Они не дали мне ничего для поисков Саши Латынина, зато я узнал кое-что о нем и его семье. И если вспомнить, что, по справедливому замечанию Сухова, моя работа заключается все-таки главным образом не в ловле жуликов, а в написании очерков, эта информация о моем герое была мне, конечно, весьма полезна.
Двадцать лет назад на филфаке университета не было, наверное, более закадычных подруг, чем Рита Жильцова и Надя Латынина. То есть раньше, в самом начале учебы, у них были другие фамилии, но обе очень рано и почти одновременно выскочили замуж, потом так же синхронно произвели на свет мальчиков, которых смеха ради назвали: латынинского – Сашей, в честь Александра Степановича Жильцова, преуспевающего кандидата физико-математических наук, а жильцовского – Витей, в честь восходящей звезды эстрады, молодого, подающего надежды чтеца Виктора Васильевича Латынина.
Мужья были снисходительны к веселым характерам жен, дружили семьями, тем более что жили в то время неподалеку, а маленькие дети обязывали к определенному, одинаковому режиму. Они подкидывали друг другу мальчишек, когда одна пара собиралась в театр или в кино, снимали летом дачу на двоих, вместе ездили отдыхать. Вечерами, сойдясь у кого-нибудь дома и уложив детей спать, женщины чесали языки на кухне, а мужчины садились за шахматы. У них это называлось “полисемейная идиллия”.
Она начала рушиться с того, что подающий надежды Виктор Латынин стал все чаще манкировать, так сказать, полисемейными обязанностями, ссылаясь на поздние репетиции. А вскоре поломалась окончательно, потому что на сцене появилась, по словам Жильцовой, “эта Лена”. Причем в буквальном смысле: она объявляла номера на концертах, в которых участвовал Латынин-папа. Латынину-сыну в то время было пять.
Много воды утекло с тех пор. Александр Степанович стал доктором наук. Виктор Васильевич – известным чтецом и владельцем коллекции антиквариата. Рита превратилась в Маргариту Ефимовну. И только Надя так и осталась Надей. Однажды вечером она отвела маленького Сашу к Жильцовым, а сама вернулась домой, поставила перед собой портрет мужа и свела счеты с жизнью – отравилась.
Можно ли винить во всем Виктора Латынина? Тысячи мужчин оставляют своих жен, бывает, и жены бросают мужей. Следствие по делу было прекращено. Но Маргарита Ефимовна упрямо повторяет:
– Этот человек убил Наденьку.
Вот почему во всем, что она рассказывала мне о дальнейшей истории семьи Латыниных, я старался отфильтровать безусловные факты от налета ее очень личностных и неприязненных оценок.
Следующие пять лет своей жизни Саша Латынин прожил у бабушки. Отец так и не решился войти с новой хозяйкой в дом, где таким страшным образом закончилась его прежняя счастливая семейная жизнь. Снимал где-то квартиру, а свою (и это обстоятельство особенно ядовито подчеркивала Жильцова) не преминул сдать. Никакой тонкости или щепетильности Маргарита Ефимовна в этом не усматривала, только суеверие и меркантильный расчет. Но я уже заметил, что все ее ярлыки грешат однобоким максимализмом: за весь час я не услышал от нее ни одного доброго слова о Латынине-старшем. Просто диву даешься, как они с мужем могли дружить домами с таким человеком в течение долгих лет.
Потом появилась эта квартира в кригеровском доме, и он забрал ребенка к себе. Несмотря на все гуманные намеки Маргариты Ефимовны, я понял, что “эта Лена” не оказалась для мальчика злой мачехой. Скорее наоборот, очень скоро он почувствовал свою некую безнаказанность. Саша еще не ведал ее истинной причины, но безошибочным чутьем ребенка понял и принял как данность. Взрослые терпели от него многое, и, чем больше терпели, тем больше предстояло им терпеть в будущем. И с каждым годом оставалось все меньше надежд выправить положение.
Маргарита Ефимовна саркастически сообщила мне, что папа выбрал самый беспроигрышный из вариантов общения с сыном. Беспроигрышный вариант, который, уж поверьте ее опыту, всегда в конце концов приводит к проигрышу. Мальчик ни в чем не знал отказа. У него было столько джинсов и курток, сколько и не снилось Вите Жильцову, хотя и у него родители, слава Богу, не нищие. У него были магнитофоны, велосипеды, байдарки и киноаппараты. В возрасте, когда для школьника воскресный рубль должен быть праздником, у Саши в карманах водились купюры, каких за пять дней до получки не увидишь в кошельке иного взрослого.
Все это отец мог, по словам Жильцовой, легко себе позволить, и дело тут было не в постоянно возрастающих концертных ставках известного чтеца. Оказывается, Маргарита Ефимовна продолжала исподволь, но внимательно следить за жизнью семьи Латыниных – через общих знакомых, по Сашиным простодушным рассказам.
Виктор Васильевич богател прямо-таки сказочным образом. Начал он действительно с того, что в постоянных своих гастрольных разъездах отыскивал всякие старинные предметы, будь то подсвечник, вазочка, часы или икона, которые нередко оказывались потом уникальными произведениями искусства, стоящими баснословных денег. Жильцова считала, и тут я не мог с ней не согласиться, что по отношению к тем, у кого Латынин приобретал эти вещи буквально за гроши, это были не слишком честные действия. Названные, правда, красивым словом – “коллекционирование”.
Не все, разумеется, что попадало ему в руки, Латынин оставлял себе. Что-то продавал – с рук или через комиссионный магазин, а что-то взамен приобретал. Деньги к деньгам – и через пятнадцать лет в числе экспонатов музея-квартиры следовало бы считать кремовую “Волгу”, дачу под Загорском и кое-какие украшения прекрасной Елены Сергеевны. Маргарита Ефимовна перечисляла мне их на удивление подробно.
Итог, который она подводила, был крайне печален: мальчик рос в обстановке роскоши, соединенной со вседозволенностью, не зная цены ни деньгам, ни тому труду, с которым они даются нормальным людям. Вот такая его нравственная и моральная неустойчивость и привела, видимо, к тому, что случилось. Саша легко переступал через отца, которого даже жалко теперь, хотя он, конечно, сам во всем виноват, бросил опостылевший дом и связался Бог знает с кем.
Я слушал Маргариту Ефимовну и думал о том, что это похоже на какую-нибудь не самую лучшую из статей Вали Протасова. Как ясно, как непоправимо! И сколько простора для праведного и благородного резонерства. У таких статей есть даже общее неистребимое и традиционное название – “Бумеранг”...
Черт его знает, может, где-то когда-то бывает и так: просто, понятно, однозначно. Вот только мой опыт говорил о другом. А что до Маргариты Ефимовны, то грех мне на нее сетовать. Сидела передо мной милая, добрая, вполне порядочная рядовая женщина – наш читатель. Вот уж, действительно, бумеранг...
Правда, стадия написания материала маячила только далеко-далеко впереди. Сейчас имела мест о стадия понимания. И тут пока не все концы сходились. Предположим, что Саша Латынин действительно связался “Бог знает с кем” благодаря своей слабой моральной устойчивости. Но никак не получалось объяснить этой же причиной, почему парень ни с того ни с сего дал деру из отчего дома, променял привычный комфорт и обеспеченность на какие-то дальние края, где ему еще предстоит “устраиваться”.
Напрашивалось другое объяснение: Марат и компания успели уже достаточно глубоко втянуть его в какие-то свои делишки, а может, и большие дела. Тогда выходит совсем наоборот, что наш избалованный жизнью отрок вдруг проявил неслыханную нравственную стойкость, порвал с преступниками и теперь вынужден скрываться от них. Но почему Саша, что вполне было бы естественно для его возраста, не бросился за помощью к близким, к отцу например, а, не сказав никому ни слова, начал действовать на свой страх и риск? Причем я на себе убедился, что “страх” и “риск” тут далеко не отвлеченные понятия. Вот здесь, вероятно, может пойти в дело и аргументация Жильцовой: Латынин-младший не накопил за семь лет жизни с отцом доверия и уважения к Латынину-старшему. А тут еще и трудности переходного возраста.
Но все это были лишь догадки, догадки и догадки. Я хорошо понимал, что отгадки прячутся где-то вместе с мальчишкой. А о нем мне было известно, что во вторник вечером он заявился к Жильцовым без вещей и в издерганном состоянии, сказал, что ушел из дому, промолчав о причинах, и попросился переночевать. На другой день, до обеда провалявшись на диване с книжкой, он уехал куда-то, вернулся обратно не поздно, но еще больше издерганный, привез сумку со своими вещами и магнитофон, снова остался ночевать. Провел у Жильцовых и весь следующий день, причем, по словам Виктора, часто бегал во двор звонить кому-то. Маргарита Ефимовна говорит, что выходил он звонить и в пятницу утром, после чего поднялся обратно повеселевший, быстро собрался, поблагодарил, попрощался, сказав, что больше, видимо, сюда не вернется, забежал к Вите в школу, объяснил насчет блондина и магнитофона и был таков.
Кому же он названивал? Блондину? Предположим. Но это – в четверг, потому что в пятницу в кафе блондин сказал мне, что Латынин звонил вчера. А вот куда он дозвонился следующим утром? Похоже, этот звонок напрямую связан с его поспешным отъездом. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль.
Уж не попал ли я под очарование картинки, нарисованной легкой, но твердой рукой Маргариты Ефимовны Жильцовой? Почему это, собственно, надо принимать за аксиому, будто у Саши такие отношения с отцом, что он ни за что не обратится к нему за помощью? В конце концов, отец есть отец, и когда прошел порыв первых дней, и стало ясно, особенно после смерти Кригера, что больше помощи ждать неоткуда... Не ему ли звонил наш герой?
Двадцать лет назад на филфаке университета не было, наверное, более закадычных подруг, чем Рита Жильцова и Надя Латынина. То есть раньше, в самом начале учебы, у них были другие фамилии, но обе очень рано и почти одновременно выскочили замуж, потом так же синхронно произвели на свет мальчиков, которых смеха ради назвали: латынинского – Сашей, в честь Александра Степановича Жильцова, преуспевающего кандидата физико-математических наук, а жильцовского – Витей, в честь восходящей звезды эстрады, молодого, подающего надежды чтеца Виктора Васильевича Латынина.
Мужья были снисходительны к веселым характерам жен, дружили семьями, тем более что жили в то время неподалеку, а маленькие дети обязывали к определенному, одинаковому режиму. Они подкидывали друг другу мальчишек, когда одна пара собиралась в театр или в кино, снимали летом дачу на двоих, вместе ездили отдыхать. Вечерами, сойдясь у кого-нибудь дома и уложив детей спать, женщины чесали языки на кухне, а мужчины садились за шахматы. У них это называлось “полисемейная идиллия”.
Она начала рушиться с того, что подающий надежды Виктор Латынин стал все чаще манкировать, так сказать, полисемейными обязанностями, ссылаясь на поздние репетиции. А вскоре поломалась окончательно, потому что на сцене появилась, по словам Жильцовой, “эта Лена”. Причем в буквальном смысле: она объявляла номера на концертах, в которых участвовал Латынин-папа. Латынину-сыну в то время было пять.
Много воды утекло с тех пор. Александр Степанович стал доктором наук. Виктор Васильевич – известным чтецом и владельцем коллекции антиквариата. Рита превратилась в Маргариту Ефимовну. И только Надя так и осталась Надей. Однажды вечером она отвела маленького Сашу к Жильцовым, а сама вернулась домой, поставила перед собой портрет мужа и свела счеты с жизнью – отравилась.
Можно ли винить во всем Виктора Латынина? Тысячи мужчин оставляют своих жен, бывает, и жены бросают мужей. Следствие по делу было прекращено. Но Маргарита Ефимовна упрямо повторяет:
– Этот человек убил Наденьку.
Вот почему во всем, что она рассказывала мне о дальнейшей истории семьи Латыниных, я старался отфильтровать безусловные факты от налета ее очень личностных и неприязненных оценок.
Следующие пять лет своей жизни Саша Латынин прожил у бабушки. Отец так и не решился войти с новой хозяйкой в дом, где таким страшным образом закончилась его прежняя счастливая семейная жизнь. Снимал где-то квартиру, а свою (и это обстоятельство особенно ядовито подчеркивала Жильцова) не преминул сдать. Никакой тонкости или щепетильности Маргарита Ефимовна в этом не усматривала, только суеверие и меркантильный расчет. Но я уже заметил, что все ее ярлыки грешат однобоким максимализмом: за весь час я не услышал от нее ни одного доброго слова о Латынине-старшем. Просто диву даешься, как они с мужем могли дружить домами с таким человеком в течение долгих лет.
Потом появилась эта квартира в кригеровском доме, и он забрал ребенка к себе. Несмотря на все гуманные намеки Маргариты Ефимовны, я понял, что “эта Лена” не оказалась для мальчика злой мачехой. Скорее наоборот, очень скоро он почувствовал свою некую безнаказанность. Саша еще не ведал ее истинной причины, но безошибочным чутьем ребенка понял и принял как данность. Взрослые терпели от него многое, и, чем больше терпели, тем больше предстояло им терпеть в будущем. И с каждым годом оставалось все меньше надежд выправить положение.
Маргарита Ефимовна саркастически сообщила мне, что папа выбрал самый беспроигрышный из вариантов общения с сыном. Беспроигрышный вариант, который, уж поверьте ее опыту, всегда в конце концов приводит к проигрышу. Мальчик ни в чем не знал отказа. У него было столько джинсов и курток, сколько и не снилось Вите Жильцову, хотя и у него родители, слава Богу, не нищие. У него были магнитофоны, велосипеды, байдарки и киноаппараты. В возрасте, когда для школьника воскресный рубль должен быть праздником, у Саши в карманах водились купюры, каких за пять дней до получки не увидишь в кошельке иного взрослого.
Все это отец мог, по словам Жильцовой, легко себе позволить, и дело тут было не в постоянно возрастающих концертных ставках известного чтеца. Оказывается, Маргарита Ефимовна продолжала исподволь, но внимательно следить за жизнью семьи Латыниных – через общих знакомых, по Сашиным простодушным рассказам.
Виктор Васильевич богател прямо-таки сказочным образом. Начал он действительно с того, что в постоянных своих гастрольных разъездах отыскивал всякие старинные предметы, будь то подсвечник, вазочка, часы или икона, которые нередко оказывались потом уникальными произведениями искусства, стоящими баснословных денег. Жильцова считала, и тут я не мог с ней не согласиться, что по отношению к тем, у кого Латынин приобретал эти вещи буквально за гроши, это были не слишком честные действия. Названные, правда, красивым словом – “коллекционирование”.
Не все, разумеется, что попадало ему в руки, Латынин оставлял себе. Что-то продавал – с рук или через комиссионный магазин, а что-то взамен приобретал. Деньги к деньгам – и через пятнадцать лет в числе экспонатов музея-квартиры следовало бы считать кремовую “Волгу”, дачу под Загорском и кое-какие украшения прекрасной Елены Сергеевны. Маргарита Ефимовна перечисляла мне их на удивление подробно.
Итог, который она подводила, был крайне печален: мальчик рос в обстановке роскоши, соединенной со вседозволенностью, не зная цены ни деньгам, ни тому труду, с которым они даются нормальным людям. Вот такая его нравственная и моральная неустойчивость и привела, видимо, к тому, что случилось. Саша легко переступал через отца, которого даже жалко теперь, хотя он, конечно, сам во всем виноват, бросил опостылевший дом и связался Бог знает с кем.
Я слушал Маргариту Ефимовну и думал о том, что это похоже на какую-нибудь не самую лучшую из статей Вали Протасова. Как ясно, как непоправимо! И сколько простора для праведного и благородного резонерства. У таких статей есть даже общее неистребимое и традиционное название – “Бумеранг”...
Черт его знает, может, где-то когда-то бывает и так: просто, понятно, однозначно. Вот только мой опыт говорил о другом. А что до Маргариты Ефимовны, то грех мне на нее сетовать. Сидела передо мной милая, добрая, вполне порядочная рядовая женщина – наш читатель. Вот уж, действительно, бумеранг...
Правда, стадия написания материала маячила только далеко-далеко впереди. Сейчас имела мест о стадия понимания. И тут пока не все концы сходились. Предположим, что Саша Латынин действительно связался “Бог знает с кем” благодаря своей слабой моральной устойчивости. Но никак не получалось объяснить этой же причиной, почему парень ни с того ни с сего дал деру из отчего дома, променял привычный комфорт и обеспеченность на какие-то дальние края, где ему еще предстоит “устраиваться”.
Напрашивалось другое объяснение: Марат и компания успели уже достаточно глубоко втянуть его в какие-то свои делишки, а может, и большие дела. Тогда выходит совсем наоборот, что наш избалованный жизнью отрок вдруг проявил неслыханную нравственную стойкость, порвал с преступниками и теперь вынужден скрываться от них. Но почему Саша, что вполне было бы естественно для его возраста, не бросился за помощью к близким, к отцу например, а, не сказав никому ни слова, начал действовать на свой страх и риск? Причем я на себе убедился, что “страх” и “риск” тут далеко не отвлеченные понятия. Вот здесь, вероятно, может пойти в дело и аргументация Жильцовой: Латынин-младший не накопил за семь лет жизни с отцом доверия и уважения к Латынину-старшему. А тут еще и трудности переходного возраста.
Но все это были лишь догадки, догадки и догадки. Я хорошо понимал, что отгадки прячутся где-то вместе с мальчишкой. А о нем мне было известно, что во вторник вечером он заявился к Жильцовым без вещей и в издерганном состоянии, сказал, что ушел из дому, промолчав о причинах, и попросился переночевать. На другой день, до обеда провалявшись на диване с книжкой, он уехал куда-то, вернулся обратно не поздно, но еще больше издерганный, привез сумку со своими вещами и магнитофон, снова остался ночевать. Провел у Жильцовых и весь следующий день, причем, по словам Виктора, часто бегал во двор звонить кому-то. Маргарита Ефимовна говорит, что выходил он звонить и в пятницу утром, после чего поднялся обратно повеселевший, быстро собрался, поблагодарил, попрощался, сказав, что больше, видимо, сюда не вернется, забежал к Вите в школу, объяснил насчет блондина и магнитофона и был таков.
Кому же он названивал? Блондину? Предположим. Но это – в четверг, потому что в пятницу в кафе блондин сказал мне, что Латынин звонил вчера. А вот куда он дозвонился следующим утром? Похоже, этот звонок напрямую связан с его поспешным отъездом. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль.
Уж не попал ли я под очарование картинки, нарисованной легкой, но твердой рукой Маргариты Ефимовны Жильцовой? Почему это, собственно, надо принимать за аксиому, будто у Саши такие отношения с отцом, что он ни за что не обратится к нему за помощью? В конце концов, отец есть отец, и когда прошел порыв первых дней, и стало ясно, особенно после смерти Кригера, что больше помощи ждать неоткуда... Не ему ли звонил наш герой?