– Здравствуйте, – прошелестело в ней. Я сразу узнал Дину и спросил, внутренне готовясь ко всякому:
– Что случилось?
В этот ранний воскресный час мне очень не хотелось, чтобы что-то случилось.
– Ничего, – ответила она. – Ничего особенного... Просто я вспомнила... У Саши есть еще один приятель. Не школьный, а так, сын каких-то знакомых его отца.
– Вспомнила – и тут же решила мне позвонить? – Я вложил в свой вопрос максимум сарказма, с облегчением откидываясь на подушку.
– Нет, еще вчера, – ответила она потухшим голосом, что, вероятно, означало крайнюю степень смущения. – Но только у вас допоздна никто не отвечал.
Что было делать? Объяснить ей, что именно поэтому и не стоит звонить на следующее утро в такую рань? Я вздохнул:
– Давай рассказывай.
Приятеля звали Никита Долгополов. Его телефона у Дины тоже не имелось, зато она довольно толково смогла описать мне его дом на Большой Бронной, подъезд, вспомнила этаж и даже куда поворачивать, выйдя из лифта.
– А почему ты думаешь, что он может чем-то помочь? – спросил я.
– Не знаю, – ответила она растерянно. – Но вы меня в прошлый раз расспрашивали про его знакомых...
– Спасибо, Дина, – сказал я. – Звони еще, если что. Посовещавшись с Феликсом, я решил, что, хотя встреча с этим Никитой, скорее всего, не сулит ничего, надо подъехать – просто для очистки совести. Тем более мне все равно в Центр.
Но едва только долговязый очкастый парень открыл мне дверь, я понял; эта встреча, кажется, безрезультатной не будет. Потому что в прихожей на вешалке висел генеральский мундир.
Узнав, кто я и что мне нужно, Никита пригласил меня пройти в его комнату. Она удивительно напоминала латынинскую – не хватало только репродукции Шишкина.
Конечно же помочь он ничем не мог. Последний раз Саша был у него примерно месяц назад, а с тех пор они даже не перезванивались: Никита относил это за счет занятости перед выпускными экзаменами. Как говорится, не до музыки.
Да, познакомились они несколько лет назад на почве увлечения музыкой. Вернее, их познакомили – родители. То есть, если точнее, Сашин отец и Никитин дед, потому что родители у Никиты работают за границей и он живет с дедом. А с Виктором Васильевичем дед знаком, наверно, сто лет: у них какие-то коллекционерские дела.
– Постой, постой, – сказал я, делая вид, что вспоминаю. – Мне тут недавно на Петровке рассказывали, что ограбили квартиру какого-то генерала, еще пистолет при этом забрали. Это не он ли?
– Он! – воскликнул Никита, и я увидел, как загорелись его глаза за стеклами очков. – Представляете, я в школе был, дед – в Комитете ветеранов, дома только одна Паша, домработница. А они позвонили в дверь, говорят, срочно откройте: протекаете на нижнюю квартиру. Ну, Паша сдуру и открыла...
– А ты бы не открыл? – не удержался я.
– Открыл бы, наверное, – легко согласился Никита. – Так вот, вошли они, значит, в чулках на голове, двое или трое, Паша от страха не помнит, стали ее вязать. Она – визжать, тогда один ее чем-то тяжелым по голове огрел, и – брык с копыт. Две недели в больнице провалялась.
По всему было заметно, что ему не впервой рассказывать эту историю. Но и сейчас он делал это со смаком.
– Дедушка антиквариат собирает? – спросил я как бы между прочим.
– Собирал, – поправил меня Никита. – Сейчас он на пенсии, финансы не позволяют. Да и то он большую часть своей коллекции еще до войны собрал, когда на Дальнем Востоке служил. Она ведь у пего особая – Китай, Япония. А потом уже здесь кое-что отыскивал, в комиссионке или у любителей. У него и библиотека по этим странам классная была.
– Неужто и библиотеку забрали? – спросил я недоверчиво.
– Да нет, – рассмеялся Никита. – Библиотеку дедуля сам отдал, в музей. Он и коллекцию туда же завещал, но только после смерти. Сейчас, говорит, не могу: очень голо в кабинете станет. – А тебе-то самому не жалко? – спросил я.
– Да ну, – бесшабашно махнул он рукой. – Дед правильно говорит: молодой, еще наживу. А теперь и жалеть-то не о чем.
– Всю коллекцию украли?
– Не всю, но самое ценное взяли, гады. Дедуля говорит, кто-то из них, видать, разбирается. Особенно он за какую-то курильницу переживал и за жезл счастья “жуй”. Этому жезлу две тысячи лет, он периода Шан, совсем ископаемый. Ну и из-за пистолета у него чуть инфаркт не случился. Так что там говорят? Найдут? А то деда жалко.
– Ищут, – ответил я неопределенно, напомнив сам себе Сухова. – Да, так насчет Саши. Он тогда, месяц назад, чего приходил?
– Да как обычно, – пожал плечами Никита. – Диск новый принес переписать. Потом чаю попили с дедом, поговорили о том о сем и разошлись...
Я стал прощаться. Ничего существенного для моих Поисков мне здесь узнать не удалось. Но зато теперь, кажется, понятнее стало другое: насколько глубоко увяз Саша Латынин.
23
24
– Что случилось?
В этот ранний воскресный час мне очень не хотелось, чтобы что-то случилось.
– Ничего, – ответила она. – Ничего особенного... Просто я вспомнила... У Саши есть еще один приятель. Не школьный, а так, сын каких-то знакомых его отца.
– Вспомнила – и тут же решила мне позвонить? – Я вложил в свой вопрос максимум сарказма, с облегчением откидываясь на подушку.
– Нет, еще вчера, – ответила она потухшим голосом, что, вероятно, означало крайнюю степень смущения. – Но только у вас допоздна никто не отвечал.
Что было делать? Объяснить ей, что именно поэтому и не стоит звонить на следующее утро в такую рань? Я вздохнул:
– Давай рассказывай.
Приятеля звали Никита Долгополов. Его телефона у Дины тоже не имелось, зато она довольно толково смогла описать мне его дом на Большой Бронной, подъезд, вспомнила этаж и даже куда поворачивать, выйдя из лифта.
– А почему ты думаешь, что он может чем-то помочь? – спросил я.
– Не знаю, – ответила она растерянно. – Но вы меня в прошлый раз расспрашивали про его знакомых...
– Спасибо, Дина, – сказал я. – Звони еще, если что. Посовещавшись с Феликсом, я решил, что, хотя встреча с этим Никитой, скорее всего, не сулит ничего, надо подъехать – просто для очистки совести. Тем более мне все равно в Центр.
Но едва только долговязый очкастый парень открыл мне дверь, я понял; эта встреча, кажется, безрезультатной не будет. Потому что в прихожей на вешалке висел генеральский мундир.
Узнав, кто я и что мне нужно, Никита пригласил меня пройти в его комнату. Она удивительно напоминала латынинскую – не хватало только репродукции Шишкина.
Конечно же помочь он ничем не мог. Последний раз Саша был у него примерно месяц назад, а с тех пор они даже не перезванивались: Никита относил это за счет занятости перед выпускными экзаменами. Как говорится, не до музыки.
Да, познакомились они несколько лет назад на почве увлечения музыкой. Вернее, их познакомили – родители. То есть, если точнее, Сашин отец и Никитин дед, потому что родители у Никиты работают за границей и он живет с дедом. А с Виктором Васильевичем дед знаком, наверно, сто лет: у них какие-то коллекционерские дела.
– Постой, постой, – сказал я, делая вид, что вспоминаю. – Мне тут недавно на Петровке рассказывали, что ограбили квартиру какого-то генерала, еще пистолет при этом забрали. Это не он ли?
– Он! – воскликнул Никита, и я увидел, как загорелись его глаза за стеклами очков. – Представляете, я в школе был, дед – в Комитете ветеранов, дома только одна Паша, домработница. А они позвонили в дверь, говорят, срочно откройте: протекаете на нижнюю квартиру. Ну, Паша сдуру и открыла...
– А ты бы не открыл? – не удержался я.
– Открыл бы, наверное, – легко согласился Никита. – Так вот, вошли они, значит, в чулках на голове, двое или трое, Паша от страха не помнит, стали ее вязать. Она – визжать, тогда один ее чем-то тяжелым по голове огрел, и – брык с копыт. Две недели в больнице провалялась.
По всему было заметно, что ему не впервой рассказывать эту историю. Но и сейчас он делал это со смаком.
– Дедушка антиквариат собирает? – спросил я как бы между прочим.
– Собирал, – поправил меня Никита. – Сейчас он на пенсии, финансы не позволяют. Да и то он большую часть своей коллекции еще до войны собрал, когда на Дальнем Востоке служил. Она ведь у пего особая – Китай, Япония. А потом уже здесь кое-что отыскивал, в комиссионке или у любителей. У него и библиотека по этим странам классная была.
– Неужто и библиотеку забрали? – спросил я недоверчиво.
– Да нет, – рассмеялся Никита. – Библиотеку дедуля сам отдал, в музей. Он и коллекцию туда же завещал, но только после смерти. Сейчас, говорит, не могу: очень голо в кабинете станет. – А тебе-то самому не жалко? – спросил я.
– Да ну, – бесшабашно махнул он рукой. – Дед правильно говорит: молодой, еще наживу. А теперь и жалеть-то не о чем.
– Всю коллекцию украли?
– Не всю, но самое ценное взяли, гады. Дедуля говорит, кто-то из них, видать, разбирается. Особенно он за какую-то курильницу переживал и за жезл счастья “жуй”. Этому жезлу две тысячи лет, он периода Шан, совсем ископаемый. Ну и из-за пистолета у него чуть инфаркт не случился. Так что там говорят? Найдут? А то деда жалко.
– Ищут, – ответил я неопределенно, напомнив сам себе Сухова. – Да, так насчет Саши. Он тогда, месяц назад, чего приходил?
– Да как обычно, – пожал плечами Никита. – Диск новый принес переписать. Потом чаю попили с дедом, поговорили о том о сем и разошлись...
Я стал прощаться. Ничего существенного для моих Поисков мне здесь узнать не удалось. Но зато теперь, кажется, понятнее стало другое: насколько глубоко увяз Саша Латынин.
23
Виктор Васильевич казался солидным и представительным мужчиной даже в спортивном костюме. Впрочем, костюм был фирмы “Адидас”. Мне не составило большого труда представить его на сцене в черном смокинге или в чем там чтецы выходят на сцену. Рядом я представил себе прекрасную Елену Сергеевну в длинном платье, метущем пол, и с обворожительной улыбкой. Великолепная пара! Смокинги, бриллианты, обнаженные плечи... И сыночек, который связался с преступниками.
Это я гак настраивал себя перед беседой. Откровенно говоря, Латынин-старший априори не вызывал у меня ни малейшей симпатии. Я понимал, что личный контакт может повлиять на предварительное мнение, но этого-то мне и не хотелось. Вопреки распространенному представлению, работа журналиста, пишущего на судебные и моральные темы, гораздо ближе к работе, например, следователя, чем чистого литератора. Конечно, ее результат выглядит эмоциональнее протокола допроса, но главным остаются факты, только факты. Ну и, разумеется, их оценка. Вот почему, встречаясь с людьми, я предпочитаю иметь более или менее готовую концепцию случившегося, если хотите – версию. Такую, которую могут изменить лишь новые факты.
Виктор Васильевич был обладателем холеного, сонного лица с крупными чертами и глазами несколько навыкате. Он разговаривал, чуть откинув голову назад и одновременно слегка прикрыв веки, в результате чего собеседник чувствовал себя раз и навсегда поставленным на место. Впрочем, это могло быть у него совершенно естественным проявлением привычного сознания солидности собственной персоны.
Латынин ждал моего приближения, небрежно опершись бедром о капот новой кремовой “Волги”. Мы поздоровались и, гуляя, двинулись к набережной. Я решил с ходу захватить инициативу:
– Вчера вы сказали, что сами собирались меня разыскивать. Зачем?
Но он оказался не так прост.
– Хотел спросить, почему вы заинтересовались моим сыном и что у вас за цель.
Теперь уже он смотрел на меня вопросительно. Я решил, что по-своему он совершенно прав и нечего мне с ним играть в Штирлица с Мюллером. В конце концов, прямота тоже своеобразный ход в беседе.
Я рассказал ему о письме Кригера, повторив, впрочем, все то же, что уже говорил его жене. Потом о том, что узнал от Дины, про джинсы, чемоданчик и официанта. В подробности я не слишком вдавался – меня главным образом интересовала его реакция. Про Марата, а заодно всю остальную компанию я промолчал, памятуя слово, данное Сухову...
Латынин слушал, не перебивая, только однажды мне показалось, что он поморщился – когда я заговорил о своем визите к Жильцовым.
После того как я замолчал, мы еще какое-то время шли рядом, не говоря ни слова. Лично я ждал теперь от него каких-нибудь сообщений. Но не дождался.
– Ну что ж, – сказал он, тяжко, как мне показалось, вздохнув, – я благодарен вам за участие в судьбе моего сына. Спасибо, конечно, и за заботу о моем имуществе, – тут мне послышалась в его словах некоторая ирония. – Но, насколько я понял из ваших слов, Саша с этой нехорошей компанией порвал, иначе меня давно уже обворовали бы. А без Саши им этого сделать и не удастся: квартира находится на охране. Вы знаете, что это такое?
Я знал. Окна и двери в квартире, поставленной на охрану в специальной милицейской службе, снабжаются особыми устройствами, которые дают сигнал на пульт дежурного о том, что кто-то проник в дом. Если это хозяин, он должен в течение короткого времени позвонить этому дежурному и дать отбой. В противном случае бригада сотрудников милиции немедленно выезжает на место.
– Так что никаких оснований для паники нет, – заключил он. – Но вы не ответили, какая у вас конечная цель?
Он по-прежнему желал, чтобы рассказывал я, и пока это ему удавалось. Тогда я напрямик сказал ему, что конечная цель журналистской работы есть, разумеется, написание материала. И, предупреждая дальнейшие вопросы, объяснил, что история его сына представляется мне в чем-то характерной, а потому заслуживающей внимания.
– С конкретными фамилиями? – спросил он.
– Вполне вероятно, – ответил я.
Некоторое время мы снова шли молча. Наконец он сказал неожиданно мягко:
– Мне бы этого не хотелось...
Я пожал плечами.
– И не только из-за того, что таким образом вы ославите меня и мою семью на весь город, – продолжал он все так же мягко. – Вы уж простите, молодой человек, за откровенность, но я понимаю, что это вас только подхлестывает: у меня есть определенное положение, и от этого материал будет особенно “жареным”...
Я попытался возразить, но он остановил меня движением руки:
– Повторяю: не только в этом дело. Главное – в моем сыне. Вы говорите, что желаете помочь. А я боюсь, как бы в погоне за остреньким материалом вы ему не навредили. Видите ли, Саша только внешне такой благополучный и независимый. На самом деле он ребенок с очень трудной судьбой. Да, я не боюсь этого слова – именно судьбой! А отсюда – с трудным характером и не слишком крепкой нервной системой. Вот так-то...
Я молчал, тем самым предлагая ему продолжать.
– Уж не знаю, что вам наговорила эта болтушка Жильцова, – произнес он наконец, – но я очень любил Сашину мать.
Латынин остановился возле парапета и облокотился на него, глядя на реку. Теперь ко мне был повернут роскошный аристократический профиль.
– Странное дело, – сказал Виктор Васильевич задумчиво. – Вы, вероятно, лет на двадцать меня моложе, при этом совершенно посторонний мне человек, а обстоятельства складываются так, что я должен перед вами чуть ли не исповедоваться.
Он усмехнулся, и сбоку эта ухмылка показалась мне иронической, хотя в голосе его слышна была только грусть.
– Ну да ладно, делать нечего, – Латынин решительно провел рукой по своему седому бобрику и повернулся ко мне лицом. – Слушайте: Надю я действительно любил. Да, потом появилась Лена, моя теперешняя жена, но если вы думаете, что это было вот так легко – развелся, женился! – вы ошибаетесь. Я ведь понимал, что не просто меняю одну жену на другую, я Сашку оставляю! Мне тогда казалось, что сердце не выдержит и разорвется... Да, я знаю, что вы думаете: не разорвалось и благополучно оставил. Так ведь это же жизнь! Но даже если я и виноват; Надя наказала меня самым страшным образом. Врагу не пожелаю пережить то, что пережил я, когда она умерла.
Виктор Васильевич помолчал, вроде задумавшись, а потом сказал:
– Знаю, не должен бы я этого говорить, но как она могла не подумать о сыне?! Конечно, я ее судить не имею права, но, по-моему, все, что сейчас с Сашей происходит, тоже отдаленный результат ее... – Тут он запнулся на секунду и закончил, подыскав слово: – Ее поступка. – А потом, спохватившись, прибавил: – Хоть и с себя я, разумеется, ни грана вины не слагаю.
– Да, так вот, – продолжал он, устремив взгляд куда-то поверх моей головы. – Надя умерла... Саша жил у бабушки, у Надиной матери. Моя бывшая теща... Это, знаете ли, такой тип женщины – добрая, любвеобильная, но абсолютно без царя в голове. Когда мы наконец получили квартиру, Саше было десять лет, это был уже очень капризный и избалованный ребенок. Нет, я бабушку тоже не виню! Я понимаю, что это со стороны легко осуждать, а когда Саша стал жить со мной, я сам ни на минуту не мог забыть... ну того, что случилось. Кое-кто из знакомых ахал: дескать, ребенок делает что хочет, растет совершенно безнаказанным. Знаете, я бы тут другое слово употребил: ненаказуемым. Это точнее. Ну, что мама умерла, Саша, конечно, знал. Но до сих пор не могу понять, зачем понадобилось говорить ребенку про самоубийство! Бабушке, видите ли, кто-то сказал, что иначе он может узнать об этом, когда вырастет, и в переходном возрасте получит душевную травму, а то и психическую. Объяснение, само собой, бабушка нашла такое туманно-розовое: “Мама не захотела больше жить”. Как будто нельзя было предположить, что парень вырастет и начнет спрашивать: почему? Ему, конечно, объяснили. Нашлись сердобольные, вроде Жильцовых, – добавил он вдруг зло.
Латынин замолчал, провожая отсутствующим взглядом плывущую мимо нас баржу. У меня появилось твердое ощущение, что он говорит сейчас совершенно искренне, что это действительно нечто вроде исповеди. А исповедь лучше не перебивать.
– Понимаете, – сказал Виктор Васильевич, и мне показалось, что он медлит, подбирая нужные слова, – сын всегда был к остается для меня самым дорогим человеком на свете. Потому-то мне особенно больно, что наши с ним отношения сложились так... неудачно. Вот вы хотите написать статью в газету. Вы побывали у Жильцовых, потом поговорите с кем-то из Сашиных товарищей, встретитесь с ним самим. Я пытаюсь поставить себя на ваше место: к каким выводам вы придете? Скажем, о тех самых наших взаимоотношениях? Я бы, пожалуй, пришел к таким: всю жизнь отец пытался “купить” собственного сына – игрушками, подарками, деньгами, и вот результат. А ведь это не так. Никогда я Сашу “купить” не хотел, во всяком случае, сознательно. Просто... Как бы это вам объяснить? У меня в сердце были к нему любовь и жалость. Понимаете? Жалость и любовь. Я просто не в состоянии был ему в чем-то отказать. Все знаю: это не самый лучший способ воспитания, но иначе я просто не мог. А дальше – больше. У Саши с детства характер очень неровный. То вдруг дуется абсолютно беспричинно, то лезет ласкаться. Как думаете, что я почувствовал, когда однажды понял, что чаще всего он стал ласкаться, если ему что-нибудь от меня нужно? Это где-то с седьмого класса началось. Он стал грубить – не только мне, но и Елене. Хотя прямо скажу: такую мачеху, как она, поискать, она всегда относилась к нему, как к родному сыну. Я уж и к врачам обращался, и к педагогам. Все разводят руками: переходный возраст! Увлеките, говорят, ребенка совместным делом. Вон иные домашние спектакли разыгрывают, в турпоходы ходят. Создают ситуации, когда можно у собственных детей заслужить авторитет и уважение. Ну какие там турпоходы! Не так я устроен, да и времени и сил не хватало. Концерты, репетиции, половину времени на гастролях... Короче, что называется, сына я упустил.
В последних словах звучала такая горечь, что я не удержался, заметил:
– Саше только семнадцать, стоит ли так отчаиваться?
Он пожал плечами:
– Я надеюсь, конечно. Но сегодня, скажите, так ли уж я виноват, чтобы вытаскивать меня на свет божий со всем грязным бельем? Я понимаю, будь у Саши отец пьяница или алкоголик —тогда да! Бейте в колокола! А сам мальчик, виноват ли он в том, что так сложилась его жизнь? И вот подумайте теперь, поможет ему ваша статья – при его-то ранимом характере? Или наоборот? Может ли она что-нибудь исправить? Ну, хотя бы кого-то другого уберечь от подобной беды?
Ох, не прост артист Латынин! И не глуп. Произошло то, чего я опасался: новых фактов особенно не прибавилось, зато изменилась их интерпретация, и вот я уже в сомнениях.
Что же, однако, я имею в активе? Еще одного отца, не нашедшего общего языка с сыном? Такое случается в семьях министров, дворников и артистов с коллекцией антиквариата. На поверхности слабо маслянится лишь вывод о том, что материальное благосостояние не играет решающей роли.
Сашу Латынина все равно, конечно, надо искать. У меня на этот счет есть обязательства перед Кригером, которые не выполнить я не могу. Но из работы это грозит превратиться, если не явятся новые факты, так сказать, в общественное поручение, на которое я, получается, угрохал пять последних дней. Завражный меня по голове не погладит.
Латынин как будто читал мои мысли.
– Я понимаю, это ваша работа, – говорил он без нажима, как бы советуясь, – но, быть может, вы дадите возможность нам самим решить сейчас наши семейные проблемы. Ведь если вы правы и Саша действительно связался с преступниками, а потом порвал с ними, эта история могла оказать на него немалое влияние. Вдруг он изменился, повзрослел? Мне почему-то кажется, что сейчас может возникнуть ситуация, когда я смогу найти его доверие, помочь ему как-то...
Латынин говорил почти просительно, и я чувствовал, что, по крайней мере, в данный момент у меня не хватает убедительных аргументов для возражения. Что за досада, черт возьми! Оно конечно, не хлебом единым, но ведь и хлебом тоже!.. А пока я зарабатываю его тем, что пишу в газету.
– Только Бога ради не сочтите за обиду, – продолжал он, понизив голос, чуть ли не вкрадчиво, – но я же понимаю... Вы потратили немало усилий... – Тут он остановился, взял меня за руку повыше локтя и заглянул в глаза: – Я готов компенсировать, с лихвой даже...
А вот этого ему говорить не следовало. Видно, что-то отразилось на моем лице, потому что он сразу вскричал:
– Нет, нет, вы не поняли! Это ни в коем случае не... не... – он никак не мог вытолкнуть из себя слово, даже сонное выражение слетело с его лица, – не взятка, нет же! Только разумная компенсация за потраченные силы, за время!
Я разозлился. Ну не так чтоб очень, в конце концов, это был не первый подобный случай в моей практике, и я не институтка, чтобы падать в обморок от безнравственного предложения. Я в своем деле профессионал и потому всегда готов к любому повороту. Латынин допустил ошибку, он перестраховался и сам дал мне в руки аргумент, которого недоставало. Пусть даже аргумент этот был из области эмоций, а не логики.
Одни хотят меня убить, другой хочет меня купить, накручивал я себя, и у каждого есть веские причины, чтобы я перестал искать мальчишку! Так нет же, вот вам шиш! Найду, теперь обязательно найду, всем назло, – а там посмотрим! Кончилось тем, что я разозлился уж совсем неадекватному меня сжались зубы и напряглись желваки на скулах. Но я нарочно распускал себя, не брал в руки, чтобы Латынин мог полюбоваться моей реакцией. Он наблюдал за мной с нескрываемой тревогой.
Несколько секунд я молчал, как бы пытаясь справиться с собой. Впрочем, мне почти не приходилось играть.
– Будем считать, Виктор Васильевич, что вы мне этого предложения не делали, – сказал я наконец сухо. – И давайте договоримся: пока я не получу возможность поговорить с Сашей, решать, будет материал или нет, рано. Вы меня поняли?
Он кивнул.
– Вы ведь знаете, где его искать?.. – добавил я не то вопросительно, не то утвердительно и сам замер в ожидании ответа.
Собственно, ради этого вопроса я, наверное, и лицедействовал. В расчете, что если раньше Латынину могло быть невыгодно сообщать мне о возвращении своего блудного сына, то теперь он должен расценить это как шанс. Но все оказалось напрасным.
– Нет, к сожалению, – покачал он головой. Я внимательно следил за его лицом, стараясь уловить признаки фальши. Но на нем действительно не было написано ничего, кроме сожаления.
– Ну что ж, тогда до свидания. – Я вырвал листок из блокнота и записал на нем свои телефоны, рабочий и к Феликсу. – Если Саша вдруг объявится – звоните.
– Вы тоже, – ответил он
Шагая по направлению к машине, оставленной возле входа в бассейн, я размышлял о том, что ко всем прочим вопросам, на которые мне неизвестны были ответы, прибавился еще один, хоть и не такой значительный, К чему больше относилось сожаление Виктора Васильевича Латынина: к пропаже сына или к моей несговорчивости?
Это я гак настраивал себя перед беседой. Откровенно говоря, Латынин-старший априори не вызывал у меня ни малейшей симпатии. Я понимал, что личный контакт может повлиять на предварительное мнение, но этого-то мне и не хотелось. Вопреки распространенному представлению, работа журналиста, пишущего на судебные и моральные темы, гораздо ближе к работе, например, следователя, чем чистого литератора. Конечно, ее результат выглядит эмоциональнее протокола допроса, но главным остаются факты, только факты. Ну и, разумеется, их оценка. Вот почему, встречаясь с людьми, я предпочитаю иметь более или менее готовую концепцию случившегося, если хотите – версию. Такую, которую могут изменить лишь новые факты.
Виктор Васильевич был обладателем холеного, сонного лица с крупными чертами и глазами несколько навыкате. Он разговаривал, чуть откинув голову назад и одновременно слегка прикрыв веки, в результате чего собеседник чувствовал себя раз и навсегда поставленным на место. Впрочем, это могло быть у него совершенно естественным проявлением привычного сознания солидности собственной персоны.
Латынин ждал моего приближения, небрежно опершись бедром о капот новой кремовой “Волги”. Мы поздоровались и, гуляя, двинулись к набережной. Я решил с ходу захватить инициативу:
– Вчера вы сказали, что сами собирались меня разыскивать. Зачем?
Но он оказался не так прост.
– Хотел спросить, почему вы заинтересовались моим сыном и что у вас за цель.
Теперь уже он смотрел на меня вопросительно. Я решил, что по-своему он совершенно прав и нечего мне с ним играть в Штирлица с Мюллером. В конце концов, прямота тоже своеобразный ход в беседе.
Я рассказал ему о письме Кригера, повторив, впрочем, все то же, что уже говорил его жене. Потом о том, что узнал от Дины, про джинсы, чемоданчик и официанта. В подробности я не слишком вдавался – меня главным образом интересовала его реакция. Про Марата, а заодно всю остальную компанию я промолчал, памятуя слово, данное Сухову...
Латынин слушал, не перебивая, только однажды мне показалось, что он поморщился – когда я заговорил о своем визите к Жильцовым.
После того как я замолчал, мы еще какое-то время шли рядом, не говоря ни слова. Лично я ждал теперь от него каких-нибудь сообщений. Но не дождался.
– Ну что ж, – сказал он, тяжко, как мне показалось, вздохнув, – я благодарен вам за участие в судьбе моего сына. Спасибо, конечно, и за заботу о моем имуществе, – тут мне послышалась в его словах некоторая ирония. – Но, насколько я понял из ваших слов, Саша с этой нехорошей компанией порвал, иначе меня давно уже обворовали бы. А без Саши им этого сделать и не удастся: квартира находится на охране. Вы знаете, что это такое?
Я знал. Окна и двери в квартире, поставленной на охрану в специальной милицейской службе, снабжаются особыми устройствами, которые дают сигнал на пульт дежурного о том, что кто-то проник в дом. Если это хозяин, он должен в течение короткого времени позвонить этому дежурному и дать отбой. В противном случае бригада сотрудников милиции немедленно выезжает на место.
– Так что никаких оснований для паники нет, – заключил он. – Но вы не ответили, какая у вас конечная цель?
Он по-прежнему желал, чтобы рассказывал я, и пока это ему удавалось. Тогда я напрямик сказал ему, что конечная цель журналистской работы есть, разумеется, написание материала. И, предупреждая дальнейшие вопросы, объяснил, что история его сына представляется мне в чем-то характерной, а потому заслуживающей внимания.
– С конкретными фамилиями? – спросил он.
– Вполне вероятно, – ответил я.
Некоторое время мы снова шли молча. Наконец он сказал неожиданно мягко:
– Мне бы этого не хотелось...
Я пожал плечами.
– И не только из-за того, что таким образом вы ославите меня и мою семью на весь город, – продолжал он все так же мягко. – Вы уж простите, молодой человек, за откровенность, но я понимаю, что это вас только подхлестывает: у меня есть определенное положение, и от этого материал будет особенно “жареным”...
Я попытался возразить, но он остановил меня движением руки:
– Повторяю: не только в этом дело. Главное – в моем сыне. Вы говорите, что желаете помочь. А я боюсь, как бы в погоне за остреньким материалом вы ему не навредили. Видите ли, Саша только внешне такой благополучный и независимый. На самом деле он ребенок с очень трудной судьбой. Да, я не боюсь этого слова – именно судьбой! А отсюда – с трудным характером и не слишком крепкой нервной системой. Вот так-то...
Я молчал, тем самым предлагая ему продолжать.
– Уж не знаю, что вам наговорила эта болтушка Жильцова, – произнес он наконец, – но я очень любил Сашину мать.
Латынин остановился возле парапета и облокотился на него, глядя на реку. Теперь ко мне был повернут роскошный аристократический профиль.
– Странное дело, – сказал Виктор Васильевич задумчиво. – Вы, вероятно, лет на двадцать меня моложе, при этом совершенно посторонний мне человек, а обстоятельства складываются так, что я должен перед вами чуть ли не исповедоваться.
Он усмехнулся, и сбоку эта ухмылка показалась мне иронической, хотя в голосе его слышна была только грусть.
– Ну да ладно, делать нечего, – Латынин решительно провел рукой по своему седому бобрику и повернулся ко мне лицом. – Слушайте: Надю я действительно любил. Да, потом появилась Лена, моя теперешняя жена, но если вы думаете, что это было вот так легко – развелся, женился! – вы ошибаетесь. Я ведь понимал, что не просто меняю одну жену на другую, я Сашку оставляю! Мне тогда казалось, что сердце не выдержит и разорвется... Да, я знаю, что вы думаете: не разорвалось и благополучно оставил. Так ведь это же жизнь! Но даже если я и виноват; Надя наказала меня самым страшным образом. Врагу не пожелаю пережить то, что пережил я, когда она умерла.
Виктор Васильевич помолчал, вроде задумавшись, а потом сказал:
– Знаю, не должен бы я этого говорить, но как она могла не подумать о сыне?! Конечно, я ее судить не имею права, но, по-моему, все, что сейчас с Сашей происходит, тоже отдаленный результат ее... – Тут он запнулся на секунду и закончил, подыскав слово: – Ее поступка. – А потом, спохватившись, прибавил: – Хоть и с себя я, разумеется, ни грана вины не слагаю.
– Да, так вот, – продолжал он, устремив взгляд куда-то поверх моей головы. – Надя умерла... Саша жил у бабушки, у Надиной матери. Моя бывшая теща... Это, знаете ли, такой тип женщины – добрая, любвеобильная, но абсолютно без царя в голове. Когда мы наконец получили квартиру, Саше было десять лет, это был уже очень капризный и избалованный ребенок. Нет, я бабушку тоже не виню! Я понимаю, что это со стороны легко осуждать, а когда Саша стал жить со мной, я сам ни на минуту не мог забыть... ну того, что случилось. Кое-кто из знакомых ахал: дескать, ребенок делает что хочет, растет совершенно безнаказанным. Знаете, я бы тут другое слово употребил: ненаказуемым. Это точнее. Ну, что мама умерла, Саша, конечно, знал. Но до сих пор не могу понять, зачем понадобилось говорить ребенку про самоубийство! Бабушке, видите ли, кто-то сказал, что иначе он может узнать об этом, когда вырастет, и в переходном возрасте получит душевную травму, а то и психическую. Объяснение, само собой, бабушка нашла такое туманно-розовое: “Мама не захотела больше жить”. Как будто нельзя было предположить, что парень вырастет и начнет спрашивать: почему? Ему, конечно, объяснили. Нашлись сердобольные, вроде Жильцовых, – добавил он вдруг зло.
Латынин замолчал, провожая отсутствующим взглядом плывущую мимо нас баржу. У меня появилось твердое ощущение, что он говорит сейчас совершенно искренне, что это действительно нечто вроде исповеди. А исповедь лучше не перебивать.
– Понимаете, – сказал Виктор Васильевич, и мне показалось, что он медлит, подбирая нужные слова, – сын всегда был к остается для меня самым дорогим человеком на свете. Потому-то мне особенно больно, что наши с ним отношения сложились так... неудачно. Вот вы хотите написать статью в газету. Вы побывали у Жильцовых, потом поговорите с кем-то из Сашиных товарищей, встретитесь с ним самим. Я пытаюсь поставить себя на ваше место: к каким выводам вы придете? Скажем, о тех самых наших взаимоотношениях? Я бы, пожалуй, пришел к таким: всю жизнь отец пытался “купить” собственного сына – игрушками, подарками, деньгами, и вот результат. А ведь это не так. Никогда я Сашу “купить” не хотел, во всяком случае, сознательно. Просто... Как бы это вам объяснить? У меня в сердце были к нему любовь и жалость. Понимаете? Жалость и любовь. Я просто не в состоянии был ему в чем-то отказать. Все знаю: это не самый лучший способ воспитания, но иначе я просто не мог. А дальше – больше. У Саши с детства характер очень неровный. То вдруг дуется абсолютно беспричинно, то лезет ласкаться. Как думаете, что я почувствовал, когда однажды понял, что чаще всего он стал ласкаться, если ему что-нибудь от меня нужно? Это где-то с седьмого класса началось. Он стал грубить – не только мне, но и Елене. Хотя прямо скажу: такую мачеху, как она, поискать, она всегда относилась к нему, как к родному сыну. Я уж и к врачам обращался, и к педагогам. Все разводят руками: переходный возраст! Увлеките, говорят, ребенка совместным делом. Вон иные домашние спектакли разыгрывают, в турпоходы ходят. Создают ситуации, когда можно у собственных детей заслужить авторитет и уважение. Ну какие там турпоходы! Не так я устроен, да и времени и сил не хватало. Концерты, репетиции, половину времени на гастролях... Короче, что называется, сына я упустил.
В последних словах звучала такая горечь, что я не удержался, заметил:
– Саше только семнадцать, стоит ли так отчаиваться?
Он пожал плечами:
– Я надеюсь, конечно. Но сегодня, скажите, так ли уж я виноват, чтобы вытаскивать меня на свет божий со всем грязным бельем? Я понимаю, будь у Саши отец пьяница или алкоголик —тогда да! Бейте в колокола! А сам мальчик, виноват ли он в том, что так сложилась его жизнь? И вот подумайте теперь, поможет ему ваша статья – при его-то ранимом характере? Или наоборот? Может ли она что-нибудь исправить? Ну, хотя бы кого-то другого уберечь от подобной беды?
Ох, не прост артист Латынин! И не глуп. Произошло то, чего я опасался: новых фактов особенно не прибавилось, зато изменилась их интерпретация, и вот я уже в сомнениях.
Что же, однако, я имею в активе? Еще одного отца, не нашедшего общего языка с сыном? Такое случается в семьях министров, дворников и артистов с коллекцией антиквариата. На поверхности слабо маслянится лишь вывод о том, что материальное благосостояние не играет решающей роли.
Сашу Латынина все равно, конечно, надо искать. У меня на этот счет есть обязательства перед Кригером, которые не выполнить я не могу. Но из работы это грозит превратиться, если не явятся новые факты, так сказать, в общественное поручение, на которое я, получается, угрохал пять последних дней. Завражный меня по голове не погладит.
Латынин как будто читал мои мысли.
– Я понимаю, это ваша работа, – говорил он без нажима, как бы советуясь, – но, быть может, вы дадите возможность нам самим решить сейчас наши семейные проблемы. Ведь если вы правы и Саша действительно связался с преступниками, а потом порвал с ними, эта история могла оказать на него немалое влияние. Вдруг он изменился, повзрослел? Мне почему-то кажется, что сейчас может возникнуть ситуация, когда я смогу найти его доверие, помочь ему как-то...
Латынин говорил почти просительно, и я чувствовал, что, по крайней мере, в данный момент у меня не хватает убедительных аргументов для возражения. Что за досада, черт возьми! Оно конечно, не хлебом единым, но ведь и хлебом тоже!.. А пока я зарабатываю его тем, что пишу в газету.
– Только Бога ради не сочтите за обиду, – продолжал он, понизив голос, чуть ли не вкрадчиво, – но я же понимаю... Вы потратили немало усилий... – Тут он остановился, взял меня за руку повыше локтя и заглянул в глаза: – Я готов компенсировать, с лихвой даже...
А вот этого ему говорить не следовало. Видно, что-то отразилось на моем лице, потому что он сразу вскричал:
– Нет, нет, вы не поняли! Это ни в коем случае не... не... – он никак не мог вытолкнуть из себя слово, даже сонное выражение слетело с его лица, – не взятка, нет же! Только разумная компенсация за потраченные силы, за время!
Я разозлился. Ну не так чтоб очень, в конце концов, это был не первый подобный случай в моей практике, и я не институтка, чтобы падать в обморок от безнравственного предложения. Я в своем деле профессионал и потому всегда готов к любому повороту. Латынин допустил ошибку, он перестраховался и сам дал мне в руки аргумент, которого недоставало. Пусть даже аргумент этот был из области эмоций, а не логики.
Одни хотят меня убить, другой хочет меня купить, накручивал я себя, и у каждого есть веские причины, чтобы я перестал искать мальчишку! Так нет же, вот вам шиш! Найду, теперь обязательно найду, всем назло, – а там посмотрим! Кончилось тем, что я разозлился уж совсем неадекватному меня сжались зубы и напряглись желваки на скулах. Но я нарочно распускал себя, не брал в руки, чтобы Латынин мог полюбоваться моей реакцией. Он наблюдал за мной с нескрываемой тревогой.
Несколько секунд я молчал, как бы пытаясь справиться с собой. Впрочем, мне почти не приходилось играть.
– Будем считать, Виктор Васильевич, что вы мне этого предложения не делали, – сказал я наконец сухо. – И давайте договоримся: пока я не получу возможность поговорить с Сашей, решать, будет материал или нет, рано. Вы меня поняли?
Он кивнул.
– Вы ведь знаете, где его искать?.. – добавил я не то вопросительно, не то утвердительно и сам замер в ожидании ответа.
Собственно, ради этого вопроса я, наверное, и лицедействовал. В расчете, что если раньше Латынину могло быть невыгодно сообщать мне о возвращении своего блудного сына, то теперь он должен расценить это как шанс. Но все оказалось напрасным.
– Нет, к сожалению, – покачал он головой. Я внимательно следил за его лицом, стараясь уловить признаки фальши. Но на нем действительно не было написано ничего, кроме сожаления.
– Ну что ж, тогда до свидания. – Я вырвал листок из блокнота и записал на нем свои телефоны, рабочий и к Феликсу. – Если Саша вдруг объявится – звоните.
– Вы тоже, – ответил он
Шагая по направлению к машине, оставленной возле входа в бассейн, я размышлял о том, что ко всем прочим вопросам, на которые мне неизвестны были ответы, прибавился еще один, хоть и не такой значительный, К чему больше относилось сожаление Виктора Васильевича Латынина: к пропаже сына или к моей несговорчивости?
24
– Хватит! – Сухов с силой прихлопнул ладонью громовские фотографии. – Всему есть предел!
В голосе его было не просто недовольство, в нем было возмущение. А я-то шел к нему, тайно гордясь своими необыкновенными достижениями, рассчитывал как минимум на скупую похвалу профессионала, которая, как известно, дороже неуемных восторгов дилетанта. И вот дождался. Восторги при мне, а профессионал костерит меня на чем свет стоит...
– А что я сделал не так? – предпринял я слабую попытку сопротивления.
– Все! – отрезал Сухов.
Я сидел на стуле в его кабинете, а он бегал передо мной, заложив руки в карманы.
– Все! – повторил он. – Ведь я предупреждал тебя, просил тебя: никакой самодеятельности! Уж ты-то, я думал, пишешь про милицию, должен понимать, что мы тут не в бирюльки играем. Эх!..
Он с досадой махнул рукой, остановился напротив меня и произнес чуть не по слогам:
– Здесь у-го-ловный розыск. Здесь работают специально обученные люди. А ты кто такой? Теперь уже я обиделся:
– Интересно знать, а ты бы что делал на моем месте? Между прочим, это не я начал следить за ними, а они за мной! И еще, между прочим, я первым делом попытался дозвониться тебе, но не смог.
Это был мой козырь.
– Не смог... – устало повторил за мной Сухов, вдруг успокоился, сел за стол и принялся перекладывать туда-сюда бумаги. Потом сказал, угрюмо передразнивая меня: – Между прочим, это означает, что я занимался своим делом. А на твоем месте я бы записал номер машины и спокойно поехал в редакцию – заниматься своим делом...
Я не уловил в его интонации чрезмерной убежденности и перешел в наступление:
– Между прочим, когда я нашел Марата, я так и поступил. Сухов посмотрел на меня почему-то иронически:
– Марата он нашел... Нат Пинкертон! В общем так, – продолжал он уже серьезное – про это дело ты забыл. Я тебе звоню, когда мы передаем его в суд. Ясно? Иначе придется мне позвонить твоему главному редактору и сказать, что ты мешаешь следствию.
Тут настал мой черед вскочить со стула:
– Я мешаю?!
– Ну, можешь помешать, – как ни в чем не бывало ответил Сухов.
– Звони, – сказал я решительно. – Редактору нас мужик с головой, я ему кое-что объясню, он поймет. А пока вы будете перезваниваться, я...
– Не понимаешь... – прервал меня Сухов задумчиво и, как мне показалось, с сожалением. – Ни черта ты не понимаешь! Ну ладно, садись за стол.
Я сел, все еще негодуя, а Сухов, гремя ключами, подошел к огромному сейфу, достал оттуда папочку и бросил передо мной:
– Читай!
Я осторожно развязал тесемки.
– Не бойся, не секретное, – насмешливо сказал он, – Секретное тебе не положено. Дело пятнадцатилетней давности... На титульном листе было написано:
“ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
по уголовному делу №….
по обвинению:
Галая Марата Владимировича в преступлениях, предусмотренных ст. 146, ч. 2, п.п. “а”, “б”, “д” и ст. 218, ч. 2 УК РСФСР...”
– “Нападение с целью завладения личным имуществом граждан, соединенное с насилием, опасным для жизни и здоровья потерпевшего, или с угрозой применения такого насилия”, – продекламировал Сухов, – “а” – по предварительному сговору группы лиц, “б” – с применением оружия или других предметов, используемых в качестве оружия, “д” – лицом, ранее совершившим разбой... Статья 218, часть 2 – ношение, изготовление или сбыт кинжалов, финских ножей или иного холодного оружия... Ты читай, читай, может, хоть так чего-нибудь поймешь.
И он вышел, оставив меня наедине с папкой.
“...Старикова Александра Васильевича...
Филонова Никиты Геннадьевича...
Гаглидзе Шалвы Давидовича...”
Я перевернул страницу.
“В ночь с 11 на 12 сентября Галай, Стариков, Филонов и Гаглидзе по предварительному сговору и совместно с целью завладения личным имуществом семьи Бочаровых проникли в помещение дачи Бочарова И. И....”
Ночь с 11 на 12 сентября была холодной. Об этом, конечно, ничего не говорилось в обвинительном заключении, с подробностями я познакомился позже. Но даже тогда, в кабинете Сухова, за строчками, писанными как будто нарочно в административном рвении исковерканным языком, виднелись на фоне темного осеннего неба декорации и участники этого жестокого спектакля, сыгранного здесь на исходе дачного сезона.
Марат Галай остался у забора, чтобы смотреть за улицей, освещенной тусклой лампочкой на верхушке столба. Остальные, продравшись через мокрые кусты (весь день до темноты лил дождь), выбрались на песчаную дорожку и подошли к дому. Стариков поднялся на крыльцо и потрогал дверь: заперто. Подал знак, и Гаглидзе с Филоновым двинулись вокруг дома, каждый в свою сторону, осторожно пробуя окна.
Дача у профессора Ильи Ильича Бочарова была солидная, с большой застекленной верандой, в два этажа, да еще чердак. Шалве Гаглидзе, который крался вдоль стенки, пугаясь скрипа собственных шагов по мокрому песку, она казалась просто необъятной. Приподнимаясь на цыпочки, он легонько трогал рамы, но ни одна не поддавалась. За мокрыми слепыми стеклами ничего не было видно. “А может, пусто там!” – с надеждой думал он. Сейчас, когда рядом не было никого из этих, Шалико вдруг понял, что боится до дрожи. Он попытался сначала успокоить себя, что дрожит от холода, от капель, которые натекли за шиворот, когда лезли сквозь кусты. Ну, в крайнем случае от напряжения перед таким большим делом. Но в темноте и одиночестве не мог лгать сам себе: он боялся! Показалось, что в четвертом или пятом по счету окне мелькнул свет, и он ощутил, как враз ослабли ноги. Теперь ему ни за что не заставить себя приподняться и толкнуть раму...
В голосе его было не просто недовольство, в нем было возмущение. А я-то шел к нему, тайно гордясь своими необыкновенными достижениями, рассчитывал как минимум на скупую похвалу профессионала, которая, как известно, дороже неуемных восторгов дилетанта. И вот дождался. Восторги при мне, а профессионал костерит меня на чем свет стоит...
– А что я сделал не так? – предпринял я слабую попытку сопротивления.
– Все! – отрезал Сухов.
Я сидел на стуле в его кабинете, а он бегал передо мной, заложив руки в карманы.
– Все! – повторил он. – Ведь я предупреждал тебя, просил тебя: никакой самодеятельности! Уж ты-то, я думал, пишешь про милицию, должен понимать, что мы тут не в бирюльки играем. Эх!..
Он с досадой махнул рукой, остановился напротив меня и произнес чуть не по слогам:
– Здесь у-го-ловный розыск. Здесь работают специально обученные люди. А ты кто такой? Теперь уже я обиделся:
– Интересно знать, а ты бы что делал на моем месте? Между прочим, это не я начал следить за ними, а они за мной! И еще, между прочим, я первым делом попытался дозвониться тебе, но не смог.
Это был мой козырь.
– Не смог... – устало повторил за мной Сухов, вдруг успокоился, сел за стол и принялся перекладывать туда-сюда бумаги. Потом сказал, угрюмо передразнивая меня: – Между прочим, это означает, что я занимался своим делом. А на твоем месте я бы записал номер машины и спокойно поехал в редакцию – заниматься своим делом...
Я не уловил в его интонации чрезмерной убежденности и перешел в наступление:
– Между прочим, когда я нашел Марата, я так и поступил. Сухов посмотрел на меня почему-то иронически:
– Марата он нашел... Нат Пинкертон! В общем так, – продолжал он уже серьезное – про это дело ты забыл. Я тебе звоню, когда мы передаем его в суд. Ясно? Иначе придется мне позвонить твоему главному редактору и сказать, что ты мешаешь следствию.
Тут настал мой черед вскочить со стула:
– Я мешаю?!
– Ну, можешь помешать, – как ни в чем не бывало ответил Сухов.
– Звони, – сказал я решительно. – Редактору нас мужик с головой, я ему кое-что объясню, он поймет. А пока вы будете перезваниваться, я...
– Не понимаешь... – прервал меня Сухов задумчиво и, как мне показалось, с сожалением. – Ни черта ты не понимаешь! Ну ладно, садись за стол.
Я сел, все еще негодуя, а Сухов, гремя ключами, подошел к огромному сейфу, достал оттуда папочку и бросил передо мной:
– Читай!
Я осторожно развязал тесемки.
– Не бойся, не секретное, – насмешливо сказал он, – Секретное тебе не положено. Дело пятнадцатилетней давности... На титульном листе было написано:
“ОБВИНИТЕЛЬНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
по уголовному делу №….
по обвинению:
Галая Марата Владимировича в преступлениях, предусмотренных ст. 146, ч. 2, п.п. “а”, “б”, “д” и ст. 218, ч. 2 УК РСФСР...”
– “Нападение с целью завладения личным имуществом граждан, соединенное с насилием, опасным для жизни и здоровья потерпевшего, или с угрозой применения такого насилия”, – продекламировал Сухов, – “а” – по предварительному сговору группы лиц, “б” – с применением оружия или других предметов, используемых в качестве оружия, “д” – лицом, ранее совершившим разбой... Статья 218, часть 2 – ношение, изготовление или сбыт кинжалов, финских ножей или иного холодного оружия... Ты читай, читай, может, хоть так чего-нибудь поймешь.
И он вышел, оставив меня наедине с папкой.
“...Старикова Александра Васильевича...
Филонова Никиты Геннадьевича...
Гаглидзе Шалвы Давидовича...”
Я перевернул страницу.
“В ночь с 11 на 12 сентября Галай, Стариков, Филонов и Гаглидзе по предварительному сговору и совместно с целью завладения личным имуществом семьи Бочаровых проникли в помещение дачи Бочарова И. И....”
Ночь с 11 на 12 сентября была холодной. Об этом, конечно, ничего не говорилось в обвинительном заключении, с подробностями я познакомился позже. Но даже тогда, в кабинете Сухова, за строчками, писанными как будто нарочно в административном рвении исковерканным языком, виднелись на фоне темного осеннего неба декорации и участники этого жестокого спектакля, сыгранного здесь на исходе дачного сезона.
Марат Галай остался у забора, чтобы смотреть за улицей, освещенной тусклой лампочкой на верхушке столба. Остальные, продравшись через мокрые кусты (весь день до темноты лил дождь), выбрались на песчаную дорожку и подошли к дому. Стариков поднялся на крыльцо и потрогал дверь: заперто. Подал знак, и Гаглидзе с Филоновым двинулись вокруг дома, каждый в свою сторону, осторожно пробуя окна.
Дача у профессора Ильи Ильича Бочарова была солидная, с большой застекленной верандой, в два этажа, да еще чердак. Шалве Гаглидзе, который крался вдоль стенки, пугаясь скрипа собственных шагов по мокрому песку, она казалась просто необъятной. Приподнимаясь на цыпочки, он легонько трогал рамы, но ни одна не поддавалась. За мокрыми слепыми стеклами ничего не было видно. “А может, пусто там!” – с надеждой думал он. Сейчас, когда рядом не было никого из этих, Шалико вдруг понял, что боится до дрожи. Он попытался сначала успокоить себя, что дрожит от холода, от капель, которые натекли за шиворот, когда лезли сквозь кусты. Ну, в крайнем случае от напряжения перед таким большим делом. Но в темноте и одиночестве не мог лгать сам себе: он боялся! Показалось, что в четвертом или пятом по счету окне мелькнул свет, и он ощутил, как враз ослабли ноги. Теперь ему ни за что не заставить себя приподняться и толкнуть раму...