Интересно, однако, что во всем поэтическом творчестве Ломоносова мы не найдем ни малейших следов отражения конкретных судеб русского крестьянства, несмотря на то что сам он вышел из глубин народа. Поэтому не будет ошибкой согласиться с суждением Сементковского: «В одах Ломоносова русская действительность отражается весьма слабо»[167]. Исследователи объясняют это лично зависимым, «должностным» положением бывшего крестьянина, в силу чего Пушкин и назвал Ломоносова «униженным сочинителем похвальных од и придворных идиллий». С другой стороны, стараясь понять, почему же Ломоносов не пытался показать крестьянскую жизнь так, как это несколько позднее сделал, например, Радищев, выскажем предположение, что «архангельский мужик», будучи по происхождению крестьянином свободным, к тому же напрямую не связанным с сельскохозяйственным трудом и даже, очевидно, не сталкивавшимся с ним непосредственно (Ломоносов был сыном рыбака), вероятно, не имел представления о всех тяготах крепостной жизни, и в этом смысле его образ простого русского человека тематически и идейно стоял ближе к былинному Микуле, чем к персонажам сатир Кантемира.
В одах Ломоносов представал последовательным защитником традиций Петра I как государственного деятеля, оставаясь в рамках европейского классицизма и его просветительских идей. Обращенные то к императрице Анне Иоановне, то к Елизавете Петровне, его оды восхваляют, возвеличивают вовсе не конкретных личностей, а некие символы государства, за которыми встает божественный образ идеального государя – Петра I.
Оды Ломоносова – воплощенный миф об идеальном государстве, соединяющий образ государя, героической истории и природы, но не в конкретно-национальном облике, а в виде некой символической абстракции Мощи и Красоты. Государство – таков главный совокупный Герой оды. Тень божественного Петра витает над всем творчеством Ломоносова. Нет ни одной оды, где бы не упоминалось легендарное имя, с неизменной гипнотизирующей настойчивостью не славилось дело Петрово. Для Ломоносова-одописца Петр – воплощенное божество: «Он Бог, он Бог твой был, Россия». Вместе с тем сквозь условно-религиозную терминологию проступают черты демократического Царя-плотника – образа, сделавшегося популярным несколько позднее.
Петр изображается Ломоносовым не столько как традиционный герой-победитель, сколько как идеальный «отец отечества», просвещенный монарх, неустанный строитель и созидатель, вечный работник на троне, который «простер в работу руки», «царствуя служил» для «общего добра», «ради подданных лишив себя покоя». «Строитель, плаватель, в полях, в морях герой» – такова формула идеального Государя, рожденная Ломоносовым и подхваченная затем русской литературой, в том числе и Пушкиным. И заметим, всякий раз она выступает как назидание царствующим особам.
Вместе с образом идеального Государя является в одах Ломоносова и образ «возлюбленной матери» – России, державной владычицы, облеченной в порфиру и венец с царственным скипетром в руке. Грандиозный образ державной Родины в виде гигантской женской фигуры, главой касающейся облаков, опирающейся локтем на Кавказские горы, а ноги простирающей до самой Великой китайской стены, дается Ломоносовым в оде на день восшествия на престол Елизаветы Петровны (1748).
Ломоносов восторженно славит физическую мощь, торжество над врагами, военные триумфы России. Но гораздо чаще и настойчивее в его творчестве звучат не военные мотивы, а мотивы осуждения «губительной брани», прославления «златого мира», «тишины». Пацифистом Ломоносов не был. Война приемлется им в качестве «необходимой судьбы» всех народов. Он даже готов находить в ней положительные стороны: война будит бодрость и героические порывы, является «щитом обширных областей».
Явление ломоносовской оды в своей формально-содержательной завершенности уникально. В эпоху активного становления российской государственности Ломоносов создал поэтический миф идеального государства, возникающего из первичного, догосударственного хаоса. Материнским оплодотворяемым началом для рождения такого государства становится сама Россия, а мужским – демиург Петр. Именно Государь выводит Россию из хаоса в гармоничный государственный космос. Ломоносовская ода – своеобразный художественный итог мучительного становления русской государственности в XVII–XVIII вв., выражение миросознания русской интеллектуальной элиты, увлеченной идеями западноевропейского прогресса.
Более демократичное пространство литературы XVIII в. занимали картины усадебно-деревенской жизни помещиков, разоблачения «злонравия» или, напротив, восхваления «добронравия» русских дворян. Вспомним А.П. Сумарокова, изобразившего в комедии «Рогоносец по воображению» помещиков Викулу и Хавронью. Перед нами сцены бездумной и беззаботной поместной спячки, напоминающие мифический сон обитателей деревни Обломовки из романа И.А. Гончарова.
Викул и Хавронья говорят только «о севе, жнитве, об умолоте, о курах, утках, гусях и баранах», поздно подымаются с постели, даже при гостях ложатся спать после обеда, поигрывают в картишки – «бонки или посыльные короли и дерутся друг с другом так, что у жены бока болят». Главная их радость в том, чтобы всласть покушать. О еде они говорят со смаком, со знанием дела, с подлинным увлечением. Вот, например, фрагмент диалога Хавроньи с дворецким по поводу приготовляемого угощения в связи с приездом знатного гостя:
«Хозяин заказывал повару, под видом раннего завтрака, на завтрашний день, решительный обед. И как заказывал! У мертвого родился бы аппетит. И губами подсасывал, и причмокивал. Раздавалось только: “Да поджарь, да дай взопреть хорошенько!” А повар приговаривал тоненькой фистулой: “Слушаю-с. Можно-с. Можно-с и такой”.
– Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне щеки осетра да вязигу, в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого…
Да чтоб с одного боку она, понимаешь, – зарумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, исподку-то, понимаешь, пропеки ее так, чтобы рассыпалась, чтобы всю ее проняло, знаешь, соком, чтобы и не услышал ее во рту – как снег бы растаяла…»[169]
Как у Сумарокова (может быть, менее осознанно), так и у Гоголя (с большим акцентом на этом обстоятельстве) русский земледелец-помещик не хозяин, а прежде всего потребитель плодов крестьянского труда, но при этом поэт «материального низа» (Бахтин), живущий исключительно плотскими усладами. И возможно, как раз оттого, что он погружен в природную плоть существования, его мир не слишком отличен от мира крестьянского. Во всяком случае, в комедии у Сумарокова помещики говорят живой русской речью, в отличие от героев его же достаточно абстрактных трагедий. В то же время усадебный быт помещика – так уж традиционно установилось в русской литературе, начиная с XVIII в. – это быт обездуховленный, быт «дубиноголовых» существ с определенной философией жизни.
Углубление реалистического взгляда на крестьянина и помещика, более полное изображение присущего им мировоззрения было главной задачей последующего литературного развития. Даже довольно отвлеченный образ «бедной Лизы» в повести Николая Михайловича Карамзина (1766–1826) есть шаг вперед на этом пути. В произведении изображены индивидуальные переживания девушки-крестьянки, ее личная драматическая судьба на фоне подчеркнутой симпатии и сочувствия к ней автора. Крестьянская тема у Карамзина утрачивает свою публицистичность и гражданскую устремленность. Счастье крестьян, по Карамзину, в их собственных руках. Например, отец «бедной Лизы» «был довольно зажиточный поселянин, потому что он любил работу, пахал хорошо землю и вел всегда трезвую жизнь»[170]. О тяготах крестьянской жизни не упоминается. В очерке «Фрол Силин, благодетельный человек» о крепостном состоянии главного персонажа говорится походя, одной фразой: «На имя господина своего купил он двух девок, выпросил им отпускные, содержал их как дочерей своих и выдал замуж с хорошим приданым»[171].
Сочувственное введение крестьян в литературный сюжет не в качестве комических персонажей, а на равных человеческих правах с традиционно «благородными» дворянскими героями («И крестьянки любить умеют») сам Карамзин оценивает как явление новаторское. Так, во «Фроле Силине» он демонстративно выдвигает на роль полноценного героя добродетельного крестьянина. В лице Фрола Силина, разбогатевшего потому, что он был «трудолюбивым поселянином, который всегда лучше других обрабатывал свою землю»[172], Карамзин рисует истинного и бескорыстного благодетеля, «друга человечества». В начале своего очерка писатель заявляет, что он описывает Фрола Силина и его дела прямо с натуры – по личным детским воспоминаниям. Историки литературы усматривают в этом художественный прием. Так, Благой пишет: «…если даже допустить полное соответствие рассказа Карамзина о Фроле Силине реальным фактам, показательно, что Чулков изображает в своих кулаках (см. его «Горькую участь» – С.Н., В.Ф.) – “съедугах” – типичное явление русской деревенской действительности; Карамзин в своем очерке останавливается на совершенно исключительном, едва ли не единичном случае. Еще более далек Карамзин в “Бедной Лизе” от реальной крестьянской жизни…»[173]
Карамзин искренне полагал, что отношения между помещиком и крестьянином могут и должны быть основаны на началах не силы, а гуманной чувствительности: «Во всяком состоянии человек может найти розы удовольствия»[174]. В его «Разговорах о счастии» читаем: «Крестьянин в своей тесной смрадной избе счастлив больше, чем молодой вельможа, который истощает все хитрости роскоши для того, чтобы менее скучать в жизни»[175]. Карамзин уверяет, что из всех состояний выбрал бы охотнее «самое ближайшее к природе» – состояние земледельца. Правда, тут же примечательным образом проговаривается, что «по теперешнему учреждению гражданских обществ» самым лучшим является все же состояние среднее – «между знатностью и унижением», то есть положение независимого дворянина-помещика.
В первое пятнадцатилетие XIX в. в русском обществе, взбудораженном ходом и итогами Отечественной войны (а перед этим еще и обещаниями молодого Александра I), вновь становится актуальным крестьянский вопрос. На освобождении «землепашцев от бремени их гнетущего» настаивает в своем трактате «О благоденствии народных обществ» (1802) известный публицист В.В. Попугаев. Антикрепостнический характер носит и другое его произведение «О рабстве, его начале и следствиях в России» (1815–1816). В нем «рабство феодальное» рассматривается как «бедствие самое уничижительное» для человечества. Требование раскрепостить крестьян выдвигает в своей книге «Опыт о просвещении относительно к России» (1804) просветитель, поэт и публицист И.П. Пнин. Несмотря на официальный правительственный «либерализм», часть тиража этой книги была конфискована, а переиздание запрещено цензурой, признавшей, что сочинение Пнина «своими рассуждениями о всяческом рабстве и наших крестьянах», а также «дерзкими выходками против помещиков» «разгорячению умов и воспалению страстей темного класса людей способствовать может»[176].
Не осталась в стороне от критики крепостничества и наука. В 1806 г. в Гёттингене вышла докторская диссертация известного просветителя А.С. Кайсарова «Об освобождении крепостных в России», правда, на латинском языке. В ней автор обосновывал экономическую невыгодность крепостного права и высказывал надежду, что Александр I осуществит его постепенное уничтожение[177]. Литератор В.Г. Анастасевич в предисловии к переведенной им с польского языка книге В.С. Стройновского об условиях жизни помещиков и крестьян расценивает «желание свободы крестьянам» как «возвращение им того блага, коим они вообще наслаждались не слишком в дальние времена»[178].
Подобного рода вопросы широко обсуждаются в литературных объединениях этого времени. Так, радикально настроенные поэты и публицисты И.М. Борн и уже упомянутый В.В. Попугаев организовали в 1801 г. в Петербурге «Дружеское общество любителей изящного» (позднее – «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств»). В 1807 г. по инициативе общества выходит в свет «Собрание оставшихся сочинений Александра Николаевича Радищева», а за год до того в «Северном вестнике» появляется без подписи глава «Клин» из «Путешествия из Петербурга в Москву». Заметим, что материалы, публикуемые «Обществом», часто перекликаются с идеологией «Путешествия». Впрочем, как только писатель или поэт отступает от критико-публицистического направления, в отечественной словесности возникают шедевры иного рода, как, например, стихи Гаврилы Романовича Державина (1743–1816) – своеобразная идеализация усадебной помещичьей и даже крепостной крестьянской жизни.
В сочинении «Евгению. Жизнь Званская» (1807) поэт час за часом описывает один из обычных дней в своей усадьбе Званка Новгородской губернии, расположившейся на берегу Волхова. Следует отметить, что до этого в нашей литературе не было столь красочного описания помещичьей жизни, насыщенного бытовыми деталями. Здесь и упоминание о недавних исторических событиях, и описание Званки с ее ковровой и суконной фабриками, лесопилкой и «храмовидным» домом, украшенным бельведером и колоннами, и рассказ о времяпрепровождении хозяина, его домочадцев и гостей. Державин изображает утопическую картину жизни человека в единстве с природой.
Своеобразной поместной утопией надо признать и стихи «Крестьянский праздник», написанные в то же время, что и «Жизнь Званская»:
Книга Ферельцта – своеобразный спор с русскими сентименталистами карамзинского направления, особенно в части изображения земледельческого труда. Полевые работы крестьян, доставляющих «пропитание не только себе, но и сим чувствительным сочинителям», производят на автора тяжелое впечатление: «Весело чувствительному празднолюбцу смотреть на работающих – каково-то работать?»[179] Ферельцт подчеркивает, что рабство морально губит человека, а потому черты «истинного величия человеческого» во многих крепостных крестьянах, которых ему довелось наблюдать, «обезображены, или, так сказать, подавлены грубостию и невежеством»[180].
Однако и «радищевцы» пишут о предмете своего интереса как бы издали, со стороны, исходя из своих представлений о должном. Пока еще редки в литературе случаи, когда писатель стремится передать собственные представления своего героя, крестьянина-земледельца. Но движение в этом направлении так или иначе происходит.
Центральным прозаическим произведением начала XIX в., усвоившим традиции нравоописательного романа XVIII в., но и явившимся заметной вехой на пути к реалистической романистике первой половины XIX в. и занявшим видное место в истории реалистической романистики, стал роман Василия Трофимовича Нарежного (1780–1825) «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова».
Преобладающий тон романа – обличительно-сатирический. Сатира сменяется горьким юмором лишь в главах, где описывается полуголодное крестьянское существование и молодые годы жизни героя. Нарежный рисует серию портретов народных притеснителей – от попа и деревенского старосты с его страстью «к взяткам и прицепкам» до казнокрадов, самодуров и взяточников в придворных кругах. Антикрепостнические настроения Нарежного присутствуют и в изображении помещичьих притеснений «противу бедных крестьян». Однако обличения Нарежного не завершаются предупреждением о народном сопротивлении крепостникам, как это было, например, у Радищева. Они оборачиваются всего лишь нравоучительно-дидактическими выводами. В целом герои романа резко делятся на добродетельных и отрицательных, причем первые выглядят гораздо более надуманными, чем вторые. Таков, например, добродетельный помещик Простаков.
В то же время в русской литературе все явственнее прорастает романтизм, а вместе с ним и более глубокий интерес к человеческой личности. Все полнее начинает осознаваться индивидуальная ценность человека, в том числе и выходца из низших сословий. Так, в сентименталистской драме Н.И. Ильина «Великодушие, или Рекрутский набор» все действующие лица, за исключением подьячего земского суда, – экономические крестьяне. Молодой крестьянин Ипполит вызывается идти в рекруты вместо своего односельчанина Архипа, чтобы дать тому возможность жениться на любимой девушке. При всей искусственной «чувствительности» сюжета пьеса вызвала оживленную полемику в печати. С одной стороны, автора упрекали в том, что он изобразил людей, «которых состояние есть последнее в обществе», а поэтому дела их «не могут служить нам ни наставлением, ни примером». С другой стороны, как полемически заявлял Н.И. Гнедич, «не стыдно бы нам перенять у сих людей сделать что-нибудь подобное в пользу ближнего»[181].
Десятилетие после завершения Отечественной войны 1812 г. прошло под знаком идейно-художественных поисков декабристов, программа которых в качестве одного из главных заключала в себе требование о ликвидации крепостного права. Пришедшие в 1817 г. в знаменитый литературный кружок «Арзамас» Н.И. Тургенев, М.Ф. Орлов и Н.М. Муравьев попытались адаптировать в нем общественно-политические взгляды декабристской направленности. Целью общества им виделась «польза отечеству, состоящая в образовании общего мнения, то есть в распространении изящной словесности и вообще мнений ясных и правильных»[182]. Однако старый состав «Арзамаса» не принял этой цели, и в 1818 г. кружок распался. Тем не менее молодое поколение литераторов постепенно усваивало либеральные идеи. Так, Пушкин в 1819 г. под непосредственным влиянием антикрепостнических взглядов Тургенева создал свою хрестоматийную «Деревню».
Знаменательным поэтическим всплеском декабристского движения была и так называемая вольная агитационная песня, опирающаяся на солдатский и обрядовый фольклор и поэтому популярная в этой среде. До нас дошло семь таких песен, написанных К.Ф. Рылеевым совместно с А.А. Бестужевым на протяжении 1823–1824 гг. Настроение цикла достаточно одноплановое – революционно-разоблачительное с отчетливым призывом к бунту. Показательна, например, песня «Как идет кузнец да из кузницы…». В ней говорится, что кузнец идет и несет «три ножа»:
Эти песни не были забыты и после разгрома выступления декабристов в 1825 г. В их распространении принимал участие А.И. Полежаев – автор солдатской песни «Ах, ахти, ох, ура…». А за песню В. Соколовского «Русский император в вечность отошел…» в 1834 г. Герцен и Огарев по доносу были отправлены в ссылку[184]. К агитационной лирике принадлежит сатирическая песня В. Курочкина «Долго нас помещики душили…», другие народнические агитационные песни.
Не избежали разбойничьей романтики и прозаические произведения этих лет. Самым интересным и острым считается повесть Нарежного «Гаркуша, малороссийский разбойник». Герой повести – Семен Гаркуша – реальное лицо, известное в истории крестьянского движения XVIII в. В страстных, пламенных речах своего героя писатель, вероятно, пытался отразить пафос крестьянского возмущения. «Все мы считаем себя рабами панов своих. Но умно ли делаем? Кто сделал их нашими повелителями? Если господь Бог, то он мог бы дать им тела огромнее, нежели наши, руки крепче, ноги быстрее, глаза дальновиднее; но мы видим противное. Если бы можно было, вы бы увидели пана Кремня, развернувшегося у ног моих от одного удара <…> Идти вперед дорогою, которую теперь бог указал вам. Будем мстить злым людям, а особливо так называемым благородным…»[185] Пылая ненавистью, украинский разбойник разрушает и сжигает церкви, потому что они «построены помещиками на деньги, вымученные у бедных подданных и полученные от гнусной, беззаконной торговли дочерьми, сынами и братьями тех несчастных»[186].
Такие же мотивы звучат в «Молитве русского крестьянина» А. Одоевского (1820): «…Если правду говорят священники, что и раб – творение твое, то не осуждай его, не выслушав, как то делают бояре и прислужники боярские. Я орошал землю потом своим, но ничто, производимое землей, не принадлежит рабу. А между тем наши господа считают нас по душам; они должны были бы считать только наши руки…»[187] Это стихотворение впервые было напечатано во французском журнале. Французский перевод прозой осуществил один из учителей поэта. С этого текста и был сделан обратный перевод на русский. Образ крестьянина в русской литературе XVIII в. и вплоть до попытки дворянского переворота в 1825 г. можно принимать как своеобразный «перевод с французского», выполненный в рамках просветительского видения. В литературных произведениях этого периода на первый план выдвигается не образ мыслей самого крестьянина а представления, которые имел о нем «друг человечества», сочувственно взирающий на страдания крестьянина и пытающийся разглядеть в нем равного себе человека. Образ крестьянина в положительном (как в стихах Державина или очерке Карамзина) или отрицательном толковании (как у Радищева) остался не подвижным и служил лишь иллюстрацией, аргументом к тезисам, выдвигаемым автором или героем-идеологом. Иногда не которую подвижность приобретал образ притеснителя народа, но никогда – притесняемого народа.
Имя великого русского мыслителя и драматурга Дениса Ивановича Фонвизина (1745–1792) известно широкому кругу читателей прежде всего по комедиям «Недоросль» и «Бригадир». Однако свои философские воззрения он излагал и в иных литературных и публицистических произведениях. В частности, существенный интерес в рамках рассматриваемой нами темы представляет его небольшое просветительское произведение «Послание к слугам моим – Шумилову, Ваньке и Петрушке». В этих стихах в форме шутливого разговора господина со своими слугами-простолюдинами Фонвизин рисует картину современного ему российского общества, в центре которой – миросознание крепостного человека.
Первый собеседник господина – старый слуга «дядька Шумилов». Он наиболее простой из всей компании слуг. Главное его убеждение – простые люди созданы на свет для того, чтоб быть слугами «и век работать… руками и ногами», во всем подчиняясь господам. Шумилов способен лишь исполнять, не рассуждая.
Напротив, второй слуга – кучер Ванька – в своих суждениях более свободен и склонен к точным наблюдениям и оценкам. Вот некоторые из них:
Круг, таким образом, начавшись с государя, признающего исконные права народа, в том числе и на свободный труд, им же и замыкается: государь должен быть добродетелен и просвещен и за то любим.
В одах Ломоносов представал последовательным защитником традиций Петра I как государственного деятеля, оставаясь в рамках европейского классицизма и его просветительских идей. Обращенные то к императрице Анне Иоановне, то к Елизавете Петровне, его оды восхваляют, возвеличивают вовсе не конкретных личностей, а некие символы государства, за которыми встает божественный образ идеального государя – Петра I.
В «Оде на взятие Хотина 1739 года» Петр I выступает как воплощение мощи сотворенного им Российского государства, об укреплении которого мечтает российский интеллектуал XVIII в.
В пещеру скрыл свирепства зверь,
Небесная отверзлась дверь,
Над войском облак вдруг развился,
Блеснул горящим вдруг лицем,
Умытым кровию мечом
Гоня врагов, Герой открылся.
Оды Ломоносова – воплощенный миф об идеальном государстве, соединяющий образ государя, героической истории и природы, но не в конкретно-национальном облике, а в виде некой символической абстракции Мощи и Красоты. Государство – таков главный совокупный Герой оды. Тень божественного Петра витает над всем творчеством Ломоносова. Нет ни одной оды, где бы не упоминалось легендарное имя, с неизменной гипнотизирующей настойчивостью не славилось дело Петрово. Для Ломоносова-одописца Петр – воплощенное божество: «Он Бог, он Бог твой был, Россия». Вместе с тем сквозь условно-религиозную терминологию проступают черты демократического Царя-плотника – образа, сделавшегося популярным несколько позднее.
Петр изображается Ломоносовым не столько как традиционный герой-победитель, сколько как идеальный «отец отечества», просвещенный монарх, неустанный строитель и созидатель, вечный работник на троне, который «простер в работу руки», «царствуя служил» для «общего добра», «ради подданных лишив себя покоя». «Строитель, плаватель, в полях, в морях герой» – такова формула идеального Государя, рожденная Ломоносовым и подхваченная затем русской литературой, в том числе и Пушкиным. И заметим, всякий раз она выступает как назидание царствующим особам.
Вместе с образом идеального Государя является в одах Ломоносова и образ «возлюбленной матери» – России, державной владычицы, облеченной в порфиру и венец с царственным скипетром в руке. Грандиозный образ державной Родины в виде гигантской женской фигуры, главой касающейся облаков, опирающейся локтем на Кавказские горы, а ноги простирающей до самой Великой китайской стены, дается Ломоносовым в оде на день восшествия на престол Елизаветы Петровны (1748).
Ломоносов восторженно славит физическую мощь, торжество над врагами, военные триумфы России. Но гораздо чаще и настойчивее в его творчестве звучат не военные мотивы, а мотивы осуждения «губительной брани», прославления «златого мира», «тишины». Пацифистом Ломоносов не был. Война приемлется им в качестве «необходимой судьбы» всех народов. Он даже готов находить в ней положительные стороны: война будит бодрость и героические порывы, является «щитом обширных областей».
Явление ломоносовской оды в своей формально-содержательной завершенности уникально. В эпоху активного становления российской государственности Ломоносов создал поэтический миф идеального государства, возникающего из первичного, догосударственного хаоса. Материнским оплодотворяемым началом для рождения такого государства становится сама Россия, а мужским – демиург Петр. Именно Государь выводит Россию из хаоса в гармоничный государственный космос. Ломоносовская ода – своеобразный художественный итог мучительного становления русской государственности в XVII–XVIII вв., выражение миросознания русской интеллектуальной элиты, увлеченной идеями западноевропейского прогресса.
Более демократичное пространство литературы XVIII в. занимали картины усадебно-деревенской жизни помещиков, разоблачения «злонравия» или, напротив, восхваления «добронравия» русских дворян. Вспомним А.П. Сумарокова, изобразившего в комедии «Рогоносец по воображению» помещиков Викулу и Хавронью. Перед нами сцены бездумной и беззаботной поместной спячки, напоминающие мифический сон обитателей деревни Обломовки из романа И.А. Гончарова.
Викул и Хавронья говорят только «о севе, жнитве, об умолоте, о курах, утках, гусях и баранах», поздно подымаются с постели, даже при гостях ложатся спать после обеда, поигрывают в картишки – «бонки или посыльные короли и дерутся друг с другом так, что у жены бока болят». Главная их радость в том, чтобы всласть покушать. О еде они говорят со смаком, со знанием дела, с подлинным увлечением. Вот, например, фрагмент диалога Хавроньи с дворецким по поводу приготовляемого угощения в связи с приездом знатного гостя:
Хавронья. Есть ли у вас свиные ноги?Когда знакомишься с этим меню, на память приходят гоголевские застолья. Вот, например, чем собирается угощать Чичикова во втором томе «Мертвых душ» Петр Петрович Петух.
Дворецкий. Имеются, сударыня.
Хавронья. Вели же ты сварить их со сметаной, да с хреном; да вели начинить желудок, да чтобы ево зашили шелком, а не нитками; да вели кашу размазню сделать… С морковью пирог, пирожки с солеными груздями; левашники с сушеною малиной; фрукасе из свинины с черносливом; французский пирог из подрукавной муки; а начинка из брусничной пастилы… а после кушанья поставьте стручков, бобов, моркови, репы да огурцов и свежих, и свежепросольных…[168]
«Хозяин заказывал повару, под видом раннего завтрака, на завтрашний день, решительный обед. И как заказывал! У мертвого родился бы аппетит. И губами подсасывал, и причмокивал. Раздавалось только: “Да поджарь, да дай взопреть хорошенько!” А повар приговаривал тоненькой фистулой: “Слушаю-с. Можно-с. Можно-с и такой”.
– Да кулебяку сделай на четыре угла. В один угол положи ты мне щеки осетра да вязигу, в другой запусти гречневой кашицы, да грибочков с лучком, да молок сладких, да мозгов, да еще чего знаешь там этакого…
Да чтоб с одного боку она, понимаешь, – зарумянилась бы, а с другого пусти ее полегче. Да исподку-то, исподку-то, понимаешь, пропеки ее так, чтобы рассыпалась, чтобы всю ее проняло, знаешь, соком, чтобы и не услышал ее во рту – как снег бы растаяла…»[169]
Как у Сумарокова (может быть, менее осознанно), так и у Гоголя (с большим акцентом на этом обстоятельстве) русский земледелец-помещик не хозяин, а прежде всего потребитель плодов крестьянского труда, но при этом поэт «материального низа» (Бахтин), живущий исключительно плотскими усладами. И возможно, как раз оттого, что он погружен в природную плоть существования, его мир не слишком отличен от мира крестьянского. Во всяком случае, в комедии у Сумарокова помещики говорят живой русской речью, в отличие от героев его же достаточно абстрактных трагедий. В то же время усадебный быт помещика – так уж традиционно установилось в русской литературе, начиная с XVIII в. – это быт обездуховленный, быт «дубиноголовых» существ с определенной философией жизни.
Сочувственное введение крестьян в литературный сюжет не в качестве комических персонажей, а на равных человеческих правах с традиционно «благородными» дворянскими героями («И крестьянки любить умеют») сам Карамзин оценивает как явление новаторское. Так, во «Фроле Силине» он демонстративно выдвигает на роль полноценного героя добродетельного крестьянина. В лице Фрола Силина, разбогатевшего потому, что он был «трудолюбивым поселянином, который всегда лучше других обрабатывал свою землю»[172], Карамзин рисует истинного и бескорыстного благодетеля, «друга человечества». В начале своего очерка писатель заявляет, что он описывает Фрола Силина и его дела прямо с натуры – по личным детским воспоминаниям. Историки литературы усматривают в этом художественный прием. Так, Благой пишет: «…если даже допустить полное соответствие рассказа Карамзина о Фроле Силине реальным фактам, показательно, что Чулков изображает в своих кулаках (см. его «Горькую участь» – С.Н., В.Ф.) – “съедугах” – типичное явление русской деревенской действительности; Карамзин в своем очерке останавливается на совершенно исключительном, едва ли не единичном случае. Еще более далек Карамзин в “Бедной Лизе” от реальной крестьянской жизни…»[173]
Карамзин искренне полагал, что отношения между помещиком и крестьянином могут и должны быть основаны на началах не силы, а гуманной чувствительности: «Во всяком состоянии человек может найти розы удовольствия»[174]. В его «Разговорах о счастии» читаем: «Крестьянин в своей тесной смрадной избе счастлив больше, чем молодой вельможа, который истощает все хитрости роскоши для того, чтобы менее скучать в жизни»[175]. Карамзин уверяет, что из всех состояний выбрал бы охотнее «самое ближайшее к природе» – состояние земледельца. Правда, тут же примечательным образом проговаривается, что «по теперешнему учреждению гражданских обществ» самым лучшим является все же состояние среднее – «между знатностью и унижением», то есть положение независимого дворянина-помещика.
В первое пятнадцатилетие XIX в. в русском обществе, взбудораженном ходом и итогами Отечественной войны (а перед этим еще и обещаниями молодого Александра I), вновь становится актуальным крестьянский вопрос. На освобождении «землепашцев от бремени их гнетущего» настаивает в своем трактате «О благоденствии народных обществ» (1802) известный публицист В.В. Попугаев. Антикрепостнический характер носит и другое его произведение «О рабстве, его начале и следствиях в России» (1815–1816). В нем «рабство феодальное» рассматривается как «бедствие самое уничижительное» для человечества. Требование раскрепостить крестьян выдвигает в своей книге «Опыт о просвещении относительно к России» (1804) просветитель, поэт и публицист И.П. Пнин. Несмотря на официальный правительственный «либерализм», часть тиража этой книги была конфискована, а переиздание запрещено цензурой, признавшей, что сочинение Пнина «своими рассуждениями о всяческом рабстве и наших крестьянах», а также «дерзкими выходками против помещиков» «разгорячению умов и воспалению страстей темного класса людей способствовать может»[176].
Не осталась в стороне от критики крепостничества и наука. В 1806 г. в Гёттингене вышла докторская диссертация известного просветителя А.С. Кайсарова «Об освобождении крепостных в России», правда, на латинском языке. В ней автор обосновывал экономическую невыгодность крепостного права и высказывал надежду, что Александр I осуществит его постепенное уничтожение[177]. Литератор В.Г. Анастасевич в предисловии к переведенной им с польского языка книге В.С. Стройновского об условиях жизни помещиков и крестьян расценивает «желание свободы крестьянам» как «возвращение им того блага, коим они вообще наслаждались не слишком в дальние времена»[178].
Подобного рода вопросы широко обсуждаются в литературных объединениях этого времени. Так, радикально настроенные поэты и публицисты И.М. Борн и уже упомянутый В.В. Попугаев организовали в 1801 г. в Петербурге «Дружеское общество любителей изящного» (позднее – «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств»). В 1807 г. по инициативе общества выходит в свет «Собрание оставшихся сочинений Александра Николаевича Радищева», а за год до того в «Северном вестнике» появляется без подписи глава «Клин» из «Путешествия из Петербурга в Москву». Заметим, что материалы, публикуемые «Обществом», часто перекликаются с идеологией «Путешествия». Впрочем, как только писатель или поэт отступает от критико-публицистического направления, в отечественной словесности возникают шедевры иного рода, как, например, стихи Гаврилы Романовича Державина (1743–1816) – своеобразная идеализация усадебной помещичьей и даже крепостной крестьянской жизни.
Своеобразной поместной утопией надо признать и стихи «Крестьянский праздник», написанные в то же время, что и «Жизнь Званская»:
Стихотворение завершается славословием крестьянству, живущему в единстве и гармонии бытия на «земле обетованной»:
Пусть, Муза! нас хоть осуждают,
Но ты днесь в кобас побренчи
И, всшед на холм высокий,
Званский,
Прогаркни праздник сей крестьянский,
Который господа дают…
Представители «радищевского» направления в литературе полагали, что писатель рожден «для пользы сограждан своих, для пользы человечества» (Пнин), а потому его талант должен быть «употреблен на благородные и дельные предметы». Таково творение основательно забытого сегодня писателя-разночинца, учителя Владимирской гимназии С.К. фон Ферельцта «Путешествие критики, или Письма одного путешественника, описывающего другу своему разные пороки, которых большею частью был очевидным свидетелем». Написанная в 1802–1809 гг., книга вышла только в 1818 г. В основе наблюдений автора – тяжелое положение крепостного крестьянства и глубокое нравственное разложение городского и поместного провинциального дворянства.
Ура, российские крестьяне,
В труде и в бое молодцы!
Когда вы в сердце християне,
Не вероломцы, не страмцы, —
То всех пред вами див явленье,
Бесов французских наважденье
Под ветром убежит как прах.
Вы все на свете в грязь попрете,
Вселенну кулаком тряхнете,
Жить славой будете в веках.
Книга Ферельцта – своеобразный спор с русскими сентименталистами карамзинского направления, особенно в части изображения земледельческого труда. Полевые работы крестьян, доставляющих «пропитание не только себе, но и сим чувствительным сочинителям», производят на автора тяжелое впечатление: «Весело чувствительному празднолюбцу смотреть на работающих – каково-то работать?»[179] Ферельцт подчеркивает, что рабство морально губит человека, а потому черты «истинного величия человеческого» во многих крепостных крестьянах, которых ему довелось наблюдать, «обезображены, или, так сказать, подавлены грубостию и невежеством»[180].
Однако и «радищевцы» пишут о предмете своего интереса как бы издали, со стороны, исходя из своих представлений о должном. Пока еще редки в литературе случаи, когда писатель стремится передать собственные представления своего героя, крестьянина-земледельца. Но движение в этом направлении так или иначе происходит.
Центральным прозаическим произведением начала XIX в., усвоившим традиции нравоописательного романа XVIII в., но и явившимся заметной вехой на пути к реалистической романистике первой половины XIX в. и занявшим видное место в истории реалистической романистики, стал роман Василия Трофимовича Нарежного (1780–1825) «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова».
В то же время в русской литературе все явственнее прорастает романтизм, а вместе с ним и более глубокий интерес к человеческой личности. Все полнее начинает осознаваться индивидуальная ценность человека, в том числе и выходца из низших сословий. Так, в сентименталистской драме Н.И. Ильина «Великодушие, или Рекрутский набор» все действующие лица, за исключением подьячего земского суда, – экономические крестьяне. Молодой крестьянин Ипполит вызывается идти в рекруты вместо своего односельчанина Архипа, чтобы дать тому возможность жениться на любимой девушке. При всей искусственной «чувствительности» сюжета пьеса вызвала оживленную полемику в печати. С одной стороны, автора упрекали в том, что он изобразил людей, «которых состояние есть последнее в обществе», а поэтому дела их «не могут служить нам ни наставлением, ни примером». С другой стороны, как полемически заявлял Н.И. Гнедич, «не стыдно бы нам перенять у сих людей сделать что-нибудь подобное в пользу ближнего»[181].
Десятилетие после завершения Отечественной войны 1812 г. прошло под знаком идейно-художественных поисков декабристов, программа которых в качестве одного из главных заключала в себе требование о ликвидации крепостного права. Пришедшие в 1817 г. в знаменитый литературный кружок «Арзамас» Н.И. Тургенев, М.Ф. Орлов и Н.М. Муравьев попытались адаптировать в нем общественно-политические взгляды декабристской направленности. Целью общества им виделась «польза отечеству, состоящая в образовании общего мнения, то есть в распространении изящной словесности и вообще мнений ясных и правильных»[182]. Однако старый состав «Арзамаса» не принял этой цели, и в 1818 г. кружок распался. Тем не менее молодое поколение литераторов постепенно усваивало либеральные идеи. Так, Пушкин в 1819 г. под непосредственным влиянием антикрепостнических взглядов Тургенева создал свою хрестоматийную «Деревню».
Знаменательным поэтическим всплеском декабристского движения была и так называемая вольная агитационная песня, опирающаяся на солдатский и обрядовый фольклор и поэтому популярная в этой среде. До нас дошло семь таких песен, написанных К.Ф. Рылеевым совместно с А.А. Бестужевым на протяжении 1823–1824 гг. Настроение цикла достаточно одноплановое – революционно-разоблачительное с отчетливым призывом к бунту. Показательна, например, песня «Как идет кузнец да из кузницы…». В ней говорится, что кузнец идет и несет «три ножа»:
Советские историки литературы видели здесь – и достаточным обоснованно – предвосхищение «зова революционных демократов» «к топору». «Эти песни свидетельствуют о явном выходе их авторов за пределы дворянской революционности. Они выражали настроения крестьянской массы, стихийно бунтовавшей против существующего положения. Песни показывают, что уже в декабристской идеологии намечались революционно-демократические тенденции»[183].
Первый нож —
На бояр, на вельмож.
Слава!
Второй нож —
На попов, на святош.
Слава!
А, молитву сотворя,
Третий нож – на царя.
Слава!
Эти песни не были забыты и после разгрома выступления декабристов в 1825 г. В их распространении принимал участие А.И. Полежаев – автор солдатской песни «Ах, ахти, ох, ура…». А за песню В. Соколовского «Русский император в вечность отошел…» в 1834 г. Герцен и Огарев по доносу были отправлены в ссылку[184]. К агитационной лирике принадлежит сатирическая песня В. Курочкина «Долго нас помещики душили…», другие народнические агитационные песни.
Не избежали разбойничьей романтики и прозаические произведения этих лет. Самым интересным и острым считается повесть Нарежного «Гаркуша, малороссийский разбойник». Герой повести – Семен Гаркуша – реальное лицо, известное в истории крестьянского движения XVIII в. В страстных, пламенных речах своего героя писатель, вероятно, пытался отразить пафос крестьянского возмущения. «Все мы считаем себя рабами панов своих. Но умно ли делаем? Кто сделал их нашими повелителями? Если господь Бог, то он мог бы дать им тела огромнее, нежели наши, руки крепче, ноги быстрее, глаза дальновиднее; но мы видим противное. Если бы можно было, вы бы увидели пана Кремня, развернувшегося у ног моих от одного удара <…> Идти вперед дорогою, которую теперь бог указал вам. Будем мстить злым людям, а особливо так называемым благородным…»[185] Пылая ненавистью, украинский разбойник разрушает и сжигает церкви, потому что они «построены помещиками на деньги, вымученные у бедных подданных и полученные от гнусной, беззаконной торговли дочерьми, сынами и братьями тех несчастных»[186].
Такие же мотивы звучат в «Молитве русского крестьянина» А. Одоевского (1820): «…Если правду говорят священники, что и раб – творение твое, то не осуждай его, не выслушав, как то делают бояре и прислужники боярские. Я орошал землю потом своим, но ничто, производимое землей, не принадлежит рабу. А между тем наши господа считают нас по душам; они должны были бы считать только наши руки…»[187] Это стихотворение впервые было напечатано во французском журнале. Французский перевод прозой осуществил один из учителей поэта. С этого текста и был сделан обратный перевод на русский. Образ крестьянина в русской литературе XVIII в. и вплоть до попытки дворянского переворота в 1825 г. можно принимать как своеобразный «перевод с французского», выполненный в рамках просветительского видения. В литературных произведениях этого периода на первый план выдвигается не образ мыслей самого крестьянина а представления, которые имел о нем «друг человечества», сочувственно взирающий на страдания крестьянина и пытающийся разглядеть в нем равного себе человека. Образ крестьянина в положительном (как в стихах Державина или очерке Карамзина) или отрицательном толковании (как у Радищева) остался не подвижным и служил лишь иллюстрацией, аргументом к тезисам, выдвигаемым автором или героем-идеологом. Иногда не которую подвижность приобретал образ притеснителя народа, но никогда – притесняемого народа.
Первый собеседник господина – старый слуга «дядька Шумилов». Он наиболее простой из всей компании слуг. Главное его убеждение – простые люди созданы на свет для того, чтоб быть слугами «и век работать… руками и ногами», во всем подчиняясь господам. Шумилов способен лишь исполнять, не рассуждая.
Напротив, второй слуга – кучер Ванька – в своих суждениях более свободен и склонен к точным наблюдениям и оценкам. Вот некоторые из них:
По мнению Ваньки, всем в мире правят деньги:
Здесь вижу мотовство, а там я вижу скупость;
Куда ни обернусь, везде я вижу глупость.
Да сверх того еще приметил я, что свет
Столь много времени неправдою живет,
Что нет уже таких кащеев на примете,
Которы б истину запомнили на свете[188].
Как же жить в мире, столь неприспособленном для праведной жизни? Циничный ответ слышим от третьего господского слуги – Петрушки. По его мнению, дело человека – не раздумывать над тем, что невозможно изменить, а научиться жить по правилам этого скверного мира, в котором люди – всего лишь куклы. Нужно жить мгновением, не разбирая праведных и ложных средств, не задумываясь о последствиях. Петрушкин вывод таков:
За деньги самого всевышнего творца
Готовы обмануть и пастырь, и овца![189]
Этим мнениям не противоречит и сам господин:
Что нужды, хоть потом и возьмут душу черти,
Лишь только б удалось получше жить до смерти![190]
Что же делать? Как исправить неправедный мир и помочь человеку жить по правде, добру и справедливости? Над этими вопросами Фонвизин размышляет в своем философском произведении с симптоматичным названием «Рассуждение о непременных государственных законах» (1783). Пафос произведения – в возложении ответственности за все происходящее на мудрого и нравственного государя, инициирующего и обеспечивающего соблюдение в обществе разумных и справедливых законов. Однако у законов есть естественное ограничение – добро или злонравие народа. И вот это-то поддается воздействию в лучшую или худшую сторону, что определяется личным примером государя. «Узаконение быть добрым не подходит ни под какую главу Устава о благочинии. Тщетно было бы вырезывать его на досках и ставить на столы в управах; буде не вырезано оно в сердце, то все управы будут плохо управляться. Чтоб устроить нравы, нет нужды ни в каких пышных и торжественных обрядах. Свойство истинного величества есть то, что чтоб наивеличайшие дела делать наипростейшим образом. Здравый рассудок и опыты всех веков показывают, что одно благонравие государя образует благонравие народа. В его руках пружина, куда повернуть людей: к добродетели или пороку. Все на него смотрят, и сияние, окружающее государя, освещает его с головы до ног всему народу. Ни малейшие его движения ни от кого не скрываются, и таково есть счастливое или несчастное царское состояние, что он ни добродетелей, ни пороков своих утаить не может. Он судит народ, а народ судит его правосудие. <…> Быть узнану есть необходимая судьбина государей, и достойный государь ее не устрашается. Первое его титло есть титло честного человека, а быть узнану есть наказание лицемера и истинная награда честного человека. Он, став узнан своей нациею, становится тотчас образцом ее. <…> Кто не любит в государе мудрого человека? А любимый государь чего из подданных сделать не может?»[192]
И сам не знаю я, на что сей создан свет![191]
Круг, таким образом, начавшись с государя, признающего исконные права народа, в том числе и на свободный труд, им же и замыкается: государь должен быть добродетелен и просвещен и за то любим.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента