Страница:
Иные узнавали в монахе старого гайдука, убежавшего отсюда после поражения его отряда в схватке с турками, усмехались.
- Не успокоился еще, юначе, и в монастыре?
- Бог не велит, братья.
- А люба1 твоя? Тоже ушла в монастырь?
- Умерла люба, - кланялся монах. - Кто знал ее, пусть молится за светлую ее душу.
В толпе становились на колени, те же, кто не знал жены старого гайдука, быстро крестились, глядя в землю.
- Не печальтесь! - звучал над ними словно откуда-то сверху голос монаха. - Жертвуйте на корабль божий, что к русинам пойдет!
Толпа прибывала, послушник что-то шепнул людям, и вскоре нехотя, с понурой важностью подошел трактирщик, белесый, подвижной старичок с саблей за поясом, поклонился.
- Покупай! - угрожающе-весело крикнул ему монах, показав взглядом на кучу, прикрытую попонами, подушками с седел и какой-то цветистой дырявой шалью.
- Да не обмани, на войну деньги нужны! Старичок мешкотно, сутулясь и бледнея под взглядами людей, приблизился к куче, сказал, жалобно тряся желтоватой бородкой:
- Разве ж так можно, братья?.. Я от себя лучше денег не ожалею, а это все пусть другой купит. Вот турок Абдул, торговец, - он побогаче!
- Бери! - внятно и тихо произнес монах. - Не нужен нам турок, люди тебя просят... Вспомни, какой день сегодня!
- Да ведь канет, Данило, канет в море старание твое. И мои деньги... Не наберешь на корабль, и мыслимо ли через Босфор прорваться? Был ты, Данило, всегда неудачлив. Говорю тебе - пропадет твое старание и не вспомнится, не отзовется.
-У бог отзовется, а у тебя?.. Смотри, отец! - с хмурым спокойствием, как бы ожидая его возражений , возвысил голос монах.
И больше ничего не сказав, передал, казалось, его на расправу толпе.
- Берешь ли? - подступили к нему крестьяне.
1 Жена.
- Везите! - с горестной лихостью, скрывая досаду, махнул слабой рукой трактирщик и, выпрямившись, мелким, но твердым шажком, придерживая саблю, повернул к себе.
Послушник повез, с помощью крестьян, к его дому все оптом откупленное и без труда собранное тряпичное добро, еще не зная цены, но уверенный в том, что трактирщик не посмеет жадничать, а монах, перекрестив толпу, отправился дальше. Пегая лошаденка, запряженная в высокую арбу, вскоре перегнала его на дороге. С арбы свешивались платки, рубахи и улыбался глазами молодой послушник весь в черном, с темным от времени маленьким деревянным крестом на груди. Монах отступил с дороги, переждал, пропуская арбу, и бодрее зашагал в следующее село, где также знали его и не могли миновать встречи с ним и тамошний трактирщик и крестьяне.
Корабль снаряжался тайно, но, как ни трудно было туркам следить за всем происходящим на подвластных им, всегда неспокойных балканских землях, о корабле им вскоре стало все известно. Было о нем и в письменных сообщениях, переданных капудан-пашой Слэду. К тому времени, когда турецкий отряд спешно занял все выходы Которской бухты и выслал солдат по прибрежным селам, корабль горбов уже вышел в море. Он был некрупнее шхуны, с парусами, разрисованными углем по низу, с бело-синим флагом, похожим на крыло чайки, и на смолистом борту его, вместе с настоящей, некогда отбитой у врага пушкой, высилась прагия - фальшивая, выдолбленная из дуба пушка, одна из тех, которыми не раз устрашали турок на сербских границах.
Бронзовая цветом, со следами пуль на стволе, она была неотличима издали от настоящей и, как ни странно, радовала глаз моряков, принимавших многое несбыточное на веру, при всей храбрости не лишенных подчас чего-то детского. Среди моряков были пастухи и садовники, кузнецы и пахари; около трехсот добровольцев крестьян, привыкших к морю, шло к русскому адмиралу на корабле, которому еще не дали названия.
Ими командовал монах, Данило Милянич, не сменивший своего черного одеяния, оказавшийся самым искусным из них в кораблевождении. Монах знал Ядран1,
________________________________________________
1 Средиземное море.
пути в Босфор и в Севастополь, звездную карту неба, укромную заводь едва приметных бухт, спасительную черноту ночей. Так же, как и знакомый ему по годам юности Петро Богов, он умел делать все посильное человеку, считал и свое монашеское занятие не более чем "святым ремеслом", но применению своих сил в миру ставил непреложным условием независимость от Порты и власть народной скупщины. Сейчас он хотел, высадясь у Севастополя и передав корабль адмиралу, выждать конца войны, а потом, пройдя вдоль и поперек по русской земле, обойдя ее с юга до севера, написать "хождение по земле братниной" во исполнение старинного завета сербских церквей.
Монах ютился со всеми в темном, разделенном кусками nаpyca, пахнущем смолой корабельном трюме. Икона Мирликийского чудотворца, покровителя моряков, старика с жухлым и веселым лицом, не похожим ни на одного святого, стояла в углу между кремневых ружей и старинных тинолем на большой бочке с питьевой водой, как на аналое. Монах делил трапезу между всеми: воду, хлеб, вареное мясо и ракию1, спрятанную в бутылях. Первую ночь он провел у штурмового колеса, день проверял оружие, вечером стоял на молитве. Море, бархатисто-темное, вбирало в себя безоблачную синеву неба, дымчатый свет звезд и бережно влекло корабль потайной силой своих волн, мягко клонящихся в одну сторону с парусом, к северо-востоку. Утром юноша-серб, самый молодой в команде, с лобастым внимательным лицом, нахмуренными белыми бровками, в домотканой рубахе с блестящими на солнце пуговками, выделанными из ракушек, обратил внимание черного монаха на темнеющие вдали корабли. У них не было подзорной трубы, и только острота зрения могла предостеречь от опасности. Они проходили Босфор и в этом самом узком месте могли быть на виду, не видя ничего сами, кроме ненавистных, рвущихся ввысь минаретов на берегу и мечетей в отсветах солнца, как десятки зеркал передающих отражение своих куполов.
Монах мелел приспустить паруса, задний из них, с намалеванным углем изображением Слэда и капудан-паши, закрыл своей тенью прагию, и издали их корабль должен был походить теперь на рыбачью шаланду, несущую мир и покорность всем своим видом.
_________________________________________________________
1 Род водки.
Монах сетовал на себя за тo, что не рассчитал время, здесь он думал проходить ночью, но пришел раньше, и сейчас самое благое было бы идти вблизи чужих кораблей, закрывающих даль парусами. На всякий случай он велел вооружиться, и сербы залегли в трюме, как в апрошах, готовые при первом знаке ворваться на палубу. Но все благоволило им, и в темноте они были далеко от Босфора, приблизившись теперь к эскадре, невиданно и неслыханно грозной. Раскинувшись на несколько верст, шли тяжелые корабли в сплошной завесе парусов, словно двигался по морю, исторгая конское ржанье, крики петухов, запахи хлеба и сена, плавучий материк с несметным числом обитателей. Высокие борта по укрывали облитых светом луны медно-рыжих пушечных стволов. Впереди, наполняя море глухим рокотом и темня паруса дымом, двигались паровые суда, и такие же медно-рыжие трубы их, похожие на перевернутые стволы орудий, выбрасывали в темноту искры.
- Англичане! - сказал монах. - А может быть, и французы. Идут на русских!
Он не хотел признаться, что подобной корабельной мощи не предполагал ни в одной стране. Безыменный корабль их мог показаться англичанам неизвестным лазутчиком, спешащим сообщить русским о выходе эскадры. Впрочем, наверное, об эскадре русские уже знают.
К рассвету, отделившись от вражеского корабля, они вышли на осененный туманным светом уходящей луны, спокойный простор моря, показавшийся им неприютно холодным. И тотчас же с какого-то дальнего, стоящего на якорях, небольшого судна крикнули им по-французски в переговорную трубу:
- Дозорные? Все ли в порядке?
Они уходили, используя всю силу ветра и все умение управлять парусами, но теперь их бегство озадачило вахтенных, до этого спокойно наблюдавших за маленьким парусником, плывущим вместе с эскадрой. С корабля на корабль, нарастая в ночи, перекатывался негромкий гул голосов и дошел до сербского судна уже тогда, когда ружейный выстрел выбил щепу из его борта и сербам стало видно, что им не скрыться.
- Купчишка какой-нибудь, может быть грек! - рассудил французский вахтенный офицер, обеспокоенный больше тем, как бы не помешать сну своего командующего. Офицер склонен был пропустить купца, но с "Таифа",
ближнего корабля англичан, вышла на выстрел шлюпка, и теперь казалось, будто раскинувшийся в море бескрайный лагерь кораблей посылает своего гонца за смельчаком, нарушившим его тяжелый ночной покой.
Монах высадил две трети команды на шлюпки и, закрывая их своим кораблем, давал им уйти. Привычно опустившись на колени с двумя канонирами, он приник к пушке, выстрелил, и каменное ядро разбило подходившую шлюпку англичан, гулко отдавшись эхом одиночного и, как можно было предположить, сторожевого выстрела.
Слэда разбудил вахтенный офицер, доложивший о гибели на шлюпке двух матросов. Слэд вышел на палубу, еще не понимая, что произошло. Три бортовых орудия "Таифа" палили по низенькому паруснику, видны были только его белые, идущие из-под самой воды паруса, словно руки утопающего.
- Не надо топить. Я пойду на шлюпке туда, - сказал Слзд офицеру.
- Сэр, это очень опасно! - посмел возразить, подбегая к Слэду, помощник. - И что нам с этого корабля? Это, наверное, какой-нибудь русский купец, мнящий себя большим патриотом и потому не сдающийся в плен. Он думает, что потомки оценят его доблесть. Что-то подобное уже однажды было...
Слэд не повернул к нему лица и молчал, продолжая смотреть на тонущий корабль. Помощник повиновался и приказал спустить вторую шлюпку.
Над морем поднимался призрачно неясный матовый рассвет, когда Слэд в сюртуке, поблескивающем тусклым золотом эполет, вбежал на колеблющуюся палубу корабля. Сбитые паруса хранили мертвецов. Монах с лицом воина лежал, распластавшись во весь рост, скомкав в руке служившее ему пыжом какое-то письмо. Слэд обежал палубу, заглянул в трюм и, возвращаясь на шлюпку, вырвал из рук мертвеца остаток письма. Тут же он заметил деревянную пушку и не без труда отшвырнул ее в воду. Уходя на шлюпке, он пробовал прочитать письмо. Оно было адресовано Нахимову и начиналось со строк, звучащих, как изречение: "Равнодушный к беде русских равнодушен к себе. Но славяне братья..."
Деревянная пушка, похожая на белого пса, прыгнувшего откуда-то с берега, ровно плыла по течению вслед за шлюпкой Слэда. Волны перекатывались через борт корабля, и паруса с измалеванным углем изображением капудан-паши все еще держались, закрывая палубу.
5
В списках старожилов Севастополя значился отставной капитан второго ранга Сергей Иванович Левашов. Выйдя в отставку, исполнял он скромную должность распорядителя Севастопольской морской библиотеки. Впрочем, судя по значению, которое придавал всегда библиотеке организатор ее адмирал Лазарев, должность эта не считалась уж такой скромной: за книгами из библиотеки господа офицеры должны были являться сами, не смея поручать это своим денщикам или посыльным, -так было заведено адмиралом, и правило это выполнялось по сей день. Одним из распорядителей библиотеки в недавнем был друг Пушкина и единственный во флоте моряк из лицеистов Федор Матюшкин, переведенный нынче на Балтику. Его-то и сменил Левашов на выборной этой должности.
Был Левашов не только старожилом, но и летописцем города, здесь родился, служил и отсюда никуда не собирался уезжать. Он мог бы поведать, ссылаясь на рассказы отца, как возникал Севастополь на месте татарской деревушки Ахтиарской, насчитывающей не больше восьми дворов. Отцом города считал он, в числе других основателей, и деда Пушкина, адмирала Ивана Абрамовича Ганнибала - начальника Херсонского порта, которому в марте 1783 года, как точно помнил Левашов, капитан первого ранга Одинцов, приведший сюда, на зимовку в Ахтиарскую бухту, два фрегата, представил на рассмотрение доклад свой о "могущем здесь быть укрепленном месте". Левашов вел записи всех событий, происшедших при нем в Севастополе, и строителям города оказался полезен тем, что показывал места, откуда можно было вывозить для новых возводящихся зданий гранитные и мраморные плиты херсонесских развалин. Для зданий адмиралтейства, собора и жилых домов пригодились заросшие мхом каменные остатки древнего города Акермана.
Город рос на глазах Левашова, и к тому времени, когда старику минуло шестьдесят лет, а фрегат, которым командовал он, был отведен навечно к месту, где оставались и дотлевали пришедшие в ветхость корабли, Севастополь стал уже подлинно
"знаменитым" городом1.
Но и "знаменитый", был он кое в чем сродни захудалым российским городам, населялся пестрым ремесленным людом, пришедшим сюда на заработки и осевшим здесь, черноморцами-казаками, вольноотпущенными, конторскими чиновниками. Был здесь и почтмейстер под стать гоголевскому Шпекину и свои Добчинские.
Все они склонялись перед "морским сословием" в городе, и, бывало, даже дряхлые чиновники, в пелеринах, изъеденных молью, схваченных на груди цепочкой, говорили, показывая на корабли:
- Вот она, наша сила!
Холмистые берега бухты застраивались, пустыри пестрели мазанками и землянками. На чугунных решетках новых особняков неизменно сидели залетевшие сюда краснолапые чайки. Возле из мазанки высовывалась черкешенка с диковатым, сторожким взглядом, мелькало сытое, увитое усами лицо турка, и тут же хозяйственно возилась над котлом молодуха-украинка в бусах, звенела домра. На самом старом адмиралтейском здании темнела надпись, подобно древним письмам на мшистых гробницах: "Как ветры ни свирепы в волны моря дуют, но с богом мореходы против них воюют, хотя им с моря бреги очень редко зримы, но чрез науку пути их хранимы". Нарисован корабль, идущий под марселями в полветра, и вензель Екатерины. И снова следовала надпись: "Мичман, тебе прославить заложенный здесь град". Последние слова были почти стерты.
Орлы реяли в поднебесье над штандартами белых купеческих яхт и военными кораблями, бульвары и сады возникали на развороченных склонах.
Писали, что "строительный хаос уступает место городскому порядку", что "Ахтиар, он же Севастополь, - крепкий запор России с юга".
Телеграфная вышка была установлена на крыше библиотеки и поодаль на медной треноге большой, обращенный к морю телескоп. В сентябре Левашов не раз поднимался сюда, забросим дела по библиотеке, и, прильнув к телескопу, убеждался, сколь близка отсюда и многочисленна неприятельская армия. Корабли ее стояли сейчас у Балаклавы, как бы воздвигнув рядом с городом такой же, весь
__________________________________________________
1 Севастополь по-гречески - знаменитый город.
белый, в отсветах солнечных теней на парусах, напоминающих холмы. Тысячи мачт, как тысячи шпилей, сливались а своих очертаниях.
Казачьи посты подробно доносили о движении судов, и в Севастополе только и разговору было о войне. Сознание трудно привыкало к свершившемуся, никогда в укромную бухту эту не собирался, заполонив рейд, флот океанских стран. Едва ли укладывалось в мыслях у кого-нибудь из видевших воочию пришедшую сюда армаду, что властвовать здесь будут пришельцы... Не принимал этой мысли и Левашов. Был он к тому же привержен парусу и не очень мерил в силу паровых судов. И, как вызывающе ни гроз-па была неприятельская армада, чем-то она казалась парадна и даже грозна бестолково! И долго ли сможет она держаться на море в этом безупречном порядке? Шторм разгонит суда, а то и побьет о скалы. А если недоступен останется берег и иссякнут на кораблях запасы, что же тогда - зимовать на море? И так ли едины в своих интересах французы и англичане, чтобы во всем действовать сообща?
Левашову казалось, что высадка на берег уже повлечет их поражение, десант уничтожат, даже если ему удастся укрепиться на суше. Армия скрыто охраняет берега и, наверное, готовит неприятелю ловушку и тогда решит бой на море, пусть неравный, но неизбежный. Больше всего тревожился Левашов за исход сражения на море, а не на берегу. Воображение подсказывало ему десятки самых необычных операций. Он представлял себе, как, пользуясь скученностью неприятельских кораблей, обрушиваются на них русские брандеры и, жертвуя собой, зажигают суда противника или хитрым маневром выходят к неприятелю с тыла...
Утром в воскресный день он надел парадную форму и отправился на квартиру к Нахимову.
Адмирал жил на южной стороне города, в доме, принадлежащем вдове армейского фельдшера. Вдова ранее сдавала квартиру приезжему генералу из кавказского корпуса. Генерал, по ее словам, был богат и весел, а в адмирале трудно признать барина, любит колоть лучину и сам себе ставить самовар. Просителей ходит к адмиралу по воскресеньям несметное множество, - весь Севастополь у него перебывал.
Левашов, к удивлению своему, застал во дворе знакомых, таких же, как он, отставных флотских офицеров.
Старики чинно сидели на скамеечке, выжидательно поглядывая на крылечко дома, откуда вот-вот должен был появиться Нахимов. Собравшиеся были по чину младше Левашова, и только один из них, Вегов, пышнобородый статный старик с недвижным, гордым лицом, оказался в одном с ним чине.
- Присаживайтесь, Сергей Иванович,-суетливо сказал Левашову седенький старичок с пышно расчесанными бакенбардами, упираясь на трость, некогда комендант порта, - одна нас с вами сюда беда привела, я полагаю.
Левашов поклонился офицерам и сел рядом, с той холодной, чуть отчужденной вежливостью, которая должна дать понять о его нежелании праздно судачить о чем-либо в этот тяжелый для всех час. Старичок однако, уважительно поглядывая на Левашова, тут же начал передавать последние новости о высадке неприятеля под Альмой.
В эту минуту на крылечко быстрым шажком, сутулясь, в наспех накинутом стареньком сюртуке вышел Нахимов. Он недавно встал, видимо провел бессонную ночь, но не был ни удивлен, ни раздосадован тем, что его уже ждут посетители. Застегивая на ходу сюртук и щуря на офицеров голубые глаза, адмирал извинительно качнул в их сторону головой со встрепанными, еще неприглаженными волосами и торопливо спросил:
- Не задержал ли я вас, господа ? Осмелюсь узнать, вы депутацией ко мне или каждый по своему делу?
Офицеры встали и коротко представились.
- Не знаем, как господин Левашов,- ответил старичок с бакенбардами, покосившись на Сергея Ивановича, - а мы хоть не сговаривались, но пришли по одному поводу. Как, господа, можем мы не таясь доложить о себе Павлу Степановичу? - обратился он к остальным.
- Без сомнения, можем! - поддержал Вегов хмуро и значительно. - Сейчас только в немощах своих да болезнях таиться можно, в остальном нужды нет!
- Корчагин, - бодро крикнул адмирал куда-то в глубину двора, - неси в комнату табуреты.
- Пожалуйте в дом, господа, - сказал он тут же офицерам и провел их в невысокую пустую зальцу, украшенную вдоль стен вышитыми ручниками и не потерявшими свежести гирляндами полевых цветов. Зальца походила на кладовую, в углу, накрытые тряпицей, стояли глиняные макитры со сметаной. Крашеные полы поскрипывали.
В открытое небольшое оконце ветер доносил гул морской волны и с гор запах мяты и чабреца.
Вихрастый матрос с видимым удовольствием живо притащил табуреты и, расставив их, удалился.
- Ваше превосходительство, - начал Вегов, не смея сесть,-отставные командиры флота, бившиеся при покойном Михаиле Петровиче Лазареве, ныне намерены снять с себя отставку и просить вас вновь принять на корабли в должностях, о коих последует ваше распоряжение.
Сказав так, он попечительно, как старший, оглядел офицеров, словно теперь разрешая им самим вступить в разговор с адмиралом, и шагнул в сторону.
- На корабли? - жестко переспросил Нахимов и помрачнел. - А на сушу, в блиндажи, не хотите?
- Лишь бы к вам, ваше превосходительство, а понижения в должности не страшимся, - пояснил бывший комендант порта, подумав, не из-за отсутствия ли вакансии отказывает им адмирал.
- Ко мне? - тем же тоном повторил адмирал и минуты две в горестном удивлении смотрел на старичка. - Ко мне - стало быть, на сушу! Желание ваше отрадно-с, понятно-с. Только, господа офицеры, объявить могу: приказом князя Меншикова флот приведен к армейскому положению, часть кораблей будет затоплена на рейде, чтобы закрыть доступ в бухту. Не скрою того, что генерал-адъютант Корнилов решению этому всемерно противился, но решение принято и иного быть не может.
- Неужто правда, Павел Степанович? - в волнении подался вперед Левашов. Он побледнел, скулы его лишь болезненно подергивались под туго натянутой кожей. Не замечая, он отставил от себя табурет и приблизился к адмиралу. - Павел Степанович, не верю! Неужто князь на флот не надеется? И как же вы согласились, как вы, ваше превосходительство?..
- За князя я не в ответе!-резко ответил Нахимов.- Но Севастополь сдать! - голос его зазвучал раздраженно и немного резко. - Севастополь сдать и князь Меншиков не волен, хотя бы и пошел на то!.. Флот еще не Севастополь, а корабли - это еще не флот...
- Как же так, ваше превосходительство, не понял, признаюсь, что же тогда флот? - воскликнул, встав, Вегов.
- Матросы, господин капитан, служители, извольте знать: матросов сохраним, а с ними и Севастополь. Флот - это, помимо морской силы, еще наша сила береговая, наша крепость на земле, хотя думать о том непривычно. Флот везде за себя постоит. Сила Черноморского флота, разрешите напомнить, в воспитании его, в порядках, заведенных Михаилом Петровичем.
- Вольности много во флоте, Павел Степанович, -согласился Вегов тоном, далеким от осуждения, но в то же время и неодобрительно. - Вот она и вся особенность! Но ведь не "вольнице" защищать город?..
Сказанное им уже вывело из себя Нахимова.
- Вам из отставки не выбраться с этакими мыслями, господин капитан. В отставку вышли, в нору спрятались и ничего вокруг себя не видите. И кто разрешил вам о "вольнице" судить? Есть у нас среди господ офицеров этакие, с позволения сказать, патриоты, отечество хотят защищать, а народ свой не знают. Ныне же кто Севастополь оборонит - не мы ли одни, по-вашему, офицеры, генералы да князь Меншиков?
- А кто же, если не мы, ваше превосходительство? -вызывающе спросил Вегов, ругая себя в душе за то, что, поддавшись распространенному в столичных кругах мнению, неосторожно назвал черноморских матросов "вольницей". - Кто же, ваше превосходительство? - повторил он.
- Кто-с? - сузил глаза Нахимов, как делал в минуту запальчивости. Народ русский, вот кто, "вольница", по-нашему. Не в каждую ли войну, господин капитан, спаситель наш, солдат, вольнее себя держит? Зато потом наш отечественный Мирабо в морду его хлещет!
- То все едино! - с некоторым разочарованием протянул Вегов. - Народ русский - это мы! От мала до велика царю присягали!
Эти слова еще больше рассердили Нахимова, однако сдержав себя, - спор с Веговым мог зайти далеко, да и не к лицу ему, адмиралу, пререкаться сейчас с этим знатным дворянином из отставных, - он сказал Вегову насмешливо:
- На храбрость небось уповаете? На то, что. русский матрос да солдат все вынесут? Оно и так, да, кроме храбрости, разумение надобно и сноровка! Читал нынче "Синопский бой" Нестера Кукольника, обо мне в некоторой
степени... Господин сочинитель столь вежлив, что выслал мне свою пиесу. Он тоже извечную нашу матросскую храбрость славит, а нет, чтобы помянуть, как учили мы матросов в школах водяной да огненной, в Сухумском и Суджукском отрядах, как за каждого марсового с мичманов взыскивал я. Или о душе матросской, о простых людях неповадно писать? Шуму да треску, клятв да речей у господина Кукольника больше, чем слышал я на своем пеку во всех баталиях!
И уже успокоившись, словно отчитал Вегова, обвел собравшихся взглядом и сказал:
- Отвлеклись мы, господа. Впрочем, и этот разговор к вопросам, с которыми пришли вы ко мне, не малое отношение имеет. Что же не сядете, господа? Прошу покорно! - показал он на табуреты, которые в смятении, вызванном его спором с Веговым, никто из стариков не замечал. Нахимов первый придвинул табурет к стенке, присел, сутулясь и вглядываясь в лица. Премного благодарен за посещение и сам за почесть сочту советы наши услышать. Строим, как изволите знать, три главных редута: "Волынку", "Селенгинку", "Камчатку". Не подумали раньше Севастополь в крепость превращать, так теперь не поздно!..
Он подзадоривающе усмехнулся, без тени сомнения в том, что можно наверстать упущенное время, и всем стало легко...
- Может, завтра пальба пойдет. Вот и думаю покорно пас просить укрепления строить. По редутным командам разойтись. Скажете: "Нахимов прислал".
И, помолчав, обратился к Левашову:
- Полагаю так, Сергей Иванович: когда старость красит, а когда и пощады просит. Кому не под силу будет служба, того упрекать не буду, с женщинами и детьми пусть уезжают из города. У кого из моряков усадьбы вблизи берега, тому предлагаю садики срубить, сараи сжечь, чтобы не загорались, крыши песком засыпать, Топоры да лопаты командам сдать. Вы, Сергей Иванович, за всем этим следить мною отныне призваны. Вот вам и дело, о котором просите.
- Приказ от вас соответственный нужен об этом, ваше превосходительство,-заметил Левашов покорно. - Чтобы по форме было!..
- Какой еще приказ? - недовольно протянул адмирал. - Совет, а не приказ. Коли примут мой совет разумом, он тут же приказом станет. Могу ли населению приказывать?
- Так как же тогда должность?..
- Должность? Действительно, как назвать вас? А, знаю! Начальником по резерву. Так, позвольте, и установим!
- Не успокоился еще, юначе, и в монастыре?
- Бог не велит, братья.
- А люба1 твоя? Тоже ушла в монастырь?
- Умерла люба, - кланялся монах. - Кто знал ее, пусть молится за светлую ее душу.
В толпе становились на колени, те же, кто не знал жены старого гайдука, быстро крестились, глядя в землю.
- Не печальтесь! - звучал над ними словно откуда-то сверху голос монаха. - Жертвуйте на корабль божий, что к русинам пойдет!
Толпа прибывала, послушник что-то шепнул людям, и вскоре нехотя, с понурой важностью подошел трактирщик, белесый, подвижной старичок с саблей за поясом, поклонился.
- Покупай! - угрожающе-весело крикнул ему монах, показав взглядом на кучу, прикрытую попонами, подушками с седел и какой-то цветистой дырявой шалью.
- Да не обмани, на войну деньги нужны! Старичок мешкотно, сутулясь и бледнея под взглядами людей, приблизился к куче, сказал, жалобно тряся желтоватой бородкой:
- Разве ж так можно, братья?.. Я от себя лучше денег не ожалею, а это все пусть другой купит. Вот турок Абдул, торговец, - он побогаче!
- Бери! - внятно и тихо произнес монах. - Не нужен нам турок, люди тебя просят... Вспомни, какой день сегодня!
- Да ведь канет, Данило, канет в море старание твое. И мои деньги... Не наберешь на корабль, и мыслимо ли через Босфор прорваться? Был ты, Данило, всегда неудачлив. Говорю тебе - пропадет твое старание и не вспомнится, не отзовется.
-У бог отзовется, а у тебя?.. Смотри, отец! - с хмурым спокойствием, как бы ожидая его возражений , возвысил голос монах.
И больше ничего не сказав, передал, казалось, его на расправу толпе.
- Берешь ли? - подступили к нему крестьяне.
1 Жена.
- Везите! - с горестной лихостью, скрывая досаду, махнул слабой рукой трактирщик и, выпрямившись, мелким, но твердым шажком, придерживая саблю, повернул к себе.
Послушник повез, с помощью крестьян, к его дому все оптом откупленное и без труда собранное тряпичное добро, еще не зная цены, но уверенный в том, что трактирщик не посмеет жадничать, а монах, перекрестив толпу, отправился дальше. Пегая лошаденка, запряженная в высокую арбу, вскоре перегнала его на дороге. С арбы свешивались платки, рубахи и улыбался глазами молодой послушник весь в черном, с темным от времени маленьким деревянным крестом на груди. Монах отступил с дороги, переждал, пропуская арбу, и бодрее зашагал в следующее село, где также знали его и не могли миновать встречи с ним и тамошний трактирщик и крестьяне.
Корабль снаряжался тайно, но, как ни трудно было туркам следить за всем происходящим на подвластных им, всегда неспокойных балканских землях, о корабле им вскоре стало все известно. Было о нем и в письменных сообщениях, переданных капудан-пашой Слэду. К тому времени, когда турецкий отряд спешно занял все выходы Которской бухты и выслал солдат по прибрежным селам, корабль горбов уже вышел в море. Он был некрупнее шхуны, с парусами, разрисованными углем по низу, с бело-синим флагом, похожим на крыло чайки, и на смолистом борту его, вместе с настоящей, некогда отбитой у врага пушкой, высилась прагия - фальшивая, выдолбленная из дуба пушка, одна из тех, которыми не раз устрашали турок на сербских границах.
Бронзовая цветом, со следами пуль на стволе, она была неотличима издали от настоящей и, как ни странно, радовала глаз моряков, принимавших многое несбыточное на веру, при всей храбрости не лишенных подчас чего-то детского. Среди моряков были пастухи и садовники, кузнецы и пахари; около трехсот добровольцев крестьян, привыкших к морю, шло к русскому адмиралу на корабле, которому еще не дали названия.
Ими командовал монах, Данило Милянич, не сменивший своего черного одеяния, оказавшийся самым искусным из них в кораблевождении. Монах знал Ядран1,
________________________________________________
1 Средиземное море.
пути в Босфор и в Севастополь, звездную карту неба, укромную заводь едва приметных бухт, спасительную черноту ночей. Так же, как и знакомый ему по годам юности Петро Богов, он умел делать все посильное человеку, считал и свое монашеское занятие не более чем "святым ремеслом", но применению своих сил в миру ставил непреложным условием независимость от Порты и власть народной скупщины. Сейчас он хотел, высадясь у Севастополя и передав корабль адмиралу, выждать конца войны, а потом, пройдя вдоль и поперек по русской земле, обойдя ее с юга до севера, написать "хождение по земле братниной" во исполнение старинного завета сербских церквей.
Монах ютился со всеми в темном, разделенном кусками nаpyca, пахнущем смолой корабельном трюме. Икона Мирликийского чудотворца, покровителя моряков, старика с жухлым и веселым лицом, не похожим ни на одного святого, стояла в углу между кремневых ружей и старинных тинолем на большой бочке с питьевой водой, как на аналое. Монах делил трапезу между всеми: воду, хлеб, вареное мясо и ракию1, спрятанную в бутылях. Первую ночь он провел у штурмового колеса, день проверял оружие, вечером стоял на молитве. Море, бархатисто-темное, вбирало в себя безоблачную синеву неба, дымчатый свет звезд и бережно влекло корабль потайной силой своих волн, мягко клонящихся в одну сторону с парусом, к северо-востоку. Утром юноша-серб, самый молодой в команде, с лобастым внимательным лицом, нахмуренными белыми бровками, в домотканой рубахе с блестящими на солнце пуговками, выделанными из ракушек, обратил внимание черного монаха на темнеющие вдали корабли. У них не было подзорной трубы, и только острота зрения могла предостеречь от опасности. Они проходили Босфор и в этом самом узком месте могли быть на виду, не видя ничего сами, кроме ненавистных, рвущихся ввысь минаретов на берегу и мечетей в отсветах солнца, как десятки зеркал передающих отражение своих куполов.
Монах мелел приспустить паруса, задний из них, с намалеванным углем изображением Слэда и капудан-паши, закрыл своей тенью прагию, и издали их корабль должен был походить теперь на рыбачью шаланду, несущую мир и покорность всем своим видом.
_________________________________________________________
1 Род водки.
Монах сетовал на себя за тo, что не рассчитал время, здесь он думал проходить ночью, но пришел раньше, и сейчас самое благое было бы идти вблизи чужих кораблей, закрывающих даль парусами. На всякий случай он велел вооружиться, и сербы залегли в трюме, как в апрошах, готовые при первом знаке ворваться на палубу. Но все благоволило им, и в темноте они были далеко от Босфора, приблизившись теперь к эскадре, невиданно и неслыханно грозной. Раскинувшись на несколько верст, шли тяжелые корабли в сплошной завесе парусов, словно двигался по морю, исторгая конское ржанье, крики петухов, запахи хлеба и сена, плавучий материк с несметным числом обитателей. Высокие борта по укрывали облитых светом луны медно-рыжих пушечных стволов. Впереди, наполняя море глухим рокотом и темня паруса дымом, двигались паровые суда, и такие же медно-рыжие трубы их, похожие на перевернутые стволы орудий, выбрасывали в темноту искры.
- Англичане! - сказал монах. - А может быть, и французы. Идут на русских!
Он не хотел признаться, что подобной корабельной мощи не предполагал ни в одной стране. Безыменный корабль их мог показаться англичанам неизвестным лазутчиком, спешащим сообщить русским о выходе эскадры. Впрочем, наверное, об эскадре русские уже знают.
К рассвету, отделившись от вражеского корабля, они вышли на осененный туманным светом уходящей луны, спокойный простор моря, показавшийся им неприютно холодным. И тотчас же с какого-то дальнего, стоящего на якорях, небольшого судна крикнули им по-французски в переговорную трубу:
- Дозорные? Все ли в порядке?
Они уходили, используя всю силу ветра и все умение управлять парусами, но теперь их бегство озадачило вахтенных, до этого спокойно наблюдавших за маленьким парусником, плывущим вместе с эскадрой. С корабля на корабль, нарастая в ночи, перекатывался негромкий гул голосов и дошел до сербского судна уже тогда, когда ружейный выстрел выбил щепу из его борта и сербам стало видно, что им не скрыться.
- Купчишка какой-нибудь, может быть грек! - рассудил французский вахтенный офицер, обеспокоенный больше тем, как бы не помешать сну своего командующего. Офицер склонен был пропустить купца, но с "Таифа",
ближнего корабля англичан, вышла на выстрел шлюпка, и теперь казалось, будто раскинувшийся в море бескрайный лагерь кораблей посылает своего гонца за смельчаком, нарушившим его тяжелый ночной покой.
Монах высадил две трети команды на шлюпки и, закрывая их своим кораблем, давал им уйти. Привычно опустившись на колени с двумя канонирами, он приник к пушке, выстрелил, и каменное ядро разбило подходившую шлюпку англичан, гулко отдавшись эхом одиночного и, как можно было предположить, сторожевого выстрела.
Слэда разбудил вахтенный офицер, доложивший о гибели на шлюпке двух матросов. Слэд вышел на палубу, еще не понимая, что произошло. Три бортовых орудия "Таифа" палили по низенькому паруснику, видны были только его белые, идущие из-под самой воды паруса, словно руки утопающего.
- Не надо топить. Я пойду на шлюпке туда, - сказал Слзд офицеру.
- Сэр, это очень опасно! - посмел возразить, подбегая к Слэду, помощник. - И что нам с этого корабля? Это, наверное, какой-нибудь русский купец, мнящий себя большим патриотом и потому не сдающийся в плен. Он думает, что потомки оценят его доблесть. Что-то подобное уже однажды было...
Слэд не повернул к нему лица и молчал, продолжая смотреть на тонущий корабль. Помощник повиновался и приказал спустить вторую шлюпку.
Над морем поднимался призрачно неясный матовый рассвет, когда Слэд в сюртуке, поблескивающем тусклым золотом эполет, вбежал на колеблющуюся палубу корабля. Сбитые паруса хранили мертвецов. Монах с лицом воина лежал, распластавшись во весь рост, скомкав в руке служившее ему пыжом какое-то письмо. Слэд обежал палубу, заглянул в трюм и, возвращаясь на шлюпку, вырвал из рук мертвеца остаток письма. Тут же он заметил деревянную пушку и не без труда отшвырнул ее в воду. Уходя на шлюпке, он пробовал прочитать письмо. Оно было адресовано Нахимову и начиналось со строк, звучащих, как изречение: "Равнодушный к беде русских равнодушен к себе. Но славяне братья..."
Деревянная пушка, похожая на белого пса, прыгнувшего откуда-то с берега, ровно плыла по течению вслед за шлюпкой Слэда. Волны перекатывались через борт корабля, и паруса с измалеванным углем изображением капудан-паши все еще держались, закрывая палубу.
5
В списках старожилов Севастополя значился отставной капитан второго ранга Сергей Иванович Левашов. Выйдя в отставку, исполнял он скромную должность распорядителя Севастопольской морской библиотеки. Впрочем, судя по значению, которое придавал всегда библиотеке организатор ее адмирал Лазарев, должность эта не считалась уж такой скромной: за книгами из библиотеки господа офицеры должны были являться сами, не смея поручать это своим денщикам или посыльным, -так было заведено адмиралом, и правило это выполнялось по сей день. Одним из распорядителей библиотеки в недавнем был друг Пушкина и единственный во флоте моряк из лицеистов Федор Матюшкин, переведенный нынче на Балтику. Его-то и сменил Левашов на выборной этой должности.
Был Левашов не только старожилом, но и летописцем города, здесь родился, служил и отсюда никуда не собирался уезжать. Он мог бы поведать, ссылаясь на рассказы отца, как возникал Севастополь на месте татарской деревушки Ахтиарской, насчитывающей не больше восьми дворов. Отцом города считал он, в числе других основателей, и деда Пушкина, адмирала Ивана Абрамовича Ганнибала - начальника Херсонского порта, которому в марте 1783 года, как точно помнил Левашов, капитан первого ранга Одинцов, приведший сюда, на зимовку в Ахтиарскую бухту, два фрегата, представил на рассмотрение доклад свой о "могущем здесь быть укрепленном месте". Левашов вел записи всех событий, происшедших при нем в Севастополе, и строителям города оказался полезен тем, что показывал места, откуда можно было вывозить для новых возводящихся зданий гранитные и мраморные плиты херсонесских развалин. Для зданий адмиралтейства, собора и жилых домов пригодились заросшие мхом каменные остатки древнего города Акермана.
Город рос на глазах Левашова, и к тому времени, когда старику минуло шестьдесят лет, а фрегат, которым командовал он, был отведен навечно к месту, где оставались и дотлевали пришедшие в ветхость корабли, Севастополь стал уже подлинно
"знаменитым" городом1.
Но и "знаменитый", был он кое в чем сродни захудалым российским городам, населялся пестрым ремесленным людом, пришедшим сюда на заработки и осевшим здесь, черноморцами-казаками, вольноотпущенными, конторскими чиновниками. Был здесь и почтмейстер под стать гоголевскому Шпекину и свои Добчинские.
Все они склонялись перед "морским сословием" в городе, и, бывало, даже дряхлые чиновники, в пелеринах, изъеденных молью, схваченных на груди цепочкой, говорили, показывая на корабли:
- Вот она, наша сила!
Холмистые берега бухты застраивались, пустыри пестрели мазанками и землянками. На чугунных решетках новых особняков неизменно сидели залетевшие сюда краснолапые чайки. Возле из мазанки высовывалась черкешенка с диковатым, сторожким взглядом, мелькало сытое, увитое усами лицо турка, и тут же хозяйственно возилась над котлом молодуха-украинка в бусах, звенела домра. На самом старом адмиралтейском здании темнела надпись, подобно древним письмам на мшистых гробницах: "Как ветры ни свирепы в волны моря дуют, но с богом мореходы против них воюют, хотя им с моря бреги очень редко зримы, но чрез науку пути их хранимы". Нарисован корабль, идущий под марселями в полветра, и вензель Екатерины. И снова следовала надпись: "Мичман, тебе прославить заложенный здесь град". Последние слова были почти стерты.
Орлы реяли в поднебесье над штандартами белых купеческих яхт и военными кораблями, бульвары и сады возникали на развороченных склонах.
Писали, что "строительный хаос уступает место городскому порядку", что "Ахтиар, он же Севастополь, - крепкий запор России с юга".
Телеграфная вышка была установлена на крыше библиотеки и поодаль на медной треноге большой, обращенный к морю телескоп. В сентябре Левашов не раз поднимался сюда, забросим дела по библиотеке, и, прильнув к телескопу, убеждался, сколь близка отсюда и многочисленна неприятельская армия. Корабли ее стояли сейчас у Балаклавы, как бы воздвигнув рядом с городом такой же, весь
__________________________________________________
1 Севастополь по-гречески - знаменитый город.
белый, в отсветах солнечных теней на парусах, напоминающих холмы. Тысячи мачт, как тысячи шпилей, сливались а своих очертаниях.
Казачьи посты подробно доносили о движении судов, и в Севастополе только и разговору было о войне. Сознание трудно привыкало к свершившемуся, никогда в укромную бухту эту не собирался, заполонив рейд, флот океанских стран. Едва ли укладывалось в мыслях у кого-нибудь из видевших воочию пришедшую сюда армаду, что властвовать здесь будут пришельцы... Не принимал этой мысли и Левашов. Был он к тому же привержен парусу и не очень мерил в силу паровых судов. И, как вызывающе ни гроз-па была неприятельская армада, чем-то она казалась парадна и даже грозна бестолково! И долго ли сможет она держаться на море в этом безупречном порядке? Шторм разгонит суда, а то и побьет о скалы. А если недоступен останется берег и иссякнут на кораблях запасы, что же тогда - зимовать на море? И так ли едины в своих интересах французы и англичане, чтобы во всем действовать сообща?
Левашову казалось, что высадка на берег уже повлечет их поражение, десант уничтожат, даже если ему удастся укрепиться на суше. Армия скрыто охраняет берега и, наверное, готовит неприятелю ловушку и тогда решит бой на море, пусть неравный, но неизбежный. Больше всего тревожился Левашов за исход сражения на море, а не на берегу. Воображение подсказывало ему десятки самых необычных операций. Он представлял себе, как, пользуясь скученностью неприятельских кораблей, обрушиваются на них русские брандеры и, жертвуя собой, зажигают суда противника или хитрым маневром выходят к неприятелю с тыла...
Утром в воскресный день он надел парадную форму и отправился на квартиру к Нахимову.
Адмирал жил на южной стороне города, в доме, принадлежащем вдове армейского фельдшера. Вдова ранее сдавала квартиру приезжему генералу из кавказского корпуса. Генерал, по ее словам, был богат и весел, а в адмирале трудно признать барина, любит колоть лучину и сам себе ставить самовар. Просителей ходит к адмиралу по воскресеньям несметное множество, - весь Севастополь у него перебывал.
Левашов, к удивлению своему, застал во дворе знакомых, таких же, как он, отставных флотских офицеров.
Старики чинно сидели на скамеечке, выжидательно поглядывая на крылечко дома, откуда вот-вот должен был появиться Нахимов. Собравшиеся были по чину младше Левашова, и только один из них, Вегов, пышнобородый статный старик с недвижным, гордым лицом, оказался в одном с ним чине.
- Присаживайтесь, Сергей Иванович,-суетливо сказал Левашову седенький старичок с пышно расчесанными бакенбардами, упираясь на трость, некогда комендант порта, - одна нас с вами сюда беда привела, я полагаю.
Левашов поклонился офицерам и сел рядом, с той холодной, чуть отчужденной вежливостью, которая должна дать понять о его нежелании праздно судачить о чем-либо в этот тяжелый для всех час. Старичок однако, уважительно поглядывая на Левашова, тут же начал передавать последние новости о высадке неприятеля под Альмой.
В эту минуту на крылечко быстрым шажком, сутулясь, в наспех накинутом стареньком сюртуке вышел Нахимов. Он недавно встал, видимо провел бессонную ночь, но не был ни удивлен, ни раздосадован тем, что его уже ждут посетители. Застегивая на ходу сюртук и щуря на офицеров голубые глаза, адмирал извинительно качнул в их сторону головой со встрепанными, еще неприглаженными волосами и торопливо спросил:
- Не задержал ли я вас, господа ? Осмелюсь узнать, вы депутацией ко мне или каждый по своему делу?
Офицеры встали и коротко представились.
- Не знаем, как господин Левашов,- ответил старичок с бакенбардами, покосившись на Сергея Ивановича, - а мы хоть не сговаривались, но пришли по одному поводу. Как, господа, можем мы не таясь доложить о себе Павлу Степановичу? - обратился он к остальным.
- Без сомнения, можем! - поддержал Вегов хмуро и значительно. - Сейчас только в немощах своих да болезнях таиться можно, в остальном нужды нет!
- Корчагин, - бодро крикнул адмирал куда-то в глубину двора, - неси в комнату табуреты.
- Пожалуйте в дом, господа, - сказал он тут же офицерам и провел их в невысокую пустую зальцу, украшенную вдоль стен вышитыми ручниками и не потерявшими свежести гирляндами полевых цветов. Зальца походила на кладовую, в углу, накрытые тряпицей, стояли глиняные макитры со сметаной. Крашеные полы поскрипывали.
В открытое небольшое оконце ветер доносил гул морской волны и с гор запах мяты и чабреца.
Вихрастый матрос с видимым удовольствием живо притащил табуреты и, расставив их, удалился.
- Ваше превосходительство, - начал Вегов, не смея сесть,-отставные командиры флота, бившиеся при покойном Михаиле Петровиче Лазареве, ныне намерены снять с себя отставку и просить вас вновь принять на корабли в должностях, о коих последует ваше распоряжение.
Сказав так, он попечительно, как старший, оглядел офицеров, словно теперь разрешая им самим вступить в разговор с адмиралом, и шагнул в сторону.
- На корабли? - жестко переспросил Нахимов и помрачнел. - А на сушу, в блиндажи, не хотите?
- Лишь бы к вам, ваше превосходительство, а понижения в должности не страшимся, - пояснил бывший комендант порта, подумав, не из-за отсутствия ли вакансии отказывает им адмирал.
- Ко мне? - тем же тоном повторил адмирал и минуты две в горестном удивлении смотрел на старичка. - Ко мне - стало быть, на сушу! Желание ваше отрадно-с, понятно-с. Только, господа офицеры, объявить могу: приказом князя Меншикова флот приведен к армейскому положению, часть кораблей будет затоплена на рейде, чтобы закрыть доступ в бухту. Не скрою того, что генерал-адъютант Корнилов решению этому всемерно противился, но решение принято и иного быть не может.
- Неужто правда, Павел Степанович? - в волнении подался вперед Левашов. Он побледнел, скулы его лишь болезненно подергивались под туго натянутой кожей. Не замечая, он отставил от себя табурет и приблизился к адмиралу. - Павел Степанович, не верю! Неужто князь на флот не надеется? И как же вы согласились, как вы, ваше превосходительство?..
- За князя я не в ответе!-резко ответил Нахимов.- Но Севастополь сдать! - голос его зазвучал раздраженно и немного резко. - Севастополь сдать и князь Меншиков не волен, хотя бы и пошел на то!.. Флот еще не Севастополь, а корабли - это еще не флот...
- Как же так, ваше превосходительство, не понял, признаюсь, что же тогда флот? - воскликнул, встав, Вегов.
- Матросы, господин капитан, служители, извольте знать: матросов сохраним, а с ними и Севастополь. Флот - это, помимо морской силы, еще наша сила береговая, наша крепость на земле, хотя думать о том непривычно. Флот везде за себя постоит. Сила Черноморского флота, разрешите напомнить, в воспитании его, в порядках, заведенных Михаилом Петровичем.
- Вольности много во флоте, Павел Степанович, -согласился Вегов тоном, далеким от осуждения, но в то же время и неодобрительно. - Вот она и вся особенность! Но ведь не "вольнице" защищать город?..
Сказанное им уже вывело из себя Нахимова.
- Вам из отставки не выбраться с этакими мыслями, господин капитан. В отставку вышли, в нору спрятались и ничего вокруг себя не видите. И кто разрешил вам о "вольнице" судить? Есть у нас среди господ офицеров этакие, с позволения сказать, патриоты, отечество хотят защищать, а народ свой не знают. Ныне же кто Севастополь оборонит - не мы ли одни, по-вашему, офицеры, генералы да князь Меншиков?
- А кто же, если не мы, ваше превосходительство? -вызывающе спросил Вегов, ругая себя в душе за то, что, поддавшись распространенному в столичных кругах мнению, неосторожно назвал черноморских матросов "вольницей". - Кто же, ваше превосходительство? - повторил он.
- Кто-с? - сузил глаза Нахимов, как делал в минуту запальчивости. Народ русский, вот кто, "вольница", по-нашему. Не в каждую ли войну, господин капитан, спаситель наш, солдат, вольнее себя держит? Зато потом наш отечественный Мирабо в морду его хлещет!
- То все едино! - с некоторым разочарованием протянул Вегов. - Народ русский - это мы! От мала до велика царю присягали!
Эти слова еще больше рассердили Нахимова, однако сдержав себя, - спор с Веговым мог зайти далеко, да и не к лицу ему, адмиралу, пререкаться сейчас с этим знатным дворянином из отставных, - он сказал Вегову насмешливо:
- На храбрость небось уповаете? На то, что. русский матрос да солдат все вынесут? Оно и так, да, кроме храбрости, разумение надобно и сноровка! Читал нынче "Синопский бой" Нестера Кукольника, обо мне в некоторой
степени... Господин сочинитель столь вежлив, что выслал мне свою пиесу. Он тоже извечную нашу матросскую храбрость славит, а нет, чтобы помянуть, как учили мы матросов в школах водяной да огненной, в Сухумском и Суджукском отрядах, как за каждого марсового с мичманов взыскивал я. Или о душе матросской, о простых людях неповадно писать? Шуму да треску, клятв да речей у господина Кукольника больше, чем слышал я на своем пеку во всех баталиях!
И уже успокоившись, словно отчитал Вегова, обвел собравшихся взглядом и сказал:
- Отвлеклись мы, господа. Впрочем, и этот разговор к вопросам, с которыми пришли вы ко мне, не малое отношение имеет. Что же не сядете, господа? Прошу покорно! - показал он на табуреты, которые в смятении, вызванном его спором с Веговым, никто из стариков не замечал. Нахимов первый придвинул табурет к стенке, присел, сутулясь и вглядываясь в лица. Премного благодарен за посещение и сам за почесть сочту советы наши услышать. Строим, как изволите знать, три главных редута: "Волынку", "Селенгинку", "Камчатку". Не подумали раньше Севастополь в крепость превращать, так теперь не поздно!..
Он подзадоривающе усмехнулся, без тени сомнения в том, что можно наверстать упущенное время, и всем стало легко...
- Может, завтра пальба пойдет. Вот и думаю покорно пас просить укрепления строить. По редутным командам разойтись. Скажете: "Нахимов прислал".
И, помолчав, обратился к Левашову:
- Полагаю так, Сергей Иванович: когда старость красит, а когда и пощады просит. Кому не под силу будет служба, того упрекать не буду, с женщинами и детьми пусть уезжают из города. У кого из моряков усадьбы вблизи берега, тому предлагаю садики срубить, сараи сжечь, чтобы не загорались, крыши песком засыпать, Топоры да лопаты командам сдать. Вы, Сергей Иванович, за всем этим следить мною отныне призваны. Вот вам и дело, о котором просите.
- Приказ от вас соответственный нужен об этом, ваше превосходительство,-заметил Левашов покорно. - Чтобы по форме было!..
- Какой еще приказ? - недовольно протянул адмирал. - Совет, а не приказ. Коли примут мой совет разумом, он тут же приказом станет. Могу ли населению приказывать?
- Так как же тогда должность?..
- Должность? Действительно, как назвать вас? А, знаю! Начальником по резерву. Так, позвольте, и установим!