Вадецкий Б.. Сказание о флотоводце

   Петро Богов снял шапку и встал. Товарищи последовали его примеру. Стоя в лодках, поникшие, в этот последний час "Силистрии" они увидели на ее палубе унтер-офицера и от него узнали о потоплении эскадры.
   8
   Смуглый и словно еще больше почерневший от бессонных ночей, быстрый и легкий в движениях, Корнилов бережно подсаживает Нахимова в гичку и, отпуская гребца, сам ведет ее вдоль берега. Только сейчас, к вечеру, два адмирала остались наедине. Весь день провели на укреплениях, и теперь вместе идут на "Владимир", к капитану второго ранга Бутакову, замыслившему одиночную вылазку в море, "попугать союзников".
   - Кутузов говорил, что моряку Чичагову можно простить березнинскую неудачу, ибо не он виноват, если государю угодно было доверить ему действия, требующие осведомленности не в морском, а в пехотинском искусстве,- говорит Корнилов, управляя веслами, - но нам с вами никто не простит, если уподобимся Чичагову!
   - А князю Меншикову бог простит! - едко вставляет Нахимов.
   - Ему, но не нам!.. - продолжает свою мысль Владимир Алексеевич. Он избегает толковать о светлейшем, то ли из нежелания осуждать главнокомандующего, то ли из привычки не полагаться на него в делах. - О другом хочу вам сказать. Думал я, что может выручить Севастополь в этой войне, при той малости сил, которой пока располагаем, главное вижу в оттяжке времени и в постепенном обессиливании врага. Выдержим первые атаки - отобьем последние, хоть и горько знать, что вражеские пули за версту достают, а наши, спасибо военному ведомству, куда раньше ложатся. - Он поморщился, и его узкое строгое лицо приняло на минуту выражение знакомой Нахимову вежливой отчужденности. - Не говорил я вам, Павел Степанович, тут же оживился он,- что разрешил открыть мастерскую оружейников, пусть наши мастера совершенствуют штуцера и старые ружья. Думаю, надо во всем нашим людям дать больше свободы для военной выдумки. Охотников я утром к себе приглашал, среди них лейтенанта Обезьянинова с тендера "Струя", хорошо перепелок бьет. Из их охотничьей среды, из людей, лучше всех знающих окрестные горы, надо создать группу переодетых лазутчиков, чтобы за союзниками следили. Не дай бог, посты наши опоздают донести - ведь горы открыты, а на месте французов я бы давно какой-нибудь обход предпринял. Все это немаловажно для народной войны, коей станет наша Севастопольская кампания. О действиях же кораблей особо хочу план предложить. Только, Павел Степанович, - он оставил весла, - возьмите вы под свое начальство и мою сторону... и меня, стало быть!
   - Что вы, Владимир Алексеевич, - - немного смутился Нахимов, - по чину и положению вам ли уступать мне!.. Нет, уж я вас о том же намерен просить!
   - Командование должно быть в одних руках, - отчеканил Корнилов, вольно светлейшему делить его между нами. А кроме всего, ваши знания и способности всегда вам перевес давали, все в кулаке держите, Павел Степанович, хотя с виду очень вы мягки. А я вам подчиняться от всего сердца хотел бы.
   Он снова взялся за весла и, опасаясь, как бы Налимов не посчитал сегодняшний их разговор об этом уже окончательным и не настаивал на своем отказе, промолвил предупредительно:
   - Ну другой раз, другой раз, Павел Степанович...
   Задумчиво глядя в сторону, где далеко за створами
   бухты светились в мглистом вечернем сумерке огни союзнической эскадры, сказал, усмехнувшись.
   - О чем-то там храбрые воители совещаются?.. У себя и Париже Сент-Арно действовал бы решительнее! Ведь небось один перед другим хорохорятся, Сент-Арно перед Рагланом, а втайне ждут, чтобы турки баталию начали. Говорят ведь, сэром Рагланом установлены но светскому этикету правила войны. Вы, например, Павел Степанович, погрешили против традиций Нельсона, не предупредив турок о часе, когда явитесь в Синоп... Дуэлянты в одежде разбойников, играющие в этикет, - вот кто эти воители, и будь бы у турок флот, они выслали бы его сейчас против нас, теперь же надо идти самим! А давно ведь сюда им хочется, ох, еще и Наполеону хотелось!
   Корнилов развеселился, встал во весь рост и крикнул в темноту - туда, где высились стеной черные борта кораблей:
   - Эй, на "Владимире"!..
   Несколькими минутами позже адмиралы сидят в маленькой каюте командира и слушают его рапорт.
   - Я полагаю, оставшиеся корабли, не обращенные в батареи, должны бездействовать, - излагает молодой Бутаков свой план действий. - Паровым судам меньше всего пристало отказываться от атак, которые могут нарушить строй и огневое расположение союзников. Кроме того, - Бутаков выжидательно смотрит на Павла Степановича, - смею думать, что "Владимир" коли и не вернется, то потопит флагманский корабль врага. Разрешите готовиться, ваше превосходительство! Не "Владимиру" ли первому выпадет напомнить, что Черноморский флот жив?
   - Не теперь,- спокойно останавливает его Нахимов.- Теперь разрешаю другое...
   - Слушаю, Павел Степанович.
   - Потопить корабль, пусть то не будет флагманский, но не иначе, как возвратившись невредимым. И только так! Способны ли вы к этому?
   Бутаков молчит, сказать о том, что не всегда человек волен в своей жизни и во многом зависит от случая,- значит вызвать недовольство Нахимова. "Какие там случаи, - скажет ему адмирал, - моряк-математик, вы же, кажется, "лихач".
   Нахимов смотрит ему в лицо и угадывает его мысли.
   - Ныне герои - люди большого расчета, впрочем же, герои все! - говорит ом.
   Бутаков склоняет голову. Скуластое широкое лицо, освещенное тонким язычком свечи, кажется бронзовым, под темными пятнами загара исчезает синева бессонницы. Многие позавидуют ему сегодня, узнав о данном ему Нахимовым разрешении...
   Адмиралы покидают корабли.
   В эту ночь вдвоем они едут верхами к светлейшему князю Меншикову. Уже прошло несколько дней, как оставил князь Севастополь и перебрался из своего дворца на Бельбек. Шатер Меншикова, весь закрытый коврами, высится на зеленом холме. Казачья сотня - конвой светлейшего-расположилась рядом в леске, охраняя ставку главнокомандующего. Отсюда видно старое греческое кладбище, - гранитные белые плиты с латинскими надписями лежат вповалку, похожие на торосы в полярных морях. Пустынно. Гористая крымская земля, иссушенная солнцем и исчерченная каменистыми тропами, простирается за линией холмов.
   Князь живет в положении мудреца, избравшего себе уделом уединение. Рослый адъютант, с энергичным обветренным лицом принимает поводья у адмиралов и, отдавая честь, говорит:
   - Его светлость дремлет, но я могу разбудить...
   В слово "дремлет" он вкладывает только им двоим понятный смысл и озорно улыбается одними глазами. Рассказывая о происшедших за неделю событиях, офицеры не раз перешептывались: "Пока князь дремал, противник ночью вышел из Варны".
   "Экий вольнодумец адъютантом у светлейшего",-думает Нахимов, глядя на открытое, юношески свежее, беззаботное лицо лейтенанта, в беззаботности которого нетрудно угадать молодцеватость. И, расположившись к нему, спрашивает:
   - Полки не подходят из России, не слышали?..
   - Их высочества, великие князья, прибыли вчера,- непроницаемо четко, тоном доклада отвечает адъютант.
   - Князья! А полки, я спрашиваю, подкрепление?.
   - Нужда придет - Дунайская армия вся будет здесь, ваше превосходительство, - говорит адъютант, и ответ его означает: чего раньше времени беспокоитесь, князь знает, когда вызвать сюда войска Горчакова...
   Нахимов начинает разубеждаться в вольномыслии адъютанта и, скучая, переводит взгляд на Корнилова. Но Корнилов, ближе знакомый с адъютантом, вдруг резко вмешивается в разговор
   - Скажите, Стеценко, тех, кто пришел сюда из ополченцев, князь куда приказал зачислить - в армию или к нам, защищать Севастополь?
   - Много их, - потеплевшим голосом отвечает адъютант, - разночинцев. Не хотите ли пройти к ним, пока встанет командующий? Там они, за холмом, в деревеньке...
   И срывающимся от волнения голосом вдруг говорит Нахимову:
   - Они все держали путь в Севастополь, Павел Степанович. Иные из деревень, откуда ваши матросы, родственники, иные,-трудно поверить, - с Балкан, с земель Порты. Карантин ныне отменен, но случилось так, что командующий хотел сам "ходоков" из России хлебом и солью встретить, да вот некогда ему... Третьи сутки ждут встречи с князем!.. И добавляет:
   - Кому не охота в Севастополь, ваше превосходительство? Если бы вы упросили князя оставить меня при себе в Севастополе.
   - Разве не жаль вам покинуть главнокомандующего?- строго осведомился Нахимов.
   - Жаль! И себя жаль, и светлейшего... Но себя больше! - вырывается у Стеценко. - Его сиятельству и отсюда все видно, ему книги и донесения суть дела заменят, а я не учен, ваше превосходительство, довольствоваться донесением, я по делу, а не книгам скучаю...
   - Вот и сказали бы ему это! - предложил Корнилов.- Сами бы и попросились в город, на бастион...
   - Просился.
   - Ну и что же?
   - Князь говорит: "Мои адъютанты - мои уши, мои уста, мои глаза, одни льстивые, боязливые в докладе, другие - с задором, с правдолюбием, -такие у тебя. Ты мне нужен"! Для равновесия, стало быть, - лейтенант усмехнулся.-Светлейший все знает, да только мало, видно, еще знать...
   - Все знает! - в один голос повторяют адмиралы.- Еще бы! Стеценко, обращается к нему Корнилов, -проводи к разночинцам.
   В лесу разбит бивуак, горят костры и группами сидят у костров пришельцы, в странной для этих мест одежде, похожие на егерей, на охотников. У некоторых на фуражках поблескивают георгиевские крестики, а к поясу прилажен небольшой топор в матерчатом мешочке. Знать, повоевали немало, ходили па турка, а может быть, еще и на Бонапарта.
   На деревьях висят хомуты, а кое-где рядом с хомутами скатанные в круг шинели. Старики с окладистыми бородами и цепким неторопливым взглядом из-под нависших бровей чувствуют себя вольнее молодых и, не приникнув к безделью, вырезают из дерева ложки наполовину сточенным походным ножом. В белой панаме на голове, и тужурке и высоких сапогах, с патронташем у пояса, полулежит на земле незнакомец и обстоятельно повествует о том, как добирался он сюда из Москвы.
   - Месяц ныне, как из Москвы вышел. Сорок человек нас было, двое отстали. Лошадей на трактах, троек да обозов видимо-невидимо, а подсесть к кому-нибудь трудно. Полдороги, пожалуй, пешком шли. Иной раз устанешь, захочешь отдохнуть денек, но откуда-то другие навстречу выходят. "Куда, братцы?" - спрашиваю. "В Севастополь, к Нахимову", - отвечают. Ну, делать нечего, подымаешься и идешь с ними дальше!
   Никто не замечает, как Стеценко и с ним два адмирала оказываются возле рассказчика. Нахимов остро вглядывается в его лицо и спрашивает:
   - Откуда сам?
   С земли разом вскакивают десятки людей. Все они, различив в сумраке адмиральские эполеты на плечах у пришедшего, приосаниваются и боязливо строятся плечо к плечу. "Не от светлейшего ли? Может, вспомнил, наконец, о них?"
   Рассказчик, не ответив на вопрос, медленно и широко кланяется адмиралу и громко говорит:
   - Желаем здравия, батюшка Павел Степанович, не признали вас сразу! Учитель я из Смоленской губернии, с родины вашей. В селе вашего батюшки живал, батальонного командира, секунд-майора Степана Михайловича родные мои еще в поход провожали... И матушку вашу Федосью Ивановну знал...
   - Хорошо, хороню! - останавливает адмирал, боясь неумеренных излияний учителя. - Что там, в селе? Что в Смоленске?
   Люди еще теснее, теперь уже теряя строй, окружают Нахимова. В тишине слышен голос учителя и хруст ветвей под ногами.
   - К вам я, от ополченцев смоленских, но не с письмом, а сам, рядовым, служить отечеству...
   - Помнят, стало быть, в Смоленске о Севастополе?
   - В песнях поют о нем, батюшка Павел Степанович...
   - Неужто в песнях?.. А ты спой нам, - говори адмирал, как бы обращаясь ко всем.
   - Воля ваша,-соглашается учитель, только не мастер я петь. Али не поверите?
   - Не поверю! - подтверждает адмирал и опять, словно ожидая поддержки, смотрит на обступивших кругом людей.
   - Право уж не знаю, как и спеть-то! -все более смущается учитель. Но, поняв, зачем нужна сейчас адмиралу песня, отходит немного в сторону и запевает глуховатым, но сильным голосом:
   Может, слышали вы, други
   Бела крепость в море есть?
   Далеко, на самом юге,
   Там Нахимов - русска честь,
   Там матрос в пример солдату
   Сыт всегда, одет, обут,
   Там и нашему-то брату
   За усердье воздадут.
   Город строится на море,
   Против - вражеский союз.
   На славянское на горе
   В крепость ту идет француз!..
   Он поет, прислонившись к дереву, почти невидимый в темноте. Нахимов растроганно молчит. Глаз его улавливает какое-то движение теней вблизи за деревьями, он вглядывается и, шагнув вперед, обнаруживает отделенный плотным рядом кустистых молодых дубков другой небольшой лагерь. Здесь, возле оврага, похожий на высокую корзину шалаш, ловко сплетенный из ветвей. Горец в пестрой короткой жилетке и с каким-то древним пистолетом за широким поясом сидит на корточках у шалаша, а из оврага, словно заняв там боевую позицию, недвижно вырисовываются несколько голов в широкополых шляпах. Адмирал успел увидеть, как в конце оврага двое из этих незнакомых ему людей обливали горящим свинцом округленные камешки гальки, видимо готовя пули. Костер потухал. На углях еще чернел странный плоской формы котелок со свинцом, едко пахнувший какими-то примесями.
   - Стало быть, пули льете? - спросил Нахимов, с трудом распознавая в темноте какие-то расплывающиеся в контурах предметы, весла, прислоненные к деревьям, перевернутую дном лодку и смотанный парус, как большой флаг вокруг древка. И, догадавшись, спросил: - Сербы?
   Он только произнес это слово, как с диковинной и, казалось бы, немыслимой цепкостью движений возле него свалились с деревьев и выскочили из оврага, образуя круг, фигуры горцев, и в слитном хоре их голосов он уловил:
   - Живио адмиралу!
   - Кто старший? - спросил Нахимов, чувствуя, что этот круг сгущается, и зная по опыту, что сейчас или не найдется никого, кто внятно, поборов стеснение, расскажет об отряде, или все начнут говорить, перебивая друг друга.
   Но горцы молчали.
   - Чего же вы? - удивился Нахимов. - Кто старший, спрашиваю.
   - Нет старшего, отец адмирал! - кто-то ответил по-сербски.
   Из толпы тихо попросили:
   - Посиди и помолчи с нами, отец адмирал. Если вспомнил нашего старшего, надо теперь помолчать.
   И кто-то пояснил просительно:
   - Такой обычай у нас, у сербов.
   Минуты три молчали все. Корнилов, пришедший сюда вслед за Павлом Степановичем, недвижно стоял, выделяясь ростом, но как бы сливаясь с горцами, походя в это мгновение на них тонким рисунком худощавого лица. Был здесь и Стецеико, удивленный происшедшим, но скрывающий свое удивление.
   Первый нарушивший молчание и этим как бы принимающий на себя дальнейшее попеченье о собравшихся был Нахимов. Нахимов выбрался к оврагу, сел на срубленное дерево и с начальственной простотой сказал, подозвав к себе стоявшего на карауле:
   - Рассказывай, братец, по порядку, сколько вас и как дошли.
   Он помнил все сообщенное ему унтером, но считал единственно возможным сейчас снова выслушать о всем их пути.
   Караульный знал по-русски и довольно связно пересказал об отряде, о монахе, ведшем их, о своем намерении служить на бастионе.
   - Землю хорошо знаем, каждый шорох слышим, птица не пролетит мимо! подсказывали ему сербы.
   - Верно, отец адмирал! - восклицали в толпе.
   Нахимов обещал на неделе отправить отряд на бастион, обдумывая, где бы они были нужнее. Он хотел порасспросить, о добровольцах, о тех, кто хотел, но не мог добраться сюда из Сербии, но Стеценко, приблизившись, шепнул:
   - Ваше превосходительство, не задержаться бы, к его сиятельству пора...
   - Сейчас, голубчик. - сказал Нахимов и, отступив на шаг, размеренно и зычно бросает в темноту:
   - Спасибо вам, братцы, за память, за то, что не пожалели себя, пришли к нам на помощь! Россия никогда не забудет этого.
   Он поворачивается и, чувствуя на себе выжидательные и полные тревоги взгляды ополченцев, громко приказывает Стеценко:
   - Людей переписать! Скажите им, что буду просить князя направить ко мне.
   Беседа у князя, как обычно, коротка, и направление ее неожиданно. Речь идет о расположениях союзников и о донесениях казачьих постов.
   - От Рудольфовой горы до Зеленой воздвигают они укрепления, повторяет князь с показным равнодушием и искоса, не поднимая глаз, смотрит на адмиралов, чувствуя себя втайне провинившимся: небось думают, что он, Меншиков, пустил сюда противника, не внял уговору, не принял боя... Где-то в глубине его глаз растет тупое раздражение против адмиралов, - приходят, как обвинители, эти флотские рыцари! Тоном доверительным и вместе с тем свысока, как бы подчеркивая свою к ним чрезмерную расположенность, он говорит: - Противник ведет против нас правильную, по всем законам фортификации, осаду... Несколько кораблей он загрузил в Варне мягкой землей, пересадив с них команду на другие, из Англии привез фашины и заранее приготовился к осаде. Мы же не готовы и даже земли... не имеем, щебень, глина, камень... В городе, сами знаете, в лопатах нехватка, гвоздей не завезли. Можно сетовать на опущение наше, но не опускать рук, чтобы сохранить город. Однако не от сего зависит исход войны, не от сего, и не мелкие наши опущения тому виной. Не все от людей зависит, господа, и Кутузов, с коим душевно знаком был, отходил от неприятеля не по причине трусости... Москву сдавал не по отчаянию, а решившись на великое! Нет, господа, не предваряя событий, перед силой, идущей на нас, не след пенять на опущения и недостатки, а должно понять, что здесь не можем противодействовать неприятелю, но, потеряв город, еще не потеряем Крыма и юга России.
   И тут же, как бы смягчая сказанное, обратился к Корнилову:
   - Вы, Владимир Алексеевич, сами, голубчик, распоряжайтесь, вам вверена судьба города.
   - Позвольте о разночинском полке просить, ваше сиятельство, - перешел к делу Корнилов.
   - Вы просите отослать его к вам? - догадался князь.- Пожалуйста! Люди эти в регулярной армии менее, к тому же, принесут пользы, чем в обороне города...
   Адмиралы откланиваются и выходят из шатра.
   - Не сочли ли вы ссылку на Кутузова обидой его памяти? - шепчет Нахимов Владимиру Алексеевичу. - Не хочет ли светлейший примером поведения Кутузова сказать о своем ему подражании?.. Вот уж поистине помехой окажется это представление им себя новым крымским Кутузовым.
   Корнилов молчит. Адъютант светлейшего радостно говорит Корнилову, выйдя к адмиралам:
   - Еще одно подкрепление прибудет утром, ваше превосходительство. Свободный полк разночинцев в полном своем составе, с учителями, приказчиками и беглыми слугами... Кого только среди них нет!
   - Очень. хорошо-с, - обрывает его Нахимов. - Извольте поторопить их, лейтенант. Беглые, говорите? Как же это? Впрочем. .. если и сербы добрались к нам...
   Адмиралы садятся на коней: Корнилов рывком, словно боясь коня, Нахимов неуклюже, не торопясь, - лет двадцать не приходилось им ездить верхами, - и возвращаются в город. Адъютанты направляются следом.
   С моря гулко доносятся нечастые пушечные залпы. Не Бутаков ли вступил в перестрелку с неприятельскими кораблями? Нахимов подгоняет коня. Здесь, на Бельбеке, тревожнее, чем в Севастополе!
   Миновав гору, они проехали степью мимо казачьего поста и линейного телеграфа. Четырехугольный редут с земляным бруствером и рвом стоял в отдалении от дороги. Над камышовой кровлей высился деревянный шпиль, на нем поперечная, в форме коромысла, перекладина, на концах которой висят два шара, сплетенных из ивовых прутьев. Далее видна "веха" - высокий шест, обмотанный пенькой. Телеграф назывался "маяком". Поглядывая на нехитрое это сооружение, Нахимов представил себе, как в тревогу "замаячит" шар, высоко поднявшись в воздухе, и тут же казак из пикета подожжет "веху".
   Опередив спутников, Нахимов подъехал к редуту, где за котлом сидело несколько казаков, и, различив в полусумраке фигуру бородача с пикой, осведомился:
   - Не скучаешь?
   - Никак нет, ваше превосходительство, - бодро ответил казак, выпрямляясь и незаметно смахивая хлебные крошки с бороды.
   И, осмелев, спросил в свою очередь:
   - Ваше превосходительство, а вы Нахимова видели?
   - Видел. Здесь он сегодня, на Бельбеке.
   - Каков он из себя, ваше превосходительство? Может, проедет, так чтобы знать!
   - Неказистый собой, похуже вашего есаула. А что, слышал, говорят о нем что-нибудь другое?
   - Разное судачат, ваше превосходительство, да только мы, казаки, не знаем...
   - Что же судачат о нем, старинушка?
   - В наших донских станицах чего не услышишь!- помявшись, ответил казак. - Сказывают, будто он вроде казачьего атамана, выборного, а матросы его вроде казаков с одного куреня, и коли не прав кто, так он, Нахимов, над всеми свой суд вершит, но никого не обидит. И будто обратился он к своим матросам: "Не сдадим, братцы, город, и все тут!"
   - А на корабле ты бывал, старинушка?
   - Казаку что делать на корабле, ваше превосходительство? Казаку конь по реестру да...
   - А ныне, казак, матрос с казаком не раз на берегу встретятся, оборвал адмирал.
   - Вот, и так говорят, ваше превосходительство, о Нахимове. Всем ныне воевать вместе под его начальством.
   До Корнилова долетали отдельные слова, произнесенные казаком.
   - Ну, прощай, старинушка, - застеснялся вдруг, заспешил Нахимов и, нагнав спутников, сказал Корнилову:
   - Любит наш народ, когда к нему обращаются за помощью. Любит верящих в него и платит тем же, а пуще всего- свободу свою.
   - Кажется, вы чуть ли не за матросского атамана сошли, Павел Степанович, - усмехнулся Корнилов.
   - А вы не смейтесь... Грешно над тем стариком смеяться. Он свою любовь да надежду на нас, моряков, перенес... Не кажется ли вам, что люди живут чем-то глубоко своим, заветным, ну и о нас своим чередом говорят, думая, повторяю, о своем... И лучше они о нас с вами думают в своих чаяньях, чем стоим того. Очень мы многодолжные перед людьми, Владимир Алексеевич. Войну окончим и еще больше должны останемся... И права помещиков на мужиков отменит государь император, увидите!
   - Реформ не миновать, не только, пожалуй, крестьянских, но темно будущее, Павел Степанович, неясно и в Европе...
   - Темно, говорите? - Нахимов легко подогнал коня,
   прислушался: с моря доносились одиночные залпы. - А не потому ли, что мы с вами "люди темные"? Вот и темно. Многодолжные мы, говорю вам, не так ученые, а придется переучиваться, верят нам - значит заставят. Я - и о себе и об офицерстве, о дворянстве нашем, - к слову пришлось.
   Дальше ехали молча. Горный ветер с шумом пригибал ветви деревьев, и казалось, гонялся за ланью, мелькнувшей в кустах. В небе искрились звезды, особенно яркие здесь, на горах. Завидя обгорелый пень, шарахнулся вдруг конь Нахимова и движением этим вывел из раздумья седока, Корнилов давно уже с улыбкой наблюдал за Павлом Степановичем, он в забывчивости что-то шептал губами.
   Нахимов думал о совершенном за сегодняшний день, возвращался к разговору с ополченцами. Как лучше ввести ополченцев в бой? У людей этих большой опыт. Вся Россия за их спиной, с муками и помыслами простых людей. Матросские унтера многому их обучат и сами от них наберутся ума. А победим - многие из ополченцев, из лучших русских людей, поселятся здесь, на Крымской земле.
   Нахимов спохватывается и, показывая рукой на одинокий пароходик, пересекающий бухту, шутит:
   - С вашей стороны, Владимир Алексеевич...
   - На вашу, Павел Степанович...
   Оба смеются, помня недавний разговор, не желая возвращаться к нему, но не отказываясь от убеждений, что командование в городе должно быть единым. Только лишь столь редкое взаимопонимание обезвреживает пока создавшееся двувластие, вернее разделение города между двумя начальниками.
   Ранняя осень серебрит на горах чешуйчатую листву буков. В горном лесу по-осеннему звучно бежит полноводный глубокий родник. Кони пьют воду. Рассвет нежно касается хрустально чистой поверхности родника, окрашивая желтизной и как бы согревая воду. Та же теплая желтизна лежит пятнами на листьях уже увядающих кленов. Титов незаметно всовывает в подсумки седла букет горных цветов.
   Всадники трогают коней и часом позже отсюда, так кажется им, приносят в осажденный город, к землисто-серым стенам бастионов, бодрую прохладу утра, таящую в себе крепость горного воздуха и устойчивость осеннего цветения.
   9
   Рассвет застал Нахимова в командирской землянке Малахова кургана. Окна не было, свет проникал дымчатыми струйками через щели недавно сложенной из камня бугристой стены. За ночь откуда-то из глубины земли натекла в землянку лужа, и казалось, что небольшой стол в углу и койка, застланная черным суконным одеялом, стоят глубоко в воде. Нахимов поискал взглядом полусапожки, быстро оделся, и, перескочив лужу, по узкому коридору прошел в конец бастиона. Из темных узких коридоров, ведущих в глубину бастиона, несло прохладой и угарным дымом. Там при копотном свете факелов всю ночь долбили ломами каменистую стену, соединяя один с другим подземные проходы
   Рассвет золотил медные стволы пушек и высушивал росу, примявшую было пыль. Во дворе возле груды ядер стояла двуколка, оглоблями вверх, и на ней бочка с водой. Нахимов на минуту вытащил пробку и, набрав воды в пригоршню, освежил лицо. Кто-то быстро-быстро подал адмиралу грубое, солдатское полотенце. Нахимов поднял глаза и узнал Левашова.
   - Вы!-сказал он несколько удивленно. - Бодрствуете?
   - Не спится, ваше превосходительство.
   - Ну, пойдемте вместе!..
   Кинув полотенце на бочку, адмирал зашагал по двору. Они шли вдоль бруствера. Часто останавливаясь, Нахимов то оглядывал прикрытия над входами в бастион - хорошо ли сложен навес, то всматривался в лица спящих тут же на дворе матросов... Лейтенанту, хотевшему было будить командиров, сказал строго: "Не трудитесь, я за них - здесь!"