Страница:
В Дорогомиловском же соборе, к которому отныне был приписан иеродиакон Пимен, архиепископ Филипп совершил его хиротонию во иеромонаха 25 (12) января 1931 года. Высокопреосвященный Филипп вскоре после этой хиротонии, 8 февраля 1931 года, был арестован…
В 1932 году к празднику преподобного Пимена Великого новый управляющий Московской епархией архиепископ Дмитровский Питирим (Крылов) возложил на иеромонаха Пимена наперсный крест.
Московский Богоявленский собор в Дорогомилове[60] являлся тогда кафедральным храмом Москвы (Успенский собор в Кремле был закрыт, а храм Христа Спасителя заняли обновленцы). По своей величине Дорогомиловский собор являлся вторым после храма Христа Спасителя. В нем было устроено 5 престолов: главный – в честь Богоявления Господня, с южной стороны находились приделы во имя святителя Николая Чудотворца и преподобного Сергия Радонежского, с северной – в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали» и святителя Тихона Задонского.
Впоследствии, в 1934—1935 годах иеромонах Пимен вновь регентует в Дорогомиловском соборе, приняв хор, организованный известным регентом Павлом Константиновичем Нестеровым. Отец Пимен успешно руководил церковными хорами и в других московских храмах, продолжая лучшие традиции русских церковных дирижеров. Песнопения в исполнении возглавлявшихся им хоров звучали особенно проникновенно и отличались глубокой молитвенной настроенностью. Позднее, уже будучи Первоиерархом, он писал об особенностях православной церковной музыки и об основных задачах регентов:
Мы тщательно сберегаем старинные церковные распевы: Знаменный, Киевский, Греческий, Болгарский и другие. Мы с благодарностью храним также произведения Бортнянского, Веделя, протоиерея Петра Турчанинова, Львова, Чайковского, Рахманинова, Ипполитова-Иванова, Кастальского, Смоленского, Чеснокова и многих других русских композиторов, вложивших свой гений и в религиозную музыку»[61].
«Наши церковные дирижеры должны обязательно очень хорошо понимать тексты священных песнопений с тем, чтобы уметь выделить более важные по смыслу места. Когда композитор пишет то или иное произведение, он понимает очень хорошо текст и старается увидеть в тексте того или иного песнопения, той или иной стихиры более важные, глубокие места, и он обычно старается эти места облечь в какую-то особую, красивую форму, одеть их в особо красивые аккорды… Цель регентов… увидеть это и уметь показать верующим»[62].
Сквозь горнило репрессий
Испытание войной
В 1932 году к празднику преподобного Пимена Великого новый управляющий Московской епархией архиепископ Дмитровский Питирим (Крылов) возложил на иеромонаха Пимена наперсный крест.
Московский Богоявленский собор в Дорогомилове[60] являлся тогда кафедральным храмом Москвы (Успенский собор в Кремле был закрыт, а храм Христа Спасителя заняли обновленцы). По своей величине Дорогомиловский собор являлся вторым после храма Христа Спасителя. В нем было устроено 5 престолов: главный – в честь Богоявления Господня, с южной стороны находились приделы во имя святителя Николая Чудотворца и преподобного Сергия Радонежского, с северной – в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали» и святителя Тихона Задонского.
Впоследствии, в 1934—1935 годах иеромонах Пимен вновь регентует в Дорогомиловском соборе, приняв хор, организованный известным регентом Павлом Константиновичем Нестеровым. Отец Пимен успешно руководил церковными хорами и в других московских храмах, продолжая лучшие традиции русских церковных дирижеров. Песнопения в исполнении возглавлявшихся им хоров звучали особенно проникновенно и отличались глубокой молитвенной настроенностью. Позднее, уже будучи Первоиерархом, он писал об особенностях православной церковной музыки и об основных задачах регентов:
Мы тщательно сберегаем старинные церковные распевы: Знаменный, Киевский, Греческий, Болгарский и другие. Мы с благодарностью храним также произведения Бортнянского, Веделя, протоиерея Петра Турчанинова, Львова, Чайковского, Рахманинова, Ипполитова-Иванова, Кастальского, Смоленского, Чеснокова и многих других русских композиторов, вложивших свой гений и в религиозную музыку»[61].
«Наши церковные дирижеры должны обязательно очень хорошо понимать тексты священных песнопений с тем, чтобы уметь выделить более важные по смыслу места. Когда композитор пишет то или иное произведение, он понимает очень хорошо текст и старается увидеть в тексте того или иного песнопения, той или иной стихиры более важные, глубокие места, и он обычно старается эти места облечь в какую-то особую, красивую форму, одеть их в особо красивые аккорды… Цель регентов… увидеть это и уметь показать верующим»[62].
Сквозь горнило репрессий
Вспоминая начало 1930-х гг., Патриарх Пимен говорил: «Мое благовестничество началось с того времени, как я принял сан иеромонаха»[63]. На эти слова, сказанные как бы невзначай, следует обратить особое внимание. Возвещать спасительную истину Евангелия в то время означало быть мужественным исповедником Имени Христова. Иеромонах Пимен хотел быть не только проповедником Евангелия, но и «пастырем добрым», которого вдохновлял образ и пример его духовника – отца Василия Белинского. Его памяти посвящено стихотворение «Духовник»:
Замечательна эта якобы тавтология – в духовном духе, а на самом деле поэтический плеоназм; под пером арестанта это словосочетание звучало как вызов!
Будущий Патриарх подпал под массовые аресты священнослужителей – проводилась кампания по ликвидации нелегальных монашеских общин. В том же месяце был арестован исповедник епископ Афанасий (Сахаров), другие руководители и члены нелегальных монашеских общин. В ноябре 1933 года на вопрос американского корреспондента «Чикаго Дейли Ньюс»: «Существуют ли еще монахи?» глава Комиссии по делам культов при ЦИК СССР П.Г. Смидович сказал: «По сведениям, которые имеются у Комиссии, института монахов, как такового, в РСФСР больше не существует. С ликвидацией монастырей самоупразднился и институт «монахов». Последние сохранились лишь в лице отдельных служителей культа при действующих церквах»[65].
Пасху 1932 года будущий Патриарх встретил под арестом. Но уже в субботу Светлой седмицы он был освобожден из-под стражи и покинул Бутырскую тюрьму: виновность подследственного в антисоветской агитации не подтвердилась. Однако «недрёманое око» спецслужб держало его с тех пор в поле зрения.
В октябре 1932 года иеромонаха Пимена призвали для несения срочной службы в Рабоче-Крестьянскую Красную армию. Новобранец был направлен в 55-й отдельный кавалерийский полк, дислоцированный в городе Лепель Витебской области в Белоруссии. Два года военной службы в этом старинном городе, входившем в состав Речи Посполитой, прошли в условиях строгой казарменной дисциплины.
Бог знает, сколько унижений и оскорблений пришлось выдержать молодому иеромонаху, совсем недавно ставшему служителем алтаря! Как раз в то время, 15 мая 1932 года «Союз воинствующих безбожников», деятельность которого непосредственно направлялась правительством СССР, провозгласил «пятилетку безверия» с планом широких репрессивно-карательных мер против духовенства и верующих, в результате которых к 1 мая 1937 года «имя Бога должно быть забыто» на всей территории СССР[66]. То были горестные годы, когда верующим приходилось скрывать свои убеждения. За религиозные взгляды христиан не только преследовали – унижали, издевались, увольняли с работы, но, часто без суда и следствия, сажали в тюрьмы и лагеря. В 1929—1933 годах было арестовано около 40 тысяч церковно– и священнослужителей; в одной только Москве и Московской области – 4000 человек[67].
Требовались сила и твердость духа, чтобы в таких условиях сохранить веру. Ясно, что о. Пимена в армии подвергали идеологической обработке, пытались добиться отречения от веры и перевоспитать на атеистический лад. По данным современного исследователя, все красноармейцы тогда условно подразделялись на три группы: 1) «явно верующие»; 2) «верующие пассивно»; 3) «неверующие»[68]. Из последней группы армейским политработникам надлежало воспитывать «сознательных безбожников»; по отношению ко второй группе предписывалось «обезвредить действие их религиозных настроений». Что касается явно верующих, к каковым принадлежал о. Пимен, инструкции обязывали «изолировать от их влияния красноармейцев, усилить индивидуальную работу с ними».
В то время в армейских частях постоянно «крутили» популярные художественные фильмы с атеистической направленностью: «Крест и маузер» (1925 г.), «Овод» (1928 г.), «За монастырской стеной» (1928 г.), «Отец Серафим» (1929 г.), «Праздник святого Йоргена» (1930 г.) и др. Иеромонаху Пимену трудно было уклониться от обязательных просмотров этих пропагандистских творений, ему было больно видеть на экране сцены кощунства. Но он оставался тверд и невозмутим в исповедании веры, как подобает настоящему «молчальнику»[69], и не давал лишнего повода для недовольства начальству. Более того, он старался исправно нести службу и даже успешно освоил специальность санитарного инструктора.
В Красной Армии тогда служило много безграмотных солдат, которым эта специальность была не под силу. Санинструктор являлся лицом среднего медицинского персонала, в его ведении находились санитары, занимавшиеся гигиеническим уходом за больными и ранеными, уборкой помещений в лазаретах, дезинфекцией и т. п. Таким образом, это было, пожалуй, самое богоугодное дело в армии.
Абсолютно изолировать иеромонаха Пимена от окружающих, чтобы в корне пресечь его потенциально опасное «религиозное влияние» на сослуживцев, было проблемой для армейского начальства трудноразрешимой; едва ли это вообще представлялось возможным. И чем дольше он служил, тем яснее это должны были понимать старшие чины в его воинской части. Так что в Красной Армии его задерживать не могли; могли даже комиссовать, однако дали дослужить до конца. Срок службы в Красной Армии был принят тогда различный, в зависимости от рода войск: для пехоты и артиллерии – 1 год, для кавалерии, конной артиллерии и технических войск – 2 года, для воздушного флота – 3 года, для морского флота – 4 года.
С честью выдержав испытание армейской «школой мужества», в 1934 году иеромонах Пимен был демобилизован. Его родной город Богородск был переименован к тому времени (в 1930 году) в Ногинск, но еще не подвергся «социалистической реконструкции», храмы Божии стояли на своем месте. Здесь он жил какое-то время с родителями, постоянно бывая в Москве, где поддерживал общение с духовно близкими людьми. Одним из них был художник Павел Корин, в марте 1934 года получивший большую мастерскую на Девичьем поле. По свидетельству его жены Прасковьи Тихоновны[70], именно тогда мастер, продолжавший работу над своим шедевром «Реквием», сделал несколько портретных набросков о. Пимена. Они послужили основой для известного большого этюда «Двое. Иеромонах Пимен и епископ Антоний», который сам художник называл «басы-профундо». Этюд датирован 1935 годом и стал фрагментом упомянутой знаменитой картины, переименованной по совету писателя Максима Горького и получившей известность под другим названием – «Русь уходящая». «Писать эту необычную, тогда весьма эмоциональную натуру было непросто; этюд потребовал многих сеансов. Сейчас трудно представить условия жизни православного духовенства в России тех дней, тем более монашествующего. Жизнь, вернее, житие будущего Патриарха не составляло исключения – оно было нелегальным. Однако плод многотрудного творчества художника оправдал все усилия – образ молодого иеромонаха Пимена стал одной из самых крупных жемчужин в галерее образов «Руси»[71], – проницательно пишет Вадим Валентинович Нарциссов, друг семьи Кориных.
В круг общения о. Пимена, по косвенным данным, входили опальные священнослужители и затворники-старцы. Молодой иеромонах сам вел полузатворнический образ жизни, опираясь на единомыслие и поддержку родителей, стараясь не привлекать к себе внимания. Он служил регентом в Богоявленском соборе, иногда регентовал и в родном Пименовском храме.
В 1935 году о. Пимен был выведен за штат. Такое решение руководство Московской Патриархии вынужденно принимало тогда под давлением властей в отношении клириков, подвергавшихся арестам и репрессиям. Увы, для молодого иеромонаха оно имело далеко идущие трагические последствия (об этом ниже).
В церковной жизни сложилась к тому времени ситуация очень трудная и сложная. Даже простое присутствие в храме за богослужением было сопряжено с опасностью ареста, так как воспринималось властями предержащими как явный вызов существующей системе государственного атеизма. За прихожанами велась негласная слежка, верующие, посещавшие еще открытые церкви, рисковали своим служебным положением. Участие в регулярной литургической жизни Церкви было психологически возможно только для настоящих исповедников.
Вот как вспоминает свидетель тех лет (А. Ч. Козаржевский) о жизни православной Москвы:
«Довоенные прихожане в большинстве своем успели получить минимум духовных знаний еще до семнадцатого года. Хорошо знали церковную службу… держались своего прихода, хорошо знали друг друга, у каждого было привычное место молитвы… Получил большое распространение институт сестричества. Совсем юные девушки, взрослые и пожилые женщины в скромных темных платьях и белых косынках следили за порядком богослужения, ставили свечи, оправляли лампады, подводили детей и немощных к Чаше, кресту, иконам, ходили с блюдом для сбора доброхотных даяний… В храме служили, как правило, превосходные псаломщики: они читали четко, с осмысленными мелодическими паузами и ударениями, не впадали ни в равнодушное бормотание, ни в нарочитую, чисто светскую выразительность. О том, что они безупречно знали церковнославянский язык и служебный обиход, и говорить не приходится. Время богослужения было рассчитано на работающих людей, а не только на пенсионеров. Будничная литургия совершалась в половине седьмого утра, вечернее богослужение – в половине седьмого вечера»[72].
Продолжал углубляться конфликт среди православного епископата и духовенства, возникший весной 1927 года, когда митрополит Сергий (Страгородский), незадолго до того освобожденный из заключения, обратился к верующим с историческим Посланием. В Послании признавалась законность советской власти, по отношению к которой православным надлежало быть принципиально законопослушными – лояльными. Послание (получившее известность как Декларация 1927 года) имело главной целью добиться от государства признания Церкви юридическим лицом, облеченным хотя бы минимальными правами; но у части духовенства и многих верующих этот весьма спорный документ вызвал споры и неприятие ряда формулировок.
Из сохранившихся свидетельств известно, что вплоть до 1945 года иеромонах Пимен воздерживался от служения в храмах, подчиненных митрополиту Сергию. По-видимому, заявление митрополита Сергия от 18 февраля 1928 года («гонения на религию в СССР никогда не было и нет») вызывало у о. Пимена внутренний протест. С другой стороны, он не раз ночевал в церковном доме митрополита Сергия в Бауманском переулке. Именно здесь, в доме под номером 6, находилась тогда редакция издаваемого владыкой Сергием официального «Журнала Московской Патриархии».
Между тем тучи над головой иеромонаха Пимена сгустились… В начале 1937 года его арестовали за «нарушение закона об отделении Церкви от государства». Можно предположить, что под этой формулировкой обвинения подразумевалось формально неузаконенное совершение церковных таинств и обрядов. В то время как раз начался период усиления идеологических репрессий, закончившийся массовыми гонениями на духовенство и расстрелами[73].
В декабре 1937 года было арестовано все духовенство Дорогомиловского Богоявленского храма, в том числе настоятель протоиерей Василий Ягодин и священник Александр Буравцев. На них поступил донос, что они стараются привлечь молодежь в храм, чтобы воспитывать ее в духе православного монархизма. 22 декабря 1937 года оба священника были расстреляны[74].
Иеромонах Пимен был осужден на три года лишения свободы. Срок он отбывал в так называемом Дмитровлаге[75] на строительстве канала Москва – Волга (ныне канал имени Москвы) в рабочем поселке Химки[76]. На сооружении канала, который рыли и обустраивали в 1932—1937 годы, широко применялся труд заключенных. Их руками был создан Северный речной порт Москвы, а на левом берегу канала вырос поселок Левобережный. Заключенные, или каналармейцы, как их называли, жили под охраной в бараках, рыли котлован под новое русло Волги с помощью тачки и кирки. Умерших хоронили без гробов, по несколько человек в одной братской могиле…
Промыслительно, что уцелеть от гибели о. Пимену помогла специальность, полученная в армии, – он работал здесь в качестве ветеринара («лошадиного лекаря») и санитарного инструктора. Дело в том, что за отсутствием механизмов и машин на строительстве канала широко применялся гужевой транспорт и специальные повозки, которые тащили лошади.
Строительство канала Москва – Волга официально завершилось 31 января 1938 года, в связи с чем Дмитлаг был ликвидирован и 55 тысяч заключенных из 177 тысяч вышли на свободу «за ударный труд». Но в этот список о. Пимен не попал: возможно, не подписал каких-то «покаянных» бумаг и не пошел на малодушное соглашательство. К нему применили новую карательную меру воздействия – подвергли административной высылке как социально чуждый элемент.
Будущий Патриарх был выслан в далекий Андижан Узбекской ССР – среднеазиатский город с непривычно засушливым климатом. В этом древнем городе на перекрестке шелкового пути (расположен в юго-восточной части Ферганской долины) он выполнял работу помощника санитарного инспектора Андижанского городского отдела здравоохранения. Сохранилась справка этого отдела от 21 февраля 1939 года, в которой сказано, что Извеков С.М. имеет право контролировать соблюдение санитарного законодательства. В августе 1939 года его перевели на должность заведующего областным Домом санитарного просвещения в городе Андижане, каковым «доктор Извеков С.М.» и числился вплоть до июня 1941 года. В этом звании и должности он оказался (вероятно, по недосмотру начальства) командирован на несколько дней на конференцию работников санитарного просвещения в Москву, в августе 1939 года. Через год ему удалось поступить в Андижанский государственный учительский институт[77] на факультет русского языка и литературы. Здесь следует отметить, что в начале 1940 года срок его высылки истек.
25 октября 1940 года Андижанский городской Отдел народного образования назначил Сергея Михайловича Извекова завучем и преподавателем русского языка средней школы № 1. 14 декабря того же года его вызвали в городской военный комиссариат и поставили на учет.
В своем докладе в ЦК КПСС (представленном в 1968 году) заместитель председателя Совета по делам религий при Совете Министров СССР Василий Григорьевич Фуров обращает внимание на то, что в анкетах 1953 и 1959 гг. митрополит Крутицкий и Коломенский Пимен сообщал недостоверные сведения, скрывая факты своего заключения: «Он писал, что в 1937—1941 гг. был студентом Ферганского педагогического института и одновременно преподавал русский язык в неполной средней школе, однако по данным Совета учеба его и преподавание в эти годы не подтверждаются»[78].
Детали в этом деле остаются до сих пор до конца не выясненными. Но нет ничего невероятного в том, что опальный иеромонах мог стать студентом в далекой Ферганской долине (где еще были живы отголоски Андижанского восстания 1898 года под лозунгами газавата), несмотря на свой духовный сан. Возможно, он пользовался покровительством некоторых лиц из местной администрации. А утаивать от слишком пристального ока властей факты своего заключения у него были веские основания и в 1953 году, и позднее.
Находясь в среднеазиатской ссылке, иеромонах Пимен не знал о судьбе многих близких людей, но не забывал о них в своих молитвах. Он постоянно молился об упокоении тех, кто преставился, о здравии и благоденствии тех, кто еще проходил свой земной путь; его ежедневное молитвенное правило свидетельствовало о глубокой и действенной вере в то, что Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых (Мк. 12, 27). Этой вере и этой силе духовного предстательства пред Господом в молитвах «за все и за вся» суждено было укрепиться и обрести новый смысл в годы Великой Отечественной войны.
Благовестничество и духовничество о. Пимена, однако, было вскоре прервано. 15 апреля 1932 года он был подвергнут обыску и арестован в преддверии Страстной седмицы, после утрени столь любимой им Похвалы Пресвятой Богородицы. Иеромонаха Пимена отвезли на Лубянку, где предъявили обвинение в антисоветской пропаганде, а затем заключили в следственный изолятор Бутырской тюрьмы. На допросах он отверг обвинение («антисоветской агитацией я никогда не занимался и не занимаюсь»), но спокойно и твердо исповедал свою религиозную веру и готовность за нее пострадать: «Я человек глубоко верующий, с самых малых лет я воспитывался в духовном духе [курсив В. Н.] Имею письменную связь с сосланным, с Варнавой иеромонахом, которому иногда помогаю материально»[64].
Был на приходе старец почтенный,
Василий Белинский, наш духовник.
Жизни познал он смысл сокровенный,
Мудрости вечной чистый родник.
Малым ли детям иль старшим годами,
Всякому он помогал, всех жалел.
Обремененных большими грехами
Он утешал и молиться велел.
Замечательна эта якобы тавтология – в духовном духе, а на самом деле поэтический плеоназм; под пером арестанта это словосочетание звучало как вызов!
Будущий Патриарх подпал под массовые аресты священнослужителей – проводилась кампания по ликвидации нелегальных монашеских общин. В том же месяце был арестован исповедник епископ Афанасий (Сахаров), другие руководители и члены нелегальных монашеских общин. В ноябре 1933 года на вопрос американского корреспондента «Чикаго Дейли Ньюс»: «Существуют ли еще монахи?» глава Комиссии по делам культов при ЦИК СССР П.Г. Смидович сказал: «По сведениям, которые имеются у Комиссии, института монахов, как такового, в РСФСР больше не существует. С ликвидацией монастырей самоупразднился и институт «монахов». Последние сохранились лишь в лице отдельных служителей культа при действующих церквах»[65].
Пасху 1932 года будущий Патриарх встретил под арестом. Но уже в субботу Светлой седмицы он был освобожден из-под стражи и покинул Бутырскую тюрьму: виновность подследственного в антисоветской агитации не подтвердилась. Однако «недрёманое око» спецслужб держало его с тех пор в поле зрения.
В октябре 1932 года иеромонаха Пимена призвали для несения срочной службы в Рабоче-Крестьянскую Красную армию. Новобранец был направлен в 55-й отдельный кавалерийский полк, дислоцированный в городе Лепель Витебской области в Белоруссии. Два года военной службы в этом старинном городе, входившем в состав Речи Посполитой, прошли в условиях строгой казарменной дисциплины.
Бог знает, сколько унижений и оскорблений пришлось выдержать молодому иеромонаху, совсем недавно ставшему служителем алтаря! Как раз в то время, 15 мая 1932 года «Союз воинствующих безбожников», деятельность которого непосредственно направлялась правительством СССР, провозгласил «пятилетку безверия» с планом широких репрессивно-карательных мер против духовенства и верующих, в результате которых к 1 мая 1937 года «имя Бога должно быть забыто» на всей территории СССР[66]. То были горестные годы, когда верующим приходилось скрывать свои убеждения. За религиозные взгляды христиан не только преследовали – унижали, издевались, увольняли с работы, но, часто без суда и следствия, сажали в тюрьмы и лагеря. В 1929—1933 годах было арестовано около 40 тысяч церковно– и священнослужителей; в одной только Москве и Московской области – 4000 человек[67].
Требовались сила и твердость духа, чтобы в таких условиях сохранить веру. Ясно, что о. Пимена в армии подвергали идеологической обработке, пытались добиться отречения от веры и перевоспитать на атеистический лад. По данным современного исследователя, все красноармейцы тогда условно подразделялись на три группы: 1) «явно верующие»; 2) «верующие пассивно»; 3) «неверующие»[68]. Из последней группы армейским политработникам надлежало воспитывать «сознательных безбожников»; по отношению ко второй группе предписывалось «обезвредить действие их религиозных настроений». Что касается явно верующих, к каковым принадлежал о. Пимен, инструкции обязывали «изолировать от их влияния красноармейцев, усилить индивидуальную работу с ними».
В то время в армейских частях постоянно «крутили» популярные художественные фильмы с атеистической направленностью: «Крест и маузер» (1925 г.), «Овод» (1928 г.), «За монастырской стеной» (1928 г.), «Отец Серафим» (1929 г.), «Праздник святого Йоргена» (1930 г.) и др. Иеромонаху Пимену трудно было уклониться от обязательных просмотров этих пропагандистских творений, ему было больно видеть на экране сцены кощунства. Но он оставался тверд и невозмутим в исповедании веры, как подобает настоящему «молчальнику»[69], и не давал лишнего повода для недовольства начальству. Более того, он старался исправно нести службу и даже успешно освоил специальность санитарного инструктора.
В Красной Армии тогда служило много безграмотных солдат, которым эта специальность была не под силу. Санинструктор являлся лицом среднего медицинского персонала, в его ведении находились санитары, занимавшиеся гигиеническим уходом за больными и ранеными, уборкой помещений в лазаретах, дезинфекцией и т. п. Таким образом, это было, пожалуй, самое богоугодное дело в армии.
Абсолютно изолировать иеромонаха Пимена от окружающих, чтобы в корне пресечь его потенциально опасное «религиозное влияние» на сослуживцев, было проблемой для армейского начальства трудноразрешимой; едва ли это вообще представлялось возможным. И чем дольше он служил, тем яснее это должны были понимать старшие чины в его воинской части. Так что в Красной Армии его задерживать не могли; могли даже комиссовать, однако дали дослужить до конца. Срок службы в Красной Армии был принят тогда различный, в зависимости от рода войск: для пехоты и артиллерии – 1 год, для кавалерии, конной артиллерии и технических войск – 2 года, для воздушного флота – 3 года, для морского флота – 4 года.
С честью выдержав испытание армейской «школой мужества», в 1934 году иеромонах Пимен был демобилизован. Его родной город Богородск был переименован к тому времени (в 1930 году) в Ногинск, но еще не подвергся «социалистической реконструкции», храмы Божии стояли на своем месте. Здесь он жил какое-то время с родителями, постоянно бывая в Москве, где поддерживал общение с духовно близкими людьми. Одним из них был художник Павел Корин, в марте 1934 года получивший большую мастерскую на Девичьем поле. По свидетельству его жены Прасковьи Тихоновны[70], именно тогда мастер, продолжавший работу над своим шедевром «Реквием», сделал несколько портретных набросков о. Пимена. Они послужили основой для известного большого этюда «Двое. Иеромонах Пимен и епископ Антоний», который сам художник называл «басы-профундо». Этюд датирован 1935 годом и стал фрагментом упомянутой знаменитой картины, переименованной по совету писателя Максима Горького и получившей известность под другим названием – «Русь уходящая». «Писать эту необычную, тогда весьма эмоциональную натуру было непросто; этюд потребовал многих сеансов. Сейчас трудно представить условия жизни православного духовенства в России тех дней, тем более монашествующего. Жизнь, вернее, житие будущего Патриарха не составляло исключения – оно было нелегальным. Однако плод многотрудного творчества художника оправдал все усилия – образ молодого иеромонаха Пимена стал одной из самых крупных жемчужин в галерее образов «Руси»[71], – проницательно пишет Вадим Валентинович Нарциссов, друг семьи Кориных.
В круг общения о. Пимена, по косвенным данным, входили опальные священнослужители и затворники-старцы. Молодой иеромонах сам вел полузатворнический образ жизни, опираясь на единомыслие и поддержку родителей, стараясь не привлекать к себе внимания. Он служил регентом в Богоявленском соборе, иногда регентовал и в родном Пименовском храме.
В 1935 году о. Пимен был выведен за штат. Такое решение руководство Московской Патриархии вынужденно принимало тогда под давлением властей в отношении клириков, подвергавшихся арестам и репрессиям. Увы, для молодого иеромонаха оно имело далеко идущие трагические последствия (об этом ниже).
В церковной жизни сложилась к тому времени ситуация очень трудная и сложная. Даже простое присутствие в храме за богослужением было сопряжено с опасностью ареста, так как воспринималось властями предержащими как явный вызов существующей системе государственного атеизма. За прихожанами велась негласная слежка, верующие, посещавшие еще открытые церкви, рисковали своим служебным положением. Участие в регулярной литургической жизни Церкви было психологически возможно только для настоящих исповедников.
Вот как вспоминает свидетель тех лет (А. Ч. Козаржевский) о жизни православной Москвы:
«Довоенные прихожане в большинстве своем успели получить минимум духовных знаний еще до семнадцатого года. Хорошо знали церковную службу… держались своего прихода, хорошо знали друг друга, у каждого было привычное место молитвы… Получил большое распространение институт сестричества. Совсем юные девушки, взрослые и пожилые женщины в скромных темных платьях и белых косынках следили за порядком богослужения, ставили свечи, оправляли лампады, подводили детей и немощных к Чаше, кресту, иконам, ходили с блюдом для сбора доброхотных даяний… В храме служили, как правило, превосходные псаломщики: они читали четко, с осмысленными мелодическими паузами и ударениями, не впадали ни в равнодушное бормотание, ни в нарочитую, чисто светскую выразительность. О том, что они безупречно знали церковнославянский язык и служебный обиход, и говорить не приходится. Время богослужения было рассчитано на работающих людей, а не только на пенсионеров. Будничная литургия совершалась в половине седьмого утра, вечернее богослужение – в половине седьмого вечера»[72].
Продолжал углубляться конфликт среди православного епископата и духовенства, возникший весной 1927 года, когда митрополит Сергий (Страгородский), незадолго до того освобожденный из заключения, обратился к верующим с историческим Посланием. В Послании признавалась законность советской власти, по отношению к которой православным надлежало быть принципиально законопослушными – лояльными. Послание (получившее известность как Декларация 1927 года) имело главной целью добиться от государства признания Церкви юридическим лицом, облеченным хотя бы минимальными правами; но у части духовенства и многих верующих этот весьма спорный документ вызвал споры и неприятие ряда формулировок.
Из сохранившихся свидетельств известно, что вплоть до 1945 года иеромонах Пимен воздерживался от служения в храмах, подчиненных митрополиту Сергию. По-видимому, заявление митрополита Сергия от 18 февраля 1928 года («гонения на религию в СССР никогда не было и нет») вызывало у о. Пимена внутренний протест. С другой стороны, он не раз ночевал в церковном доме митрополита Сергия в Бауманском переулке. Именно здесь, в доме под номером 6, находилась тогда редакция издаваемого владыкой Сергием официального «Журнала Московской Патриархии».
Между тем тучи над головой иеромонаха Пимена сгустились… В начале 1937 года его арестовали за «нарушение закона об отделении Церкви от государства». Можно предположить, что под этой формулировкой обвинения подразумевалось формально неузаконенное совершение церковных таинств и обрядов. В то время как раз начался период усиления идеологических репрессий, закончившийся массовыми гонениями на духовенство и расстрелами[73].
В декабре 1937 года было арестовано все духовенство Дорогомиловского Богоявленского храма, в том числе настоятель протоиерей Василий Ягодин и священник Александр Буравцев. На них поступил донос, что они стараются привлечь молодежь в храм, чтобы воспитывать ее в духе православного монархизма. 22 декабря 1937 года оба священника были расстреляны[74].
Иеромонах Пимен был осужден на три года лишения свободы. Срок он отбывал в так называемом Дмитровлаге[75] на строительстве канала Москва – Волга (ныне канал имени Москвы) в рабочем поселке Химки[76]. На сооружении канала, который рыли и обустраивали в 1932—1937 годы, широко применялся труд заключенных. Их руками был создан Северный речной порт Москвы, а на левом берегу канала вырос поселок Левобережный. Заключенные, или каналармейцы, как их называли, жили под охраной в бараках, рыли котлован под новое русло Волги с помощью тачки и кирки. Умерших хоронили без гробов, по несколько человек в одной братской могиле…
Промыслительно, что уцелеть от гибели о. Пимену помогла специальность, полученная в армии, – он работал здесь в качестве ветеринара («лошадиного лекаря») и санитарного инструктора. Дело в том, что за отсутствием механизмов и машин на строительстве канала широко применялся гужевой транспорт и специальные повозки, которые тащили лошади.
Строительство канала Москва – Волга официально завершилось 31 января 1938 года, в связи с чем Дмитлаг был ликвидирован и 55 тысяч заключенных из 177 тысяч вышли на свободу «за ударный труд». Но в этот список о. Пимен не попал: возможно, не подписал каких-то «покаянных» бумаг и не пошел на малодушное соглашательство. К нему применили новую карательную меру воздействия – подвергли административной высылке как социально чуждый элемент.
Будущий Патриарх был выслан в далекий Андижан Узбекской ССР – среднеазиатский город с непривычно засушливым климатом. В этом древнем городе на перекрестке шелкового пути (расположен в юго-восточной части Ферганской долины) он выполнял работу помощника санитарного инспектора Андижанского городского отдела здравоохранения. Сохранилась справка этого отдела от 21 февраля 1939 года, в которой сказано, что Извеков С.М. имеет право контролировать соблюдение санитарного законодательства. В августе 1939 года его перевели на должность заведующего областным Домом санитарного просвещения в городе Андижане, каковым «доктор Извеков С.М.» и числился вплоть до июня 1941 года. В этом звании и должности он оказался (вероятно, по недосмотру начальства) командирован на несколько дней на конференцию работников санитарного просвещения в Москву, в августе 1939 года. Через год ему удалось поступить в Андижанский государственный учительский институт[77] на факультет русского языка и литературы. Здесь следует отметить, что в начале 1940 года срок его высылки истек.
25 октября 1940 года Андижанский городской Отдел народного образования назначил Сергея Михайловича Извекова завучем и преподавателем русского языка средней школы № 1. 14 декабря того же года его вызвали в городской военный комиссариат и поставили на учет.
В своем докладе в ЦК КПСС (представленном в 1968 году) заместитель председателя Совета по делам религий при Совете Министров СССР Василий Григорьевич Фуров обращает внимание на то, что в анкетах 1953 и 1959 гг. митрополит Крутицкий и Коломенский Пимен сообщал недостоверные сведения, скрывая факты своего заключения: «Он писал, что в 1937—1941 гг. был студентом Ферганского педагогического института и одновременно преподавал русский язык в неполной средней школе, однако по данным Совета учеба его и преподавание в эти годы не подтверждаются»[78].
Детали в этом деле остаются до сих пор до конца не выясненными. Но нет ничего невероятного в том, что опальный иеромонах мог стать студентом в далекой Ферганской долине (где еще были живы отголоски Андижанского восстания 1898 года под лозунгами газавата), несмотря на свой духовный сан. Возможно, он пользовался покровительством некоторых лиц из местной администрации. А утаивать от слишком пристального ока властей факты своего заключения у него были веские основания и в 1953 году, и позднее.
Находясь в среднеазиатской ссылке, иеромонах Пимен не знал о судьбе многих близких людей, но не забывал о них в своих молитвах. Он постоянно молился об упокоении тех, кто преставился, о здравии и благоденствии тех, кто еще проходил свой земной путь; его ежедневное молитвенное правило свидетельствовало о глубокой и действенной вере в то, что Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых (Мк. 12, 27). Этой вере и этой силе духовного предстательства пред Господом в молитвах «за все и за вся» суждено было укрепиться и обрести новый смысл в годы Великой Отечественной войны.
Испытание войной
22 июня 1941 года, сея уничтожение и смерть, в пределы нашей Родины вторглись германские полчища. Нацисты пытались изобразить свою вероломную агрессию и вторжение в Советский Союз как начало «крестового похода» против безбожного большевизма. Но фашизм, как богопротивная доктрина глобальной агрессии и мировой войны, не имел ничего общего с христианством; сама эмблема фашизма – обратная свастика – представляет собой изломанный и попираемый крест.
История Великой Отечественной войны свидетельствует о бесчеловечном и беспощадном отношении немецких оккупантов к гражданскому населению, в том числе к православным верующим и духовенству, о варварском разрушении фашистами бесценных исторических памятников и храмов, об осквернении национальных и общечеловеческих святынь!.. Нацистская идеология по своей сути является демонической, ибо превозносит культ насилия и глумится над высокими нравственными принципами, отвергает и разрушает духовную культуру, созданную на основе евангельских заповедей. Христианские добродетели – кротость и сострадание, милосердие и любовь – нацисты предали поруганию, дерзновенно попирая как «слабости», мешающие выведению новой породы «сверхчеловеков». Нацистская пропаганда стремилась навязать немецкому народу тевтонскую мифологию с ее культом жестокости и силы, чтобы возродить темное язычество. Не случайно идеологи III Рейха пытались культивировать поклонение древнегерманскому языческому идолу – Вотану.
Германский нацизм был явным исчадием ада, настоящим мракобесием – силой, действительно зловещей даже в сравнении с тоталитарным сталинским режимом. В отличие от сталинизма с его интернационализмом, нацизм провозглашал человеконенавистническую идею расового, биологического превосходства одного, «избранного», народа над другими – якобы неполноценными, над евреями и цыганами, славянами и неграми. Эта идея была гораздо страшнее и безжалостней, чем идея классовой борьбы во имя утопического, но счастливого будущего для всех народов. В сталинизме было меньшее зло, чем в нацизме – не столько в своем проявлении в физическом плане бытия, сколько в плане духовном, в мире идей, которые правят миром. Ибо идею интернационального братства трудящихся и всех народов Земли, идею рая на земле можно считать утопической ересью, чем-то вроде средневекового хилиазма. А идея расового превосходства арийцев и господства одного «избранного народа», а именно германской нации, побуждающая к мировой войне, просто чудовищна, в ней очевидна сатанинская закваска… отсюда и концлагеря-душегубки с газовыми камерами…
Вот почему духовенство и миряне Русской Православной Церкви с первого дня войны влились в общенародное патриотическое движение, грудью встали на защиту Родины. Они внесли решающий вклад в приближение богодарованной победы над фашизмом. Русская Православная Церковь вновь – и в который раз! – проявила искреннюю и самоотверженную любовь к Родине. С точки зрения вечности, роль Русской Православной Церкви в войне 1941—1945 гг. была решающей: если бы не молитвенная помощь Церкви, священнослужители которой денно и нощно молились о спасении Родины, взывая к Богу и святым угодникам, немецкий «блицкриг» достиг бы своей цели.
История Великой Отечественной войны свидетельствует о бесчеловечном и беспощадном отношении немецких оккупантов к гражданскому населению, в том числе к православным верующим и духовенству, о варварском разрушении фашистами бесценных исторических памятников и храмов, об осквернении национальных и общечеловеческих святынь!.. Нацистская идеология по своей сути является демонической, ибо превозносит культ насилия и глумится над высокими нравственными принципами, отвергает и разрушает духовную культуру, созданную на основе евангельских заповедей. Христианские добродетели – кротость и сострадание, милосердие и любовь – нацисты предали поруганию, дерзновенно попирая как «слабости», мешающие выведению новой породы «сверхчеловеков». Нацистская пропаганда стремилась навязать немецкому народу тевтонскую мифологию с ее культом жестокости и силы, чтобы возродить темное язычество. Не случайно идеологи III Рейха пытались культивировать поклонение древнегерманскому языческому идолу – Вотану.
Германский нацизм был явным исчадием ада, настоящим мракобесием – силой, действительно зловещей даже в сравнении с тоталитарным сталинским режимом. В отличие от сталинизма с его интернационализмом, нацизм провозглашал человеконенавистническую идею расового, биологического превосходства одного, «избранного», народа над другими – якобы неполноценными, над евреями и цыганами, славянами и неграми. Эта идея была гораздо страшнее и безжалостней, чем идея классовой борьбы во имя утопического, но счастливого будущего для всех народов. В сталинизме было меньшее зло, чем в нацизме – не столько в своем проявлении в физическом плане бытия, сколько в плане духовном, в мире идей, которые правят миром. Ибо идею интернационального братства трудящихся и всех народов Земли, идею рая на земле можно считать утопической ересью, чем-то вроде средневекового хилиазма. А идея расового превосходства арийцев и господства одного «избранного народа», а именно германской нации, побуждающая к мировой войне, просто чудовищна, в ней очевидна сатанинская закваска… отсюда и концлагеря-душегубки с газовыми камерами…
Вот почему духовенство и миряне Русской Православной Церкви с первого дня войны влились в общенародное патриотическое движение, грудью встали на защиту Родины. Они внесли решающий вклад в приближение богодарованной победы над фашизмом. Русская Православная Церковь вновь – и в который раз! – проявила искреннюю и самоотверженную любовь к Родине. С точки зрения вечности, роль Русской Православной Церкви в войне 1941—1945 гг. была решающей: если бы не молитвенная помощь Церкви, священнослужители которой денно и нощно молились о спасении Родины, взывая к Богу и святым угодникам, немецкий «блицкриг» достиг бы своей цели.