Валерий Рыжков. Ремейк (сборник)

   Теперь все чаще слышишь, что у нее обострение гастрита или приступы климактерической депрессии.
   Время… Мгновения… Совсем недавно не раздумывая целовал, страстно обнимая в объятиях.
   Теперь скучно слушать, грустно видеть угасающую молодость. Я не хочу ее целовать. И не теряю головы, когда вижу ее усталую походку.
   Удачная женщина, у которой есть все: муж, дети и любовник. Любовник, который приходит по первому ее зову.
   Несчастная женщина, у которой есть все. Но любовнику не позвонить после девяти часов вечера.
   Я звоню ей по телефону. Ее тон голоса зависит от присутствия или отсутствия мужа. Я стал звонить настойчивее, выводя ее из равновесия.
   – Я не могу сейчас говорить по телефону.
   – Знаю. Я хочу тебя развести с мужем.
   – Зачем? – она говорит серьезным тоном. – И что я буду делать после развода?
   – Ты будешь свободно говорить по телефону.
   – И только.
   – А ты не хочешь?
   – Я устала.
   – От чего?
   – От одиночества.
   – Что ты хочешь?
   – Любви! Тепла. Тебе кто готовит?
   – Ты же знаешь, что у меня заезд в выходные дни. А так я ухаживаю сам за собой.
   – За мужчиной должна ухаживать женщина.
   – А что ты делаешь сама по отношению к мужу.
   – Я другое дело. Но за тобой должен уход.

15

   И стали эти мои слова молитвой вечерней. «Милая, нежная», и это мной больше не будет сказано.
   Все вычеркнуто. Безвозвратно. Смятение переполняет меня, смешивая страсть и волнения. Душа в смятении. Угар любви. Той последней, как вздох перед погружением в воду. Не хватает воздуха. Тебя выталкивает наверх. И снова глоток воздуха. И все мало и мало. Силы иссякли от ощущения потери любимой женщины.
   Все пришло некстати. И горькая цена за утраченную молодость.
   Что теперь – стариковское брюзжание. Путь к греху. Потеря любви заменяется чревоугодием и блудом. Отведи от всех грехов. До гордыни не доходит, так как уже раздавлен. Самый большой грех это гордыня, но оно скорее возникает в богатстве, силе и здоровье. Но каждый должен помнить, да притом в день успеха, что и падение может быть болезненным и непоправимым.
   Все вытравлено в пепле любви.
   Поставлена точка. Можно обмануться, но от себя не уйдешь. Легкость измены, это больше чем глупость.
   Если измена по любви, значит, это подлость для того человека, против которого направлено это оружие мести.
   И каменный гость с места сходит от боли распутства Дон-Жуана.
   Эту горечь потери не преодолеть сознанием, тут или перегораешь до пепла, или побеждают здоровые чувства. «Аминь».

16

   – Прочитала «Бовари». Жаль ее, бедняжку, как ее обманули.
   – Сейчас бы сказали – кинули.
   – Мне муж сказал, что я – дрянь, а я ему ответила, что ни о чем не жалею. Я тебе нужна капельку? Не той каплей, что переполняет чашу терпения, а чашу любви.
   Потом…
   – Ты издеваешься надо мной. Почему ты молчишь? Я хочу тебя увидеть. Я тебе еще нужна. Или у тебя есть другая женщина. Скажи. Я звонить больше не буду. Нет. Все равно позвоню.
   Продолжение следует…
   – За это платят, – цинично произнесла она, вставая с постели.
   – За секс в постели?
   – Тебе нужны экстремальные ситуации… Чтобы пахло каштанами.
   Пауза…
   – Я думал, что нас связывает любовь.
   – Любовь?! Она давно умерла.
   – Давай тогда не будем встречаться.
   – Я так не хочу. Ты мне нравишься.
   – Придется поступиться со своими желаниями, зачем терять время на встречи. Проще пойти в стриптиз-бар.
   Рассказ продолжается… Я ее потчевал сельдью в красном вине. Она меня щепоткой солью, лимоном и коньяком. Это генеральская закуска.
   В конце концов, соль, лимон и стопка коньяка. Пошло-поехало. Сюжет начала рассказа «Не первая любовь». Восторг. Обожание. Потом проходит много лет. И что помнится?
   Были ее признания в любви. Я их воспринимал с восторгом не первой любви. Что-то неловкое было в наших отношениях. Однажды она призналась, что наши отношения сложились после того, как ее обидел муж.
   – И что? – спросил. – Если…
   – Если он так бы не поступил, то я не пришла к тебе.
   «Вот, штучка», женщина посередине по Арцыбашеву. Ее чувства стали сплошной спесью, замешанные на одиночестве и разочарования. Я-то как обманулся. Поверил. Использован и забыт. Не первая любовь…

17

   Почему иногда ненавидят любовь как нежность, как страсть, как и страдание, может быть, потому что в любви нет любви, а есть фантазия.
   Проходит время, и неслучайно уготована встреча с моим прошлым десять лет спустя.
   Она поменяла имидж. Теперь у нее ларечный бизнес, и она приподняла свою планку учительницы. Кто откажется посмотреть, как живут по-новому. В ее лице так и остались черты детской обиженности на все и на всех.
   Она падает на диван от усталости. Это у нее все болит. Позвоночник в хрящах. Немеют руки и ноги. Я поглаживаю её спину. Ей больно, она морщится даже от легкого прикосновения.
   – Это возрастное, – замечаю ей.
   – Спасибо, что напомнил, а то я забыла, – в тон иронично произносит она.
   – У мужчин тоже бывает такое.
   – И чем это проявляется?
   – Обострением сексуальной активности.
   – Кобелизм! Мне это понятно.
   – Так это и есть мужской климакс.
   – Почему у женщин, черт побери, все по-другому проявляется.
   По радиоволне заиграла новая мелодия. Она вскакивает и делает звук громче и пританцовывает.
   – Ты помнишь, когда я приехала из Швеции, то привезла кассету этой поп-группы. Я тебе подарила даже кассету.
   – Не помню.
   – Как жаль… – она замолкла, погрузившись в далекое воспоминание.
   – Может, не мне?
   – Что ты говоришь. Я ведь в тебя тогда была влюблена по уши.
   – Я удивлен.
   – Дурачок! Я ходила и подглядывала за тобой, когда ты возвращался с работы. Ты так нехотя возвращался домой. И не приходил ко мне.
   – Наверно, так и было. Тогда меня ни на что не хватало.

18

   Этот разговор был когда-то и где-то в баре.
   – Скажи мне, что я красива.
   Мне не хотелось ей это говорить, тем более о том, что она просила.
   – Ну скажи?
   – Ты красива, – наконец я сдаюсь перед ее настойчивостью и капризом, – но это твой недостаток.
   – Почему?
   – Во-первых, это не стандартно, где твои девяносто на шестьдесят на девяносто, что определило твою исключительность. И вообще, кто говорит, что ты красива?
   – Мама.
   – Для чего она тебе это твердит, только для того, чтобы завысить твою планку притязаний в этой жизни и ко мне…
   – Ну и что, а мое тело красиво.
   – Мы что, на уроке анатомии? И что делать с твоим телом?
   – Обладать…
   – А именно: трогать, осязать, переворачивать как детскую куклу. И это, конечно, будет для меня дорого стоить.
   – Для тебя исключение.
   – Но я люблю сначала похитить душу. Ценность твоя в твоей душе. Телесная красота творение недолговечное и довольно скоропортящееся. Меня охватывают порочные чувства как неконтролируемые фантазии. Я также боюсь, что этот вулкан вырвется черной лавой порока.
   – Ты должен подумать и обо мне, что это может случится и со мной и я могу быть с другим и в другом месте.
   – Тогда ты разрушишь наши отношения. Предупреди, чтобы я не ревновал.
   – Что если об этом я скажу, у тебя не будет ревности?
   – К чему ревновать, если все станет очевидным. Это твоя тяга к развлечениям, удовольствиям и праздности. И я считаю, что это я могу пока тебе дать, и думаю, что дальше фантазий дело не пойдет.
   Весь разговор напоминает грозу перед дождем. Я старше ее и опытнее. И понимаю, что пора остановиться, потому что мой скептицизм сейчас просто неуместен, и обнимаю и целую ее.

19

   Двое в бистро.
   – Они похожи на пельмени.
   – Хинкали.
   – Да, я знаю.
   Его пальцы дрожали. Он вцепился за два стакана. В левой руке было полстакана воды, в правой руке сто граммов водки. По дрожи в правой руке можно было понять, что там водка. Он держал стаканы перед собой, они плясали как мотыльки перед лампой, наконец, он залпом выпил водки и запил одним глотком воды. Глаза его потеплели.
   – Я хочу с кем-нибудь поговорить, – тихо произнес он.
   Я почувствовал к нему не отвращение, а досаду. Я хотел сказать: парень ты опустился, ты выглядишь неряшливо, в чем дело. Он будто услышал мой вопрос.
   – Я по образованию учитель, платили мало. Ушел в бизнес. Кооператив открыли, потом погорели.
   Он выпил глоток воды. Я подумал, что он сейчас попросит в долг водки, но он молчал. Потом тихо сказал.
   – Я хочу поговорить о пустяках. О своей жизни, о себе, но никто не хочет меня слушать.
   Я подумал, что сейчас точно попросит в долг. Или я должен ему составить компанию.
   В долг он не попросил. Я доел порцию хинкали. Он посмотрел на меня. Я показал ему жестом, что я желаю ему всего хорошего в этой жизни. Встал и пошел к выходу. Барменша проводила меня взглядом до выхода.
   Я взошел на мост, перед мной было здание цирка, там, за ним, общипанный весенним ветром Летний сад. Тот бродяга шел следом за мной.
   Я дождался его. Он подошел ко мне.
   – Вы извините меня, что я со своими проблемами подсел к вам, как говорится, я появился не в том месте и не в то время. Простите меня. Мне уже легче. Я пойду домой, меня ждут жена, дочка. Прощайте.
   Он пошел обратно в сторону кафе.
   Будто так заведено, что наша жизнь проходит от встречи к встрече. Она когда-то была влюблена в меня. Но как только оказывался рядом ее бывший знакомый, художник, она вся менялась и делалась чужой. Художник рисовал нимфоманок, и они у него здорово получались, особенно в стиле ню. После этого я хотел научиться стоять на голове, потому что мой брат стоит на голове, и я ему в этом тоже завидую.
   Она у меня в гостях. Что-то пытается вспомнить, потом говорит.
   – У тебя перестановка в комнате.
   – Я не люблю обсуждать эту тему, это все равно как женщине говорить, почему она сделала новую прическу. Все ясно, что кто-то просто меняет стиль жизни. И вопрос один – принимается это или нет.
   – Скажи что-нибудь хорошее.
   Я в паузе. В голове только одна мысль, но говорю нечто обратное.
   – Давай почтим этот вопрос минутой молчания.
   – Что ты делаешь сегодня?
   – Ничего, мое тело отдыхает.
   – Я была у доктора и пожаловалась на свою грацию, а он мне на ухо шепчет, что у меня остеохондроз.
   – По части грации я могу сказать, что у тебя вышла по жизни неплохая трапеция.
   – Хватит меня копытами топтать. Сегодня у жирафихи родился жираф и он уже большой.
   – Сядь прямо или встань прямо.
   – Что я палка?
   – Нет это такая поза.
   Будто мир перевернулся. Она инициативнее меня. Она вызванивает меня. Встречает и уходит. Где мое мужское я, оно растворено в ее женской агрессии. И она первая от меня и ушла.
   «Теперь не давай собой манипулировать. Скрутись в кусок полотенца, выжми все остатки своего безволия», – твержу я себе.
   На что следует обратить в семейной жизни, это я говорю из опыта последних лет. Часто ли вас отправляют в магазин в выходной день, прихорашивается ли она в будний день.
   Случайно ли она носит с собой дамский набор: косметичку, помаду, расческу, фен, полотенце и салфетки.

21

   В пансионате люди испорчены счастьем. У ней в жесте, в мимике выражалась только ревность. Диалога не было. Только ее гнев. Но только тут я научился владеть собой, справляться со своим одиночеством в этой пустой праздности. Что значительно сложнее при житейских неприятностях.
   Тут кто-то влюблялся, кто-то прощался. Череда влюбленных проходила под строгим медицинским контролем и данными электрокардиограммы. Вот такой был замечательный санаторий. Каждое утро – утро с физзарядки и душа.
   Над лесом клубится августовский легкий пар.
   Позади бессонница. И ночные комары. И вот солнечное утро. Это и жизнь и любовь. Короткая утренняя молитва. Потом путь к пирсу. Черная речка несет темные воды, переливаясь на середине всплесками. Тишина. Одинокий хруст под ногами ветки и хлопки крыльев ожиревших пансионных уток. Две драчливые вороны сцепились. Тощая и крикливая. Не обращая ни на кого внимания.
   Порыв ветра и туча накрывает солнце. И дождь. Мельчит. Неуспевших спрятаться под кронами дерева обливает ведром воды. Это постоянно августовское летне-осеннее состояние погоды над Черной речкой в семидесяти километрах от Петербурга.
   В кафе. Она входит. Спортивна и стройна. Заказывает чашку кофе и мороженое. Садится напротив меня за столик. Она смотрит на меня и ждет мою первую фразу.
   – Ты мой каприз!
   – Ты мое искушение. Для меня это опасно.
   – Ты все равно войдешь в эту темную комнату, после того как часы пробьют двенадцать.
   Она молчит. Я продолжаю.
   – Я каждый вечер вычеркиваю тебя из своей жизни. И вновь повторяется одно и то же. Ты рядом, и все плохое исчезает. Но в то же время ты разрушаешь меня. Я счастлив любовью, спокойствием. Теперь я боюсь потеряться.
   Она на этом месте прерывает меня. И будто чеканит слова.
   – Я презираю слабых, я уже одного бросила друга, потому что он тряпка. Я люблю только сильных.

22

   Мне пришла мысль, что я нашел ту, которую искал. Это ужасно, кода тебе сорок лет, а ты опять думаешь о любви.
   Это было новое роковое увлечение. Это были мои уснувшие когда-то фантазии, которые стали наяву. Мне не надо было ни искать или погружаться в наркотическое состояние, этот мир переживаний был со мной.
   Она смотрела на меня почти детскими глазами какого-то удивления. Ее взгляд был похож на взгляд заставшего вас за каким-то неприличным интимным делом. Она как-то ненароком подглядывала за мной. Это наступило в такой момент, когда мои чувства, мои поцелуи, моя страсть угасли под ее пристальным взглядом. Все уходило как в песок. Безответно.
   Чаще стало воцаряться молчание. Молчание стало походить на немоту чувств, приводя меня к обездвиженности и бесстрастности тела.
   Что ищет любовник у женщины. Что ищет муж у жены. И чего не находят, так это страсти и соучастия и, конечно, солюбви.
   Почему мне было с ней легко, да только потому, что я ее любил, а взамен она не давала мне ничего. Она тянулась ко мне с поцелуями, будто наркоман ищет свою стандартную дозу. Ее ломало. Но в чувствах она была по-прежнему нема. И эта-то немота сломила меня окончательно. Молодость лишена самооценки. В старости ее много, что и приводит стариков к насильственному плачу, но, увы, уже бесчувственно.
   Отвечать за себя и особенно за других бывает самой трудной моей задачей. Склонность к самоанализу приводит к возникновению навязчивости.
   Ей нравилось целоваться со мной на эскалаторе метро. На мое удивление она отвечала счастливой улыбкой, говоря, что ничего не может с собой поделать.
   – Я теряю контроль над собой.
   Когда-то я сделал ей непристойное предложение сексуального характера. На этот момент у каждого из нас была своя фантазия. Потом она все-таки произнесла с выдохом.
   – Я боюсь!
   – Чего ты боишься?
   Она ничего не сказала в ответ, а погрузилась в свои мысли.
   Прошел год. Я так и не мог разрешить этот ее ответ. Разговорился с сестрой на сексуальные темы. Она говорила о своем новом друге. И она тоже произнесла это заколдованное слово: «Я боюсь».
   – Так что значит в твоем понимании – это я боюсь.
   – Я боюсь, что мне это понравится, а ему нет. Или понравится больше, чем мне.
   – И середины тут нет.

23

   Опять и опять я возвращаюсь мысленно к ней. Позвонить? Сам себе отвечаю, что лучше нет. Я живу теми ощущениями, которые навеивают мне воспоминания.
   Что я вспоминаю? Все, что приходит в голову. Неизвестно, что и как. Вдруг в свете дня вспоминаю ее улыбку. В метро я чувствую запах ее тела, вкус ее губ. Прогуливаясь по парку, когда под ногами шуршит опавший желтый лист. Нашу поездку за город.
   Настоящее на грани прошлого и будущего. Прошлое понятно, и это понятное ушло, и его не вернешь, а где тут будущее, то, чего у нас не будет, а оно, оказывается, живет в настоящем. Я своим настоящим состоянием опередил будущее.
   Когда остаюсь, она как наваждение появляется во мне. Она в последнее время говорила, что я ее не понимаю и что я должен изменить свое отношение. Я ее дразнил, а что, если не изменю. Тогда что? Это было перед нашей размолвкой. Моей победы тут не было.
   В нашем учреждении один мечтатель, когда произносил, это гениально, это открытие, и тут же успокаивался, сожалея, что его идея так и останется невостребованной.
   Человек должен уметь брать под уздцы ум и желания, а воля должна следовать за этими идолами.
   Ее не было рядом. Но она была в моем подсознании. Ее не было теперь в моей жизни. А она все равно продолжала жить и постоянно присутствовать при мне. Да, именно так продолжала жить со мной и думать, как я, и мечтать, как я, менять ход моих мыслей, мое настроение. И я начинал с ней спорить, даже любить и ненавидеть. Как когда-то было, может, год назад. Я ее, конечно, больше любил.
   Что я хотел от нее? Она по отношению ко мне просто еще ребенок.
   Позвонить ей, сбежавшей от меня, которая еще год назад была рабой любви. В нашем настоящем жило прошлое, от того и была тоска. И депрессия. Человек еще властен в будущем, но отнюдь не над прошлым, которое принадлежит не только одному, но и другому.

24

   Когда ты не один, твои мысли направлены на другого. Идет работа над собой, выравнивая не самого себя, так называемое сглаживание углов своей личности. Тогда не наступает самопоглощения.
   Что думает человек в одиночестве. Он погружается в психоанализ. В этом случае, как шахтер, все глубже забираешься в подсознание. И что это все дает, по Фрейду это считали поиск собственного Я, но тут, как шахтер, находишь новый уголек, который усиливает огонь твоего стресса, порой дает возможность найти выход в другом. И оставляет одни головешки, как при большом пожаре. Надо быть осторожными в психоанализе. И не нужно копаться в себе.
   С творческих позиций такое самоуглубление не так губительно, как проснуться в комнате без мебели.
   Если самодостаточен, то следует сказать, что я контролирую себя и не даю себя разрушить психоанализу до тоски.
   Встреча и снова расставание. Мы учимся понимать друг друга, привыкая к привычкам, к чувствам.
   При расставании она сказала мне, что я ее многому научил. Это познать себя, но не познать меня. Я остался для нее темной комнатой, в которой она вслепую натыкалась на предметы.
   У нас была разница в возрасте. Ее психоанализ был в рамках ее возраста, ее желаний. Желание иметь ребенка. Это самовыражение молодости. Это эволюционное программирование. Библейский Лот и тот был обманут дочерьми ради продолжения рода человеческого. Самодостаточность моего возраста не имела смысла удерживать ее около себя.
   Ее уход был для меня жертвой. Эта жертва стала моим одиночеством. Она желала, чтобы я любил. И я ее любил. Но было два «но». Она любила, так как ей было двадцать пять лет. Я ее любил, так как мне было сорок. Наши отношения были в ритме джаза; каждый танцевал свой танец.
   Ее уход был как электрический разряд. Я перестал ощущать запах волос, вкус губ. Я искал среди многих снова ее или похожую на нее и не нашел. Я простился с ней навсегда, пройдя через одиночество и депрессию. День за днем, и болезненные ощущения ушли. Не навсегда, но они перестали приходить сначала наяву, а потом во сне.

Часть II
Неизбежное

   Это было двадцать лет назад. И наверное, было не со мной. Но это было.
   Виктор весь свой полет на пассажирском самолете проспал. Самолет, сделав разворот над ночным городом, пошел на снижение.
   Виктор почувствовал тупую боль в затылке и как тело вдавилось в кресло. И только когда колеса самолета коснулись бетонной полосы аэродрома, он почувствовал, что боль в голове исчезла.
   Спускаясь по трапу, вдохнув теплый воздух, он повеселел и даже пошутил со стюардессой.
   Позади под крылом самолета были три тысячи километров. Самолет прибыл без опоздания, а это необычное явление в период летней горячки.
   Виктор глянул на часы – было одиннадцать часов десять минут вечера. Он пошел к телефону-автомату, опустил две копейки, набрал домашний номер телефона. В ответ неслись продолжительные гудки, к телефону никто не подходил.
   Виктор повесил трубку, и автомат проглотил монетку. Он шлепнул по толстой спинке автомата. Снова опустил две копейки и набрал номер. У него пронеслась первая навязчивая мысль, неужели они уехали на дачу в четверг, без него, а не в пятницу как обычно.
   Телефон молчал. Он осторожно повесил трубку, попридержал монету, чтобы автомат ее не проглотил.
   Позвонил соседу Валентину.
   – Алло? – ответил мужской голос.
   – Алло. Это я! – не называя себя, произнес Виктор.
   – Привет, – сразу узнав по голосу, ответил Валентин.
   – Слушай, я только что из командировки прилетел, еще в аэропорту. Ты не знаешь, где наши?
   – На дачу уехали вечером.
   Тут передали по селектору, что подали багаж, и просили пассажиров пройти во второй зал.
   – Слушай, здесь багаж поступил, я пойду получу, после перезвоню.
   – Валяй, старина.
   Получив багаж, Виктор снова подошел к телефону-автомату, набрал номер. В ответ неслись длинные гудки.
   Он посмотрел на время – одиннадцать часов тридцать минут. Позвонил в справочное вокзала, где ответили, что последняя электричка уже уехала.
   Виктор сел на чемодан, огляделся. В ночном аэропорту было оживленнее, чем на базаре. Ему стало грустно и обидно. Подумал, что надо было дать телеграмму, а не дал, потому что хотел сделать приятный сюрприз. Теперь отдыхай в аэропорту на диване. Ключа от квартиры не было, когда он уезжал в командировку, то оставил его в столе своего кабинета. Он достал записную книжку. Полистал странички. Глаза остановились на номере Светланы Петровны. Сунул руку в карман – мелочи не было. По размеру входила десятикопеечная монета, и он опустил ее.
   Ответил мягкий женский голос:
   – Слушаю.
   – Это я! – опять не представляясь, сказал Виктор.
   – Привет. Сколько зим…
   – Сколько лет… Представляешь, Света, – начал Виктор, – прилетел на лайнере, отмахал три тысячи километров…
   – Прямо так и три тысячи, – шутливо подзадорил ее голос.
   – Не меньше. Мои на даче. Ключей нет. Как инопланетянин, прилетел и не знаю, что делать.
   – Ты не шутишь? – тихо спросила она.
   – Какие шутки! Сижу на чемодане, послушай, – и он трубку направил в зал.
   – Да-а, – протянула она, – приезжай ко мне.
   – Серьезно, а не поздно?
   – Не ночевать же тебе на улице. В гостиницу тебя, как местного жителя, не пустят. Не поверят. Примут за человека без определенного места жительства.
   – Аргументировано убедительно. С вашего позволения, чемоданы сдам в камеру хранения, потом заберу.
   Он сел в такси и поехал по ночному городу.
 
   Виктор по характеру мягкий, порой безвольный или упрямый молодой человек.
   Когда-то давным-давно, в семнадцать лет, родители дали ему денег на черный день и отпустили со слезами на глазах в большой город.
   Виктор скоро добрался до большого города, за пять часов на самолете. И очень этому удивился. Он пересек бескрайний простор, но под крылом самолета увидел только облака.
   Вступительные экзамены в институт с первого захода он провалил. Его девиз был: «Со щитом или на щите». Он впервые за семнадцать заплакал от бессилия. Но решил, что уедет, когда поступит в институт. Сдаст вступительные экзамены, а после зачисления заберет документы и уедет навсегда из проклятого большого города.
   Так он думал до того, как устроился на работу дворником.
   Жил он в общежитии, которое находилось в старом доме. Сколько было квадратных метров в узкой комнате, Виктор не считал. Но в комнате на троих уместились кое-как три кровати, три тумбочки, старый шкаф и обшарпанный стол. Все остальное было развешано по стенам: полки с книгами, проигрыватель и прочие безделушки. Кровать у окна справа принадлежала студенту Валентину Сагину, слева – вечному абитуриенту Юрочке, а третья – для транзитных пассажиров. Их обычно не помнили. Вряд ли запомнили и его жильцы длинного коридора. Он под тяжестью стен чувствовал себя меленьким и ничтожным человечком. Усталый после работы, он возвращался по этому коридору, проходя под тяжелыми сводами. Только одна мысль изводила его – чтобы вырваться поскорее из этого подземелья. «Что я ищу вдали от дома? Зачем я покинул родной дом? Зачем?» – думал он, но, стиснув зубы, шел по этому коридору. Он по-своему сопротивлялся – читал, писал, снова читал. Перед глазами стояли кровать, шкаф, снова кровать, стол и снова кровать.
   На следующий год он все-таки поступил в институт. Но документы не забрал, а решил окунуться в студенческую жизнь. Зашел в комнату попрощаться. Валентина в этот день не было. Юра лежал, завернувшись в халат. В последний раз он оглядывал все тот же интерьер.
   – Который час? – спросил Юра для того, чтобы что-то сказать.
   – Двенадцать, – ответил Виктор, для того, чтобы что-то ответить.
   – Ты уходишь? – спросил он из вежливости.
   – Да, – кивнул он головой на свой небольшой походный чемодан.
   – Заходи, – перевернувшись на другой бок, произнес он.
   Сколько дней Виктор ждал этой перемены, но так устал, что когда наступил момент радоваться, у него не было на это сил.
   Каждый бесцельно прожитый день он оправдывал тем, что самое лучшее ожидает его впереди, что жить он только начинает.
   Он вышел в ненастную погоду и долго бродил по старым улицам Петроградской стороны. Они не принадлежали резцу Кваренги, Трезини, Растрелли. И здесь не были Блок, Достоевский, Пушкин. Но здесь Виктор находил себе утешение. Он поражался обманчивости внешних фасадов роскошных домов. Он год жил в доме с черной лестницей, выходящей в колодец двора.