Страница:
С 16 мая 1605 г. папой стал Павел V, Камилл Боргезе. Его предшественник, Климент VIII, предусмотрительно оставил без ответа второе письмо Дмитрия, от 30 июля 1604 г., где претендент, по-прежнему настаивая на своей преданности папскому престолу, точнее указывает на вознаграждение, которое ожидает получить. Читая депешу Рангони от 2 июля 1605 г. о происшествиях в Москве, Павел V вдруг воспламенился духом. С 4 августа папские грамоты летели в Польшу к польскому королю, к кардиналу Мацейовскому, к самому Мнишеку, заклиная их воспользоваться ниспосылаемым свыше случаем. Святому отцу казалось, что уния уже торжественно провозглашена в Москве, и он готовился к отправлению своего легата. А пока, в ожидании, он с таким нетерпением торопил отъезд графа Рангони, что нунций, не имея возможности так скоро снарядить племянника в длинный путь, решился послать вперед одного из его секретарей, Луиджи Пратиссоли, который при случае должен был просить посредничества Дмитрия для доставления польскому нунцию кардинальской шапки, давно ожидаемой им. Рим не мог бы отказать новообращенному, который вел за собой в лоно церкви миллионы верных!
В ноябре Пратиссоли, оба иезуита - духовники царя, и Гонсевский собирались близ Кремля на очень интимные вечера, где, по-видимому, царило полное согласие; происходил обмен подарков и взаимных любезностей. Но Пратиссоли и Гонсевский должны были возвращаться в Краков, и приходилось вести себя скромней; Ян Бучинский ехал с ними с письмом Дмитрия к нунцию (15 ноября 1605 г.), в котором царь просил представителя папы исходатайствовать для него в Кракове и Риме: разрешение Марине в день ее коронования причаститься по православному обряду и соблюдать воздержание по средам, и признание королем польским императорского титула, принятого царем. Об унии не говорилось ни слова, ни одного намека на готовность считаться с более ранними требованиями Сигизмунда.
Хорошо понимая всю дерзость, даже непристойность поступка, Дмитрий решил тогда же со своими просьбами обратиться непосредственно к папе. Патера Андрея Лавицкого, которого это время держали в стороне, принимали очень редко, после долгих настояний, и то ночью, в большой тайне, вдруг призвали в Кремль, обласкали, ошеломили любезностями и отправили в Рим с инструкцией на латинском языке, подписанной - император и переполненной разными политическими соображениями. План войны с Турцией и союза с Польшей ради этой цели; обращение к св. отцу по поводу злостного отказа Сигизмунда признать за царем императорский титул; кардинальская шляпа для Рангони; обещание скорого посольства к императору с предложением вступить в союз против оттоманов, - все это находил Павел V в грамоте и многое другое, кроме того, что особенно желал найти - ни малейшего намека на осуществление его разгоревшихся надежд.
Велико было разочарование Ватикана, и великим гневом закипели на Вавеле. Тщетно Марина послала в Рим тогда же послание, насквозь пропитанное благочестием и ревностью к церкви: - "Только бы светлые ангелы благоволили довести ее до Москвы, не будет у нее иной заботы, кроме торжества истинной веры". - Не до того было! - Несмотря на всю его невозмутимую наивность, на его стремление вознаградить себя хоть с этой стороны за те заботы, которыми тогда удручала его Венеция со своим дожем Леонардо Донато, изгоняя иезуитов и восставая против церкви, Павел V не соблазнялся перспективой пути, который удалял его от выполнения прежних планов и грозил поссорить с королем Польши. Что это не соблазнило его, блестяще доказывает действительный исход двойной дипломатической кампании, которую Дмитрий вел в Риме и Кракове с такой странной развязностью. Получился чисто отрицательный результат. Рангони, в погоне за кардинальской шляпой, и иезуиты, преследовавшие по-своему политику рискованных соглашений, в одиночестве продолжали идти вперед.
Проезжая через Краков, патер Андрей Лавицкий удивил своим необыкновенным внешним видом и странными понятиями, господствовавшими среди сынов Лойолы относительно религиозной унии, которую они рассчитывали провести в жизнь. Несколько лет тому назад, посещая протестантские дворы северной Европы, Поссевин наряжался светским кавалером, со шпагой у бедра и со шляпой в руках; патер Андрей явился в Краковскую коллегию св. Варвары в одежде русского попа, в просторной рясе с широкими рукавами, с бородой и длинными волосами. На Вавеле ему бы простили наряд, но что касается Дмитрия, то он заходил слишком далеко! Не только он осмеливался затягивать расплату с должниками, а еще вторгался в их собственные права! Сигизмунд рассердился, а гнев короля тотчас отразился на разочаровании папы.
Инструкции, присланные Рангони, не оставляли сомнений в перевороте, происшедшем в Ватикане. Приказано остановить выезд графа Рангони. Бросая тень на короля Польши, его миссия становилась теперь ненужной, даже с точки зрения папы. На ходатайство разрешить Марине исполнение некоторых православных обрядов ответили категорическим отказом. Ранее, будучи еще кардиналом в конгрегации инквизиционного суда, Павел V дал благоприятный ответ на эту просьбу; теперь он его не помнил. О союзе против турок отозвались иронически-уклончиво. Еще чувствительней поразило Дмитрия то обстоятельство, что папа не только отклонил от себя обязательство по отношению к титулу, которого добивался неблагодарный новообращенный, но даже в письме ему, "императору", сохранил титул "vir nobilis", с каким его предшественники обращались к претенденту до его победоносного похода и коронования! Наконец, страшный удар и Рангони - папская грамота обошла молчанием вопрос о кардинальской шляпе.
Тем временем смущенный племянник нунция отправился все-таки в Москву. Курьер нагнал его в Смоленске и остановил там. Усиленными просьбами дядя добился в конце концов отмены приказа; но, снисходя на нее, в Риме не одобряли посольства, как показывает судьба его инициатора: Рангони отозвали из Кракова; ему так и не довелось получить кардинальской шапки. А с другой стороны, прибыв к месту назначения в феврале 1606 г., граф Александр был очень холодно принят обиженным vir nobilis'ом. Дмитрий поручил секретарю ознакомиться с грамотой папы и не почтил посла обычным пиром. Но отчасти по свойственной ему непоследовательности, отчасти понимая, несмотря на уязвленную гордость, что необходимо соблюдать добрые отношения с Римом, он вскоре, по-видимому, изменил тактику, чем хвалился Рангони. Кроме Вавеля и Ватикана, у молодого государя тогда почти не было других сношений с Европой. Более или менее осведомленные об удивительных событиях, происходивших в Москве, протестантские и католические дворы еще не составили себе определенного мнения насчет этого переворота и держались выжидательной политики. В результате создавалось довольно тяжелое положение для "непобедимого императора". Отбросив даже несвоевременный теперь проект союза против турок, Москва не могла уже обходиться без прямых сношений с западными землями. После Ивана IV Годунов искал среди них не только политических союзников, но даже главным образом необходимого нравственного, просвещающего содействия, начал цивилизации, людей науки, ремесленников и рабочих. После угрюмого приема, оказанного Рангони, не догадался ли сам Дмитрий, что можно и с этой стороны использовать дипломатические сношения, если иных выгод от них нельзя ожидать? Не угощал ли он, ненасытная попрошайка, папского посла остатками от своих пиров, чтобы тотчас требовать от него услужливого посредничества в доставлении целых запасов политических, административных и военных средств? В этом случае можно поверить графу Рангони, до такой степени описанный им прием, с каким Дмитрий заявил свою новую просьбу, отвечает его нраву и обычаю. В отплату он предлагал снарядить в Рим многочисленное посольство... чтобы приступить, наконец, к сложному делу соединения церквей? - отнюдь нет! Дмитрий чистосердечно признавался, что это посредничество должно привлечь к желанным ему сношениям с Кремлем другие иностранные дворы: венский, где Рудольф хранил нелюбезное молчание; французский, где правил государь, которому "непобедимый император" горел желанием подражать, и даже испанский двор. Ни просьба, ни предложение не сулили курии никаких выгод, и папский престол не мог уяснить себе, которое из них могло бы послужить к наибольшей пользе этого неугомонного просителя.
Эта новая комбинация воспламенила графа Рангони, но она, конечно, оставалась только проектом, тем более что, по-видимому, вызывала решительное противодействие английской колонии, уже довольно многолюдной в Москве. В частности англичане представляли веские возражения против предполагаемой вербовки папских техников. Поляки-протестанты, секретари Дмитрия, тоже высказывались за приглашение этого персонала из Англии. В самом Риме справлялись по этому вопросу у Поссевина и получили неблагоприятный отзыв: если церковь может чего-нибудь ожидать от Московии, то не посылкой ремесленников и инженеров добьется она своего: здесь нужны иезуиты!
В результат, по всей линии дипломатических сношений переговоры оказались бесплодными. [217]
Однако Дмитрий не остался с пустыми руками. То смягчая в Риме последствия жестоких разочарований, то создавая там новые иллюзии, а в Кракове оказывая давление на нетвердый от природы ум Сигизмунда, иезуиты, наперекор бурям и морским приливам, хорошо послужили тому, в ком патер Андрей упорно продолжал видеть нового Константина. В начал марта 1606 г. Ватикан освободился от последних иллюзий и пошел на попятную. Кардинал Сципион сообщил польскому нунцию, что все просьбы Марины и ее жениха о разрешении им некоторых отступлений от обрядов отвергнуты безотменно инквизиционным судилищем. Но к тому времени представитель царя исполнил в Кракове то, что считалось особенно ценным в его дипломатических поручениях: торжественно совершил обручение с дочерью воеводы сандомирского и именем царя принял новую царицу из рук короля польского. Марина с отцом выехали в Москву, и Дмитрий поспешил уведомить Рангони, что он не настаивает на разрешениях папы. Он, несомненно, рассчитывал, что, очутившись в Москве, Марина обойдется без них, как это сделал он сам; и не ошибся.
Я подошел к великому событию, которым увенчались желания влюбленного монарха.
[218]
В ноябре Пратиссоли, оба иезуита - духовники царя, и Гонсевский собирались близ Кремля на очень интимные вечера, где, по-видимому, царило полное согласие; происходил обмен подарков и взаимных любезностей. Но Пратиссоли и Гонсевский должны были возвращаться в Краков, и приходилось вести себя скромней; Ян Бучинский ехал с ними с письмом Дмитрия к нунцию (15 ноября 1605 г.), в котором царь просил представителя папы исходатайствовать для него в Кракове и Риме: разрешение Марине в день ее коронования причаститься по православному обряду и соблюдать воздержание по средам, и признание королем польским императорского титула, принятого царем. Об унии не говорилось ни слова, ни одного намека на готовность считаться с более ранними требованиями Сигизмунда.
Хорошо понимая всю дерзость, даже непристойность поступка, Дмитрий решил тогда же со своими просьбами обратиться непосредственно к папе. Патера Андрея Лавицкого, которого это время держали в стороне, принимали очень редко, после долгих настояний, и то ночью, в большой тайне, вдруг призвали в Кремль, обласкали, ошеломили любезностями и отправили в Рим с инструкцией на латинском языке, подписанной - император и переполненной разными политическими соображениями. План войны с Турцией и союза с Польшей ради этой цели; обращение к св. отцу по поводу злостного отказа Сигизмунда признать за царем императорский титул; кардинальская шляпа для Рангони; обещание скорого посольства к императору с предложением вступить в союз против оттоманов, - все это находил Павел V в грамоте и многое другое, кроме того, что особенно желал найти - ни малейшего намека на осуществление его разгоревшихся надежд.
Велико было разочарование Ватикана, и великим гневом закипели на Вавеле. Тщетно Марина послала в Рим тогда же послание, насквозь пропитанное благочестием и ревностью к церкви: - "Только бы светлые ангелы благоволили довести ее до Москвы, не будет у нее иной заботы, кроме торжества истинной веры". - Не до того было! - Несмотря на всю его невозмутимую наивность, на его стремление вознаградить себя хоть с этой стороны за те заботы, которыми тогда удручала его Венеция со своим дожем Леонардо Донато, изгоняя иезуитов и восставая против церкви, Павел V не соблазнялся перспективой пути, который удалял его от выполнения прежних планов и грозил поссорить с королем Польши. Что это не соблазнило его, блестяще доказывает действительный исход двойной дипломатической кампании, которую Дмитрий вел в Риме и Кракове с такой странной развязностью. Получился чисто отрицательный результат. Рангони, в погоне за кардинальской шляпой, и иезуиты, преследовавшие по-своему политику рискованных соглашений, в одиночестве продолжали идти вперед.
Проезжая через Краков, патер Андрей Лавицкий удивил своим необыкновенным внешним видом и странными понятиями, господствовавшими среди сынов Лойолы относительно религиозной унии, которую они рассчитывали провести в жизнь. Несколько лет тому назад, посещая протестантские дворы северной Европы, Поссевин наряжался светским кавалером, со шпагой у бедра и со шляпой в руках; патер Андрей явился в Краковскую коллегию св. Варвары в одежде русского попа, в просторной рясе с широкими рукавами, с бородой и длинными волосами. На Вавеле ему бы простили наряд, но что касается Дмитрия, то он заходил слишком далеко! Не только он осмеливался затягивать расплату с должниками, а еще вторгался в их собственные права! Сигизмунд рассердился, а гнев короля тотчас отразился на разочаровании папы.
Инструкции, присланные Рангони, не оставляли сомнений в перевороте, происшедшем в Ватикане. Приказано остановить выезд графа Рангони. Бросая тень на короля Польши, его миссия становилась теперь ненужной, даже с точки зрения папы. На ходатайство разрешить Марине исполнение некоторых православных обрядов ответили категорическим отказом. Ранее, будучи еще кардиналом в конгрегации инквизиционного суда, Павел V дал благоприятный ответ на эту просьбу; теперь он его не помнил. О союзе против турок отозвались иронически-уклончиво. Еще чувствительней поразило Дмитрия то обстоятельство, что папа не только отклонил от себя обязательство по отношению к титулу, которого добивался неблагодарный новообращенный, но даже в письме ему, "императору", сохранил титул "vir nobilis", с каким его предшественники обращались к претенденту до его победоносного похода и коронования! Наконец, страшный удар и Рангони - папская грамота обошла молчанием вопрос о кардинальской шляпе.
Тем временем смущенный племянник нунция отправился все-таки в Москву. Курьер нагнал его в Смоленске и остановил там. Усиленными просьбами дядя добился в конце концов отмены приказа; но, снисходя на нее, в Риме не одобряли посольства, как показывает судьба его инициатора: Рангони отозвали из Кракова; ему так и не довелось получить кардинальской шапки. А с другой стороны, прибыв к месту назначения в феврале 1606 г., граф Александр был очень холодно принят обиженным vir nobilis'ом. Дмитрий поручил секретарю ознакомиться с грамотой папы и не почтил посла обычным пиром. Но отчасти по свойственной ему непоследовательности, отчасти понимая, несмотря на уязвленную гордость, что необходимо соблюдать добрые отношения с Римом, он вскоре, по-видимому, изменил тактику, чем хвалился Рангони. Кроме Вавеля и Ватикана, у молодого государя тогда почти не было других сношений с Европой. Более или менее осведомленные об удивительных событиях, происходивших в Москве, протестантские и католические дворы еще не составили себе определенного мнения насчет этого переворота и держались выжидательной политики. В результате создавалось довольно тяжелое положение для "непобедимого императора". Отбросив даже несвоевременный теперь проект союза против турок, Москва не могла уже обходиться без прямых сношений с западными землями. После Ивана IV Годунов искал среди них не только политических союзников, но даже главным образом необходимого нравственного, просвещающего содействия, начал цивилизации, людей науки, ремесленников и рабочих. После угрюмого приема, оказанного Рангони, не догадался ли сам Дмитрий, что можно и с этой стороны использовать дипломатические сношения, если иных выгод от них нельзя ожидать? Не угощал ли он, ненасытная попрошайка, папского посла остатками от своих пиров, чтобы тотчас требовать от него услужливого посредничества в доставлении целых запасов политических, административных и военных средств? В этом случае можно поверить графу Рангони, до такой степени описанный им прием, с каким Дмитрий заявил свою новую просьбу, отвечает его нраву и обычаю. В отплату он предлагал снарядить в Рим многочисленное посольство... чтобы приступить, наконец, к сложному делу соединения церквей? - отнюдь нет! Дмитрий чистосердечно признавался, что это посредничество должно привлечь к желанным ему сношениям с Кремлем другие иностранные дворы: венский, где Рудольф хранил нелюбезное молчание; французский, где правил государь, которому "непобедимый император" горел желанием подражать, и даже испанский двор. Ни просьба, ни предложение не сулили курии никаких выгод, и папский престол не мог уяснить себе, которое из них могло бы послужить к наибольшей пользе этого неугомонного просителя.
Эта новая комбинация воспламенила графа Рангони, но она, конечно, оставалась только проектом, тем более что, по-видимому, вызывала решительное противодействие английской колонии, уже довольно многолюдной в Москве. В частности англичане представляли веские возражения против предполагаемой вербовки папских техников. Поляки-протестанты, секретари Дмитрия, тоже высказывались за приглашение этого персонала из Англии. В самом Риме справлялись по этому вопросу у Поссевина и получили неблагоприятный отзыв: если церковь может чего-нибудь ожидать от Московии, то не посылкой ремесленников и инженеров добьется она своего: здесь нужны иезуиты!
В результат, по всей линии дипломатических сношений переговоры оказались бесплодными. [217]
Однако Дмитрий не остался с пустыми руками. То смягчая в Риме последствия жестоких разочарований, то создавая там новые иллюзии, а в Кракове оказывая давление на нетвердый от природы ум Сигизмунда, иезуиты, наперекор бурям и морским приливам, хорошо послужили тому, в ком патер Андрей упорно продолжал видеть нового Константина. В начал марта 1606 г. Ватикан освободился от последних иллюзий и пошел на попятную. Кардинал Сципион сообщил польскому нунцию, что все просьбы Марины и ее жениха о разрешении им некоторых отступлений от обрядов отвергнуты безотменно инквизиционным судилищем. Но к тому времени представитель царя исполнил в Кракове то, что считалось особенно ценным в его дипломатических поручениях: торжественно совершил обручение с дочерью воеводы сандомирского и именем царя принял новую царицу из рук короля польского. Марина с отцом выехали в Москву, и Дмитрий поспешил уведомить Рангони, что он не настаивает на разрешениях папы. Он, несомненно, рассчитывал, что, очутившись в Москве, Марина обойдется без них, как это сделал он сам; и не ошибся.
Я подошел к великому событию, которым увенчались желания влюбленного монарха.
[218]
Блестящее брачное торжество имело свою обратную темную сторону. Среди пышной обстановки, за кулисами кипели важные тревожные заботы. Когда вслед за торжеством, заглушая красноречие здравиц и приветствий, поэты Гроховский, Юрковский, Жабчиц, из приближенных Мнишека, настраивали лиры, чтобы воспевать все то, что сулит счастливый брак, ту зарю нового будущего, которая открывалась для двух великих наций, - где-то в тени за ними, в тайных совещаниях ковались козни, чреватые грозными осложнениями. Докучливый кредитор для Дмитрия, Сигизмунд был также неприятен значительному большинству своих подданных, как угрюмый, нелюбезный повелитель. Говорили, что главный виновник его избрания и торжества, Замойский, теперь раскаивался в своем поступке. "Какого немого чорта-немца вы нам привезли?" - спрашивал он польских дворян, сопровождавших короля при его въезде в новое королевство. А ведь самые ярые враги нелюбимого государя, Николай Зебржидовский и Стадницкий, находились в дружеских отношениях с Дмитрием. Брат главного бунтовщика, Станислава, прозываемого Дьяволом, был назначен гофмейстером двора новой царицы; весь кружок старался сблизиться с диссидентами, пользуясь приятным впечатлением проявляемой новым царем терпимости в делах веры. Вслед за Власьевым в Краков прибыл один из польских секретарей Дмитрия, Станислав Слонский, со словесным поручением к сандомирскому воеводе и ко многим его товарищам по сенату, а немного позже в различных кружках зародилась мысль, что в это время состоялось соглашение между супругом Марины и коноводами партии восстания в Польше. Некоторые мемуаристы отметили эти подозрения, а на сейме 1611 г. они сложились в настоящее обвинение; замешанный в это дело Мнишек ограничился тем, что отрицал со своей стороны всякую прикосновенность к заговору.
[219]
В январе 1606 г. Ян Бучинский приехал в Краков вместе с Михаилом Толочановым, доверенным лицом Дмитрия; они привезли новый запас денег для сандомирского воеводы, новые подарки Марине, а к Сигизмунду новую любезную просьбу относительно тех державных почестей, которые царь желал бы обеспечить своей супруге на время ее пребывания в Польше. Этим и ограничивалась миссия обоих послов; однако, необъяснимо как, она вызвала заметное волнение на Вавеле, где Дмитрия с его польскими друзьями тогда же прямо обвиняли в происках, имевших целью низложить Сигизмунда и заменить его "непобедимым императором".
[220]Этот внезапный страх, по-видимому, указывает на созревший уже заговор, слишком быстрые и недостаточно замаскированные успехи которого беспокоили самого Мнишека, и он довольно загадочным письмом увещевал зятя (25 декабря 1605 г.)
[221]"не так спешить делом". - Через несколько месяцев, в марте 1606 г., когда сейм увлекался проектом союза с царем против турок, Лев Сапега, чтобы отделаться от проекта, очень ясно указал на эти преступные замыслы. Враги короля, заявил он, поддерживали тайные сношения с Дмитрием и даже предлагали ему корону.
[222]
Такие указания, бесспорно, недостаточны, чтобы установить достоверность события, если вообще таковая существует в исторической науке. Возможно, как это допускал недавно один польский историк,
[223]что среди противников Сигизмунда один Станислав Стадницкий был достаточно "дьяволом", чтобы задумать и привести в действие такой план; но по многим признакам все еще на Дмитрия падают сильные подозрения в соучастии.
Счастливый супруг Марины имел, впрочем, самые основательные причины "не слишком спешить" по этому крайне опасному пути. Как я уже намекал, этой интриге шла навстречу другая, не менее рискованная. Послы, число которых по дороге к Кракову все умножалось по воле царя, не все были ему одинаково верны. Иван Безобразов, отправленный в январе 1606 г., чтобы объявить о прибытии большого московского посольства для обсуждения союзного договора, близ Вавеля оказался носителем совершенно иного поручения. В тайной беседе со Львом Сапегой или Гонсевским, - тут свидетельства не сходятся, - он объявил себя тайным агентом Василия Шуйского, который вместе с Голицыными и другими боярами добивался вмешательства Сигизмунда - против Дмитрия! Недовольные жаловались, что король прислал им легкомысленного государя подлого происхождения; они не могут больше выносить его тирании и распутства, горячо желают переменить государя и остановили свой выбор на сыне Сигизмунда. Тотчас, по совпадению далеко не случайному, иссякшие на многие месяцы потоки враждебных Дмитрию изветов и суждений возродились внезапно, словно хлынули из недр земных. Борша, бывший офицер польского легиона царя, позволял себе говорить, что в Москве супруг Марины уже провозглашен обманщиком, и его собираются прогнать. Такие вести сообщали сами братья Хрипуновы, так недавно и услужливо ручавшиеся в подлинности его личности! Швед, выдававший себя за лазутчика Марфы, распространял по Кракову известие, что бывшая царица не признала в нем своего сына. Так полякам, предлагавшим Дмитрию корону Ягеллонов, москвитяне возражали предоставлением польскому королевичу шапки Мономаха.
По отзыву Жолкевского, судя по его положению, хорошо осведомленного очевидца, Сигизмунд даль уклончивый ответ на это предложение.
[224]Он поверил подлинности Дмитрия; если же правда, что он стал жертвой обмана, то не намеревался "мешать боярам самим решить свою судьбу"; сам не честолюбивый, король желал, чтобы и сын следовал его примеру, "и во всем полагался на волю Божию". Весьма вероятно, однако, что король не устоял на этом решении. Впоследствии, в беседе с преемником Рангони, Франческо Симонеттою, он признался, что переговоры с москвитянами по поводу его вступления на московский престол начались во время его свадьбы с эрцгерцогиней Констанцией; а ведь, как известно, ее праздновали вскоре вслед за обручением Дмитрия и Марины. Верный Бучинский постиг это хитросплетение политических козней и оценил его тревожные последствия не только среди окружавших Сигизмунда, но и во всей стране. Внезапным переворотом в общественном мнении поляки вернулись к первым впечатлениям: Дмитрий на престоле не стоит Годунова! Новому царю приписывали пропасть зловредных замыслов. Пышный титул, какой он присвоил себе, вызывал негодование: - "Это нестерпимая обида Богу и королю!" заявлял влиятельный воевода познанский, Иероним Гостомский.
Уведомленный в свою очередь, Дмитрий последовал двусмысленной и обоюдоострой политике, отвечавшей свойствам его ума и темперамента. Понимая необходимость обезоружить пробудившееся недоверие Сигизмунда, он доверил графу Рангони для короля самые заманчивые, успокоительные речи: в польском-де соседе он чтил скорее отца, нежели брата, и решительно предлагал ему свое содействие, чтобы расправиться с узурпатором Карлом Шведским. Но в то же время, рассчитывая на поддержку своих сношений с польскими инсургентами, бывший протеже Сигизмунда осмелился намеками, но во всеуслышание отпираться от интимных обязательств, которые он принял на себя перед своим покровителем. Требуя признания за собой нового титула, он объяснял свою настойчивость - необходимостью противодействовать категорическим опровержением недавно распущенных слухов об уступке земель в пользу Польши, на которую он будто бы согласился.
[225]Подобно Сигизмунду, он не мог остановиться на этих предварительных мерах. Мы увидим, как вместо войны с Турцией, предпринимаемой сообща с западными соседями, он предпочтет обдумывать совсем другой поход - по тому же пути, который привел его к престолу, только в обратном направлении.
[226]
Так подготовлялись события, которые вскоре вовлекли несчастную Московию в новую бездну кровопролитных бедствий и тяжких междоусобий. Мнишек с дочерью как бы предчувствовали их еще на пути к Москве, так медленно подвигались они вперед, жестоко испытывая нетерпение Дмитрия.
IV. Из Кракова в Москву
Марина покинула Краков через 10 дней после своей свадьбы, уклоняясь от празднеств, сопровождавших бракосочетание Сигизмунда и эрцгерцогини Констанции. Среди них щепетильность Власьева и новой царицы, в которой она быстро развилась, могла бы подвергнуться новым уколам. Однако стремление молодой женщины соединиться с супругом не отвечало его ожиданиям. Целых два месяца она провела в Праднике, имении краковских епископов, где задержалась по многим причинам. Во-первых, Мнишек никак не мог управиться со своими приготовлениями под давлением многих затруднений, и прежде всего денежных, несмотря на щедрость зятя. Он делал долги и за свой кредит и за счет расточительного государя, постоянно просил новых пособий, опустошил даже кошелек самого Афанасия Власьева, впрочем весьма не объемистый. Дмитрий обращался к Марине с пламенными посланиями, а в ответ получал жалобы тестя и счета для оплаты.