Страница:
На другой день москвитяне присягали новому государю сначала в открытом поле, на полпути между польским лагерем и столицей, а затем в Успенском соборе в присутствии патриарха. Гермоген довольно покорно согласился на совершение этого обряда: в указе, разосланном по областям, сказано было, что Владислав обязался принять венец из рук верховного святителя, что могло сойти за обещание отречься от католичества.
[368]В договоре об этом ни слова не было сказано, но ему приписывали все, чего хотели.
Следующие дни были посвящены пиршествам. Сначала Жолкевский с большой пышностью принимал главных бояр, которым он роздал в виде подарка: лошадей, седла, сабли, ценные кружки. Затем он со своими полковниками был приглашен на не менее роскошный пир у кн. Мстиславского. За столом московского вельможи спутники гетмана, как некогда спутники Марины, едва прикасались к. московской стряпне; они угощались только французским пирожным и жаловались, что им нечем напиться в виду разнообразия напитков, подававшихся, впрочем, в изобилии. Им нужно было, по-видимому, пить один какой-либо напиток, чтобы у них закружилась голова! Подарками они тоже остались недовольны. Однако им понравился бой с медведями, устроенный для них после обеда; по достоинству оценили они белого сокола и охотничью собаку, предложенных хозяином Жолкевскому. [369]
Гетман, однако, имел более серьезные причины не слишком предаваться веселью во время этого пиршества. Он узнал сначала от Федьки Андронова, посланного в качестве гонца, а затем от Гонсевского, привезшего инструкции от Сигизмунда, что король заявляет притязания на царский титул для себя лично. Жолкевский, хотя и хвастался всегда откровенностью, очевидно, все-таки преувеличил в своих мемуарах [370]изумление свое по поводу этого решения короля. Он не мог не знать возражений, которые делались на берегах Вислы против вступления Владислава на московский престол. Шляхта вовсе не могла желать, чтобы Владислав, которому рано или поздно придется принять польскую корону, учился делу управления в Московии. С другой стороны, замена сына отцом не казалась неприемлемой для тех москвитян, которые искренно признавали принцип польской кандидатуры: бояре, готовые отдаться в руки Польши из страха перед "вором" и смутой, или бывшие приверженцы Дмитрия, надеявшиеся таким образом избежать крутой реакции, не придавали большой важности личности государя. Кроме этих малочисленных убежденных полонофилов, различались еще две группы: покорные, готовые признать польского царя, если он примет православие, и для них отец или сын - помеха была одинаковая, потому что Сигизмунд не соглашался, чтобы Владислав переменил религию; и затем непримиримые, убежденные националисты, которые в религиозном вопросе видели лишь надежное средство устранить вовсе польскую кандидатуру. На деле личная кандидатура короля не встречала никаких серьезных препятствий, пока бояре и тушинские конфедераты оставались господами положения; впоследствии, когда восторжествовала национальная партия, Сигизмунд и Владислав оба были одинаково устранены.
Как ни велика была проницательность Жолкевского, он, кажется, недостаточно распознал все эти элементы бесспорно весьма сложного положения. Подписав от имени короля договор в пользу Владислава, он как будто считал также вопросом чести хитроумно отстаивать даже букву этого договора. Наконец, другие заботы отвлекали все его внимание и все его силы. Надо было избавиться от Дмитрия. Пользуясь своим авторитетом, гетман старался привлечь Сапегу, который продолжал играть при "воре" двусмысленную роль. Приглашенный в качестве посредника для устройства какого-нибудь соглашения, староста усвятский охотно пошел на это. Но Дмитрий на сделанное ему предложение поселиться в Польше ответил, что он "предпочел бы рабство у крестьянина позору есть хлеб короля". Вмешавшаяся в переговоры Марина прибавила к этому высокомерному ответу тонкую насмешку: "Пусть король уступит царю Краков, тогда царь подарит ему взамен Варшаву". [371]
Надо было прибегнуть к оружию. Мстиславский присоединил московские войска к войскам Жолкевского, и первый боярин Москвы подчинился польскому полководцу. Жолкевский ночью подступил к лагерю Сапеги. Испуганные люди старосты усвятского послали парламентеров, и их начальник сам явился к Жолкевскому: "Пусть захватят "вора", он не станет мешать этому!" [372]Москва отделяла союзные войска от монастыря св. Николая, где тогда находились вместе Дмитрий и Марина. С разрешения Мстиславского поляки прошли через столицу, но Дмитрий и Марина были во время предупреждены, и их не удалось захватить. Быстрое отступление укрыло их. Но отпадение Сапеги лишило их возможности стоять лагерем под Москвой, и "вор" с Мариной отступил к Калуге. За ними последовали казаки. Что касается москвитян, сохранивших преданность Дмитрию, то они готовы были по большей части признать Владислава под условием сохранения за ними чинов, полученных ими на службе претендента. Это условие помешало соглашению, так как Жолкевский не мог заставить бояр подписать его. Со своей стороны, Жолкевский сделал крупную ошибку, отказав передать Заруцкому, который мужественно сражался под его начальством при Клушине, предводительствование над присоединившимися к нему или готовыми пристать к нему москвитянами. Пользовавшиеся очень большой славой в народе атаман живо подговорил большую часть своих людей и направился с ними к Калуге, где его ждала романтическая и печальная участь. Поляки Сапеги, напротив, все перешли на службу к королю, который обещал платить им жалованье.
Жолкевский, сообразивши теперь лучше положение дел, стал торопить, чтобы отправили послов под Смоленск для заключения окончательного соглашения с Сигизмундом. По его мнению, это было прекрасным средством удалить из столицы некоторых подозрительных лиц. С этой целью, льстя В. В. Голицыну, он уговорил его принять на себя председательствование в этом посольстве; удалось ему включить в посольство и Филарета. Вошли в него также Авраамий Палицын с Захаром Ляпуновым и представители всех сословий, избранные в таком количестве, что посольство состояло из 1 246 лиц, сопровождаемых 4 000 писарей и слуг: еще одно собрание, маленький собор, эманация большего собора, которому приписывали избрание Владислава! [373]
Наказ, подробно выработанный для этих выборных, занимает 85 страниц убористого шрифта; он настаивает главным образом на следующих пунктах: Владислав должен перейти в православие в самом лагере под Смоленском, еще раньше, чем отправится в путь к Москве; по восшествии на престол он должен отказаться от всяких сношений с папой в религиозных вопросах; жениться он должен в Московии на православной; король, со своей стороны, должен снять осаду со Смоленска и возвратиться в Польшу. В крайнем случае переход царя в православие выборные могут отложить до приезда его в Москву, лишь бы он прибыл туда по возможности скорее. Чтобы дать королю залог своей искренности, бояре согласились в то же время на то, чтобы бывший царь Шуйский и его два брата были отправлены в Польшу. Так как Гермоген не признавал действительным насильного пострижения бывшего государя, то эта предосторожность казалась полезной. Однако из опасения, что москвитяне сочтут это оскорблением, Василий Иванович и его родные были предварительно удалены из столицы и помещены вблизи границы.
Эти меры временно облегчили политическое положение; но военное положение оставалось внушающим опасения. Дмитрий укрепился в Калуге и набирал новых приверженцев из соседних областей. Чтобы обуздать его, Жолкевский не нашел другого средства, кроме того, что послал в Северщину загадочного старосту усвятского с несколькими людьми и десятью тысячами рублей московских денег, чтобы на них нанять других. Расхищение московских сокровищ начиналось! Но, прибывши к месту назначения, двоюродный брат великого канцлера Литовского, очевидно, получил от последнего другие инструкции. Немедленное замирение страны вовсе не согласовалось с планами короля, которого в этом случае можно упрекнуть в нечестности, но нельзя отрицать, что он проявил много деловитости и проницательности. Сигизмунд ясно понимал, что лишь страх перед "вором" дал Польше наиболее решительных сторонников в Московии. Уничтожить сейчас же это пугало было бы большой неосторожностью, и вот Ян Сапега получил секретное предписание не только щадить Дмитрия, но в случае нужды оказать ему и поддержку. Со своей стороны, страну опустошали остатки тушинской армии, казаки и поляки под предводительством Лисовского и Прозовецкого, другого очень предприимчивого начальника, и неизвестно было даже доподлинно, кому служили они. Наконец, шведы, со времени избрания Владислава обратившиеся из союзников во врагов, завладели Ладогой и пытались захватить врасплох Ивангород, сохранивший преданность Дмитрию.
Расположившись под Москвою лагерем со своей маленькой армией, Жолкевский чувствовал себя в очень большой опасности; однако, он не дерзал ввести поляков в громадный город, где можно было ожидать возмущения фанатичных элементов, как только станет известно, что Сигизмунд думает воссесть на престол вместо своего сына. Но именно это опасение и побудило бояр признать милостью то, что раньше они считали оскорблением. Они предались полякам; на поляков они возлагали задачу защищать их от общей опасности. Гетман уступил с большой неохотой. Он надеялся, что король присоединит к нему малочисленное, но превосходное войско, которое ничего путного не делало под Смоленском. К несчастью, Сигизмунд, со своей стороны, ждал присоединения всей Польши. Но Польша теперь, несмотря на все просьбы, ходатайства и мольбы, не двигалась. Она не хотела ничего ни видеть, ни соображать. В последний раз перед роковым часом, когда она должна была покорно подчиниться завоеванию, ей был предоставлен случай проявить свое просветительное и завоевательное могущество и даже со всеми данными на успех, как признает один из самых выдающихся русских историков. [374]Она не захотела. У нее не хватало уже ни духа, ни рассудка. Она предоставила своему королю по следам нескольких отважных авантюристов искать приключений и одному добиваться недостижимой цели. В феврале 1610 года Сигизмунд принужден был продать или заложить свои драгоценности; [375]обескураженный, несмотря на события под Клушиным; неуверенный в возможности воспользоваться плодами этой победы, он все более и более упорно цеплялся за мысль, что снять осаду со Смоленска значит выпустить добычу, погнавшись за тенью. Во всяком случае, если ему удастся взять эту крепость, ему неопасно будет возвратиться в Краков с пустыми руками и подвергнуться там гневу своих грозных подданных. И как его подданные покинули своего короля, так он покинул своего гетмана.
И Жолкевскому опять пришлось взять смелостью. Это был страшный опыт. При первом известии о вступлении поляков в Москву все колокола зазвонили. Мятеж снова готов был вспыхнуть. Испуганные бояре просили подождать, и Жолкевский предложил расположить свои войска в предместьях. Но это было еще хуже. В пригородах Москвы находилось множество монастырей; предназначенный для самого Жолкевского и его главного штаба Новодевичий монастырь был женский; монахини всполошились; Гермоген вознегодовал. Кроме того, поляки, особенно тушинские, тоже не были довольны таким распоряжением. Все еще в ожидании обещанного жалования, они терпеливо ждали лишь в надежде добраться скоро до Кремля и его сокровищ. Надо было ладить со всеми этими мятежными элементами. Бояре старались умиротворить толпу и внушить патриарху более правильное понимание положения дел. "Если Жолкевский уйдет, нам останется только последовать за ним, чтобы спасти наши головы", кричал ему Иван Романов, и, так как старый патриарх упорно стоял на своем, Мстиславский сказал ему, наконец, грубо: "Нечего попам мешаться в государственные дела!" [376]В ночь с 20 на 21 сентября 1610 года поляки тихо проникли в сердце столицы, заняли Кремль и два центральных квартала, Китай-город и Белый Город; расположились они также и в Новодевичьем монастыре, несмотря на возмущение монахинь.
[377]Эта часть города не носила еще тогда названия, под которым потом прославилась. Кремль, вероятно, представляет искажение слова Крым, и в начале семнадцатого столетия говорили еще Крым-город, или татарский город. Китай-город, наоборот, отнюдь не обозначает: китайский город, хотя впоследствии графу Шувалову и удалось убедить в этом Вольтера. Москвитяне в семнадцатом столетии не имели еще сношений с столь отдаленной частью Азии. Китай-город назван был так во время правления Елены Глинской, матери Ивана IV, несомненно, в память места рождения этой княгини, польского города Китайгрод, в нынешней Подольской губернии. Вместе с Белым Городом, названным так потому, что все дома его были выбелены известью, Китай-город, находящейся в непосредственном соседстве с Кремлем, представлял собою самую населенную и самую оживленную часть города, торговую часть его, которую пересекали все главные улицы. Немногочисленные поляки точно - потонули в этом море людей. Однако, благодаря искусству Жолкевского, занятие Москвы наладилось и сначала шло без всяких препятствий.
Следующие дни были посвящены пиршествам. Сначала Жолкевский с большой пышностью принимал главных бояр, которым он роздал в виде подарка: лошадей, седла, сабли, ценные кружки. Затем он со своими полковниками был приглашен на не менее роскошный пир у кн. Мстиславского. За столом московского вельможи спутники гетмана, как некогда спутники Марины, едва прикасались к. московской стряпне; они угощались только французским пирожным и жаловались, что им нечем напиться в виду разнообразия напитков, подававшихся, впрочем, в изобилии. Им нужно было, по-видимому, пить один какой-либо напиток, чтобы у них закружилась голова! Подарками они тоже остались недовольны. Однако им понравился бой с медведями, устроенный для них после обеда; по достоинству оценили они белого сокола и охотничью собаку, предложенных хозяином Жолкевскому. [369]
Гетман, однако, имел более серьезные причины не слишком предаваться веселью во время этого пиршества. Он узнал сначала от Федьки Андронова, посланного в качестве гонца, а затем от Гонсевского, привезшего инструкции от Сигизмунда, что король заявляет притязания на царский титул для себя лично. Жолкевский, хотя и хвастался всегда откровенностью, очевидно, все-таки преувеличил в своих мемуарах [370]изумление свое по поводу этого решения короля. Он не мог не знать возражений, которые делались на берегах Вислы против вступления Владислава на московский престол. Шляхта вовсе не могла желать, чтобы Владислав, которому рано или поздно придется принять польскую корону, учился делу управления в Московии. С другой стороны, замена сына отцом не казалась неприемлемой для тех москвитян, которые искренно признавали принцип польской кандидатуры: бояре, готовые отдаться в руки Польши из страха перед "вором" и смутой, или бывшие приверженцы Дмитрия, надеявшиеся таким образом избежать крутой реакции, не придавали большой важности личности государя. Кроме этих малочисленных убежденных полонофилов, различались еще две группы: покорные, готовые признать польского царя, если он примет православие, и для них отец или сын - помеха была одинаковая, потому что Сигизмунд не соглашался, чтобы Владислав переменил религию; и затем непримиримые, убежденные националисты, которые в религиозном вопросе видели лишь надежное средство устранить вовсе польскую кандидатуру. На деле личная кандидатура короля не встречала никаких серьезных препятствий, пока бояре и тушинские конфедераты оставались господами положения; впоследствии, когда восторжествовала национальная партия, Сигизмунд и Владислав оба были одинаково устранены.
Как ни велика была проницательность Жолкевского, он, кажется, недостаточно распознал все эти элементы бесспорно весьма сложного положения. Подписав от имени короля договор в пользу Владислава, он как будто считал также вопросом чести хитроумно отстаивать даже букву этого договора. Наконец, другие заботы отвлекали все его внимание и все его силы. Надо было избавиться от Дмитрия. Пользуясь своим авторитетом, гетман старался привлечь Сапегу, который продолжал играть при "воре" двусмысленную роль. Приглашенный в качестве посредника для устройства какого-нибудь соглашения, староста усвятский охотно пошел на это. Но Дмитрий на сделанное ему предложение поселиться в Польше ответил, что он "предпочел бы рабство у крестьянина позору есть хлеб короля". Вмешавшаяся в переговоры Марина прибавила к этому высокомерному ответу тонкую насмешку: "Пусть король уступит царю Краков, тогда царь подарит ему взамен Варшаву". [371]
Надо было прибегнуть к оружию. Мстиславский присоединил московские войска к войскам Жолкевского, и первый боярин Москвы подчинился польскому полководцу. Жолкевский ночью подступил к лагерю Сапеги. Испуганные люди старосты усвятского послали парламентеров, и их начальник сам явился к Жолкевскому: "Пусть захватят "вора", он не станет мешать этому!" [372]Москва отделяла союзные войска от монастыря св. Николая, где тогда находились вместе Дмитрий и Марина. С разрешения Мстиславского поляки прошли через столицу, но Дмитрий и Марина были во время предупреждены, и их не удалось захватить. Быстрое отступление укрыло их. Но отпадение Сапеги лишило их возможности стоять лагерем под Москвой, и "вор" с Мариной отступил к Калуге. За ними последовали казаки. Что касается москвитян, сохранивших преданность Дмитрию, то они готовы были по большей части признать Владислава под условием сохранения за ними чинов, полученных ими на службе претендента. Это условие помешало соглашению, так как Жолкевский не мог заставить бояр подписать его. Со своей стороны, Жолкевский сделал крупную ошибку, отказав передать Заруцкому, который мужественно сражался под его начальством при Клушине, предводительствование над присоединившимися к нему или готовыми пристать к нему москвитянами. Пользовавшиеся очень большой славой в народе атаман живо подговорил большую часть своих людей и направился с ними к Калуге, где его ждала романтическая и печальная участь. Поляки Сапеги, напротив, все перешли на службу к королю, который обещал платить им жалованье.
Жолкевский, сообразивши теперь лучше положение дел, стал торопить, чтобы отправили послов под Смоленск для заключения окончательного соглашения с Сигизмундом. По его мнению, это было прекрасным средством удалить из столицы некоторых подозрительных лиц. С этой целью, льстя В. В. Голицыну, он уговорил его принять на себя председательствование в этом посольстве; удалось ему включить в посольство и Филарета. Вошли в него также Авраамий Палицын с Захаром Ляпуновым и представители всех сословий, избранные в таком количестве, что посольство состояло из 1 246 лиц, сопровождаемых 4 000 писарей и слуг: еще одно собрание, маленький собор, эманация большего собора, которому приписывали избрание Владислава! [373]
Наказ, подробно выработанный для этих выборных, занимает 85 страниц убористого шрифта; он настаивает главным образом на следующих пунктах: Владислав должен перейти в православие в самом лагере под Смоленском, еще раньше, чем отправится в путь к Москве; по восшествии на престол он должен отказаться от всяких сношений с папой в религиозных вопросах; жениться он должен в Московии на православной; король, со своей стороны, должен снять осаду со Смоленска и возвратиться в Польшу. В крайнем случае переход царя в православие выборные могут отложить до приезда его в Москву, лишь бы он прибыл туда по возможности скорее. Чтобы дать королю залог своей искренности, бояре согласились в то же время на то, чтобы бывший царь Шуйский и его два брата были отправлены в Польшу. Так как Гермоген не признавал действительным насильного пострижения бывшего государя, то эта предосторожность казалась полезной. Однако из опасения, что москвитяне сочтут это оскорблением, Василий Иванович и его родные были предварительно удалены из столицы и помещены вблизи границы.
Эти меры временно облегчили политическое положение; но военное положение оставалось внушающим опасения. Дмитрий укрепился в Калуге и набирал новых приверженцев из соседних областей. Чтобы обуздать его, Жолкевский не нашел другого средства, кроме того, что послал в Северщину загадочного старосту усвятского с несколькими людьми и десятью тысячами рублей московских денег, чтобы на них нанять других. Расхищение московских сокровищ начиналось! Но, прибывши к месту назначения, двоюродный брат великого канцлера Литовского, очевидно, получил от последнего другие инструкции. Немедленное замирение страны вовсе не согласовалось с планами короля, которого в этом случае можно упрекнуть в нечестности, но нельзя отрицать, что он проявил много деловитости и проницательности. Сигизмунд ясно понимал, что лишь страх перед "вором" дал Польше наиболее решительных сторонников в Московии. Уничтожить сейчас же это пугало было бы большой неосторожностью, и вот Ян Сапега получил секретное предписание не только щадить Дмитрия, но в случае нужды оказать ему и поддержку. Со своей стороны, страну опустошали остатки тушинской армии, казаки и поляки под предводительством Лисовского и Прозовецкого, другого очень предприимчивого начальника, и неизвестно было даже доподлинно, кому служили они. Наконец, шведы, со времени избрания Владислава обратившиеся из союзников во врагов, завладели Ладогой и пытались захватить врасплох Ивангород, сохранивший преданность Дмитрию.
Расположившись под Москвою лагерем со своей маленькой армией, Жолкевский чувствовал себя в очень большой опасности; однако, он не дерзал ввести поляков в громадный город, где можно было ожидать возмущения фанатичных элементов, как только станет известно, что Сигизмунд думает воссесть на престол вместо своего сына. Но именно это опасение и побудило бояр признать милостью то, что раньше они считали оскорблением. Они предались полякам; на поляков они возлагали задачу защищать их от общей опасности. Гетман уступил с большой неохотой. Он надеялся, что король присоединит к нему малочисленное, но превосходное войско, которое ничего путного не делало под Смоленском. К несчастью, Сигизмунд, со своей стороны, ждал присоединения всей Польши. Но Польша теперь, несмотря на все просьбы, ходатайства и мольбы, не двигалась. Она не хотела ничего ни видеть, ни соображать. В последний раз перед роковым часом, когда она должна была покорно подчиниться завоеванию, ей был предоставлен случай проявить свое просветительное и завоевательное могущество и даже со всеми данными на успех, как признает один из самых выдающихся русских историков. [374]Она не захотела. У нее не хватало уже ни духа, ни рассудка. Она предоставила своему королю по следам нескольких отважных авантюристов искать приключений и одному добиваться недостижимой цели. В феврале 1610 года Сигизмунд принужден был продать или заложить свои драгоценности; [375]обескураженный, несмотря на события под Клушиным; неуверенный в возможности воспользоваться плодами этой победы, он все более и более упорно цеплялся за мысль, что снять осаду со Смоленска значит выпустить добычу, погнавшись за тенью. Во всяком случае, если ему удастся взять эту крепость, ему неопасно будет возвратиться в Краков с пустыми руками и подвергнуться там гневу своих грозных подданных. И как его подданные покинули своего короля, так он покинул своего гетмана.
И Жолкевскому опять пришлось взять смелостью. Это был страшный опыт. При первом известии о вступлении поляков в Москву все колокола зазвонили. Мятеж снова готов был вспыхнуть. Испуганные бояре просили подождать, и Жолкевский предложил расположить свои войска в предместьях. Но это было еще хуже. В пригородах Москвы находилось множество монастырей; предназначенный для самого Жолкевского и его главного штаба Новодевичий монастырь был женский; монахини всполошились; Гермоген вознегодовал. Кроме того, поляки, особенно тушинские, тоже не были довольны таким распоряжением. Все еще в ожидании обещанного жалования, они терпеливо ждали лишь в надежде добраться скоро до Кремля и его сокровищ. Надо было ладить со всеми этими мятежными элементами. Бояре старались умиротворить толпу и внушить патриарху более правильное понимание положения дел. "Если Жолкевский уйдет, нам останется только последовать за ним, чтобы спасти наши головы", кричал ему Иван Романов, и, так как старый патриарх упорно стоял на своем, Мстиславский сказал ему, наконец, грубо: "Нечего попам мешаться в государственные дела!" [376]В ночь с 20 на 21 сентября 1610 года поляки тихо проникли в сердце столицы, заняли Кремль и два центральных квартала, Китай-город и Белый Город; расположились они также и в Новодевичьем монастыре, несмотря на возмущение монахинь.