Страница:
Жан-Филипп сказал:
– Мне кажется, ты сама ждешь чего-то.
Потом сменил тему, спросил о розах, которые мы с его матерью хотели посадить перед виноградниками, причем до первых морозов – всю осень мы с Элизой не могли договориться, какой сорт выбрать: Элизе нравились небольшие светлые розы «боника», а я пыталась уговорить ее на более выносливые «леонардо».
– Она решительно настаивает на «бонике», – пожаловалась я, и Жан-Филипп, качая головой, сказал:
– Ничего не поделаешь, это ее дом и ее виноградник.
В последний раз я представила себе, как красиво смотрелись бы на склоне «леонардо», и в конце концов сама посадила «бонике», потому что у Элизы из-за осенних дождей разболелась голова. Розы и работа на радио занимали все мое время, хотя с цветами мне иногда помогала Сесиль, что, конечно, работу только затягивало.
Надан посадил куст бузины и маленький клен.
У Альберты была комнатная липа и деревце ибискуса, которое погибло, пока она ездила на Рождество к матери в Висбаден. Ее мать считала ненормальным, что Альберта до сих пор не замужем. И сообщала ей об этом по нескольку раз в день. Однажды они даже поссорились.
Надан поехал на Рождество к своим родителям, которые жили неподалеку от Мюнстера. Родители действовали ему на нервы своими восторгами по поводу его американской карьеры и вообще чрезмерной гордостью за единственного сына. По дороге туда он обдумывал, не стоит ли предложить им перебраться к нему после того, как мать в следующем году выйдет на пенсию, – дом был достаточно велик, и, вообще-то говоря, родители в свое время внесли довольно значительную сумму на строительство и потом еще несколько раз давали ему в долг, при этом и он, и они знали, что отдавать эти деньги необязательно, как-никак единственный сын. Он уехал, так и не задав этого вопроса.
Вместе с Сесиль я ездила к своим родителям в Берлин.
На это время из Орлеана в Т. приехал брат Жана-Филиппа с женой и двумя детьми, они поселились в комнате Сесили и моей, и когда мы вернулись, я обнаружила, что сынишка Бруно восковым мелком нанес некоторые исправления и дополнения на мою любимую картину Шагала, а Сесиль даже немного поплакала из-за того, что у ее Барби-невесты больше не было головы, а без головы – какая же свадьба.
Я пообещала ей, что в следующий раз на Рождество мы останемся дома. Голову в конце концов отыскали в багажнике игрушечного автомобиля и водрузили на место, но невеста была опозорена, и позор этот не смыть никогда.
Альберта задумала в следующем году поехать на Рождество в Тунис, а Надан решил поехать на горных лыжах, и только семейство Бруно, возвращаясь в Орлеан, намеревалось в будущем году снова приехать в Т.
Альберта начала считать оставшиеся в Лионе дни. Она готовила студентов к зачету, по вечерам проверяла контрольные работы и переводила детектив Габриеллы Гудар, чья проницательная и блестящая героиня ей с самого начала не понравилась, на протяжении всех ста девяноста страниц книги Альберту не переставала удивлять узость сознания этой куклы в кожаных брюках, а сама она была слишком несчастной и слишком вялой, чтобы строить планы дальше чем на текущий день, а потом день наконец заканчивался и вычеркивался в календаре.
Иногда ей снились странные сны, которые путались с реальностью. Однажды она проснулась среди ночи и ей показалось, что рядом с ней спит Надан. Она сперва испугалась, но тут же ей пришло в голову, что вот ведь Надан проспал рядом с ней всю ночь, и она тоже целую ночь проспала рядом с Наданом, не прокашляла, а именно проспала. Утром она проснулась от прикосновения. Его рука была ледяной. Она нащупала своей ступней его ногу, потом осторожно потрогала плечо. В конце концов она в ужасе сказала: «Не может быть, чтобы ты так замерз во сне, ты, наверное, по сути холодный, как камень». Надан во сне проснулся и, то ли защищаясь, то ли переводя на нее стрелки, сказал: «Ты горишь, будто всю ночь тушилась бог знает в какой печке».
Пока Альберта считала дни, Надан иногда на работе, разговаривая с коллегами в Х., или в тренажерном зале вспоминал – нет, так просто, между прочим – ту фразу: «Ах вот как», которую он произнес тогда в ответ. Он не рассчитывал, что Альберта сразу положит трубку. Если он правильно помнил, он ожидал, что после этой фразы она жалобно спросит его: «Что же мне делать?» На всякий случай он продемонстрировал некоторую неуверенность и оставил пути для отступления.
Для мужчины вообще-то весьма опасно, когда женщина, которая, во-первых, сама по себе Альниньо, и, во-вторых, у нее долгая история неудавшихся взаимоотношений с этим мужчиной, и как раз недавно в очередной раз между ними было достигнуто молчаливое соглашение никогда больше не встречаться и разве только иногда перезваниваться, – и вот эта женщина вдруг звонит и заявляет, так, мол, и так. И дальше те самые слова. Мужчине действительно лучше всего ответить: «Ах вот как». Потому что в подобной ситуации эти слова женщины влекут за собой определенные стилистические проблемы, тут же, можно сказать, порождают в голове и в душе мужчины полнейшую стилистическую путаницу, к которой он совершенно не готов, даже если он с юности был настроен именно на это и предусмотрел в своем доме три детских комнаты, как, например, Надан. Когда Надан задумался о том, пробуждает ли в нем нежность мысль, что в одной из детских мог бы уже тем временем появиться обитатель, и в таком случае рукодельный отец чужого семейства не смог бы ее испоганить, протянув провода поверх штукатурки, он решил: «Пожалуй, да».
Потом вспомнил турнир по плевкам в длину в своей столовой.
Потом вспомнил: тогда его все еще переполняла обида или даже ярость, он уже точно не помнил; и эти слова настигли его, когда он был настроен против Альберты, и он поздравил себя, что оказался на высоте, не дал этой Альниньо обвести себя вокруг пальца, этому нашествию саранчи, из-за которой он построил дурацкий дом. А она ничего не понимает и бродит по дому в полном ужасе – у нее тут же начинается астматический приступ просто потому, что в доме еще нет мебели или еще бог знает почему, – смотрит вокруг и не замечает, что на самом деле это ее дом, что все в нем продумано с целью, чтобы ей было хорошо. А мебель он хотел покупать вместе с ней. У нее есть там даже собственная комната с огромным встроенным шкафом для ее ужасного зимнего пальто, от которого он ее постепенно отговорит, так же как и от курения, римских сандалий на плоской подошве и широких балахонов в желто-черную полоску.
Женщины, с которыми имел дело Надан, не носили балахонов, снимавшихся одним движением через голову, они вообще почти ничего не носили, кроме узкой юбки на молнии с разрезом сбоку или сзади, светлых брюк и подходящей блузки или жакета сверху. Альниньо тоже не помешало бы одеваться немного поэлегантнее, так считал Надан, который тем временем успел поездить по свету и научился расстегивать молнии и кнопки. Он прямо-таки видел, как она в два счета снимает свой балахон, и он прямо-таки видел, вот она стоит, не женщина, а какая-то Альниньо. А потом вот эти слова по телефону. Альниньо не могла такого сказать. Эти слова совершенно не подходят Альниньо.
Иногда он ловил себя на том, что после тренировки по пути из тренажерного зала к подземной стоянке, проходя мимо витрины ювелирного магазина, разглядывает не только браслеты для часов, но и красивые сережки.
Потом он сам же мысленно удивлялся, что выбирает серьги для женщины, которую не только не выносит, но и совсем не знает. Он думал, как странно, что такое случилось именно с ним. Он бы, пожалуй, хотел жениться, и не на дурочке, на которую не мог бы ни в чем положиться, хотел бы иметь семью, нормальный уютный дом. Он мечтал когда-нибудь оставить место доцента, стать свободным и, может быть, даже построить на верхнем этаже своего дома маленькую обсерваторию, предусмотренную по плану, но не воплощенную в реальности.
Зима была холодной. У Сесили был затяжной бронхит, который в Т. никак не желал проходить, и на время зимних каникул мы с ней поехали на море. Жан-Филипп то ли не мог, то ли не хотел взять отпуск, и я его понимала. Что может быть скучнее, чем две недели на море в феврале, и я скучала. Всю первую неделю я ждала. В бесконечно долгие часы, когда я пыталась играть с Сесиль в «мяу-мяу» или запускать воздушного змея, который из-за сильного ветра не хотел подниматься в воздух, я ждала, что на выходные приедет Жан-Филипп. В конце концов он приехал, был очень мил, но рассеян, думал о своем, и было ясно, что исключительно чувство долга заставило его ехать четыре часа к морю, а сам бы он предпочел остаться дома. В воскресенье к обеду он почувствовал облегчение, ему удалось запустить в небо воздушного змея, Сесиль была очень довольна, щеки у нее разрумянились, хотя она была еще слишком мала для того, чтобы самой его держать, а попозже мы сидели в одном из немногих ресторанов, открытых зимой, в небольшом портовом городке, ели жареную рыбу и передержанных устриц, пили белое вино, и Жан-Филипп превзошел самого себя. Потом он спросил:
– Ну как там дела у твоей Альберты?
Учитывая, что следующая неделя скорее всего будет такой же скучной, как первая, а может, еще скучнее после его сегодняшнего удачного запуска воздушного змея и моих, можно не сомневаться, неудачных попыток повторить его результат в последующие дни; учитывая и отличное настроение Жана-Филиппа, вызванное, несомненно, также и тем, что после ужина он сможет наконец уехать; учитывая еще и тот очевидый факт, что я не могу работать, находясь на море с Сесиль, вопрос этот показался мне нечестным. Я сказала: «Спасибо. Уже гораздо лучше. Знаешь, в последнее время она даже считала дни, но теперь уже скоро весна, все как-нибудь образуется. Аппетит медленно возвращается».
– Вот как? – спросил Жан-Филипп и очень внимательно на меня посмотрел.
Я тоже очень внимательно на него посмотрела.
Тут принесли черничное желе для Сесиль и кофе, а Жан-Филипп вдруг заторопился со счетом и отъездом. Я смотрела, как «рено» исчезает за поворотом, и думала: «Не бывает так, чтобы в отношениях между мужчиной и женщиной все удавалось».
Потом я снова ждала, но это было уже другое ожидание, не ожидание Жана-Филиппа, а неспокойное беспредметное ожидание, исполненное недоверия. У меня было чувство, что что-то витает в воздухе, но я не знала что. Я ненавижу подобного рода предчувствия, потому что очень впечатлительна и не выношу всякой мистики, к тому же по опыту знаю, что подобные предчувствия всегда сбываются, даже когда я их не понимаю и могу истолковать только как предупреждения из будущего, адресованные настоящему. Я ненавижу эти предчувствия, они пугают меня и все время сбываются. И теперь я не знала, к кому они относятся: к Жану-Филиппу или к Альберте. А может быть, ко мне.
Морской воздух явно пошел Сесиль на пользу, день ото дня ей становилось лучше – теперь приступы кашля бывали у нее только по ночам. Нередко я брала ее к себе в постель, чтобы успокоить. Она еще немного кашляла, а потом быстро засыпала, и когда лежала рядом со мной, наконец-то расслабившись, и густые черные ресницы полукругом обрамляли ее закрытые глаза, она была очень похожа на отца. Мы были женаты уже восемь лет, и с тех пор, как родилась Сесиль, я жила в Т. Я никогда против этого не возражала, хотя мы и не планировали так долго жить у родителей Жана-Филиппа. Сначала просто так получилось, а потом нам понравилось.
Я не знала, по-прежнему ли это было хорошо.
Весной в Лионе Альберта кое-чему научилась. Она научилась разделывать лягушачьи лапки. Она научилась красить волосы в темно-рыжий цвет. Она научилась, сидя позади Эжена на мотоцикле, не вцепляться судорожно во что придется на каждом повороте. Узнала, при какой прочности металла и какой силе тока нужна трехэлектродная сварка, научилась делать световую дугу не слишком длинной и не слишком короткой и добиваться того, чтобы места сварки были гладкими. Из кусочков свинца, проволоки, железных труб научилась делать причудливые фигуры, и потом сама, глядя на них, удивлялась, как это они не разваливаются. Еще она научилась деревянным шпателем наносить себе на ноги горячий воск, и через пять минут сдергивать его резким движением вниз, научилась пить коньяк с тоником и в один прекрасный день выбросила все нижнее белье и купила новое. Так поступают женщины, когда начинают новую жизнь. Иногда она вспоминала, как в узких джинсах и развевающейся розовой рубахе своего отца, которую она выкрала у него из шкафа, шла тогда к площадке, где должен был гореть лагерный костер, а Надан что-то делал то ли со щиколоткой, то ли с коленкой, но в любом случае – с ногой этой Беттины. Как это было давно. И дом Надана тоже уже в прошлом, и та жизнь, которую он выдумал для нее, – вот глупость. Не для нее, для кого-то, кого он выдумал точно так же. Уж конечно не для нее.
Спала я здесь плохо. Наверное, из-за ночных приступов кашля у Сесиль, хотя в Т. она кашляла сильнее, а я спала лучше. Что-то висело в воздухе.
Лежа без сна, я пыталась вспомнить, что говорил Надан, когда пытался объяснить Альберте суть двойной жизни. Мне казалось, он спросил что-то вроде:
– Ты могла бы вести двойную жизнь?
И Альберта ответила:
– Ах, боже мой, двойная жизнь стара как мир.
Надан на это сказал:
– Представь себе, ты берешь два камня и бросаешь их в воду. Там, где они упали, появляются небольшие круги. Они расходятся от середины.
– И что? – спросила тогда Альберта.
– И затем они становятся все больше и больше, концентрические круги, в чистом виде.
Альберта не поняла, что он хотел сказать, но его сосредоточенный вид, когда он говорил это, ей нравился.
– И затем, – сказал Надан, – они находят друг на друга. Маленькие чуть-чуть, большие – сильно.
Ему казалось, это объясняет, почему его так интересует двойная жизнь. Тут Альберта увидела группку празднующих папаш на тропинке посреди луга и сказала:
– Каждый второй из них тоже мечтает о двойной жизни.
На что Надан махнул рукой и сказал:
– Ну да, только я имел в виду другое.
Больше он ничего не сказал, и Альберта так и не узнала, что он имел в виду. Она подумала, может, это фильмы так на него подействовали, фильмы про шпионов, Джеймс Бонд и все такое. Тут не было ничего таинственного, по крайней мере, Альберта никакой тайны не видела. Скорее всего, подумала она, это имеет какое-то отношение к их неудавшейся предыстории, и ей пришло на ум, что он мог иметь в виду Марлона Брандо в «Последнем танго в Париже». Джеймса Бонда она терпеть не могла. В «Последнем танго» ей не нравилось, что в конце Марлон Брандо позволяет этой курчавой курице себя застрелить.
Над весенним лугом сияло солнце, Альберта легла на траву и смотрела в небо – в его синеве не было видно никаких следов желтого яда, – она думала о том, что Надан не мог всерьез говорить о такой жизни. У нее не укладывалось в голове, что Надан мог и впрямь ожидать от нее, Альберты – у которой нет курчавых волос и вообще она совершенно не похожа на ту курицу, – что она его, Надана, абсолютно не похожего ни на Джеймса Бонда, ни на Марлона Брандо, в конце концов самым банальным образом застрелит просто потому, что она – нашествие саранчи и Альниньо и всю свою жизнь так сильно любит Надана, несмотря даже на его смешной галстук, что сбежала с ним вместе и добралась почти что до самого Манхайма, чтобы там провести ночь на балконе и послушать, как он в ванной полощет горло.
И какая-то недоговоренность по поводу двойной жизни, а особенно связанное с ней бытовое убийство Альберте совершенно не нравились. Она не станет в этом участвовать, как не будет жить в его доме, где ей пришлось бы каждую ночь снова и снова кашлять.
Думая по ночам о Надане, я постепенно приходила в ярость. Понадобилось время, чтобы наконец понять почему. Вообще-то мне нравятся мужчины, и даже такие мужчины, как Надан, которые по каким-то причинам, может быть потому, что занимаются астрофизикой, со всей своей энергией и решительностью в том, что касается любви, устремляются в двух прямо противоположных направлениях к двум взаимоисключающимся целям. Вот они уже мчатся и по дороге конечно понимают, что их цели исключают одна другую – это разрывает их изнутри, и все их намерения и планы рвутся на части. На самом деле больше всего на свете они хотят, чтобы с утра до вечера их пожирала ужасная саранча, но, может быть, еще больше они хотят иметь образцовую семью и собственную крепость, где все провода аккуратно протянуты под штукатуркой, а дети бодро лопают ложкой положенное им пюре из моркови и репы, вместо того чтобы плеваться им на стены кто дальше. Но вскоре они понимают, что одно исключает другое: семейная идиллия и нашествие саранчи. И тогда им приходят в голову мысли о двойной жизни, как у Джеймса Бонда, с выстрелом в Марлона Брандо в конце.
Но когда в классическом немецком отеле неподалеку от Людвигсхафена или Манхайма их ненаглядное нашествие саранчи вдруг говорит им: «Милый, что у тебя за пижама, сними ее ради всего святого, иначе я не смогу тебя по-настоящему съесть» – ибо от самого вида такой пижамы у саранчи сразу возникают стилистические проблемы и разом пропадает аппетит, ее просто начинает тошнить, – из предполагаемого предумышленного убийства от страсти, из всего этого «Танго» произрастает мигрень.
Как я уже сказала, мне вообще-то нравятся мужчины, а такие, как Надан, наверное, больше всех; и мне нравится представлять себе, как Надан стоит в отеле возле балконной двери и мрачно глядит в сторону то ли Манхайма, то ли Людвигсхафена, а темнота снаружи в который раз ему объясняет, как мужчина и женщина должны жить вместе, Альберта же тем временем в растерянности лежит на кровати, курит сигарету за сигаретой и в который раз пытается сделать ход конем, так ведь можно в конце концов и с ума сойти, милая. Надан умолкает, прислушиваясь к ее молчанию, и, пока она погружена в мысли, как сделать ход конем, он молча ей разъясняет свое представление об общем будущем, из которого уже с той Беттиной у него вышло одно сплошное недоразумение.
Альберта бы ни за что не стала выходить на лестницу, чтобы покурить, она курит даже в постели. Для Надана нет ничего хуже, чем долго терпеть в своем доме эту Альниньо. И все же: для Надана нет ничего хуже, чем позволить этой Альниньо уйти.
Преисполненный враждебности Надан в выглаженной пижаме сквозь сигаретный дым произнес тогда фразу, над которой я каждый раз, когда ее цитирую, смеюсь до слез:
«Не знаю, почему я хочу с тобой спать, ведь меньше всего на свете я хочу хотеть с тобой спать».
На этом месте Альберта прервала подготовку к ходу конем, ей стало совершенно ясно, что она медленно сходит с ума. Из пачки на ночном столике она вытащила новую сигарету, выпила глоток воды из стаканчика для зубных щеток, который сегодня после обеда предусмотрительно поставила на ночной столик и уже дважды бегала в ванную наполнять, и дала самой себе торжественную клятву, что, если благополучно выберется отсюда, первое что сделает, вернувшись домой, – купит бутылку вина «Кот дю Рон», откроет ее и сама с собой чокнется. Потом она сказала:
– У меня предложение: сперва сделай то, что ты хочешь, а потом углубимся в метафизику. Именно в такой последовательности. Сам процесс стар как мир.
На это Надан сказал:
– Я делаю только то, чего хочу хотеть.
Именно эта фраза и приводила меня в ярость.
Я решила спросить Жана-Филиппа, может, эта фраза имеет отношение к какой-нибудь давно забытой религиозной или философской системе. У меня было такое чувство – а ведь Жан-Филипп в этом разбирается.
Наконец закончилась и вторая неделя. Ничего необычного не было в том, что Жан-Филипп позвонил только раз, недолго поговорил с Сесиль и сказал: «Передай привет маме». Сесиль добросовестно передала. Как-то вечером я звонила в Лион, но отозвался только автоответчик.
– Это я, у нас ничего нового, холод собачий, до скорой встречи, – сказала я, несмотря даже на свое неспокойное предчувствие, радуясь, что мы скоро едем в Т.
Сесиль сидела сзади на детском сиденье и в третий раз слушала кассету с «Красной Шапочкой» по-французски. Дорога А7 во многих местах ремонтировалась, и мне пришло в голову: весной ремонтируют то, что испортилось за зиму, а осенью – то, что испортилось за лето; потом я заметила, что мысли кружатся у меня в голове сами по себе и что я просто пытаюсь ими заглушить неприятное предчувствие. Неоднократно шоссе сужалось до двух рядов. А там, где перевернулся грузовик, установили мобильные светофоры, и за движением следил дорожный рабочий с красно-зеленым сигнальным диском в руках. Я остановилась. Стоять пришлось довольно долго. В противоположном направлении со скоростью пешехода проползали автомобили, огромное количество грузовиков, как всегда перед выходными. Одной из последних машин, проехавших нам навстречу, был серебристый «форд» с немецкими номерами. Я всегда обращаю внимание на лица водителей, которых обгоняю или которые едут навстречу, потому что мне кажется, нужно знать, с кем имеешь дело и стоит ли – иногда это просто жизненно важно. Так вот я взглянула в лицо водителя серебристого «форда», потом зажегся зеленый, и я поехала. Сесиль тем временем уже выучила «Красную Шапочку» наизусть и говорила вместе с артистами. Бензовоз, ехавший впереди, загораживал мне обзор, перевернутая фура походила на выброшенного на берег кита.
Если бы не борода, я могла бы поклясться: за рулем серебристого «форда» сидел Надан. С другой стороны, ведь мог же Надан за это время отрастить бороду. Охвативший меня ужас, вспотевшие ладони на руле ясно указывали, что это действительно был Надан. Я не могла вспомнить, один ли он был в машине. Когда участок дорожных работ остался позади, я обогнала бензовоз. Сесиль захотела йогурт и закапризничала, и через некоторое время я уже не думала о лице в серебристом «форде».
В Т. мы приехали поздно. Было уже темно, когда я завернула в наш двор. Элиза услышала шум мотора, включила снаружи свет и вышла навстречу. Во дворе стояли трактор и автомобили родителей мужа. Сесиль была возбуждена, она запрыгнула на бабушку и сейчас же хотела ей показать новую заколку из ракушки, которую я купила в сувенирной лавке. «Рено» Жана-Филиппа во дворе не было, и я, едва заметив, что его машины нет, поняла, что ничего другого и не ожидала.
Конечно он позвонил и извинился. Причину, по которой он якобы не смог приехать, я тут же забыла. Позже позвонил еще раз. Элиза разогрела нам суп и приготовила салат, как любит Сесиль, со шпиком и с кубиками хлеба. После еды и вина отец Жана-Филиппа выпил рюмочку виноградной водки, и я выпила вместе с ним, а когда Жан-Филипп позвонил, определитель показал, что звонят из автомата, причем голос его звучал так, будто он тоже пил виноградную водку. Его голос звучал, как иногда после ужина на рю де Маронье, после кофе и рюмочки виноградной водки, когда мы прогуливались до площади Белькур и потом поднимались еще выше. В его голосе присутствовали бархатные нотки. У меня перед глазами возник ресторан, несколько растений, деревянная лестница наверх. Я не сомневалась, что в качестве закуски он выбрал лягушачьи лапки, потом ел телячью голову под соусом грибиш, на десерт – сыры и кофе, а потом еще рюмочку виноградной водки. Мне пришло в голову, что он вроде как осквернил ресторан.
И все же с его стороны было весьма тактично, позвонив не из дома, поговорить сначала с отцом, а потом и со мной и ничего не рассказать нам о своем ужине на рю де Маронье. В основном он говорил, какая у них отвратительная погода. Этот его доклад о погоде до смешного не сочетался с мягким, бархатным голосом.
Я уложила Сесиль в постель. Внизу на кухне Элиза чересчур громко расставляла посуду в посудомоечной машине, а когда чуть позже я спустилась вниз пожелать им спокойной ночи, отец Жана-Филиппа сказал: «Ты должна выпить со стариком еще рюмочку виноградной водки».
Я с большим удовольствием выпила со стариком еще рюмочку. По вечерам, когда наверху меня одолевали истории и всякие мысли, или мне просто не хотелось больше работать, или же свекр звал меня «посидеть часок со стариком», я иногда спускалась вниз. Элиза к тому времени уже была в постели, Сесиль спала, а я сидела еще некоторое время со свекром, перед тем как пойти спать.
Он снова налил мне водки. Пока мы с Сесиль были на море, он настоял ее на виноградных выжимках.
– Посаженные осенью розы «боника» хорошо пережили зиму, – рассказывал свекр. Он замолчал. Снаружи вопил кот. Наша кошка была в доме.
Тут я подумала: «А если я у него спрошу, почему не бывает так, чтобы в отношениях между мужчиной и женщиной все удавалось».
Но отец Жана-Филиппа вдруг сказал:
– Вам бы наверху накрыть террасу крышей, а то солнце бьет прямо в лицо.
Я ответила:
– Мы думали об этом, но Жан-Филипп так редко здесь бывает.
Старик резко сказал:
– Жан-Филипп, Жан-Филипп. Господин философ порхает по жизни.
Чтобы его успокоить, я сказала:
– Послушай, ты прав, давай сделаем это сами. Если у тебя есть время, мы вместе сделаем крышу.
Сейчас нам это было нужно меньше всего, но не прошло и трех дней, как мы принялись за работу. По большей части я наблюдала из-за письменного стола, как разлетаются искры, потому что на свою голову как раз взяла договорную работу и сама на себя злилась за это – из-за огромного количества скрытых цитат в жутко растянутом романе Валло мне приходилось довольно часто ездить в библиотеку в Лион. А ездить сейчас в Лион мне совсем не хотелось.
Я придумывала, что сказать, когда Жан-Филипп в следующий раз спросит об Альберте.
– Мне кажется, ты сама ждешь чего-то.
Потом сменил тему, спросил о розах, которые мы с его матерью хотели посадить перед виноградниками, причем до первых морозов – всю осень мы с Элизой не могли договориться, какой сорт выбрать: Элизе нравились небольшие светлые розы «боника», а я пыталась уговорить ее на более выносливые «леонардо».
– Она решительно настаивает на «бонике», – пожаловалась я, и Жан-Филипп, качая головой, сказал:
– Ничего не поделаешь, это ее дом и ее виноградник.
В последний раз я представила себе, как красиво смотрелись бы на склоне «леонардо», и в конце концов сама посадила «бонике», потому что у Элизы из-за осенних дождей разболелась голова. Розы и работа на радио занимали все мое время, хотя с цветами мне иногда помогала Сесиль, что, конечно, работу только затягивало.
Надан посадил куст бузины и маленький клен.
У Альберты была комнатная липа и деревце ибискуса, которое погибло, пока она ездила на Рождество к матери в Висбаден. Ее мать считала ненормальным, что Альберта до сих пор не замужем. И сообщала ей об этом по нескольку раз в день. Однажды они даже поссорились.
Надан поехал на Рождество к своим родителям, которые жили неподалеку от Мюнстера. Родители действовали ему на нервы своими восторгами по поводу его американской карьеры и вообще чрезмерной гордостью за единственного сына. По дороге туда он обдумывал, не стоит ли предложить им перебраться к нему после того, как мать в следующем году выйдет на пенсию, – дом был достаточно велик, и, вообще-то говоря, родители в свое время внесли довольно значительную сумму на строительство и потом еще несколько раз давали ему в долг, при этом и он, и они знали, что отдавать эти деньги необязательно, как-никак единственный сын. Он уехал, так и не задав этого вопроса.
Вместе с Сесиль я ездила к своим родителям в Берлин.
На это время из Орлеана в Т. приехал брат Жана-Филиппа с женой и двумя детьми, они поселились в комнате Сесили и моей, и когда мы вернулись, я обнаружила, что сынишка Бруно восковым мелком нанес некоторые исправления и дополнения на мою любимую картину Шагала, а Сесиль даже немного поплакала из-за того, что у ее Барби-невесты больше не было головы, а без головы – какая же свадьба.
Я пообещала ей, что в следующий раз на Рождество мы останемся дома. Голову в конце концов отыскали в багажнике игрушечного автомобиля и водрузили на место, но невеста была опозорена, и позор этот не смыть никогда.
Альберта задумала в следующем году поехать на Рождество в Тунис, а Надан решил поехать на горных лыжах, и только семейство Бруно, возвращаясь в Орлеан, намеревалось в будущем году снова приехать в Т.
Альберта начала считать оставшиеся в Лионе дни. Она готовила студентов к зачету, по вечерам проверяла контрольные работы и переводила детектив Габриеллы Гудар, чья проницательная и блестящая героиня ей с самого начала не понравилась, на протяжении всех ста девяноста страниц книги Альберту не переставала удивлять узость сознания этой куклы в кожаных брюках, а сама она была слишком несчастной и слишком вялой, чтобы строить планы дальше чем на текущий день, а потом день наконец заканчивался и вычеркивался в календаре.
Иногда ей снились странные сны, которые путались с реальностью. Однажды она проснулась среди ночи и ей показалось, что рядом с ней спит Надан. Она сперва испугалась, но тут же ей пришло в голову, что вот ведь Надан проспал рядом с ней всю ночь, и она тоже целую ночь проспала рядом с Наданом, не прокашляла, а именно проспала. Утром она проснулась от прикосновения. Его рука была ледяной. Она нащупала своей ступней его ногу, потом осторожно потрогала плечо. В конце концов она в ужасе сказала: «Не может быть, чтобы ты так замерз во сне, ты, наверное, по сути холодный, как камень». Надан во сне проснулся и, то ли защищаясь, то ли переводя на нее стрелки, сказал: «Ты горишь, будто всю ночь тушилась бог знает в какой печке».
Пока Альберта считала дни, Надан иногда на работе, разговаривая с коллегами в Х., или в тренажерном зале вспоминал – нет, так просто, между прочим – ту фразу: «Ах вот как», которую он произнес тогда в ответ. Он не рассчитывал, что Альберта сразу положит трубку. Если он правильно помнил, он ожидал, что после этой фразы она жалобно спросит его: «Что же мне делать?» На всякий случай он продемонстрировал некоторую неуверенность и оставил пути для отступления.
Для мужчины вообще-то весьма опасно, когда женщина, которая, во-первых, сама по себе Альниньо, и, во-вторых, у нее долгая история неудавшихся взаимоотношений с этим мужчиной, и как раз недавно в очередной раз между ними было достигнуто молчаливое соглашение никогда больше не встречаться и разве только иногда перезваниваться, – и вот эта женщина вдруг звонит и заявляет, так, мол, и так. И дальше те самые слова. Мужчине действительно лучше всего ответить: «Ах вот как». Потому что в подобной ситуации эти слова женщины влекут за собой определенные стилистические проблемы, тут же, можно сказать, порождают в голове и в душе мужчины полнейшую стилистическую путаницу, к которой он совершенно не готов, даже если он с юности был настроен именно на это и предусмотрел в своем доме три детских комнаты, как, например, Надан. Когда Надан задумался о том, пробуждает ли в нем нежность мысль, что в одной из детских мог бы уже тем временем появиться обитатель, и в таком случае рукодельный отец чужого семейства не смог бы ее испоганить, протянув провода поверх штукатурки, он решил: «Пожалуй, да».
Потом вспомнил турнир по плевкам в длину в своей столовой.
Потом вспомнил: тогда его все еще переполняла обида или даже ярость, он уже точно не помнил; и эти слова настигли его, когда он был настроен против Альберты, и он поздравил себя, что оказался на высоте, не дал этой Альниньо обвести себя вокруг пальца, этому нашествию саранчи, из-за которой он построил дурацкий дом. А она ничего не понимает и бродит по дому в полном ужасе – у нее тут же начинается астматический приступ просто потому, что в доме еще нет мебели или еще бог знает почему, – смотрит вокруг и не замечает, что на самом деле это ее дом, что все в нем продумано с целью, чтобы ей было хорошо. А мебель он хотел покупать вместе с ней. У нее есть там даже собственная комната с огромным встроенным шкафом для ее ужасного зимнего пальто, от которого он ее постепенно отговорит, так же как и от курения, римских сандалий на плоской подошве и широких балахонов в желто-черную полоску.
Женщины, с которыми имел дело Надан, не носили балахонов, снимавшихся одним движением через голову, они вообще почти ничего не носили, кроме узкой юбки на молнии с разрезом сбоку или сзади, светлых брюк и подходящей блузки или жакета сверху. Альниньо тоже не помешало бы одеваться немного поэлегантнее, так считал Надан, который тем временем успел поездить по свету и научился расстегивать молнии и кнопки. Он прямо-таки видел, как она в два счета снимает свой балахон, и он прямо-таки видел, вот она стоит, не женщина, а какая-то Альниньо. А потом вот эти слова по телефону. Альниньо не могла такого сказать. Эти слова совершенно не подходят Альниньо.
Иногда он ловил себя на том, что после тренировки по пути из тренажерного зала к подземной стоянке, проходя мимо витрины ювелирного магазина, разглядывает не только браслеты для часов, но и красивые сережки.
Потом он сам же мысленно удивлялся, что выбирает серьги для женщины, которую не только не выносит, но и совсем не знает. Он думал, как странно, что такое случилось именно с ним. Он бы, пожалуй, хотел жениться, и не на дурочке, на которую не мог бы ни в чем положиться, хотел бы иметь семью, нормальный уютный дом. Он мечтал когда-нибудь оставить место доцента, стать свободным и, может быть, даже построить на верхнем этаже своего дома маленькую обсерваторию, предусмотренную по плану, но не воплощенную в реальности.
Зима была холодной. У Сесили был затяжной бронхит, который в Т. никак не желал проходить, и на время зимних каникул мы с ней поехали на море. Жан-Филипп то ли не мог, то ли не хотел взять отпуск, и я его понимала. Что может быть скучнее, чем две недели на море в феврале, и я скучала. Всю первую неделю я ждала. В бесконечно долгие часы, когда я пыталась играть с Сесиль в «мяу-мяу» или запускать воздушного змея, который из-за сильного ветра не хотел подниматься в воздух, я ждала, что на выходные приедет Жан-Филипп. В конце концов он приехал, был очень мил, но рассеян, думал о своем, и было ясно, что исключительно чувство долга заставило его ехать четыре часа к морю, а сам бы он предпочел остаться дома. В воскресенье к обеду он почувствовал облегчение, ему удалось запустить в небо воздушного змея, Сесиль была очень довольна, щеки у нее разрумянились, хотя она была еще слишком мала для того, чтобы самой его держать, а попозже мы сидели в одном из немногих ресторанов, открытых зимой, в небольшом портовом городке, ели жареную рыбу и передержанных устриц, пили белое вино, и Жан-Филипп превзошел самого себя. Потом он спросил:
– Ну как там дела у твоей Альберты?
Учитывая, что следующая неделя скорее всего будет такой же скучной, как первая, а может, еще скучнее после его сегодняшнего удачного запуска воздушного змея и моих, можно не сомневаться, неудачных попыток повторить его результат в последующие дни; учитывая и отличное настроение Жана-Филиппа, вызванное, несомненно, также и тем, что после ужина он сможет наконец уехать; учитывая еще и тот очевидый факт, что я не могу работать, находясь на море с Сесиль, вопрос этот показался мне нечестным. Я сказала: «Спасибо. Уже гораздо лучше. Знаешь, в последнее время она даже считала дни, но теперь уже скоро весна, все как-нибудь образуется. Аппетит медленно возвращается».
– Вот как? – спросил Жан-Филипп и очень внимательно на меня посмотрел.
Я тоже очень внимательно на него посмотрела.
Тут принесли черничное желе для Сесиль и кофе, а Жан-Филипп вдруг заторопился со счетом и отъездом. Я смотрела, как «рено» исчезает за поворотом, и думала: «Не бывает так, чтобы в отношениях между мужчиной и женщиной все удавалось».
Потом я снова ждала, но это было уже другое ожидание, не ожидание Жана-Филиппа, а неспокойное беспредметное ожидание, исполненное недоверия. У меня было чувство, что что-то витает в воздухе, но я не знала что. Я ненавижу подобного рода предчувствия, потому что очень впечатлительна и не выношу всякой мистики, к тому же по опыту знаю, что подобные предчувствия всегда сбываются, даже когда я их не понимаю и могу истолковать только как предупреждения из будущего, адресованные настоящему. Я ненавижу эти предчувствия, они пугают меня и все время сбываются. И теперь я не знала, к кому они относятся: к Жану-Филиппу или к Альберте. А может быть, ко мне.
Морской воздух явно пошел Сесиль на пользу, день ото дня ей становилось лучше – теперь приступы кашля бывали у нее только по ночам. Нередко я брала ее к себе в постель, чтобы успокоить. Она еще немного кашляла, а потом быстро засыпала, и когда лежала рядом со мной, наконец-то расслабившись, и густые черные ресницы полукругом обрамляли ее закрытые глаза, она была очень похожа на отца. Мы были женаты уже восемь лет, и с тех пор, как родилась Сесиль, я жила в Т. Я никогда против этого не возражала, хотя мы и не планировали так долго жить у родителей Жана-Филиппа. Сначала просто так получилось, а потом нам понравилось.
Я не знала, по-прежнему ли это было хорошо.
Весной в Лионе Альберта кое-чему научилась. Она научилась разделывать лягушачьи лапки. Она научилась красить волосы в темно-рыжий цвет. Она научилась, сидя позади Эжена на мотоцикле, не вцепляться судорожно во что придется на каждом повороте. Узнала, при какой прочности металла и какой силе тока нужна трехэлектродная сварка, научилась делать световую дугу не слишком длинной и не слишком короткой и добиваться того, чтобы места сварки были гладкими. Из кусочков свинца, проволоки, железных труб научилась делать причудливые фигуры, и потом сама, глядя на них, удивлялась, как это они не разваливаются. Еще она научилась деревянным шпателем наносить себе на ноги горячий воск, и через пять минут сдергивать его резким движением вниз, научилась пить коньяк с тоником и в один прекрасный день выбросила все нижнее белье и купила новое. Так поступают женщины, когда начинают новую жизнь. Иногда она вспоминала, как в узких джинсах и развевающейся розовой рубахе своего отца, которую она выкрала у него из шкафа, шла тогда к площадке, где должен был гореть лагерный костер, а Надан что-то делал то ли со щиколоткой, то ли с коленкой, но в любом случае – с ногой этой Беттины. Как это было давно. И дом Надана тоже уже в прошлом, и та жизнь, которую он выдумал для нее, – вот глупость. Не для нее, для кого-то, кого он выдумал точно так же. Уж конечно не для нее.
Спала я здесь плохо. Наверное, из-за ночных приступов кашля у Сесиль, хотя в Т. она кашляла сильнее, а я спала лучше. Что-то висело в воздухе.
Лежа без сна, я пыталась вспомнить, что говорил Надан, когда пытался объяснить Альберте суть двойной жизни. Мне казалось, он спросил что-то вроде:
– Ты могла бы вести двойную жизнь?
И Альберта ответила:
– Ах, боже мой, двойная жизнь стара как мир.
Надан на это сказал:
– Представь себе, ты берешь два камня и бросаешь их в воду. Там, где они упали, появляются небольшие круги. Они расходятся от середины.
– И что? – спросила тогда Альберта.
– И затем они становятся все больше и больше, концентрические круги, в чистом виде.
Альберта не поняла, что он хотел сказать, но его сосредоточенный вид, когда он говорил это, ей нравился.
– И затем, – сказал Надан, – они находят друг на друга. Маленькие чуть-чуть, большие – сильно.
Ему казалось, это объясняет, почему его так интересует двойная жизнь. Тут Альберта увидела группку празднующих папаш на тропинке посреди луга и сказала:
– Каждый второй из них тоже мечтает о двойной жизни.
На что Надан махнул рукой и сказал:
– Ну да, только я имел в виду другое.
Больше он ничего не сказал, и Альберта так и не узнала, что он имел в виду. Она подумала, может, это фильмы так на него подействовали, фильмы про шпионов, Джеймс Бонд и все такое. Тут не было ничего таинственного, по крайней мере, Альберта никакой тайны не видела. Скорее всего, подумала она, это имеет какое-то отношение к их неудавшейся предыстории, и ей пришло на ум, что он мог иметь в виду Марлона Брандо в «Последнем танго в Париже». Джеймса Бонда она терпеть не могла. В «Последнем танго» ей не нравилось, что в конце Марлон Брандо позволяет этой курчавой курице себя застрелить.
Над весенним лугом сияло солнце, Альберта легла на траву и смотрела в небо – в его синеве не было видно никаких следов желтого яда, – она думала о том, что Надан не мог всерьез говорить о такой жизни. У нее не укладывалось в голове, что Надан мог и впрямь ожидать от нее, Альберты – у которой нет курчавых волос и вообще она совершенно не похожа на ту курицу, – что она его, Надана, абсолютно не похожего ни на Джеймса Бонда, ни на Марлона Брандо, в конце концов самым банальным образом застрелит просто потому, что она – нашествие саранчи и Альниньо и всю свою жизнь так сильно любит Надана, несмотря даже на его смешной галстук, что сбежала с ним вместе и добралась почти что до самого Манхайма, чтобы там провести ночь на балконе и послушать, как он в ванной полощет горло.
И какая-то недоговоренность по поводу двойной жизни, а особенно связанное с ней бытовое убийство Альберте совершенно не нравились. Она не станет в этом участвовать, как не будет жить в его доме, где ей пришлось бы каждую ночь снова и снова кашлять.
Думая по ночам о Надане, я постепенно приходила в ярость. Понадобилось время, чтобы наконец понять почему. Вообще-то мне нравятся мужчины, и даже такие мужчины, как Надан, которые по каким-то причинам, может быть потому, что занимаются астрофизикой, со всей своей энергией и решительностью в том, что касается любви, устремляются в двух прямо противоположных направлениях к двум взаимоисключающимся целям. Вот они уже мчатся и по дороге конечно понимают, что их цели исключают одна другую – это разрывает их изнутри, и все их намерения и планы рвутся на части. На самом деле больше всего на свете они хотят, чтобы с утра до вечера их пожирала ужасная саранча, но, может быть, еще больше они хотят иметь образцовую семью и собственную крепость, где все провода аккуратно протянуты под штукатуркой, а дети бодро лопают ложкой положенное им пюре из моркови и репы, вместо того чтобы плеваться им на стены кто дальше. Но вскоре они понимают, что одно исключает другое: семейная идиллия и нашествие саранчи. И тогда им приходят в голову мысли о двойной жизни, как у Джеймса Бонда, с выстрелом в Марлона Брандо в конце.
Но когда в классическом немецком отеле неподалеку от Людвигсхафена или Манхайма их ненаглядное нашествие саранчи вдруг говорит им: «Милый, что у тебя за пижама, сними ее ради всего святого, иначе я не смогу тебя по-настоящему съесть» – ибо от самого вида такой пижамы у саранчи сразу возникают стилистические проблемы и разом пропадает аппетит, ее просто начинает тошнить, – из предполагаемого предумышленного убийства от страсти, из всего этого «Танго» произрастает мигрень.
Как я уже сказала, мне вообще-то нравятся мужчины, а такие, как Надан, наверное, больше всех; и мне нравится представлять себе, как Надан стоит в отеле возле балконной двери и мрачно глядит в сторону то ли Манхайма, то ли Людвигсхафена, а темнота снаружи в который раз ему объясняет, как мужчина и женщина должны жить вместе, Альберта же тем временем в растерянности лежит на кровати, курит сигарету за сигаретой и в который раз пытается сделать ход конем, так ведь можно в конце концов и с ума сойти, милая. Надан умолкает, прислушиваясь к ее молчанию, и, пока она погружена в мысли, как сделать ход конем, он молча ей разъясняет свое представление об общем будущем, из которого уже с той Беттиной у него вышло одно сплошное недоразумение.
Альберта бы ни за что не стала выходить на лестницу, чтобы покурить, она курит даже в постели. Для Надана нет ничего хуже, чем долго терпеть в своем доме эту Альниньо. И все же: для Надана нет ничего хуже, чем позволить этой Альниньо уйти.
Преисполненный враждебности Надан в выглаженной пижаме сквозь сигаретный дым произнес тогда фразу, над которой я каждый раз, когда ее цитирую, смеюсь до слез:
«Не знаю, почему я хочу с тобой спать, ведь меньше всего на свете я хочу хотеть с тобой спать».
На этом месте Альберта прервала подготовку к ходу конем, ей стало совершенно ясно, что она медленно сходит с ума. Из пачки на ночном столике она вытащила новую сигарету, выпила глоток воды из стаканчика для зубных щеток, который сегодня после обеда предусмотрительно поставила на ночной столик и уже дважды бегала в ванную наполнять, и дала самой себе торжественную клятву, что, если благополучно выберется отсюда, первое что сделает, вернувшись домой, – купит бутылку вина «Кот дю Рон», откроет ее и сама с собой чокнется. Потом она сказала:
– У меня предложение: сперва сделай то, что ты хочешь, а потом углубимся в метафизику. Именно в такой последовательности. Сам процесс стар как мир.
На это Надан сказал:
– Я делаю только то, чего хочу хотеть.
Именно эта фраза и приводила меня в ярость.
Я решила спросить Жана-Филиппа, может, эта фраза имеет отношение к какой-нибудь давно забытой религиозной или философской системе. У меня было такое чувство – а ведь Жан-Филипп в этом разбирается.
Наконец закончилась и вторая неделя. Ничего необычного не было в том, что Жан-Филипп позвонил только раз, недолго поговорил с Сесиль и сказал: «Передай привет маме». Сесиль добросовестно передала. Как-то вечером я звонила в Лион, но отозвался только автоответчик.
– Это я, у нас ничего нового, холод собачий, до скорой встречи, – сказала я, несмотря даже на свое неспокойное предчувствие, радуясь, что мы скоро едем в Т.
Сесиль сидела сзади на детском сиденье и в третий раз слушала кассету с «Красной Шапочкой» по-французски. Дорога А7 во многих местах ремонтировалась, и мне пришло в голову: весной ремонтируют то, что испортилось за зиму, а осенью – то, что испортилось за лето; потом я заметила, что мысли кружатся у меня в голове сами по себе и что я просто пытаюсь ими заглушить неприятное предчувствие. Неоднократно шоссе сужалось до двух рядов. А там, где перевернулся грузовик, установили мобильные светофоры, и за движением следил дорожный рабочий с красно-зеленым сигнальным диском в руках. Я остановилась. Стоять пришлось довольно долго. В противоположном направлении со скоростью пешехода проползали автомобили, огромное количество грузовиков, как всегда перед выходными. Одной из последних машин, проехавших нам навстречу, был серебристый «форд» с немецкими номерами. Я всегда обращаю внимание на лица водителей, которых обгоняю или которые едут навстречу, потому что мне кажется, нужно знать, с кем имеешь дело и стоит ли – иногда это просто жизненно важно. Так вот я взглянула в лицо водителя серебристого «форда», потом зажегся зеленый, и я поехала. Сесиль тем временем уже выучила «Красную Шапочку» наизусть и говорила вместе с артистами. Бензовоз, ехавший впереди, загораживал мне обзор, перевернутая фура походила на выброшенного на берег кита.
Если бы не борода, я могла бы поклясться: за рулем серебристого «форда» сидел Надан. С другой стороны, ведь мог же Надан за это время отрастить бороду. Охвативший меня ужас, вспотевшие ладони на руле ясно указывали, что это действительно был Надан. Я не могла вспомнить, один ли он был в машине. Когда участок дорожных работ остался позади, я обогнала бензовоз. Сесиль захотела йогурт и закапризничала, и через некоторое время я уже не думала о лице в серебристом «форде».
В Т. мы приехали поздно. Было уже темно, когда я завернула в наш двор. Элиза услышала шум мотора, включила снаружи свет и вышла навстречу. Во дворе стояли трактор и автомобили родителей мужа. Сесиль была возбуждена, она запрыгнула на бабушку и сейчас же хотела ей показать новую заколку из ракушки, которую я купила в сувенирной лавке. «Рено» Жана-Филиппа во дворе не было, и я, едва заметив, что его машины нет, поняла, что ничего другого и не ожидала.
Конечно он позвонил и извинился. Причину, по которой он якобы не смог приехать, я тут же забыла. Позже позвонил еще раз. Элиза разогрела нам суп и приготовила салат, как любит Сесиль, со шпиком и с кубиками хлеба. После еды и вина отец Жана-Филиппа выпил рюмочку виноградной водки, и я выпила вместе с ним, а когда Жан-Филипп позвонил, определитель показал, что звонят из автомата, причем голос его звучал так, будто он тоже пил виноградную водку. Его голос звучал, как иногда после ужина на рю де Маронье, после кофе и рюмочки виноградной водки, когда мы прогуливались до площади Белькур и потом поднимались еще выше. В его голосе присутствовали бархатные нотки. У меня перед глазами возник ресторан, несколько растений, деревянная лестница наверх. Я не сомневалась, что в качестве закуски он выбрал лягушачьи лапки, потом ел телячью голову под соусом грибиш, на десерт – сыры и кофе, а потом еще рюмочку виноградной водки. Мне пришло в голову, что он вроде как осквернил ресторан.
И все же с его стороны было весьма тактично, позвонив не из дома, поговорить сначала с отцом, а потом и со мной и ничего не рассказать нам о своем ужине на рю де Маронье. В основном он говорил, какая у них отвратительная погода. Этот его доклад о погоде до смешного не сочетался с мягким, бархатным голосом.
Я уложила Сесиль в постель. Внизу на кухне Элиза чересчур громко расставляла посуду в посудомоечной машине, а когда чуть позже я спустилась вниз пожелать им спокойной ночи, отец Жана-Филиппа сказал: «Ты должна выпить со стариком еще рюмочку виноградной водки».
Я с большим удовольствием выпила со стариком еще рюмочку. По вечерам, когда наверху меня одолевали истории и всякие мысли, или мне просто не хотелось больше работать, или же свекр звал меня «посидеть часок со стариком», я иногда спускалась вниз. Элиза к тому времени уже была в постели, Сесиль спала, а я сидела еще некоторое время со свекром, перед тем как пойти спать.
Он снова налил мне водки. Пока мы с Сесиль были на море, он настоял ее на виноградных выжимках.
– Посаженные осенью розы «боника» хорошо пережили зиму, – рассказывал свекр. Он замолчал. Снаружи вопил кот. Наша кошка была в доме.
Тут я подумала: «А если я у него спрошу, почему не бывает так, чтобы в отношениях между мужчиной и женщиной все удавалось».
Но отец Жана-Филиппа вдруг сказал:
– Вам бы наверху накрыть террасу крышей, а то солнце бьет прямо в лицо.
Я ответила:
– Мы думали об этом, но Жан-Филипп так редко здесь бывает.
Старик резко сказал:
– Жан-Филипп, Жан-Филипп. Господин философ порхает по жизни.
Чтобы его успокоить, я сказала:
– Послушай, ты прав, давай сделаем это сами. Если у тебя есть время, мы вместе сделаем крышу.
Сейчас нам это было нужно меньше всего, но не прошло и трех дней, как мы принялись за работу. По большей части я наблюдала из-за письменного стола, как разлетаются искры, потому что на свою голову как раз взяла договорную работу и сама на себя злилась за это – из-за огромного количества скрытых цитат в жутко растянутом романе Валло мне приходилось довольно часто ездить в библиотеку в Лион. А ездить сейчас в Лион мне совсем не хотелось.
Я придумывала, что сказать, когда Жан-Филипп в следующий раз спросит об Альберте.