Страница:
Скорее всего, я скажу так: «Срок ее пребывания в Лионе почти закончился». И будет совсем неплохо, если в ответ Жан-Филипп наклонит голову и с искорками смеха в глазах спросит меня: «Вот как?»
Прежде чем поехать в Лион на следующей неделе, я позвонила ему в институт и сказала секретарше, что приеду. Обычно мне нравилось приезжать неожиданно, но на этот раз не хотелось никаких сюрпризов ни для него, ни для себя. Вечером за ужином я рассказала ему про крышу. Как и следовало ожидать, крыша интересовала его меньше всего на свете. То, что его интересовало, было вообще очень далеко от того, о чем он хотел со мной говорить. А того, о чем бы он хотел поговорить со мной, он, как назло, никак не мог вспомнить, и нам просто повезло, что в оскверненном ресторане на этот раз плохо проварили телячью голову. Я отказалась от виноградной водки после кофе, сказав, что хочу сегодня же ехать обратно – завтра мне с утра на работу. Испытав облегчение, Жан-Филипп разговорился и к нему вернулось хорошее настроение.
– Работа прежде всего, – сказал он.
– Работа прежде всего, – сказала я. – Я очень удивлюсь, если этого Валло в конце концов не обвинят в плагиате, он совершенно беззастенчиво присваивает все, что попадается ему на глаза.
Потом Жан-Филипп спросил меня об Альберте.
А я не задумываясь ответила:
– О, к Альберте придет любовник.
Прежде чем поехать в Лион на следующей неделе, я позвонила ему в институт и сказала секретарше, что приеду. Обычно мне нравилось приезжать неожиданно, но на этот раз не хотелось никаких сюрпризов ни для него, ни для себя. Вечером за ужином я рассказала ему про крышу. Как и следовало ожидать, крыша интересовала его меньше всего на свете. То, что его интересовало, было вообще очень далеко от того, о чем он хотел со мной говорить. А того, о чем бы он хотел поговорить со мной, он, как назло, никак не мог вспомнить, и нам просто повезло, что в оскверненном ресторане на этот раз плохо проварили телячью голову. Я отказалась от виноградной водки после кофе, сказав, что хочу сегодня же ехать обратно – завтра мне с утра на работу. Испытав облегчение, Жан-Филипп разговорился и к нему вернулось хорошее настроение.
– Работа прежде всего, – сказал он.
– Работа прежде всего, – сказала я. – Я очень удивлюсь, если этого Валло в конце концов не обвинят в плагиате, он совершенно беззастенчиво присваивает все, что попадается ему на глаза.
Потом Жан-Филипп спросил меня об Альберте.
А я не задумываясь ответила:
– О, к Альберте придет любовник.
К Альберте придет любовник
Автоответчик показал четыре звонка. Это был третий.
«Я звонил. Позвоню попозже».
У меня подогнулись колени, я поставила сумки с покупками на кухонный стол и прослушала сообщение еще раз. И еще раз. Потом почувствовала страх.
Сообщение звучало так, будто мне и вправду было чего бояться. Оно звучало как угроза. И вдруг встряло посреди моей жизни. Я не просила об этом. В этот раз не просила. Коммуникационные технологии – какая это все-таки противная штука, думала я. Мысль в общем-то не новая, но некоторым мыслям требуется время, иногда годы, чтобы проникнуть в реальность. Эта мысль обрела плоть благодаря сообщению: «Я звонил. Позвоню попозже».
Бог с ним, со страхом. Только не поддаваться панике, думала я. Я достала из пакетов продукты, молоко и баранину убрала в холодильник. Я даже не пыталась просмотреть газеты – сейчас из этого все равно ничего бы не вышло. Механически написала два письма и отправила их по факсу. Пока они проходили через факсовый аппарат, я о них совершенно забыла.
Через некоторое время я стала себя спрашивать, когда наступит это «попозже» и, может быть, «попозже» как раз сейчас примерно и начинается, дело шло к полудню, и поэтому, возможно, уже было «попозже», но, скорее всего, еще все-таки слишком рано. Просто ужасно, когда такие вот совершенно детские исчисления производит вполне взрослый человек. Помнится, после нескольких весьма запутанных умозаключений, я пришла к выводу, что «попозже» едва ли наступит раньше трех часов дня. Конечно это не имело никакого значения, просто я надеялась, это меня успокоит.
Но и закончив расчеты, спокойствия я не ощутила.
До трех часов у меня еще успеет отрасти жало – малоприятная перспектива.
У меня есть смешная привычка время от времени подбегать к зеркалу – вовсе не из тщеславия, просто мне нужно убедиться, что лицо все еще на месте. Несколько раз я подходила к зеркалу, чтобы в этом удостовериться, и каждый раз оно оказывалось там, где надо. Попутно я установила, что мое лицо уже соответствует удвоенному совершеннолетию. Обычно мне абсолютно все равно, и теперь я на себя злилась за то, что сегодня меня это почему-то волнует.
«Старушка моя», – сказала я отражению. Потом отменила деловую встречу, которая должна была состояться во время предполагаемого «попозже», прекрасно осознавая, что поступаю совершенно неправильно – вовсе не потому, что встреча была очень уж важная, просто, по-моему, ни в коем случае нельзя отменять встречи только из-за того, что услышал на автоответчике голос, который произнес: «Я звонил. Позвоню попозже».
Я помыла голову. Телефон брала с собой в ванную.
В ванной в какой-то момент мне пришло в голову, а вдруг что-нибудь изменилось, вдруг мы теперь в состоянии с этим справиться, но потом я сама же над собой посмеялась, ибо точно знала, что такого быть не могло.
Наверное, с этим вообще невозможно справиться, подумала я, но ведь я уже отнюдь не была юной девушкой и заметила, что невозможность справиться с этим переживается гораздо тяжелее, когда молодость на исходе, и все это перестало быть игрой, потому что уже больше двадцати лет оно с аппетитом пожирает твою жизнь. Оно не было игрой даже тогда, в пору юности, а теперь-то я точно знала, все было очень серьезно.
Я попыталась хоть ненадолго вернуться к работе до того, как наступит «попозже», но контакта с текстом не возникло. Это был технический перевод, и я никак не могла понять, что такое многозначное отображение топологических пространств.
Когда около трех часов дня «попозже» все еще не наступило, я поняла, что день ускользнул от меня, прошел мимо. Меня лихорадило, голова стала тяжелой. И, разумеется, я ничего не ела.
На самом деле даже странно, думала я, насколько неподготовленными оказываются люди к серьезным вещам, которые ведь раз-то в жизни происходят с каждым или почти с каждым, а со многими – и не один раз. Существуют школы и курсы, где учат любой мыслимой ерунде, я могу изучать палеографию, научиться готовить сreppes Suzette,[2] освоить бухучет и брать уроки вождения, я умею работать со сварочным аппаратом, с компьютером и факсом, умею выращивать розы, и только в любви я совершенно не ориентируюсь. На самом деле в любви не ориентируется никто, хотя каждый утверждает обратное и в любой момент готов изложить на сей счет три или четыре теории. Но когда дело принимает серьезный оборот, тотчас же замечаешь, что теории эти никуда не годятся, потому что именно к твоему частному случаю ни одна из них не применима, все они имеют дело с упрощенными моделями, а твой собственный случай никогда не может быть упрощенным, он уникален и сложен; особенно уникален в своей непостижимости, неочевидности, в своей неповторимой непонятности и непереводимости и в той особой жестокости, с которой это уникальное явление постепенно становится серьезным, даже угрожающим, чтобы потом смести нас с дороги и галопом нести к самым ужасным ямам и безднам. Было бы вовсе не лишним, думала я, организовать курсы самозащиты от этой напасти.
Прежде всего нужно было бы научиться не ждать телефонного звонка.
В какой-то момент я заметила, что собираюсь вылить третью лейку воды на свою комнатную липу.
Кошка проснулась, и я произнесла по-французски: «Это я звонил. Позвоню попозже».
По-французски эта фраза звучала не столь угрожающе, и после того как я произнесла ее еще раз, низким голосом и без «я» в самом начале, я почти перестала замечать, что в ней нет ни одного «ты», теперь она звучала почти нежно. Я погладила кошку по голове, и та начала мурлыкать, но ведь она мурлыкала бы и не будь этой фразы.
Потом зазвонил телефон. Меня охватил ужас, такой, какой бывает лишь тогда, когда раздается наконец телефонный звонок, ожидаемый уже несколько часов, ужас, от которого подгибаются колени. Я помедлила, чтобы глотнуть воздуха, потом пошла к телефону. Мой голос заметно дрожал. Мне ответила женщина, представительница какой-то фирмы поинтересовалась, есть ли у меня сигнализация. Я сказала: «Нет, у меня нет сигнализации». И женщина стала рассказывать мне все о сигнализациях. Поначалу в ее голосе звучало чуть ли не сострадание, потом она приступила к своему докладу, и голос стал монотонным, будто она читала. Потом она с укоризной сказала, что это именно то, что помогает снизить статистику квартирных краж, и я ответила: «Большое спасибо».
Едва я решила, что «попозже» уже не наступит сегодня, и направилась наконец к компьютеру и к своему техническому переводу, раздался звонок.
Мы не виделись несколько лет. Можно было, кажется, ожидать, что от этого станет легче. Оказалось, это ошибка. Хотя и не столь роковая, наверное, ошибка, думала я, как самое распространенное заблуждение, что вам полегчает лишь оттого, что вы теперь каждое утро вместе садитесь завтракать и за многие годы выучили наизусть, кто как полощет рот, почистив зубы.
Он сказал:
– Недавно мне показалось, я видел, как ты выходила из кино там-то и там-то. Я возвращался с тренировки.
Я хотела сказать: «По-моему, очень неплохое начало для разговора после стольких лет».
Я сказала:
– Возможно.
В последнее время я вообще не была в кино, но, может быть, я случайно проходила мимо кинотеатра, как раз когда закончился сеанс, а может быть, это вовсе не я вышла тогда из кинотеатра или проходила мимо него. Короче: тонкое это дело, когда речь идет о том, что ты видел или не видел. Некоторые сидят на поваленной сосне и видят бледную луну, в то время как другие, сидящие на той же сосне, не видят никакой луны. Бледная луна может одновременно присутствовать и отсутствовать. Во всяком случае, это было возможно. Я не стала расспрашивать его о тренировке, потому что подумала: не хочу с самого начала еще сильнее осложнять то, что и так слишком сложно. Под тренировкой, скорее всего, подразумевалось накачивание мышц, а я предпочитаю от качков держаться подальше. Этого мужчину я знала слишком близко.
– С тех самых пор мы не разговаривали друг с другом, – сказал он, и я ответила:
– Не разговаривали.
В этом вопросе между нами царило полнейшее единство, которое, правда, понемножку начало рассыпаться, ведь теперь-то мы снова друг друга слышали.
Как только мужчина и женщина вступают в разговор, всплывают вопросы, а что было на самом деле, была луна или нет, и их единство с первой же минуты подвергается опасности, которая со временем становится все больше, поскольку, что бы ни делали вместе мужчина и женщина, пусть даже что-нибудь совсем незначительное, при этом они видят, слышат и чувствуют совершенно по-разному и впоследствии никак не могут договориться, что же они все-таки видели, слышали и чувствовали, но по каким-то неведомым причинам они все снова и снова пытаются прийти к единому мнению именно по этому поводу, и все время, пока пытаются, они видят, слышат и чувствуют опять-таки в корне разные вещи, о которых им тоже нужно наконец прийти к единому мнению; и однажды между ними происходит серьезная ссора, оба в отчаянье, дело доходит до настоящих военных действий, потому что каждый из них убежден, что именно он пережил то, что было на самом деле, а другой, конечно же, ошибается. Если бы он только захотел признать, что ошибается. И разумеется, против этого хуже всего защищены как раз те люди, которые являются специалистами по какой-то особой реальности, отличающейся от обычной, и в силу своей профессии, кажется, должны бы разбираться в этом лучше других, но чем сложнее их лунно —, звездно —, мыслительно —, языковая реальность и связанная с ними специализация, тем труднее всем этим астрофизикам, философам, филологам смириться с тем, что даже самые простые вещи могут быть увидены, услышаны, восприняты совершенно по-разному, и чем пустячнее какая-нибудь конкретная деталь, тем серьезнее можно из-за нее поссориться.
Я помню такую вот ссору из-за платья. Это было платье в желтую полоску. Оно было в желтую полоску, а не в лиловую. Поссорились мы по телефону. Разговор был междугородний, и как всегда в подобных случаях, потом никто не мог вспомнить, с чего же все началось, я ведь вполне спокойно отнеслась бы к тому, если бы мне просто было сказано, что платье ужасное, потому что это дело вкуса, а вкус не имеет отношения к объективной реальности, даже если речь идет о моем любимом платье. Но оно было в желтую полоску, это я знала точно, в его же воспоминаниях платье изменило цвет, а когда речь идет о том, что было на самом деле, уступать нельзя, просто нельзя, и в какой-то момент мне показалось, что я схожу с ума. Когда потом пришел счет за междугородние разговоры, эта мысль снова пришла мне в голову.
Это было платье в желтую полоску. Вот так.
Я заметила, что начинаю нервничать, и спросила:
– Как живешь? – я подумала, что это совершенно безвредный вопрос. Он мог теперь рассказывать о себе, и ему не пришлось бы упоминать меня, или мое платье, или еще какую-нибудь деталь, из-за которой мы могли бы поссориться, это была бы только его история, которую он мог рассказывать как ему заблагорассудится, привирая или не привирая, и он мог просто не рассказывать о том, о чем он не хотел рассказывать.
Но он сказал:
– Что это за вопрос?
Отвечать не было никакого смысла, но и не отвечать было нельзя.
Я хотела спросить:
– Ну и зачем, скажи пожалуйста, ты мне звонишь?
Но это был тоже тот еще вопрос. Многие люди, когда им скучно или по телевизору показывают что-то ужасное, берут в руки свою телефонную книжку и начинают обзванивать всех подряд, с начала и до конца, и, надо признать, по сути это не так уж глупо и даже весьма практично, потому что достаточно всего лишь уменьшить громкость телевизора; ты сидишь в кресле, тебе удобно, и если фильм вдруг становится лучше или начинается новый, более интересный, можно закончить разговор и снова уставиться в телевизор, причем совершенно необязательно мыть голову, а самое главное – раздумывать, есть ли здесь тараканы, и не нужны никакие ходы конем, не нужно стоять в пробке, не нужно даже нюхать бензин на подземной парковке перед тем, как сядешь в машину. В тренировочном костюме или в купальном халате. И не нужно раздумывать, что надеть. И спрашивать себя, как потом расхлебывать кашу.
В нашем разговоре повисла долгая пауза. Я подумала: возможно, как раз сейчас фильм становится интереснее и еще, что бы мне такое сказать?
– Я помешал? – спросил он через некоторое время.
Я сказала:
– Нет, ты не помешал, но скажи все-таки, в чем дело.
Но то ли дела, собственно, не было, то ли он не хотел говорить о нем по телефону – всяком случае, он сказал:
– Думаю, нам нужно встретиться.
Это прозвучало, пожалуй, не как угроза, а даже с некоторой ноткой неуверенности.
На улице начался снегопад, и, стоя у телефона, я могла видеть через окно падающие снежинки, что действовало успокаивающе.
После искусного начала это, конечно, была отнюдь не самая смелая фраза, которую мужчина может сказать женщине, когда хочет ее увидеть, но я не стала возражать.
Я сказала:
– Н-н-да-а-н…
Я сказала это так, будто у меня тем временем отросло жало. Но больше ничего такого не сказала.
После разговора жало мне было уже не нужно. Несколько ничего не значащих фраз по телефону разогнали страх, и его место заняло ощущение близости, которое, как я уже хорошо знала, было не только обманчивым, но и вовсе иллюзорным, и тем не менее нужно было продумать меню на послезавтрашний вечер. Требования стиля, подумала я. Ради себя, не ради него, ах, и ради себя и ради него. Пока я обдумывала меню, чем Альберта будет угощать любимого, мне повсюду мерещились бесчисленные бездны, подстерегавшие нас обоих, и казалось в высшей степени маловероятным, что у меня хватит нервов достойно выдержать этот вечер. Я подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Снег за окном шел мокрый, было видно, что долго он не пролежит.
На следующий день мысленно я составляла список всех предложений, которые ни в коем случае нельзя будет завтра произносить. Разумеется, в него вошли все предложения, касавшиеся пережитого нами вместе, потому что я не хотела сразу же снова поссориться. Кроме того, в него вошли и те предложения, которые касались того, что произошло со мной без него, потому что никакой мужчина не может спокойно отнестись к тому, что с его возлюбленной в его отсутствие вообще что бы то ни было происходило. В какой-то момент мне вдруг показалось, что я могла бы рассказать ему о конференции переводчиков в Сингене, на которую меня пригласили, я была там недолго и так страшно скучала, что рассказывать было совершенно не о чем, но я тотчас же отбросила эту идею, потому что если я расскажу, насколько скучным оказался этот симпозиум, он может подумать, что я сознательно искажаю факты, а если совру, что там было интересно, примет за бахвальство. Избегать следовало также любых вопросов о том, что произошло с ним за это время, потому что это были «Что это за вопросы?» – из разряда нескромных и даже вероломных женских попыток завладеть прошлым мужчины. Строго запрещены были фразы, относящиеся к будущему в любом виде, а также – к планам на будущее, это было очевидно. Пока я все это взвешивала, дважды звонил телефон. В первый раз позвонил рабочий, который должен был установить мне двойные окна, – их смета наконец-то стала приемлемой, и теперь он хотел знать, когда им можно прийти; потом звонили заказчики технического перевода, чтобы уточнить, могут ли они рассчитывать, что текст успеет к следующему номеру. Я уверенно сказала: «Конечно». После разговора собственная уверенность показалась мне сильно преувеличенной. По опыту, я могла предположить, что в ближайшее время у меня будет много помех в работе. И я вспомнила свой недавний почти полный творческий паралич.
Потом я, наоборот, попыталась составить список фраз, которые говорить было можно, но почти все они были так же скучны, как симпозиум в Сингене.
Если нельзя говорить о прошлом и о будущем, это сильно сужает выбор допустимых фраз, особенно учитывая, что исключенными оказываются и все фразы с хоть сколько-нибудь доверительной или сентиментальной интонацией, например нельзя сказать «Ты хорошо выглядишь» – что вообще-то могло бы стать весьма неплохим, осторожным началом разговора, но не в том случае, если ты разговариваешь с бывшим любовником, который немедленно решит, что эта фраза является следствием определенных выводов на его счет, что она спровоцирована ревностью и нацелена на то, чтобы выведать у него, кто же стоит за тем, что он «хорошо выглядит».
Я прервала ненадолго свои размышления, чтобы успеть еще купить на рынке голубей для супа.
Все еще шел дождь. Завтра будет гололед. День прошел, и лучше было не думать, как я могла столь уверенно пообещать им перевод, если я к нему даже не прикасалась, а вместо этого составляла в голове всякие списки.
Когда я распаковала голубей, они при ближайшем рассмотрении оказались перепелами, и пока я изобретала рецепт перепелиного супа, мне пришло в голову, что я могла бы поговорить с ним о процессе над Валло, которого обвинили в плагиате – о чем как раз сейчас пишут во всех газетах, – ведь в какой-то степени это касается меня, и все же не настолько, чтобы можно было счесть бахвальством. Но тут мне вспомнилось, как много лет назад я ошеломленно разглядывала книжную полку у него дома, на которой, помимо специальной литературы, стояли только «Остров сокровищ», Справочник домашнего умельца в двух томах, Конституция и адаптированное для школьников издание «Собаки Баскервилей», и я подумала, что, пожалуй, разговор о плагиаторе Валло был бы все-таки не слишком уместным и к тому же весьма щекотливым.
Нужно было выбрать что-то нейтральное, но в данном конкретном случае ничего нейтрального не существовало, установила я, а в газетах писали, что женщинам и детям как раз перерезают глотки, пока я варю суп ночь напролет, и время открытия магазинов становится все ближе, а в газете писали, что людей сбрасывают в реки, что люди в автобусах скоро исчезнут с лица земли, что все на свете не более, чем виртуальная реальность, что мир – всеобщее Интернет-кафе; что-то случилось с нашей планетой после того, как мы в юности поцелуями возвращали мир во Вьетнам, а потом люди перестали целоваться или начали целоваться по другим правилам.
Нет, поглощая суп из перепелов, об этом говорить невозможно.
Пока я готовила, ко мне снова вернулось волнение по поводу завтрашнего вечера, но постепенно во мне проснулось и любопытство. Любопытство безумца, которое нарастало не постепенно, а скачками. Странным образом, больше всего меня интересовал вопрос, получается ли у него уклоняться от уплаты налогов и сумел ли он изобрести беспроигрышную систему игры в рулетку. И то и другое он начал обдумывать еще много лет назад и уже тогда так далеко зашел в своих расчетах, что понадобился почти целый вечер, чтобы мне их разъяснить, помню, меня тогда удивили оба его начинания, ибо самой мне никогда не приходило в голову даже задуматься об уклонении от налогов и о рулетке. Я сказала тогда с иронией: «Всем встать, тебя ожидает великое будущее». На это он ничего не сказал, а потом вдруг: «Смешно сказать, в течение нескольких секунд я был очень близок к тому, чтобы спросить тебя, не хочешь ли ты его со мной разделить».
Я посмеялась, но смех мой звучал неискренне.
Теперь значительная часть того будущего была уже у нас позади, мы не стали делить его друг с другом, по крайней мере не каждый день с утра до вечера, и обходились без завтраков за общим столом, и было вроде неплохо.
Вопрос об уклонении от налогов и о рулетке интересовал меня сильнее, чем вопрос о семейном очаге – в какой-то мере я надеялась, что ему есть с кем разделить трапезу, но об этом, конечно, спрашивать его не собиралась. Впрочем, как и о первых двух вещах.
После того как суп был готов, я не знала, что мне делать с очевидно бредовым чувством бесконечной близости с этим человеком. По состоянию на настоящий момент, на свете, кажется, не было ни одной фразы, которую я могла бы ему сказать. Я налила себе немного вина «Грюнер Вельтлинер»,[3] которое подам завтра на стол, поставила скрипичный концерт Мендельсона и попыталась воспроизвести в памяти его лицо. Ничего не получалось.
Впрочем, каждые две минуты я забывала, на месте ли еще мое собственное, подолгу задерживалась в ванной – мне нужно было время подумать. Кошка стала как-то странно на меня смотреть – с чего это я так часто бегаю к зеркалу, а я просто потеряла уверенность, что я – это действительно я, но каждый раз оказывалось, что я и в самом деле все еще я, и это меня ненадолго успокаивало, пока меня вновь не охватывали сомнения, – разумеется, это смешно. Один раз я строго сказала своему отражению: «Смешно и стыдно так вести себя в твоем возрасте только из-за того, что завтра к тебе придет любовник. Может быть, он и придет-то только затем, чтобы попросить взаймы, потому что из-за постоянного уклонения от налогов у него возникли проблемы или система игры в рулетку оказалась все-таки не беспроигрышной; или же он придет, просто чтобы разочек выговориться, многим людям иногда необходимо выговориться хоть кому-нибудь, а мы живем, и уже довольно давно, в такое время, когда просто выговориться стало практически невозможно, и это тоже одна из особенностей мира, который странным образом изменился с тех пор, как мы, едва достигнув совершеннолетия, изображали из себя взрослых, и сама взрослость вгоняла нас в тоску, как салат с макаронами или дачный участок, а теперь, когда большинство из тех, кого я хорошо знаю, достигли удвоенного совершеннолетия, все вдруг начали стремительно молодеть, а те, кто не стал моложе, делается все толще и толще. И лишь очень немногие не становятся ни моложе, ни толще, они становятся старше и, становясь старше, удивляются тому, что выговориться стало так трудно. Но с возрастом те вещи, которые требуют участливого слушателя, не уменьшаются – наоборот, они, как назло, увеличиваются, они разбухают, и теперь их не так-то просто угомонить, их не угомонить только лишь тем, что когда-то мы поцелуями вернули мир во Вьетнам и поддерживали вооруженное или мирное противостояние властям из-за повышения цен на городской транспорт; это ведь совершенно естественно, что возможность выговориться постепенно исчезает в мире, где люди со временем становятся не старше, а только моложе или толще».
Очень может быть, думала я, он придет, чтобы услышать совет относительно семейного очага и связанной с ним части будущего. Со мной этот номер не пройдет. Я тут же вспомнила целую кучу мужчин, которые, едва оказавшись в постели возлюбленной, с маниакальной одержимостью начинали выставлять напоказ интимнейшие детали семейной жизни, выбалтывать их, скажем так, и я уже несколько раз давала себе клятву немедленно выставить любовника за дверь, едва он в моей постели заведет речь о своем семейном очаге, потому что я не желаю ничего знать о трагедиях, которые возле него ежедневно разыгрываются и неудержимо влекут данного мужчину от этого самого очага прямо ко мне в постель. Для верности я торжественно повторила эту клятву теперь.
Впрочем, все вышеназванные мотивы казались мне все-таки маловероятными.
Вино еще не охладилось как следует. Вода в батареях булькала так, словно трубы вот-вот прорвутся, и она выльется наружу, и я подумала: «Только этого мне и не хватало, чтобы сейчас прорвало трубу».
Второй стаканчик пошел еще лучше, и пока звучал концерт Мендельсона, я почти решила не принимать все это слишком близко к сердцу, пусть все будет, как будет. Я сказала себе, что ведь бывают на свете настоящие войны, в которых по-настоящему убивают, сражаются, умирают, я подумала о женщинах и детях с перерезанным горлом, о накопившейся ненависти, о массовых захоронениях, да и кроме ненависти, которая царит повсюду в этой хрупкой действительности, где реальны едва ли не исключительно ненависть, убийство и насильственная смерть, а все остальное – виртуально, ведь жизнь достаточно сложна даже без этой глобальной ненависти, и, главное, она не бесконечна, с каждым днем все менее бесконечна, и эта мысль, которая, правда, завтра будет совсем неплохо подкормлена перепелиным супом, форелью «мюллерин» и фруктовым желе, придает всему, что может произойти завтра, характер относительности.
«Я звонил. Позвоню попозже».
У меня подогнулись колени, я поставила сумки с покупками на кухонный стол и прослушала сообщение еще раз. И еще раз. Потом почувствовала страх.
Сообщение звучало так, будто мне и вправду было чего бояться. Оно звучало как угроза. И вдруг встряло посреди моей жизни. Я не просила об этом. В этот раз не просила. Коммуникационные технологии – какая это все-таки противная штука, думала я. Мысль в общем-то не новая, но некоторым мыслям требуется время, иногда годы, чтобы проникнуть в реальность. Эта мысль обрела плоть благодаря сообщению: «Я звонил. Позвоню попозже».
Бог с ним, со страхом. Только не поддаваться панике, думала я. Я достала из пакетов продукты, молоко и баранину убрала в холодильник. Я даже не пыталась просмотреть газеты – сейчас из этого все равно ничего бы не вышло. Механически написала два письма и отправила их по факсу. Пока они проходили через факсовый аппарат, я о них совершенно забыла.
Через некоторое время я стала себя спрашивать, когда наступит это «попозже» и, может быть, «попозже» как раз сейчас примерно и начинается, дело шло к полудню, и поэтому, возможно, уже было «попозже», но, скорее всего, еще все-таки слишком рано. Просто ужасно, когда такие вот совершенно детские исчисления производит вполне взрослый человек. Помнится, после нескольких весьма запутанных умозаключений, я пришла к выводу, что «попозже» едва ли наступит раньше трех часов дня. Конечно это не имело никакого значения, просто я надеялась, это меня успокоит.
Но и закончив расчеты, спокойствия я не ощутила.
До трех часов у меня еще успеет отрасти жало – малоприятная перспектива.
У меня есть смешная привычка время от времени подбегать к зеркалу – вовсе не из тщеславия, просто мне нужно убедиться, что лицо все еще на месте. Несколько раз я подходила к зеркалу, чтобы в этом удостовериться, и каждый раз оно оказывалось там, где надо. Попутно я установила, что мое лицо уже соответствует удвоенному совершеннолетию. Обычно мне абсолютно все равно, и теперь я на себя злилась за то, что сегодня меня это почему-то волнует.
«Старушка моя», – сказала я отражению. Потом отменила деловую встречу, которая должна была состояться во время предполагаемого «попозже», прекрасно осознавая, что поступаю совершенно неправильно – вовсе не потому, что встреча была очень уж важная, просто, по-моему, ни в коем случае нельзя отменять встречи только из-за того, что услышал на автоответчике голос, который произнес: «Я звонил. Позвоню попозже».
Я помыла голову. Телефон брала с собой в ванную.
В ванной в какой-то момент мне пришло в голову, а вдруг что-нибудь изменилось, вдруг мы теперь в состоянии с этим справиться, но потом я сама же над собой посмеялась, ибо точно знала, что такого быть не могло.
Наверное, с этим вообще невозможно справиться, подумала я, но ведь я уже отнюдь не была юной девушкой и заметила, что невозможность справиться с этим переживается гораздо тяжелее, когда молодость на исходе, и все это перестало быть игрой, потому что уже больше двадцати лет оно с аппетитом пожирает твою жизнь. Оно не было игрой даже тогда, в пору юности, а теперь-то я точно знала, все было очень серьезно.
Я попыталась хоть ненадолго вернуться к работе до того, как наступит «попозже», но контакта с текстом не возникло. Это был технический перевод, и я никак не могла понять, что такое многозначное отображение топологических пространств.
Когда около трех часов дня «попозже» все еще не наступило, я поняла, что день ускользнул от меня, прошел мимо. Меня лихорадило, голова стала тяжелой. И, разумеется, я ничего не ела.
На самом деле даже странно, думала я, насколько неподготовленными оказываются люди к серьезным вещам, которые ведь раз-то в жизни происходят с каждым или почти с каждым, а со многими – и не один раз. Существуют школы и курсы, где учат любой мыслимой ерунде, я могу изучать палеографию, научиться готовить сreppes Suzette,[2] освоить бухучет и брать уроки вождения, я умею работать со сварочным аппаратом, с компьютером и факсом, умею выращивать розы, и только в любви я совершенно не ориентируюсь. На самом деле в любви не ориентируется никто, хотя каждый утверждает обратное и в любой момент готов изложить на сей счет три или четыре теории. Но когда дело принимает серьезный оборот, тотчас же замечаешь, что теории эти никуда не годятся, потому что именно к твоему частному случаю ни одна из них не применима, все они имеют дело с упрощенными моделями, а твой собственный случай никогда не может быть упрощенным, он уникален и сложен; особенно уникален в своей непостижимости, неочевидности, в своей неповторимой непонятности и непереводимости и в той особой жестокости, с которой это уникальное явление постепенно становится серьезным, даже угрожающим, чтобы потом смести нас с дороги и галопом нести к самым ужасным ямам и безднам. Было бы вовсе не лишним, думала я, организовать курсы самозащиты от этой напасти.
Прежде всего нужно было бы научиться не ждать телефонного звонка.
В какой-то момент я заметила, что собираюсь вылить третью лейку воды на свою комнатную липу.
Кошка проснулась, и я произнесла по-французски: «Это я звонил. Позвоню попозже».
По-французски эта фраза звучала не столь угрожающе, и после того как я произнесла ее еще раз, низким голосом и без «я» в самом начале, я почти перестала замечать, что в ней нет ни одного «ты», теперь она звучала почти нежно. Я погладила кошку по голове, и та начала мурлыкать, но ведь она мурлыкала бы и не будь этой фразы.
Потом зазвонил телефон. Меня охватил ужас, такой, какой бывает лишь тогда, когда раздается наконец телефонный звонок, ожидаемый уже несколько часов, ужас, от которого подгибаются колени. Я помедлила, чтобы глотнуть воздуха, потом пошла к телефону. Мой голос заметно дрожал. Мне ответила женщина, представительница какой-то фирмы поинтересовалась, есть ли у меня сигнализация. Я сказала: «Нет, у меня нет сигнализации». И женщина стала рассказывать мне все о сигнализациях. Поначалу в ее голосе звучало чуть ли не сострадание, потом она приступила к своему докладу, и голос стал монотонным, будто она читала. Потом она с укоризной сказала, что это именно то, что помогает снизить статистику квартирных краж, и я ответила: «Большое спасибо».
Едва я решила, что «попозже» уже не наступит сегодня, и направилась наконец к компьютеру и к своему техническому переводу, раздался звонок.
Мы не виделись несколько лет. Можно было, кажется, ожидать, что от этого станет легче. Оказалось, это ошибка. Хотя и не столь роковая, наверное, ошибка, думала я, как самое распространенное заблуждение, что вам полегчает лишь оттого, что вы теперь каждое утро вместе садитесь завтракать и за многие годы выучили наизусть, кто как полощет рот, почистив зубы.
Он сказал:
– Недавно мне показалось, я видел, как ты выходила из кино там-то и там-то. Я возвращался с тренировки.
Я хотела сказать: «По-моему, очень неплохое начало для разговора после стольких лет».
Я сказала:
– Возможно.
В последнее время я вообще не была в кино, но, может быть, я случайно проходила мимо кинотеатра, как раз когда закончился сеанс, а может быть, это вовсе не я вышла тогда из кинотеатра или проходила мимо него. Короче: тонкое это дело, когда речь идет о том, что ты видел или не видел. Некоторые сидят на поваленной сосне и видят бледную луну, в то время как другие, сидящие на той же сосне, не видят никакой луны. Бледная луна может одновременно присутствовать и отсутствовать. Во всяком случае, это было возможно. Я не стала расспрашивать его о тренировке, потому что подумала: не хочу с самого начала еще сильнее осложнять то, что и так слишком сложно. Под тренировкой, скорее всего, подразумевалось накачивание мышц, а я предпочитаю от качков держаться подальше. Этого мужчину я знала слишком близко.
– С тех самых пор мы не разговаривали друг с другом, – сказал он, и я ответила:
– Не разговаривали.
В этом вопросе между нами царило полнейшее единство, которое, правда, понемножку начало рассыпаться, ведь теперь-то мы снова друг друга слышали.
Как только мужчина и женщина вступают в разговор, всплывают вопросы, а что было на самом деле, была луна или нет, и их единство с первой же минуты подвергается опасности, которая со временем становится все больше, поскольку, что бы ни делали вместе мужчина и женщина, пусть даже что-нибудь совсем незначительное, при этом они видят, слышат и чувствуют совершенно по-разному и впоследствии никак не могут договориться, что же они все-таки видели, слышали и чувствовали, но по каким-то неведомым причинам они все снова и снова пытаются прийти к единому мнению именно по этому поводу, и все время, пока пытаются, они видят, слышат и чувствуют опять-таки в корне разные вещи, о которых им тоже нужно наконец прийти к единому мнению; и однажды между ними происходит серьезная ссора, оба в отчаянье, дело доходит до настоящих военных действий, потому что каждый из них убежден, что именно он пережил то, что было на самом деле, а другой, конечно же, ошибается. Если бы он только захотел признать, что ошибается. И разумеется, против этого хуже всего защищены как раз те люди, которые являются специалистами по какой-то особой реальности, отличающейся от обычной, и в силу своей профессии, кажется, должны бы разбираться в этом лучше других, но чем сложнее их лунно —, звездно —, мыслительно —, языковая реальность и связанная с ними специализация, тем труднее всем этим астрофизикам, философам, филологам смириться с тем, что даже самые простые вещи могут быть увидены, услышаны, восприняты совершенно по-разному, и чем пустячнее какая-нибудь конкретная деталь, тем серьезнее можно из-за нее поссориться.
Я помню такую вот ссору из-за платья. Это было платье в желтую полоску. Оно было в желтую полоску, а не в лиловую. Поссорились мы по телефону. Разговор был междугородний, и как всегда в подобных случаях, потом никто не мог вспомнить, с чего же все началось, я ведь вполне спокойно отнеслась бы к тому, если бы мне просто было сказано, что платье ужасное, потому что это дело вкуса, а вкус не имеет отношения к объективной реальности, даже если речь идет о моем любимом платье. Но оно было в желтую полоску, это я знала точно, в его же воспоминаниях платье изменило цвет, а когда речь идет о том, что было на самом деле, уступать нельзя, просто нельзя, и в какой-то момент мне показалось, что я схожу с ума. Когда потом пришел счет за междугородние разговоры, эта мысль снова пришла мне в голову.
Это было платье в желтую полоску. Вот так.
Я заметила, что начинаю нервничать, и спросила:
– Как живешь? – я подумала, что это совершенно безвредный вопрос. Он мог теперь рассказывать о себе, и ему не пришлось бы упоминать меня, или мое платье, или еще какую-нибудь деталь, из-за которой мы могли бы поссориться, это была бы только его история, которую он мог рассказывать как ему заблагорассудится, привирая или не привирая, и он мог просто не рассказывать о том, о чем он не хотел рассказывать.
Но он сказал:
– Что это за вопрос?
Отвечать не было никакого смысла, но и не отвечать было нельзя.
Я хотела спросить:
– Ну и зачем, скажи пожалуйста, ты мне звонишь?
Но это был тоже тот еще вопрос. Многие люди, когда им скучно или по телевизору показывают что-то ужасное, берут в руки свою телефонную книжку и начинают обзванивать всех подряд, с начала и до конца, и, надо признать, по сути это не так уж глупо и даже весьма практично, потому что достаточно всего лишь уменьшить громкость телевизора; ты сидишь в кресле, тебе удобно, и если фильм вдруг становится лучше или начинается новый, более интересный, можно закончить разговор и снова уставиться в телевизор, причем совершенно необязательно мыть голову, а самое главное – раздумывать, есть ли здесь тараканы, и не нужны никакие ходы конем, не нужно стоять в пробке, не нужно даже нюхать бензин на подземной парковке перед тем, как сядешь в машину. В тренировочном костюме или в купальном халате. И не нужно раздумывать, что надеть. И спрашивать себя, как потом расхлебывать кашу.
В нашем разговоре повисла долгая пауза. Я подумала: возможно, как раз сейчас фильм становится интереснее и еще, что бы мне такое сказать?
– Я помешал? – спросил он через некоторое время.
Я сказала:
– Нет, ты не помешал, но скажи все-таки, в чем дело.
Но то ли дела, собственно, не было, то ли он не хотел говорить о нем по телефону – всяком случае, он сказал:
– Думаю, нам нужно встретиться.
Это прозвучало, пожалуй, не как угроза, а даже с некоторой ноткой неуверенности.
На улице начался снегопад, и, стоя у телефона, я могла видеть через окно падающие снежинки, что действовало успокаивающе.
После искусного начала это, конечно, была отнюдь не самая смелая фраза, которую мужчина может сказать женщине, когда хочет ее увидеть, но я не стала возражать.
Я сказала:
– Н-н-да-а-н…
Я сказала это так, будто у меня тем временем отросло жало. Но больше ничего такого не сказала.
После разговора жало мне было уже не нужно. Несколько ничего не значащих фраз по телефону разогнали страх, и его место заняло ощущение близости, которое, как я уже хорошо знала, было не только обманчивым, но и вовсе иллюзорным, и тем не менее нужно было продумать меню на послезавтрашний вечер. Требования стиля, подумала я. Ради себя, не ради него, ах, и ради себя и ради него. Пока я обдумывала меню, чем Альберта будет угощать любимого, мне повсюду мерещились бесчисленные бездны, подстерегавшие нас обоих, и казалось в высшей степени маловероятным, что у меня хватит нервов достойно выдержать этот вечер. Я подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Снег за окном шел мокрый, было видно, что долго он не пролежит.
На следующий день мысленно я составляла список всех предложений, которые ни в коем случае нельзя будет завтра произносить. Разумеется, в него вошли все предложения, касавшиеся пережитого нами вместе, потому что я не хотела сразу же снова поссориться. Кроме того, в него вошли и те предложения, которые касались того, что произошло со мной без него, потому что никакой мужчина не может спокойно отнестись к тому, что с его возлюбленной в его отсутствие вообще что бы то ни было происходило. В какой-то момент мне вдруг показалось, что я могла бы рассказать ему о конференции переводчиков в Сингене, на которую меня пригласили, я была там недолго и так страшно скучала, что рассказывать было совершенно не о чем, но я тотчас же отбросила эту идею, потому что если я расскажу, насколько скучным оказался этот симпозиум, он может подумать, что я сознательно искажаю факты, а если совру, что там было интересно, примет за бахвальство. Избегать следовало также любых вопросов о том, что произошло с ним за это время, потому что это были «Что это за вопросы?» – из разряда нескромных и даже вероломных женских попыток завладеть прошлым мужчины. Строго запрещены были фразы, относящиеся к будущему в любом виде, а также – к планам на будущее, это было очевидно. Пока я все это взвешивала, дважды звонил телефон. В первый раз позвонил рабочий, который должен был установить мне двойные окна, – их смета наконец-то стала приемлемой, и теперь он хотел знать, когда им можно прийти; потом звонили заказчики технического перевода, чтобы уточнить, могут ли они рассчитывать, что текст успеет к следующему номеру. Я уверенно сказала: «Конечно». После разговора собственная уверенность показалась мне сильно преувеличенной. По опыту, я могла предположить, что в ближайшее время у меня будет много помех в работе. И я вспомнила свой недавний почти полный творческий паралич.
Потом я, наоборот, попыталась составить список фраз, которые говорить было можно, но почти все они были так же скучны, как симпозиум в Сингене.
Если нельзя говорить о прошлом и о будущем, это сильно сужает выбор допустимых фраз, особенно учитывая, что исключенными оказываются и все фразы с хоть сколько-нибудь доверительной или сентиментальной интонацией, например нельзя сказать «Ты хорошо выглядишь» – что вообще-то могло бы стать весьма неплохим, осторожным началом разговора, но не в том случае, если ты разговариваешь с бывшим любовником, который немедленно решит, что эта фраза является следствием определенных выводов на его счет, что она спровоцирована ревностью и нацелена на то, чтобы выведать у него, кто же стоит за тем, что он «хорошо выглядит».
Я прервала ненадолго свои размышления, чтобы успеть еще купить на рынке голубей для супа.
Все еще шел дождь. Завтра будет гололед. День прошел, и лучше было не думать, как я могла столь уверенно пообещать им перевод, если я к нему даже не прикасалась, а вместо этого составляла в голове всякие списки.
Когда я распаковала голубей, они при ближайшем рассмотрении оказались перепелами, и пока я изобретала рецепт перепелиного супа, мне пришло в голову, что я могла бы поговорить с ним о процессе над Валло, которого обвинили в плагиате – о чем как раз сейчас пишут во всех газетах, – ведь в какой-то степени это касается меня, и все же не настолько, чтобы можно было счесть бахвальством. Но тут мне вспомнилось, как много лет назад я ошеломленно разглядывала книжную полку у него дома, на которой, помимо специальной литературы, стояли только «Остров сокровищ», Справочник домашнего умельца в двух томах, Конституция и адаптированное для школьников издание «Собаки Баскервилей», и я подумала, что, пожалуй, разговор о плагиаторе Валло был бы все-таки не слишком уместным и к тому же весьма щекотливым.
Нужно было выбрать что-то нейтральное, но в данном конкретном случае ничего нейтрального не существовало, установила я, а в газетах писали, что женщинам и детям как раз перерезают глотки, пока я варю суп ночь напролет, и время открытия магазинов становится все ближе, а в газете писали, что людей сбрасывают в реки, что люди в автобусах скоро исчезнут с лица земли, что все на свете не более, чем виртуальная реальность, что мир – всеобщее Интернет-кафе; что-то случилось с нашей планетой после того, как мы в юности поцелуями возвращали мир во Вьетнам, а потом люди перестали целоваться или начали целоваться по другим правилам.
Нет, поглощая суп из перепелов, об этом говорить невозможно.
Пока я готовила, ко мне снова вернулось волнение по поводу завтрашнего вечера, но постепенно во мне проснулось и любопытство. Любопытство безумца, которое нарастало не постепенно, а скачками. Странным образом, больше всего меня интересовал вопрос, получается ли у него уклоняться от уплаты налогов и сумел ли он изобрести беспроигрышную систему игры в рулетку. И то и другое он начал обдумывать еще много лет назад и уже тогда так далеко зашел в своих расчетах, что понадобился почти целый вечер, чтобы мне их разъяснить, помню, меня тогда удивили оба его начинания, ибо самой мне никогда не приходило в голову даже задуматься об уклонении от налогов и о рулетке. Я сказала тогда с иронией: «Всем встать, тебя ожидает великое будущее». На это он ничего не сказал, а потом вдруг: «Смешно сказать, в течение нескольких секунд я был очень близок к тому, чтобы спросить тебя, не хочешь ли ты его со мной разделить».
Я посмеялась, но смех мой звучал неискренне.
Теперь значительная часть того будущего была уже у нас позади, мы не стали делить его друг с другом, по крайней мере не каждый день с утра до вечера, и обходились без завтраков за общим столом, и было вроде неплохо.
Вопрос об уклонении от налогов и о рулетке интересовал меня сильнее, чем вопрос о семейном очаге – в какой-то мере я надеялась, что ему есть с кем разделить трапезу, но об этом, конечно, спрашивать его не собиралась. Впрочем, как и о первых двух вещах.
После того как суп был готов, я не знала, что мне делать с очевидно бредовым чувством бесконечной близости с этим человеком. По состоянию на настоящий момент, на свете, кажется, не было ни одной фразы, которую я могла бы ему сказать. Я налила себе немного вина «Грюнер Вельтлинер»,[3] которое подам завтра на стол, поставила скрипичный концерт Мендельсона и попыталась воспроизвести в памяти его лицо. Ничего не получалось.
Впрочем, каждые две минуты я забывала, на месте ли еще мое собственное, подолгу задерживалась в ванной – мне нужно было время подумать. Кошка стала как-то странно на меня смотреть – с чего это я так часто бегаю к зеркалу, а я просто потеряла уверенность, что я – это действительно я, но каждый раз оказывалось, что я и в самом деле все еще я, и это меня ненадолго успокаивало, пока меня вновь не охватывали сомнения, – разумеется, это смешно. Один раз я строго сказала своему отражению: «Смешно и стыдно так вести себя в твоем возрасте только из-за того, что завтра к тебе придет любовник. Может быть, он и придет-то только затем, чтобы попросить взаймы, потому что из-за постоянного уклонения от налогов у него возникли проблемы или система игры в рулетку оказалась все-таки не беспроигрышной; или же он придет, просто чтобы разочек выговориться, многим людям иногда необходимо выговориться хоть кому-нибудь, а мы живем, и уже довольно давно, в такое время, когда просто выговориться стало практически невозможно, и это тоже одна из особенностей мира, который странным образом изменился с тех пор, как мы, едва достигнув совершеннолетия, изображали из себя взрослых, и сама взрослость вгоняла нас в тоску, как салат с макаронами или дачный участок, а теперь, когда большинство из тех, кого я хорошо знаю, достигли удвоенного совершеннолетия, все вдруг начали стремительно молодеть, а те, кто не стал моложе, делается все толще и толще. И лишь очень немногие не становятся ни моложе, ни толще, они становятся старше и, становясь старше, удивляются тому, что выговориться стало так трудно. Но с возрастом те вещи, которые требуют участливого слушателя, не уменьшаются – наоборот, они, как назло, увеличиваются, они разбухают, и теперь их не так-то просто угомонить, их не угомонить только лишь тем, что когда-то мы поцелуями вернули мир во Вьетнам и поддерживали вооруженное или мирное противостояние властям из-за повышения цен на городской транспорт; это ведь совершенно естественно, что возможность выговориться постепенно исчезает в мире, где люди со временем становятся не старше, а только моложе или толще».
Очень может быть, думала я, он придет, чтобы услышать совет относительно семейного очага и связанной с ним части будущего. Со мной этот номер не пройдет. Я тут же вспомнила целую кучу мужчин, которые, едва оказавшись в постели возлюбленной, с маниакальной одержимостью начинали выставлять напоказ интимнейшие детали семейной жизни, выбалтывать их, скажем так, и я уже несколько раз давала себе клятву немедленно выставить любовника за дверь, едва он в моей постели заведет речь о своем семейном очаге, потому что я не желаю ничего знать о трагедиях, которые возле него ежедневно разыгрываются и неудержимо влекут данного мужчину от этого самого очага прямо ко мне в постель. Для верности я торжественно повторила эту клятву теперь.
Впрочем, все вышеназванные мотивы казались мне все-таки маловероятными.
Вино еще не охладилось как следует. Вода в батареях булькала так, словно трубы вот-вот прорвутся, и она выльется наружу, и я подумала: «Только этого мне и не хватало, чтобы сейчас прорвало трубу».
Второй стаканчик пошел еще лучше, и пока звучал концерт Мендельсона, я почти решила не принимать все это слишком близко к сердцу, пусть все будет, как будет. Я сказала себе, что ведь бывают на свете настоящие войны, в которых по-настоящему убивают, сражаются, умирают, я подумала о женщинах и детях с перерезанным горлом, о накопившейся ненависти, о массовых захоронениях, да и кроме ненависти, которая царит повсюду в этой хрупкой действительности, где реальны едва ли не исключительно ненависть, убийство и насильственная смерть, а все остальное – виртуально, ведь жизнь достаточно сложна даже без этой глобальной ненависти, и, главное, она не бесконечна, с каждым днем все менее бесконечна, и эта мысль, которая, правда, завтра будет совсем неплохо подкормлена перепелиным супом, форелью «мюллерин» и фруктовым желе, придает всему, что может произойти завтра, характер относительности.