Неуклонный план революции предохраняется равно как от частичных завоеваний, так и от фронтальных атак. Герилья является тотальной войной. Именно по этому пути следует Ситуационистский Интернационал, в рассчитанных нападках по всем фронтам – в культуре, политике, экономике, обществе. Поле повседневной жизни гарантирует единый бой.
3
Диверсия. – В широком смысле слова, диверсия является глобальным вступлением в игру. Это действие, которым игровое единство вбирает в себя существа и вещи, замороженные в порядке иерархизированных фрагментов.
Как–то раз, в сгущающихся сумерках, мне и моим друзьям пришло в голову проникнуть во Дворец Правосудия в Брюсселе. Люди знают этого мастодонта, давящего своей громадностью бедные кварталы под собой, охраняющего богатую авеню Луизы, из которой мы когда–нибудь создадим опустошённую страстью землю. После долгого дрейфа (d?rive) по лабиринту кулуаров, лестниц, анфилады комнат, мы рассчитали возможное обживание этого места, мы вернули себе на время захваченную врагом территорию, мы преобразовали, благодаря воображению, это вшивое место в поле фантастической ярмарки, во дворец удовольствий, в котором самые пикантные удовольствия согласились бы на привилегию быть реально прожитыми. Субъективная мечта подрывает мир. Люди занимаются подрывной деятельностью, как это сделали месье Журден и Джеймс Джойс, один с прозой, другой с Улиссом; т.е. спонтанно и после долгих размышлений.
В 1955–м, Дебор, поражённый систематическим использованием диверсии (d?tournement) у Лотреамона, обратил внимание на богатство этой техники, о которой Йорн в 1960–м написал: «Диверсия – это игра, обязанная своим происхождением процессу обесценивания. Все элементы культуры прошлого должны быть инвестированными вновь или исчезнуть». Наконец, в 3–м номере Internationale Situationniste, Дебор уточнил этот вопрос: «Два фундаментальных закона диверсии — это утрата значимости, вплоть до исчезновения изначального смысла, у каждого автономно подрываемого элемента; и, в то же время, организация нового ансамбля значений, придающего новый смысл каждому элементу». Нынешние исторические условия подтверждают процитированные выше наблюдения. Отныне уже ясно, что:
— по мере распространения болота разложения, повсюду спонтанно процветают диверсии. Эра потребительских ценностей раздельно усиливает возможность организации новых ансамблей значений;
— культурный сектор уже не является привилегированным. Искусство подрывной деятельности простирается на все акты отрицания, наблюдаемые в повседневной жизни;
— из–за диктатуры фрагментарности диверсия стала единственной техникой на службе у целостности. Диверсия является самым последовательным, самым популярным и лучше всего приспособленным к повстанческой практике революционным действием. Путём натурального движения – страсти к игре – она ведёт нас к экстремальной радикализации.
*
В разложении, охватившем собой весь ансамбль духовного и материального общения – разложении, связанном с требованиями общества потребления – фаза обесценения диверсии в своём роде была начата и обусловлена историческими условиями. Негативность, инкрустированная в фактическую реальность, также ассимилирует диверсию в тактику преодоления, в позитивный, по сути, акт.
Если изобилие потребительских товаров приветствуется повсюду как счастливая эволюция, социальное использование этих товаров, как известно, портит их пользу. Потому что удобство– это в первую очередь предлог для прибыли при капитализме и при капиталистических режимах, оно не может быть использовано иначе. Идеология потребления действует как дефект его фабрикации, она саботирует завёрнутый в неё товар; она вводит новое рабство в материальное благополучие. В этом контексте, диверсия вульгаризует другой способ использования, она изобретает высшуюпользу, в которой субъективность в своих интересах манипулирует тем, что продаётся ей для того, чтобы манипулировать ей. Кризис зрелища обрушивает силы лжи в поле живой истины. Искусство обращения против врага оружия, которое он сам обязан распространять по коммерческой необходимости является основным вопросом стратегии и тактики. Методы диверсии надо распространять как Азбукупотребителя, который желает перестать быть таковым.
Диверсия, которая сотворила своё первое оружие в искусстве, стала теперь искусством использования всех видов оружия. Появившись впервые в движениях культурного кризиса в 1910–25 гг., она постепенно распространилась на ансамбль всех секторов затронутых разложением. Завтра искусство предложит новым техникам подрывной деятельности поле ценных экспериментов; и из прошлого надо извлекать уроки. Так, операция преждевременного инвестирования, к которой пришли сюрреалисты, придавая совершенно ценностный контекст дадаистским антиценностям, несовершенным образом сведённым к нулю, хорошо показывает, что попытка строить, отталкиваясь от плохо обесцененных элементов, всегда приводит к интеграции доминирующими механизмами социальной организации. «Комбинаторное» отношение современных кибернетиков к искусству доходит до гордого накопления незначительных разрозненных элементов, которые не были обесценены вовсе. Поп–арт и Жан–Люк Годар – это апология свалки.
Художественное выражение позволяет в равной степени искать, наощупь и благоразумно, новые формы агитации и пропаганды. В данном порядке идей, работы Мишеля Бернштейна в 1963–м (модельная штукатурка, с инкрустированными миниатюрами свинцовых солдатиков, машин, танков…) призывали, под такими названиями, как «Победа банды Бонно», «Победа Парижской Коммуны», «Победа рабочих Советов Будапешта», исправить определённые события, искусственно замороженные в прошлом; переписать историю рабочего движения и, в то же время, реализовать искусство. Какой бы ограниченной она ни была, какой бы спекулятивной она ни оставалась, подобная агитация открывает дорогу творческой спонтанности всех, хотя бы и путём проб и ошибок, в особенно сфальсифицированном секторе, потому что диверсия является единственным языком, единственным действием, несущим в себе свою самокритику.
У творчества нет пределов, диверсиям нет конца.
24 глава
«Междумирие и новая невинность»
Междумирие – это смутная территория субъективности, место, в котором остатки власти и её коррозии смешиваются с волей к жизни (1). – Новая невинность высвобождает чудовищ внутреннего мира, она провоцирует насилие междумирия против старого мира вещей (2).
1
Существует грань потревоженной субъективности, которую грызёт болезнь власти. Здесь кипит необоримая ненависть, боги мести, тирания зависти, озлобленность отчаявшейся воли. Это маргинальная испорченность, угрожающая со всех сторон; междумирие.
Междумирие является смутной территорией субъективности. Оно содержит в себе жестокость, составляющую сущность мента и повстанца, угнетение и поэзию бунта. На полпути между зрелищной интеграцией и повстанческим использованием, супер–хронотоп мечтателя развивается чудовищным образом в соответствии с индивидуальными нормами и перспективой власти. Растущая нищета повседневной жизни превратилась в общественное пространство, открытое для всех расследований, место борьбы на открытом поле между творческой спонтанностью и её коррумпированием. В качестве доброго исследователя интеллекта, Арто отлично подводит итог этой сомнительной борьбе: «Бессознательное не принадлежит мне кроме как во сне, и потом, является ли всё, что я вижу в нём формой, обречённой на рождение, или уродством, которое я отвергаю? Подсознательное пропитывает собой пространство моей внутренней воли, но я плохо знаю, кто там правит, и я верю, что это не я, а целый паводок конфликтующих желаний которые, не знаю почему, мыслят во мне и не имеют иных забот в этом мире и иных притязаний, кроме как занять моё место, меня, в моём теле и в моём я. Но в предсознании, где их соблазны так усердно обрабатывают меня, я исследую все эти дурные желания, но на этот раз вооружённый всей моей сознательностью, и в то время как они оборачиваются против меня, для меня теперь важно, что я чувствую себя там… Значит, я почувствую, что необходимо плыть вверх по течению и буду пребывать в предсознании до тех пор, пока я не начну эволюционировать и желать». Далее Арто пишет: «Пейотль вёл меня».
Приключения отшельника из Роде звучат как предупреждение. Важен его откол от сюрреалистического движения. Он упрекает группу за интеграцию в большевизм; за предоставление себя на службу революции, – которая, заметим мимоходом, волокла за собой трупы расстрелянных кронштадцев – вместо того, чтобы поставить революцию на службу себе. Арто был тысячу раз прав, когда злился на неспособность движения основывать свою революционную последовательность на том, благодаря чему она становится наиболее обогащённой по содержанию, на примате субъективности. Но, как только он порвал с сюрреализмом, он погрузился в солипсизм безумия и магическое мышление. Он больше не задавался вопросами о реализации субъективной воли в преобразовании мира. Вместо того чтобы вынести наружу факты внутреннего мира, он наоборот освятил их, обнаружил в замороженном мире аналогий перманентность фундаментального мифа, к откровению о котором ведут лишь дороги бессилия. Те, кто не хочет тушить пожирающее их пламя, выбирают сгореть, быть сожжёнными, в соответствии с законами потребления, в Нессовой тунике идеологий – будь это идеология наркотиков, искусства, психоанализа, теософии или революции, именно она никогда не изменит историю.
*
Воображаемое является точной наукой возможных решений. Это не параллельный мир, оставленный интеллекту для компенсации за его поражения во внешней реальности. Это сила, предназначенная заполнять ров между внутренним и внешним миром. Практика, обречённая на бездействие.
Со своими призраками, навязчивыми идеями, вспышками ненависти, садизмом, междумирие кажется охотой на обезумевших оленей. Любой свободен спуститься в него ради грёз, наркотиков, алкоголя, бредовых ощущений. В нём есть насилие, рвущееся на волю, климат, в который хорошо окунаться, только ради того чтобы достичь танцующего и убийственного сознания, которое Норман Браун называл дионисическим.
2
Красная заря бунтов не рассеивает чудовищные создания ночи. Она одевает их в свет и огонь, размещает их по городам, по деревням. Новая невинность – это убийственная мечта, становящаяся реальностью. Субъективность не создаётся без полного уничтожения препятствий себе; она добывает необходимое для этого насилие из междумирия. Новая невинность – это ясное построение абсолютного уничтожения.
Самые мирные люди покрыты кровью своих жестоких мечтаний. Как же трудно заботиться о тех, с кем нельзя расправиться сразу, разоружать мягкостью тех, кого нельзя разоружить силой. Я должен отплатить большой ненавистью тем, кому не удалось повелевать мной. Как ликвидировать ненависть, не ликвидируя причины? Варварство бунтов, поджог, народная дикость, излишества, повергающие в ужас буржуазных историков, являются наилучшей вакциной против холодной жестокости сил правопорядка и иерархизированного угнетения.
В новой невинности, внезапно прорывающееся на поверхность междумирие затопляет структуры угнетения. Игра чистого насилия становится частью чистого насилия революционной игры.
Шок свободы творит чудеса. Ничто не может сопротивляться ему, ни ментальные заболевания, ни сожаления, ни комплекс вины, ни чувство бессилия, ни озверение, создаваемое атмосферой власти. Когда в лаборатории Павлова прорвало канализацию, ни одна из выживших подопытных собак не сохранила ни следа из длительной обусловленности. Разве может цунами социальных потрясений оказать на людей меньший эффект, чем прорванная труба на собак? Райх рекомендует содействовать вспышкам гнева при аффективно блокированных и мускульно–гипертонических неврозах. Этот тип невроза, по–моему, наиболее распространён в наши дни: это болезнь к выживанию. И у самой последовательной вспышки гнева есть много шансов спровоцировать всеобщее восстание.
Три тысячи лет царства тени не выдержат и десяти дней революционного насилия. Социальная реконструкция станет заодно реконструкцией индивидуального бессознательного всех.
*
Революция повседневной жизни ликвидирует понятия справедливости, наказания, пыток, понятия, подчинённые обмену и фрагментарности. Мы хотим быть не судьями, а властителями без рабов, вновь обнаруживающими, в уничтожении рабства, новую невинность, грациозность жизни. Речь идёт об уничтожении врага, а не на суде над ним. В деревнях, освобождённых его колонной, Дуррути собирал крестьян, просил их указать фашистов и расстреливал тех на месте. Следующая революция пойдёт тем же путём. Совершенно спокойно. Мы знаем, что нас будет некому судить, что судей уже не будет никогда, потому что мы сожрём их.
Новая субъективность подразумевает уничтожение порядка вещей, который с незапамятных времён только и делал, что стремился блокировать искусство жить, а сегодня угрожает всему, что осталось от подлинной жизни. У меня больше нет потребности в причинах защищать свою свободу. В каждый момент моего существования, власть вынуждает меня защищаться. В следующем коротком диалоге между анархистом Дювалем и жандармом, которому поручено арестовать его, новая невинность узнает свою спонтанную юриспруденцию:
— Дюваль, именем Закона, вы арестованы.
— А я убираю тебя от имени Свободы.
Предметы не кровоточат. Те, кто взвешивает мёртвый груз предметов, умрут как предметы. Как фарфор, разбитый революционерами, когда они грабили Разумовское – когда их за это упрекнули, согласно Виктору Сержу они ответили так: «Мы разобьём весь фарфор в мире, чтобы изменить нашу жизнь. Вы слишком сильно любите вещи и недостаточно людей… Вы слишком сильно любите людей как вещи, но недостаточно любите человека». То, что нам не обязательно уничтожать стоит сохранить: такова самая краткая форма нашего будущего трибунала.
25 глава «Продолжение «Имели вы нас? – Вы не будете иметь нас долго!»»
(Обращение санкюлотов с улицы Муффтар к Конвенту от 9 декабря 1792 г.)
В Лос–Анджелесе, Праге, Стокгольме, Стэнливилле, Турине, Мьере, Санто–Доминго, Амстердаме, везде, где действие и сознание отрицания вызывают пассионарный разрыв с цехами коллективных иллюзий, происходит революция повседневной жизни. Борьба усиливается в той мере, в какой становится универсальной нищета. То, что долгое время было фрагментарными конфронтациями, борьбой против голода, ограничений, сплина, болезни, тоски, одиночества, лжи, сегодня выказывает свою фундаментальную рациональность, свою пустую, всеобъемлющую форму, свою ужасную, репрессивную абстрактность. Именно в мире иерархизированной власти, государства, жертвенности, обмена, количественного измерения, — товара, как мира и представления этого мира, — пробуждаются активные силы абсолютно нового общества, которое ещё только предстоит изобрести и всё же присутствующее среди нас. Не осталось ни одного региона в мире, в котором революционная практика, не действовала бы отныне в качестве откровения, преобразовывая негативное в позитивное, освещая в огне восстаний скрытое лицо земли, набрасывая карту своих завоеваний.
Только реальная революционная практикапридаёт инструкциям по захвату оружия точность, без которой лучшие предложения остаются условными и частичными. Но та же самая практикапоказывает, что она является неминуемо подверженной коррумпированию, как только она порывает со своей рациональностью – рациональностью уже не абстрактной, но конкретной, преодолением пустой и универсальной формы товара – которая одна способна обеспечить неотчуждающую объективацию: реализацию искусства и философии в реальной индивидуальной жизни. Линия силы и экспансии такой рациональности рождается их этой неслучайной встречи двух полюсов напряжения. Это искра, вспыхивающая между субъективностью, обретающей волю быть всем в тоталитаризме репрессивных условий, и историческим преодолением всеобъемлющей системы товара.
Экзистенциальные конфликты качественно отличаются от конфликтов присущих человечеству. Вот почему люди не могут надеяться на контроль над законом, правящим их общей историей, если они в то же время не контролируют свою индивидуальную историю. Всё то, что приближает их к революции, отдаляя от самих себя – как это происходит с активистами – обращает их назад, вопреки самим себе. Против волюнтаризма и против мистики исторически фатальной революции, надо распространять идею плана наступления, созидания, рационального и пассионарного заодно, в котором диалектически объединяются непосредственные субъективные потребности и современные объективные условия. Неуклонный план революции– это проект созидания, в диалектике частичного и целостного, повседневной жизни в борьбе против товара, так, что каждая отдельная стадия революции представляет собой свой финальный итог. Не максимальная программа, не минимальная и не переходная, но стратегия ансамбля основанного на самых существенных характеристиках системы, которую предстоит уничтожить и которой мы наносим первые удары.
В повстанческий момент, а значит сейчас, революционные группы должны будут столкнуться с глобальными проблемами, возникшими из–за разнообразия обстоятельств, а пролетариат должен будет решить их на глобальном уровне в процессе самоуничтожения. Процитируем других: как конкретно преодолеть работу, разделение труда, разрыв между трудом и досугом (проблема преобразования человеческих отношений путём пассионарной и сознательной практикизатрагивающей все аспекты социальной жизни и т.д.)? Как конкретно преодолеть обмен (проблема обесценения денег, включая фальшивомонетнические диверсии, разрушительные для старой экономики отношения, ликвидация паразитических секторов, и т.д.)? Как конкретно преодолеть государство и все формы отчуждающего общества (проблема построения ситуаций, ассамблей самоуправления, позитивного права гарантирующего все свободы и позволяющего подавлять реакционные сектора и т.д.)? Как организовать распространение движения вне ключевых зон для того, чтобы революционизировать ансамбль установленных повсюду условий (самозащита, отношения с неосвобождёнными регионами, популяризация использования и изготовления оружия, и т.д.)?
Между дезорганизующимся старым обществом и организующимся новым обществом, Ситуационистский Интернационал служит примером группы в поисках революционной последовательности. Его значимость, как и у всех групп, несущих в себе поэзию, состоит в том, что он служит моделью для новой социальной организации. А значит надо помешать воспроизведению внешних форм угнетения (иерархия, бюрократизация…) внутри движения. Как? Гарантируя подчинённость участия поддержанию реального равенства между его членами, а не в качестве метафизического права, напротив, как норма, к которой следует стремиться. Именно для того, чтобы избежать авторитаризма и пассивности (начальства и активистов) группа должна безотлагательно пресекать любое понижение теоретического уровня, отсутствие практики, любые компромиссы. Ничто не даёт нам права терпеть людей, которых хорошо может терпеть доминирующий режим. Исключения и разрывы являются единственными средствами для защиты последовательности.
Точно так же, проект централизации разбросанной поэзии включает в себя способность узнавать автономные революционные группы или способствовать их возникновению, радикализировать их, федерировать их не устанавливая над ними лидерства. Ситуационистский Интернационал обладает осевой функцией: находиться повсюду в качестве оси, приводящейся в движение народными волнениями и в свою очередь пропагандировать и распространять полученный импульс. Ситуационисты признают своих по революционной последовательности.
Долгая революция ведёт нас через построение параллельного общества, противостоящее господствующему обществу и сменяющее его; или ещё лучше, к установлению коалиции микро–обществ, настоящих очагов герильи, в борьбе за всеобщее самоуправление. Эффективная радикальность дозволяет все варианты, гарантирует все свободы. Ситуационисты не противопоставляют миру новое общество: вот идеальная организация, на колени! Они только демонстрируют в своей собственной борьбе, с самой высокой степенью сознательности этой борьбы, за что люди реально борются и зачем они должны осознавать эту свою борьбу.
3
Диверсия. – В широком смысле слова, диверсия является глобальным вступлением в игру. Это действие, которым игровое единство вбирает в себя существа и вещи, замороженные в порядке иерархизированных фрагментов.
Как–то раз, в сгущающихся сумерках, мне и моим друзьям пришло в голову проникнуть во Дворец Правосудия в Брюсселе. Люди знают этого мастодонта, давящего своей громадностью бедные кварталы под собой, охраняющего богатую авеню Луизы, из которой мы когда–нибудь создадим опустошённую страстью землю. После долгого дрейфа (d?rive) по лабиринту кулуаров, лестниц, анфилады комнат, мы рассчитали возможное обживание этого места, мы вернули себе на время захваченную врагом территорию, мы преобразовали, благодаря воображению, это вшивое место в поле фантастической ярмарки, во дворец удовольствий, в котором самые пикантные удовольствия согласились бы на привилегию быть реально прожитыми. Субъективная мечта подрывает мир. Люди занимаются подрывной деятельностью, как это сделали месье Журден и Джеймс Джойс, один с прозой, другой с Улиссом; т.е. спонтанно и после долгих размышлений.
В 1955–м, Дебор, поражённый систематическим использованием диверсии (d?tournement) у Лотреамона, обратил внимание на богатство этой техники, о которой Йорн в 1960–м написал: «Диверсия – это игра, обязанная своим происхождением процессу обесценивания. Все элементы культуры прошлого должны быть инвестированными вновь или исчезнуть». Наконец, в 3–м номере Internationale Situationniste, Дебор уточнил этот вопрос: «Два фундаментальных закона диверсии — это утрата значимости, вплоть до исчезновения изначального смысла, у каждого автономно подрываемого элемента; и, в то же время, организация нового ансамбля значений, придающего новый смысл каждому элементу». Нынешние исторические условия подтверждают процитированные выше наблюдения. Отныне уже ясно, что:
— по мере распространения болота разложения, повсюду спонтанно процветают диверсии. Эра потребительских ценностей раздельно усиливает возможность организации новых ансамблей значений;
— культурный сектор уже не является привилегированным. Искусство подрывной деятельности простирается на все акты отрицания, наблюдаемые в повседневной жизни;
— из–за диктатуры фрагментарности диверсия стала единственной техникой на службе у целостности. Диверсия является самым последовательным, самым популярным и лучше всего приспособленным к повстанческой практике революционным действием. Путём натурального движения – страсти к игре – она ведёт нас к экстремальной радикализации.
*
В разложении, охватившем собой весь ансамбль духовного и материального общения – разложении, связанном с требованиями общества потребления – фаза обесценения диверсии в своём роде была начата и обусловлена историческими условиями. Негативность, инкрустированная в фактическую реальность, также ассимилирует диверсию в тактику преодоления, в позитивный, по сути, акт.
Если изобилие потребительских товаров приветствуется повсюду как счастливая эволюция, социальное использование этих товаров, как известно, портит их пользу. Потому что удобство– это в первую очередь предлог для прибыли при капитализме и при капиталистических режимах, оно не может быть использовано иначе. Идеология потребления действует как дефект его фабрикации, она саботирует завёрнутый в неё товар; она вводит новое рабство в материальное благополучие. В этом контексте, диверсия вульгаризует другой способ использования, она изобретает высшуюпользу, в которой субъективность в своих интересах манипулирует тем, что продаётся ей для того, чтобы манипулировать ей. Кризис зрелища обрушивает силы лжи в поле живой истины. Искусство обращения против врага оружия, которое он сам обязан распространять по коммерческой необходимости является основным вопросом стратегии и тактики. Методы диверсии надо распространять как Азбукупотребителя, который желает перестать быть таковым.
Диверсия, которая сотворила своё первое оружие в искусстве, стала теперь искусством использования всех видов оружия. Появившись впервые в движениях культурного кризиса в 1910–25 гг., она постепенно распространилась на ансамбль всех секторов затронутых разложением. Завтра искусство предложит новым техникам подрывной деятельности поле ценных экспериментов; и из прошлого надо извлекать уроки. Так, операция преждевременного инвестирования, к которой пришли сюрреалисты, придавая совершенно ценностный контекст дадаистским антиценностям, несовершенным образом сведённым к нулю, хорошо показывает, что попытка строить, отталкиваясь от плохо обесцененных элементов, всегда приводит к интеграции доминирующими механизмами социальной организации. «Комбинаторное» отношение современных кибернетиков к искусству доходит до гордого накопления незначительных разрозненных элементов, которые не были обесценены вовсе. Поп–арт и Жан–Люк Годар – это апология свалки.
Художественное выражение позволяет в равной степени искать, наощупь и благоразумно, новые формы агитации и пропаганды. В данном порядке идей, работы Мишеля Бернштейна в 1963–м (модельная штукатурка, с инкрустированными миниатюрами свинцовых солдатиков, машин, танков…) призывали, под такими названиями, как «Победа банды Бонно», «Победа Парижской Коммуны», «Победа рабочих Советов Будапешта», исправить определённые события, искусственно замороженные в прошлом; переписать историю рабочего движения и, в то же время, реализовать искусство. Какой бы ограниченной она ни была, какой бы спекулятивной она ни оставалась, подобная агитация открывает дорогу творческой спонтанности всех, хотя бы и путём проб и ошибок, в особенно сфальсифицированном секторе, потому что диверсия является единственным языком, единственным действием, несущим в себе свою самокритику.
У творчества нет пределов, диверсиям нет конца.
24 глава
«Междумирие и новая невинность»
Междумирие – это смутная территория субъективности, место, в котором остатки власти и её коррозии смешиваются с волей к жизни (1). – Новая невинность высвобождает чудовищ внутреннего мира, она провоцирует насилие междумирия против старого мира вещей (2).
1
Существует грань потревоженной субъективности, которую грызёт болезнь власти. Здесь кипит необоримая ненависть, боги мести, тирания зависти, озлобленность отчаявшейся воли. Это маргинальная испорченность, угрожающая со всех сторон; междумирие.
Междумирие является смутной территорией субъективности. Оно содержит в себе жестокость, составляющую сущность мента и повстанца, угнетение и поэзию бунта. На полпути между зрелищной интеграцией и повстанческим использованием, супер–хронотоп мечтателя развивается чудовищным образом в соответствии с индивидуальными нормами и перспективой власти. Растущая нищета повседневной жизни превратилась в общественное пространство, открытое для всех расследований, место борьбы на открытом поле между творческой спонтанностью и её коррумпированием. В качестве доброго исследователя интеллекта, Арто отлично подводит итог этой сомнительной борьбе: «Бессознательное не принадлежит мне кроме как во сне, и потом, является ли всё, что я вижу в нём формой, обречённой на рождение, или уродством, которое я отвергаю? Подсознательное пропитывает собой пространство моей внутренней воли, но я плохо знаю, кто там правит, и я верю, что это не я, а целый паводок конфликтующих желаний которые, не знаю почему, мыслят во мне и не имеют иных забот в этом мире и иных притязаний, кроме как занять моё место, меня, в моём теле и в моём я. Но в предсознании, где их соблазны так усердно обрабатывают меня, я исследую все эти дурные желания, но на этот раз вооружённый всей моей сознательностью, и в то время как они оборачиваются против меня, для меня теперь важно, что я чувствую себя там… Значит, я почувствую, что необходимо плыть вверх по течению и буду пребывать в предсознании до тех пор, пока я не начну эволюционировать и желать». Далее Арто пишет: «Пейотль вёл меня».
Приключения отшельника из Роде звучат как предупреждение. Важен его откол от сюрреалистического движения. Он упрекает группу за интеграцию в большевизм; за предоставление себя на службу революции, – которая, заметим мимоходом, волокла за собой трупы расстрелянных кронштадцев – вместо того, чтобы поставить революцию на службу себе. Арто был тысячу раз прав, когда злился на неспособность движения основывать свою революционную последовательность на том, благодаря чему она становится наиболее обогащённой по содержанию, на примате субъективности. Но, как только он порвал с сюрреализмом, он погрузился в солипсизм безумия и магическое мышление. Он больше не задавался вопросами о реализации субъективной воли в преобразовании мира. Вместо того чтобы вынести наружу факты внутреннего мира, он наоборот освятил их, обнаружил в замороженном мире аналогий перманентность фундаментального мифа, к откровению о котором ведут лишь дороги бессилия. Те, кто не хочет тушить пожирающее их пламя, выбирают сгореть, быть сожжёнными, в соответствии с законами потребления, в Нессовой тунике идеологий – будь это идеология наркотиков, искусства, психоанализа, теософии или революции, именно она никогда не изменит историю.
*
Воображаемое является точной наукой возможных решений. Это не параллельный мир, оставленный интеллекту для компенсации за его поражения во внешней реальности. Это сила, предназначенная заполнять ров между внутренним и внешним миром. Практика, обречённая на бездействие.
Со своими призраками, навязчивыми идеями, вспышками ненависти, садизмом, междумирие кажется охотой на обезумевших оленей. Любой свободен спуститься в него ради грёз, наркотиков, алкоголя, бредовых ощущений. В нём есть насилие, рвущееся на волю, климат, в который хорошо окунаться, только ради того чтобы достичь танцующего и убийственного сознания, которое Норман Браун называл дионисическим.
2
Красная заря бунтов не рассеивает чудовищные создания ночи. Она одевает их в свет и огонь, размещает их по городам, по деревням. Новая невинность – это убийственная мечта, становящаяся реальностью. Субъективность не создаётся без полного уничтожения препятствий себе; она добывает необходимое для этого насилие из междумирия. Новая невинность – это ясное построение абсолютного уничтожения.
Самые мирные люди покрыты кровью своих жестоких мечтаний. Как же трудно заботиться о тех, с кем нельзя расправиться сразу, разоружать мягкостью тех, кого нельзя разоружить силой. Я должен отплатить большой ненавистью тем, кому не удалось повелевать мной. Как ликвидировать ненависть, не ликвидируя причины? Варварство бунтов, поджог, народная дикость, излишества, повергающие в ужас буржуазных историков, являются наилучшей вакциной против холодной жестокости сил правопорядка и иерархизированного угнетения.
В новой невинности, внезапно прорывающееся на поверхность междумирие затопляет структуры угнетения. Игра чистого насилия становится частью чистого насилия революционной игры.
Шок свободы творит чудеса. Ничто не может сопротивляться ему, ни ментальные заболевания, ни сожаления, ни комплекс вины, ни чувство бессилия, ни озверение, создаваемое атмосферой власти. Когда в лаборатории Павлова прорвало канализацию, ни одна из выживших подопытных собак не сохранила ни следа из длительной обусловленности. Разве может цунами социальных потрясений оказать на людей меньший эффект, чем прорванная труба на собак? Райх рекомендует содействовать вспышкам гнева при аффективно блокированных и мускульно–гипертонических неврозах. Этот тип невроза, по–моему, наиболее распространён в наши дни: это болезнь к выживанию. И у самой последовательной вспышки гнева есть много шансов спровоцировать всеобщее восстание.
Три тысячи лет царства тени не выдержат и десяти дней революционного насилия. Социальная реконструкция станет заодно реконструкцией индивидуального бессознательного всех.
*
Революция повседневной жизни ликвидирует понятия справедливости, наказания, пыток, понятия, подчинённые обмену и фрагментарности. Мы хотим быть не судьями, а властителями без рабов, вновь обнаруживающими, в уничтожении рабства, новую невинность, грациозность жизни. Речь идёт об уничтожении врага, а не на суде над ним. В деревнях, освобождённых его колонной, Дуррути собирал крестьян, просил их указать фашистов и расстреливал тех на месте. Следующая революция пойдёт тем же путём. Совершенно спокойно. Мы знаем, что нас будет некому судить, что судей уже не будет никогда, потому что мы сожрём их.
Новая субъективность подразумевает уничтожение порядка вещей, который с незапамятных времён только и делал, что стремился блокировать искусство жить, а сегодня угрожает всему, что осталось от подлинной жизни. У меня больше нет потребности в причинах защищать свою свободу. В каждый момент моего существования, власть вынуждает меня защищаться. В следующем коротком диалоге между анархистом Дювалем и жандармом, которому поручено арестовать его, новая невинность узнает свою спонтанную юриспруденцию:
— Дюваль, именем Закона, вы арестованы.
— А я убираю тебя от имени Свободы.
Предметы не кровоточат. Те, кто взвешивает мёртвый груз предметов, умрут как предметы. Как фарфор, разбитый революционерами, когда они грабили Разумовское – когда их за это упрекнули, согласно Виктору Сержу они ответили так: «Мы разобьём весь фарфор в мире, чтобы изменить нашу жизнь. Вы слишком сильно любите вещи и недостаточно людей… Вы слишком сильно любите людей как вещи, но недостаточно любите человека». То, что нам не обязательно уничтожать стоит сохранить: такова самая краткая форма нашего будущего трибунала.
25 глава «Продолжение «Имели вы нас? – Вы не будете иметь нас долго!»»
(Обращение санкюлотов с улицы Муффтар к Конвенту от 9 декабря 1792 г.)
В Лос–Анджелесе, Праге, Стокгольме, Стэнливилле, Турине, Мьере, Санто–Доминго, Амстердаме, везде, где действие и сознание отрицания вызывают пассионарный разрыв с цехами коллективных иллюзий, происходит революция повседневной жизни. Борьба усиливается в той мере, в какой становится универсальной нищета. То, что долгое время было фрагментарными конфронтациями, борьбой против голода, ограничений, сплина, болезни, тоски, одиночества, лжи, сегодня выказывает свою фундаментальную рациональность, свою пустую, всеобъемлющую форму, свою ужасную, репрессивную абстрактность. Именно в мире иерархизированной власти, государства, жертвенности, обмена, количественного измерения, — товара, как мира и представления этого мира, — пробуждаются активные силы абсолютно нового общества, которое ещё только предстоит изобрести и всё же присутствующее среди нас. Не осталось ни одного региона в мире, в котором революционная практика, не действовала бы отныне в качестве откровения, преобразовывая негативное в позитивное, освещая в огне восстаний скрытое лицо земли, набрасывая карту своих завоеваний.
Только реальная революционная практикапридаёт инструкциям по захвату оружия точность, без которой лучшие предложения остаются условными и частичными. Но та же самая практикапоказывает, что она является неминуемо подверженной коррумпированию, как только она порывает со своей рациональностью – рациональностью уже не абстрактной, но конкретной, преодолением пустой и универсальной формы товара – которая одна способна обеспечить неотчуждающую объективацию: реализацию искусства и философии в реальной индивидуальной жизни. Линия силы и экспансии такой рациональности рождается их этой неслучайной встречи двух полюсов напряжения. Это искра, вспыхивающая между субъективностью, обретающей волю быть всем в тоталитаризме репрессивных условий, и историческим преодолением всеобъемлющей системы товара.
Экзистенциальные конфликты качественно отличаются от конфликтов присущих человечеству. Вот почему люди не могут надеяться на контроль над законом, правящим их общей историей, если они в то же время не контролируют свою индивидуальную историю. Всё то, что приближает их к революции, отдаляя от самих себя – как это происходит с активистами – обращает их назад, вопреки самим себе. Против волюнтаризма и против мистики исторически фатальной революции, надо распространять идею плана наступления, созидания, рационального и пассионарного заодно, в котором диалектически объединяются непосредственные субъективные потребности и современные объективные условия. Неуклонный план революции– это проект созидания, в диалектике частичного и целостного, повседневной жизни в борьбе против товара, так, что каждая отдельная стадия революции представляет собой свой финальный итог. Не максимальная программа, не минимальная и не переходная, но стратегия ансамбля основанного на самых существенных характеристиках системы, которую предстоит уничтожить и которой мы наносим первые удары.
В повстанческий момент, а значит сейчас, революционные группы должны будут столкнуться с глобальными проблемами, возникшими из–за разнообразия обстоятельств, а пролетариат должен будет решить их на глобальном уровне в процессе самоуничтожения. Процитируем других: как конкретно преодолеть работу, разделение труда, разрыв между трудом и досугом (проблема преобразования человеческих отношений путём пассионарной и сознательной практикизатрагивающей все аспекты социальной жизни и т.д.)? Как конкретно преодолеть обмен (проблема обесценения денег, включая фальшивомонетнические диверсии, разрушительные для старой экономики отношения, ликвидация паразитических секторов, и т.д.)? Как конкретно преодолеть государство и все формы отчуждающего общества (проблема построения ситуаций, ассамблей самоуправления, позитивного права гарантирующего все свободы и позволяющего подавлять реакционные сектора и т.д.)? Как организовать распространение движения вне ключевых зон для того, чтобы революционизировать ансамбль установленных повсюду условий (самозащита, отношения с неосвобождёнными регионами, популяризация использования и изготовления оружия, и т.д.)?
Между дезорганизующимся старым обществом и организующимся новым обществом, Ситуационистский Интернационал служит примером группы в поисках революционной последовательности. Его значимость, как и у всех групп, несущих в себе поэзию, состоит в том, что он служит моделью для новой социальной организации. А значит надо помешать воспроизведению внешних форм угнетения (иерархия, бюрократизация…) внутри движения. Как? Гарантируя подчинённость участия поддержанию реального равенства между его членами, а не в качестве метафизического права, напротив, как норма, к которой следует стремиться. Именно для того, чтобы избежать авторитаризма и пассивности (начальства и активистов) группа должна безотлагательно пресекать любое понижение теоретического уровня, отсутствие практики, любые компромиссы. Ничто не даёт нам права терпеть людей, которых хорошо может терпеть доминирующий режим. Исключения и разрывы являются единственными средствами для защиты последовательности.
Точно так же, проект централизации разбросанной поэзии включает в себя способность узнавать автономные революционные группы или способствовать их возникновению, радикализировать их, федерировать их не устанавливая над ними лидерства. Ситуационистский Интернационал обладает осевой функцией: находиться повсюду в качестве оси, приводящейся в движение народными волнениями и в свою очередь пропагандировать и распространять полученный импульс. Ситуационисты признают своих по революционной последовательности.
Долгая революция ведёт нас через построение параллельного общества, противостоящее господствующему обществу и сменяющее его; или ещё лучше, к установлению коалиции микро–обществ, настоящих очагов герильи, в борьбе за всеобщее самоуправление. Эффективная радикальность дозволяет все варианты, гарантирует все свободы. Ситуационисты не противопоставляют миру новое общество: вот идеальная организация, на колени! Они только демонстрируют в своей собственной борьбе, с самой высокой степенью сознательности этой борьбы, за что люди реально борются и зачем они должны осознавать эту свою борьбу.