Зачем он задал этот вопрос, подумал Луи, он ведь и без того знал, что это. Вероятно, затем, чтобы Марк мог самостоятельно оценить находку, как сделал это Луи. Этот отпрыск Вандузлера-старшего возбуждал его любопытство. Отчеты, которые он составлял, были великолепны. И потом, он ловко разобрался с делом Симеонидис,[4] распутав подлое двойное убийство полгода назад. Но Вандузлер предупреждал его: Марка интересуют только Средние века и несчастная любовь. Он прозвал племянника святым Марком. Похоже, тот был специалистом в своем деле. Но его знания могли пригодиться и в другом, почему бы нет. Три дня назад Луи узнал, что Делакруа считался сыном Талейрана, и ему это очень понравилось. Гений порождает гения, даже если их жизненные пути проходят в столь разных мирах, как живопись и политика.
   – Ну что? – спросил Луи.
   – А где ты это нашел?
   – В Париже на решетке под деревом, рядом со скамьей 102, на Контрескарп. Что скажешь?
   – На первый взгляд я бы сказал, что это кость из собачьего дерьма.
   Кельвелер выпрямился и оглядел Марка. Честное слово, любопытный парень.
   – Или нет? – спросил Марк. – Я ошибся?
   – Не ошибся. Как ты догадался? У тебя есть собака?
   – Нет, у меня есть охотник – собиратель эпохи палеолита. Он специалист по первобытной истории, причем убежденный, тут с ним лучше не спорить. И хотя он специалист по первобытной истории, он мой друг. Я интересовался мусором, в котором он копается, потому что он человек ранимый, и я не хотел его обижать.
   – Это его твой дядя называет святым Лукой?
   – Нет, тот Люсьен, он изучает Первую мировую войну и тоже убежденный специалист. Нас в лачуге трое – Матиас, Люсьен и я. Да еще Вандузлер-старший, который упорно зовет нас святыми Матфеем, Лукой и Марком, отчего мы выглядим придурками. Еще немного, и старик назовет себя Богом. Короче, это дядюшкины бредни. А с Матиасом другая история. В мусоре, где он копается, попадаются кости в точности как эта, с маленькими дырочками. Матиас говорит, что они из дерьма доисторических гиен и их нельзя путать с объедками охотников-собирателей. Он раскладывал их на кухонном столе, пока Люсьен не завопил, что нельзя путать дерьмо доисторических гиен с его собственной едой, а поесть Люсьен любит. Короче, их свара тебе не интересна, но раз в Париже не водится доисторических гиен, я думаю, что эта штука вышла из желудка собаки.
   Кельвелер с улыбкой кивнул.
   – Только что с того? – продолжал Марк. – Собаки грызут кости, такова их природа, а потом кости выходят в таком виде, пористые и во вмятинах. Разве что… – прибавил он, помолчав некоторое время.
   – Разве что… – повторил Кельвелер. – Потому что эта кость человеческая, крайняя фаланга большого пальца ноги.
   – Это точно?
   – Абсолютно. Это подтвердил специалист из музея естественной истории. Большой палец ноги женщины, довольно пожилой.
   – Да уж… – помолчав, проговорил Марк. – Такое не часто встретишь.
   – Легавых это не впечатлило. Окружной комиссар не хочет верить, что это кость, он таких никогда не видел. Конечно, узнать ее трудно, и я сам его запутал. Он подозревает, что я готовлю ему западню, и правильно делает, только не знает, с какой стороны ждать подвоха. В округе никто не пропадал, и они не станут заводить дело из-за косточки в собачьем дерьме.
   – А ты-то сам что думаешь?
   Марк говорил «ты» всем, кто обращался к нему на «ты». Кельвелер вытянул длинные ноги и заложил руки за голову:
   – Я думаю, что фаланга кому-то принадлежит, но не думаю, что этот кто-то жив. Несчастный случай я отметаю, в это с трудом верится. Всякое бывает, и все же. Я думаю, что пес, скорее всего, полакомился трупом. Собаки питаются падалью, как и твои гиены. Естественную смерть дома или в больнице мы исключим. Вряд ли пес мог оказаться в морге.
   – А если умершая старуха была дома одна со своим псом?
   – А как же собака вышла из дому? Нет, это исключено, труп где-то вне дома. Тело брошено на месте смерти или убийства, в подвале, на стройке, на пустыре. Там вполне могут гулять собаки. Пес сжирает палец, переваривает и испражняется, а потом всю ночь идет ливень и смывает грязь.
   – Если где-то на пустыре лежит труп, это еще не значит, что совершено убийство.
   – Но кость оказалась в Париже, вот что меня гнетет. Парижские собаки не роются далеко от своих жилищ, а в городе труп не останется не замеченным надолго. Его давно бы нашли. Я утром виделся с инспектором Ланкето, новостей по-прежнему никаких, трупов в столице не обнаружено. А рутинные расследования смерти одиноких людей ничего не дали. Я нашел кость в четверг вечером. То есть прошло три дня. Нет, Марк, здесь что-то не так.
   Марк не понимал, для чего Кельвелер все это ему рассказывает. Хотя и не имел ничего против. Слушать Луи было приятно, его спокойный, низкий голос действовал умиротворяюще. По правде сказать, ему было плевать на это собачье дерьмо. Сидеть на скамейке становилось все холоднее, но Марк не решался сказать «я замерз, пойду домой». Он только плотнее запахнул куртку.
   – Замерз? – спросил Луи.
   – Есть немного.
   – Я тоже. Ноябрь, ничего не поделаешь.
   Поделать-то можно, мысленно возразил Марк, зайти в бистро, например. Хотя, конечно, в бистро не очень удобно говорить о таких вещах.
   – Надо еще подождать, – сказал Кельвелер, – некоторые люди неделю выжидают, прежде чем заявить о пропаже человека.
   – Да, – согласился Марк, – но тебе-то что до этого?
   – А то, что, как я тебе уже сказал, здесь что-то не так. Где-то совершено гнусное убийство, я уверен. Эта кость, эта женщина, эта гнусность – как заноза у меня в голове, отступать поздно, я должен узнать и найти.
   – Порочная страсть, – сказал Марк.
   – Нет, это искусство. Неистребимое искусство, и оно принадлежит мне. Тебе это не знакомо?
   Да, Марку было это знакомо, только он поклонялся Средневековью, а не косточкам на решетках.
   – Оно мое, – повторил Кельвелер. – Если через неделю Париж не выдаст тайну, дело сильно осложнится.
   – Конечно. Пес мог откуда-нибудь приехать.
   – В том-то и дело.
   Кельвелер выпрямился и встал. Марк поглядел на него снизу.
   – Пес, – продолжал Луи, – мог за ночь проехать в машине сотню километров! Он мог сожрать кость в провинции и оставить ее в Париже. Единственное, что можно предположить благодаря этой собаке, – где-то находится труп женщины, но как узнать, где именно? Франция сама по себе достаточно велика. Где-то лежит тело, но как его искать, неизвестно…
   – С ума сойти, сколько всего можно узнать по собачьему дерьму, – пробормотал Марк.
   – Ты в региональной прессе ничего не заметил? Убийства, несчастные случаи?
   – Убийств не было. Несчастные случаи – как обычно. Но никаких историй с ногой, это точно.
   – Продолжай читать и будь внимателен, не важно, будет там нога или нет.
   – Хорошо, – сказал Марк, вставая.
   Он понял, что от него требовалось, у него закоченели пальцы, и он хотел убраться отсюда.
   – Погоди, – остановил его Кельвелер. – Мне нужна помощь, нужен человек, который может бегать. Я из-за своей ноги хожу медленно и не смогу один выследить эту кость. Как ты на это смотришь? Просто помощь на несколько дней. Заплатить я не смогу.
   – А что надо делать?
   – Следить за владельцами собак, проходящими мимо скамейки сто два. Записывать фамилии, адреса, где бывают. Мне бы не хотелось потерять время в случае чего.
   Затея Марку совсем не понравилась. Как-то раз он уже был соглядатаем по просьбе дяди, и ему этого хватило. Такие штуки не для него.
   – Дядя говорит, что у тебя в Париже полно людей.
   – Это люди на местах. Хозяева бистро, продавцы газет, полицейские, они никуда не ходят. Просто наблюдают и информируют меня в случае необходимости, но они не передвигаются, понимаешь? Мне нужен человек, который может бегать.
   – Я не бегаю. Я только по деревьям лазить умею. Гоняюсь за Средними веками, но в зад никому не лезу.
   Конечно, Луи мог разозлиться. Этот парень – псих похлеще, чем его дядюшка. Мастера своего дела все чокнутые. Мастера, подвизавшиеся в живописи, Средневековье, скульптуре, криминологии, – все чокнутые, ему ли того не знать.
   Но Кельвелер злиться не стал. Он снова не спеша уселся на скамью.
   – Ладно, – только и сказал он. – Забудь, это не важно.
   И сунул скомканную газету в карман.
   Что ж, Марку оставалось лишь сделать то, чего он хотел, – пойти погреться в кафе, перекусить и вернуться в свою лачугу. Он попрощался и зашагал в сторону проспекта.

IX

   Марк Вандузлер съел на улице сандвич и после полудня вернулся к себе. В Гнилой лачуге никого не было. Люсьен где-то читал лекцию о Первой мировой, Матиас сортировал находки из осенних раскопок в подвале какого-то музея, а Вандузлер-старший, вероятно, вышел подышать воздухом. Крестного тянуло вон из дома, и холод был ему не помеха.
   Жаль, Марк охотно бы расспросил его о Луи Кельвелере, его непонятных слежках и путаных именах. Просто так. Вообще-то ему плевать, это так просто. Хотя с этим можно и подождать.
   Сейчас Марк корпел над грудой бургундских архивов, если точнее, архивов Сент-Аман-ан-Пюизе. Ему заказали главу для книги об экономике Бургундии XIII века. Марк поклялся, что будет заниматься этим проклятым Средневековьем, пока оно не даст ему средства к жизни. Не то чтобы поклялся, просто решил. Все равно только это занятие окрыляло его – или, скажем так, оперяло, – оно и еще женщины, в которых он бывал влюблен. Сейчас они все потеряны, в том числе и жена, которая его бросила. Наверное, он чересчур нервный, и это их оттолкнуло. Если бы он был таким же невозмутимым, как Кельвелер, ему бы повезло больше. Хотя он и подозревал, что спокойствие Луи напускное. Да, он все делает не спеша. И все-таки не совсем. Время от времени он необычайно резко поворачивал голову к собеседнику. В общем, спокоен, но не всегда. Иногда его черты жестко заострялись или взгляд уплывал в пустоту, а значит, все было не так просто. Да и кто сказал, что там все просто? Никто. Вряд ли человеку, который выискивал фантастических убийц, основываясь на первом попавшемся собачьем дерьме, жилось легче других. Но он казался спокойным и даже сильным, и Марк был не прочь перенять это свойство. Женщинам наверняка такие больше нравятся. С женщинами пора что-то менять. Уже много месяцев он жил один, и не стоило бередить старые раны, черт бы все побрал.
   Итак, он разбирал счета помещика Сент-Амана. Записи о доходах от торговли зерном выстроились в колонки цифр с 1245 по 1256 год с некоторыми пробелами. Это было уже кое-что – скромный эпизод из жизни Бургундии в вихре XIII века. А ведь у Кельвелера особенное лицо. Это немаловажно. Вблизи это лицо мягко и неумолимо подчиняло своей власти. Женщина наверняка лучше бы объяснила, в чем именно дело – в глазах, губах, носе или сочетании одного с другим, главное, что в итоге с близкого расстояния это лицо завораживало. Будь он женщиной, он бы не устоял. Да, но он мужчина, значит, все это чушь, его влекли только женщины, что было тоже глупо, потому что женщины вовсе не бегали за ним толпой.
   Черт бы все побрал. Марк встал, спустился в просторную кухню, где в ноябре стояла жуткая холодина, и налил себе чаю. За чаем он сможет сосредоточиться на зерне месье де Пюизе.
   Однако не похоже, чтобы Кельвелер пользовался бешеным успехом у женщин. Потому что издалека он вовсе не выглядел красавцем, наоборот, его вид скорее отталкивал. И Марку казалось, что по сути Кельвелер очень одинок. Печально, если так. Но Марку от этого становилось легче. Значит, не он один вечно чего-то ищет, не находит и вечно страдает от несчастной любви. Нет ничего хуже несложившейся любви, которая мешает вам думать о средневековом зерне. Ясно, что это вредит работе. И все-таки любовь существует, не стоит с пеной у рта доказывать обратное. Сейчас он ни в кого не был влюблен и его тоже никто не любил, а так хотя бы на душе спокойно, и это нужно ценить.
   Марк поднялся на третий этаж с подносом. Снова взял карандаш и лупу, потому что разобрать записи в этих архивах было довольно мудрено. Конечно, это были копии, что отнюдь не облегчало работу. В 1245 году им было наплевать на кусок собачьего дерьма, пусть даже с костью внутри. Хотя, может, и нет. Все-таки в 1245-м правосудие существовало. И они бы занялись этой костью, если бы узнали, что она человеческая, и если бы предположили, что совершено убийство. Конечно, они бы дали ход делу. Отдали бы его на суд Гуго, помещика из Сент-Аман-ан-Пюизе. И что бы этот Гуго предпринял?
   Ладно, не важно, при чем тут это. В отчетах о зерне помещика ни слова о собачьем дерьме, не надо все мешать в одну кучу. На улице лил дождь. Может, Кельвелер так и сидит на своей скамейке с тех пор, как они расстались. Нет, наверно, он сменил лавочку на пункт наблюдения 102 рядом с решеткой у того дерева. Честное слово, надо расспросить крестного об этом субъекте.
   Марк переписал десять строк и отхлебнул чая. В комнате было не жарко, чай согревал. Скоро он сможет установить второй радиатор, когда будет работать в библиотеке. Тем более что предложение Кельвелера не сулило никаких доходов. Ни гроша, сказал он ему. Марку нужны были деньги, и он не собирался гоняться неизвестно за кем. Конечно, Кельвелеру тяжело в одиночку выслеживать хозяев собак, тем более с больной ногой, но это его личное дело. Марка ждал помещик из Сент-Аман-ан-Пюизе, вот им-то он и займется. За три недели он много сделал и определил имена четверти арендаторов поместья. Он всегда быстро работал. Конечно, не считая перерывов. Впрочем, Кельвелер это понял. К черту Кельвелера, к черту женщин и к черту этот чай, от которого несет веником.
   Это правда, возможно, где-то разгуливает убийца, убийца, которого и искать не станут. Но таких полно, и что из того? Если какой-то тип в припадке бешенства убил женщину, ему-то какое дело?
   Господи, этот счетовод из Сент-Амана хорошо потрудился, вот только писал как курица лапой. Будь он Гуго, он бы взял другого работника. Его «о» и «а» было совершенно невозможно различить. Марк взял лупу. Дело Кельвелера совсем не похоже на историю с Софией Симеонидис. Он распутывал ее, потому что вынудили обстоятельства, потому что она была его соседкой, потому что она ему нравилась и потому что убийство было подлым и предумышленным. Мерзость какая, даже вспомнить противно. Конечно, в истории с костью тоже могло таиться грязное предумышленное убийство. Кельвелер такое приходило в голову, и он хотел знать наверняка.
   Да, возможно, но это его работа, а не Марка. А если бы он попросил Кельвелера помочь ему переписывать счета Сент-Аманского поместья, что бы тот ответил? Послал бы его подальше и был бы прав.
   Все, пропало дело, сосредоточиться невозможно. А все из-за этого типа с его собакой, решеткой, убийством и скамейкой. Если бы крестный был дома, Марк откровенно высказал бы ему, что он думает о Луи Кельвелере. Нанимаешься разбирать газеты, и тут тебя заставляют делать еще что-то. Хотя, сказать по совести, Кельвелер ничего его делать не заставлял. Он предложил ему дело и не обиделся, услышав отказ. И вообще никто ему не мешал изучать Сент-Аманские счета, никто.
   Никто, кроме собаки. Ничто, кроме кости. Никто, кроме женщины, которой принадлежала эта кость. Ничто, кроме мыслей об убийстве. Ничто, кроме лица Кельвелера. Его взгляд убеждал без слов, прямой, ясный, он таил в себе грусть.
   Ну что ж, все в этом мире страдают, и Марк страдал сильнее Кельвелера. Каждому свои горести, свои расследования и свои архивы.
   Конечно, когда он занялся делом Симеонидис, это не повредило его работе. Можно заниматься своими и чужими расследованиями и архивами без ущерба для себя. Да, конечно, может, оно и так, только это не его работа. И точка.
   Марк в бешенстве оттолкнул стул и встал. Он бросил лупу на кучу бумаг и схватил куртку. Через полчаса он входил в бункер с архивами, где, как и надеялся, застал старую Марту.
   – Марта, вы знаете, где находится сто вторая скамейка?
   – А вам разрешается это знать? Это ведь не мои скамейки.
   – Господи! – воскликнул Марк. – Я же все-таки племянник Вандузлера, и Кельвелер доверяет мне работу. Разве этого мало?
   – Да ладно, не надо кипятиться, – сказала Марта, – я пошутила.
   И она громко объяснила, как найти скамейку 102. Через четверть часа Марк приближался к дереву с решеткой. Была половина седьмого, на улице уже стемнело. С другого конца площади Контрескарп он увидел сидящего на скамье Кельвелера. Тот курил, облокотившись на колени. Марк несколько минут наблюдал за ним. Движения Луи были скупы и неторопливы. Марк снова почувствовал неуверенность, он не мог понять, кто же победил в их противостоянии и можно ли вообще так рассуждать. Он отступил назад и стал наблюдать, как Кельвелер затушил сигарету, потом медленно провел руками по волосам, словно изо всех сил сжимал голову. Посидел так несколько секунд, затем уронил руки на колени и замер, уставившись в землю. Эта череда безмолвных жестов придала Марку решимости. Он подошел и сел на край скамьи, вытянув ноги. Оба несколько минут молчали. Кельвелер не поднял головы, но Марк был уверен, что он его узнал.
   – Ты помнишь, что ничего на этом не заработаешь? – спросил наконец Кельвелер.
   – Помню.
   – У тебя, наверно, своих дел по горло?
   – Это точно.
   – У меня тоже.
   Снова повисло молчание. Когда они говорили, изо рта вырывалось облачко пара. Черт, до чего же холодно.
   – Ты помнишь, что, возможно, здесь несчастный случай или стечение обстоятельств?
   – Я все помню.
   – Посмотри список. У меня уже двенадцать человек. Девять мужчин, три женщины. Крупных и маленьких собак я отбрасываю. По моему разумению, пес был средних размеров.
   Марк пробежал глазами список. Краткие описания, возраст, повадки. Он перечел все несколько раз.
   – Я устал и хочу есть, – сказал Кельвелер. – Можешь меня заменить на несколько часов?
   Марк кивнул и вернул Кельвелеру список.
   – Оставь себе, он тебе вечером понадобится. У меня два пива осталось, хочешь?
   Они молча выпили по бутылке.
   – Видишь, мужик идет, вон там, дальше, справа? Не смотри прямо, смотри украдкой. Видишь?
   – Вижу, и что?
   – Это опасный тип, бывший палач, а возможно, и того хуже. Ультрареакционист. Знаешь, куда он ходит вот уже почти неделю? Черт, да не пялься ты так, уткнись в свое пиво.
   Марк сделал, как было велено. Уставился на горлышко своей бутылки. У него не получалось глядеть украдкой, да еще в темноте. Честно говоря, он ничего не видел. Только слышал голос Кельвелера, шептавший над ухом:
   – Он идет на третий этаж дома напротив. Там живет племянник депутата, у которого свой путь. И мне хотелось бы знать, с кем он и знает ли об этом депутат.
   – Я думал, что все дело в собачьем дерьме, – прогудел Марк в бутылку.
   Когда дышишь в бутылку, выходят потрясающие звуки. Будто ветер на море дует.
   – Это другая история. Депутата я оставил Венсану. Он журналист и прекрасно с этим справится. Он вон там, на другой скамейке, видишь, парень спит.
   – Вижу.
   – Можешь поднять голову, реакционист уже наверху. Только веди себя естественно. Эти ребята смотрят в окна.
   – Вон собака, – заметил Марк, – средних размеров.
   – Отлично, записывай, идет сюда. 18.42, скамейка 102. Женщина за сорок, волосы темные, жесткие, средней длины, высокая, худощавая, не слишком привлекательная, хорошо одета, обеспеченная, синее, почти новое пальто, брюки. Идет от улицы Декарта. Погоди, пес решил пописать.
   Марк глотнул пива, пока пес мостился у дерева. Будь немного темнее, написал бы прямо ему на ботинки. Совсем отупели эти парижские собаки. Рассеянная хозяйка покорно стояла рядом.
   – Пиши, – сказал Кельвелер. – Возвращаются тем же путем. Пес средних размеров, рыжий спаниель, старый, усталый, хромой.
   Кельвелер залпом прикончил пиво.
   – Ну вот, – пояснил он, – так и продолжай. Я вернусь позже. Хорошо? Не замерзнешь? Можешь заходить в кафе, от стойки видно, кто проходит. Только не вертись на лавочке как чумовой, сиди спокойно, будто пришел пива выпить или ждешь женщину, а она все не идет.
   – Я знаю.
   – Через два дня у нас будет список завсегдатаев. Потом начнем слежку, чтобы узнать, кто они и где живут.
   – Ясно. Что это у тебя в руке?
   – Это моя жаба. Надо ее освежить слегка.
   Марк стиснул зубы. Ну конечно, этот тип чокнутый. А теперь и он влип.
   – Не любишь жаб, да? Он безобидный, мы с ним болтаем, вот и все. Бюфо – его так зовут, – слушай меня внимательно: парня, с которым я разговариваю, зовут Марк. Он родня Вандузлера. А родня Вандузлера – наша родня. Он будет следить за собаками вместо нас, пока мы поужинаем. Усек?
   Кельвелер поглядел на Марка:
   – Приходится все ему объяснять. Жутко бестолковый.
   Луи улыбнулся и сунул Бюфо в карман.
   – Нечего так смотреть. Жабы очень полезны. Чтобы до них дошло, приходится все очень упрощать, иногда это нервы успокаивает.
   Кельвелер улыбнулся еще шире. У него была особенная улыбка, заразительная. Марк улыбнулся в ответ. Подумаешь, жаба. За кого тебя люди примут, если будешь бояться жаб? Да, Марк ужасно боялся дотронуться до жабы, но еще сильнее он боялся прослыть дураком.
   – Можно мне взамен узнать кое-что? – сказал Марк.
   – Спрашивай.
   – Почему Марта зовет тебя Людвиг?
   Кельвелер снова достал жабу.
   – Бюфо, – обратился он к ней, – а родственник Вандузлера, оказывается, больший зануда, чем я думал. Что скажешь?
   – Можешь не отвечать, – промямлил Марк.
   – Ты такой же, как твой дядя, притворяешься безразличным, а сам хочешь все знать. А меня убеждали, что тебе хватает Средневековья.
   – Не совсем и не всегда.
   – Я и сам удивлялся. Людвиг – это мое имя. Луи или Людвиг, так или сяк, на твой выбор. Так всегда было.
   Марк поглядел на Кельвелера. Тот гладил Бюфо по голове. Жаба – мерзкая тварь. И большая к тому же.
   – Что тебя еще беспокоит, Марк? Мой возраст? Подсчитываешь?
   – Естественно.
   – Не гадай, мне пятьдесят.
   Кельвелер встал.
   – Ну что? – спросил он. – Подсчитал?
   – Ага.
   – Родился в марте сорок пятого, как раз перед концом войны.
   Марк повертел в руках пивную бутылку, глядя себе под ноги.
   – А твоя мать кто? Француженка? – равнодушно спросил он.
   И в то же мгновение подумал: хватит, оставь его в покое, какое тебе дело?
   – Да, я всегда жил здесь.
   Марк кивнул. Он все вертел и вертел бутылку в руках, не отрывая глаз от асфальта.
   – Ты эльзасец? Твой отец из Эльзаса?
   – Марк, – вздохнул Кельвелер, – не будь дураком. Меня называют Немцем. Довольно с тебя? Соберись, вон собака идет.
   Кельвелер ушел, а Марк взял список и карандаш. «Пес средних размеров, породу не знаю, я в этом не разбираюсь, и вообще собаки меня бесят, черный, с белыми пятнами, полукровка. Мужчина за шестьдесят, невзрачный, с большими ушами, отупевший от работы, на вид придурок, хотя нет, не совсем. Пришел с улицы Бленвиль, без галстука, шаркает, коричневое пальто, черный шарф, пес делает свое дело в трех метрах от решетки, теперь понятно, что сучка, уходят в другую сторону, нет, заходят в кафе, подожду, пока выйдут, посмотрю, что он пьет, и тоже зайду выпить».
   Марк сел у стойки. Хозяин средней собаки пил «рикар». Он вел беседу о том о сем, ничего особенного, но Марк все записывал. Если уж занимаешься всякой ерундой, то делай свое дело хорошо. Кельвелер будет доволен, он запишет каждую мелочь. «Немец»… родился в 1945-м, мать француженка, отец немец. Он хотел знать, вот и узнал. Не все, конечно, но он не станет приставать к Луи, чтобы узнать продолжение, узнать, не был ли его отец нацистом, спросить, был ли его отец убит или уехал в Германию, была ли его мать после освобождения обрита за связь с врагом, – он не задаст больше вопросов. Волосы отросли, мальчик вырос, Марк не станет спрашивать, почему его мать вышла замуж за солдата вермахта. Он больше не задаст вопросов. Мальчик вырос и носит фамилию солдата. И с тех пор выслеживает преступников. Марк водил карандашом по руке, было щекотно. Чего он к нему прицепился? Его наверняка донимали этими вопросами все кому не лень, и Марк повел себя не лучше других. Главное, не проболтаться Люсьену. Люсьен копается только в Первой мировой, но все-таки.
   Теперь он знал, но не знал, зачем ему это. Что ж, в пятьдесят лет все уже в прошлом, все кончилось. Для Кельвелера, конечно, никогда ничего не кончится. Это кое-что объясняет – его работу, слежку, вечную беготню и, возможно, его искусство.
   Марк снова занял пост на скамейке. Странно, дядя никогда не рассказывал ему об этом. Его дядя любил болтать о мелочах, но о важном умалчивал. Он не говорил, что Кельвелера называют Немцем, он говорил, что тот – человек без роду без племени.
   Марк взял описание собак и тщательно зачеркнул слово «полукровка». Так будет лучше. Стоит зазеваться, и сразу напишешь какую-нибудь гадость.
   Кельвелер появился на площади около половины двенадцатого. Марк выпил четыре бутылки пива и записал четырех собак среднего размера. Он увидел, как Кельвелер сначала потряс задремавшего журналиста Венсана, приставленного к ультрареакционисту. Конечно, более почетно выслеживать палача, чем собачье дерьмо. Итак, Кельвелер начал с Венсана, а он на сто второй скамейке хоть подыхай от холода.
   Марк долго смотрел, как они разговаривают. Он был уязвлен. Не сильно, просто легкая обида, перешедшая в глухое, вполне объяснимое раздражение. Кельвелер явился собрать дань со своих скамеек, получить оброк, как феодал, объезжающий свои земли и крепостных. За кого себя принимает этот тип? За Гуго из Сент-Аман-де-Пюизе? Его темное и драматичное происхождение породило в нем манию величия, вот в чем все дело, и Марк, который выходил из себя при одном лишь намеке на рабство, какую бы форму оно ни принимало и откуда бы ни исходило, не собирался терпеть эксплуатацию в рядах подчиненных Кельвелера. Еще чего не хватало. Армия верных вассалов – это не для него. Пусть этот сын Второй мировой выпутывается как знает.