Фред Варгас
Неправое дело

I

   – Каким ветром тебя занесло?
   Старуха Марта любила поболтать. В этот вечер она не успела наговориться всласть и, сидя у стойки, разгадывала кроссворд вместе с хозяином кафе. Хозяин был славный малый, но ничего не смыслил в кроссвордах. Подсказывал невпопад, не слушал пояснений и вечно глядел не на ту строку. Хотя мог бы и пригодиться, поскольку был силен в географии, что было чудно, ведь он, как и Марта, в жизни не покидал Парижа. «Река в России, три буквы, по вертикали». Хозяин предложил Енисей.
   Ну что ж, лучше уж так, чем просто сидеть молча.
   Луи Кельвелер появился в кафе около одиннадцати. Марта не видела его два месяца и, по правде сказать, соскучилась. Кельвелер бросил монетку в электрический бильярд, и Марта стала наблюдать, как катается большой шар. Эта дурацкая игра – специальный ящик, где надо лупить по шару, тщетно пытаясь загнать его по наклону вверх, а загонишь, так все равно он потом скатится и исчезнет в особой лунке, – всегда раздражала Марту. Ей казалось, что на самом деле машина только и делает, что поучает, строго, нудно и незаслуженно. А если в порыве справедливого негодования стукнуть по ней кулаком, она в отместку звякнет и выключится. Еще и плати за это. Марте много раз пытались втолковать, что аппарат служит для развлечения, только все зря – она эту волынку знала наизусть.
   – Ну? Так что тебя сюда занесло?
   – Заглянул проверить, – ответил Луи. – Венсан кое-что приметил.
   – Что-нибудь стоящее?
   Луи не ответил, его шарик неумолимо катился в аут. Луи поймал его рукояткой, и шар нехотя пошел вверх.
   – Слабовато бьешь, – заметила Марта.
   – Сам вижу. Болтаешь без конца под руку.
   – А то. Ты, как заведешь свою волынку, не слышишь, что тебе говорят. Ты мне не ответил. Там что-нибудь стоящее?
   – Может быть. Увидим.
   – А что именно? Политика, разбой или пока неясно?
   – Не ори так, Марта. А то нарвешься однажды. Скажем так, один ультрареакционист оказался там, где его не ждали. Меня это зацепило.
   – Важная птица?
   – Да, Марта. Птица высокого полета, которая гнездится в замках. Конечно, надо еще проверить.
   – А где это? На какой скамейке?
   – На сто второй.
   Луи улыбнулся и стукнул по шарику. Марта задумалась. В голове у нее все смешалось, она теряла квалификацию. Она путала сто вторую скамью со сто седьмой и девяносто восьмой. Для удобства Луи присвоил номера всем парижским скамейкам, которые служили ему пунктами наблюдения. Само собой, эти скамьи стояли в особенных местах. Конечно, так было гораздо удобнее, чем точно определять топографическое расположение каждой из них, тем более что скамьи зачастую стоят не пойми где. Но за двадцать лет многое поменялось, некоторые лавочки отслужили свое, приходилось обживать новые. Пронумеровали и деревья в особо важных местах столицы, где скамейки отсутствовали. Луи случалось пользоваться и временными лавочками для малозначительных дел. Число скамеек дошло уже до ста тридцати семи, потому что старый номер никогда заново не присваивался, и в голове у Марты была настоящая каша. Однако записывать Луи ей не разрешал.
   – Сто вторая, это за которой цветочный киоск? – наморщила лоб Марта.
   – Нет, та сто седьмая.
   – Черт их разберет, – буркнула Марта. – Хоть бы угостил стаканчиком.
   – Возьми в баре, что хочешь. Мне еще три шара осталось.
   Марта была уже не та, что прежде. В свои семьдесят она не могла, как раньше, слоняться по городу в перерыве между двумя клиентами. Да к тому же путала лавочки. Но в конце концов, Марта была Марта. Для слежки она больше не годилась, зато чутьем обладала отменным. Последний раз она добыла сведения добрых десять лет назад. Они помогли предотвратить одну мерзость, и это было главное.
   – Слишком много пьешь, старушка, – сказал Луи, нажав на рукоятку бильярда.
   – Следи за своими шариками-роликами, Людвиг.
   Марта называла его Людвиг, другие звали Луи. Каждый выбирал имя на свой вкус, он к этому привык. Вот уже пятьдесят лет люди звали его то так, то сяк. Были такие, что называли его Луи-Людвиг. Ему это казалось нелепым, Луи-Луи, такого имени не бывает.
   – Бюфо с тобой? – спросила Марта, возвращаясь со стаканом.
   – Ты же знаешь, он боится кафе.
   – Как он? По-прежнему ладите?
   – У нас большая любовь, Марта.
   Последовало молчание.
   – Что-то твоей подружки не видать, – вновь заговорила Марта, облокотившись на бильярд.
   – Она слиняла. Убери руку, мне не видно.
   – Когда?
   – Убери руку, сказал! Сегодня после обеда сложила вещи, пока меня не было, и оставила на кровати записку. Видишь, из-за тебя шар упустил.
   – Просто ты слабо бьешь. Ты хоть обедал сегодня? И что она написала?
   – Всякую чушь. Обедал, да.
   – Когда линяешь, тут уж не до красивых слов.
   – Да? Не лучше ли было поговорить, чем писать?
   Луи улыбнулся Марте и хлопнул автомат по боку. Письмецо было и правда жалким. Соня ушла – и ладно, она имела на это право, и нечего без конца к этому возвращаться. Она ушла, он грустил, вот и все. Мир предан огню и мечу, так стоит ли убиваться из-за того, что тебя бросила женщина. Хотя это и печально.
   – Не бери в голову, – посоветовала Марта.
   – Жаль, что так сложилось. И потом тот эксперимент, помнишь? Он провалился.
   – А ты чего ждал? Чтобы она осталась ради твоей рожи? Я не говорю, что ты страшён, но лучше не тяни меня за язык.
   – Я и не тяну.
   – Это еще не все, Людвиг, зеленые глаза и прочее. Я и сама была глазастая. Да и колено твое деревянное, с ним ты как инвалид, честное слово. Бывают девчонки, которым не нравится, когда мужик хромой. Для них это оскорбление, заруби себе на носу.
   – Зарубил.
   – Не бери в голову.
   Луи рассмеялся и погладил морщинистую руку Марты.
   – Я не беру в голову.
   – Ну, если так говоришь… Мне сходить на сто вторую скамейку?
   – Делай как знаешь, Марта. В Париже скамейки общие.
   – А тебе не хочется иногда приказать разок-другой?
   – Нет.
   – Вот и зря. Приказывать – самое мужское дело. Хотя, конечно, если не умеешь подчиняться, то где тебе приказать.
   – То-то и оно.
   – Я раньше тебе такое говорила? Эти самые слова?
   – Тысячу раз, Марта.
   – Мудрому слову износа не бывает.
   Само собой, он мог постараться, чтобы Соня его не бросила. Но ему захотелось поставить дурацкий эксперимент, жить так, как он привык, и вот что из этого вышло, она сбежала через пять месяцев. Ну хватит, он уже довольно подумал об этом и погрустил, а между тем мир предан огню и мечу и в нем много других дел, важных и не очень, он не станет часами думать о Соне и ее жалкой записке, и без того есть чем заняться. Однако там, наверху, в этом поганом министерстве, где он столько лет сновал туда-сюда подобно свободному электрону, где его уважали, ненавидели, нуждались в нем и щедро платили, его же выгнали вон. Там появились новые люди, новые престарелые недоумки, хотя не все они без мозгов, в том-то и беда, и вот они-то не пожелали держать в помощниках типа, который слишком много знал. Его спровадили, потому что справедливо остерегались. Однако их поступок был верхом глупости.
   Взять, к примеру, муху.
   – Возьмем, к примеру, муху, – сказал Луи.
   Он закончил партию с незначительным счетом. Его бесили эти новые аппараты, где надо одновременно следить за шаром и смотреть на табло. Но в них иногда подавалось по три-четыре шара зараз, и игра становилась интересней, что бы там ни говорила Марта. Он облокотился о стойку, дожидаясь, пока Марта допьет свое пиво.
   Когда Соня едва начала выказывать раздражение, ему захотелось рассказать ей о том, чем он занимался – в министерствах, на улицах, в залах суда, в кафе, за городом, в полицейских участках. Двадцать пять лет работы следопытом, как он это называл, охоты на дубинноголовых, по следам их смердящих замыслов. Двадцать пять лет на страже и столько встреч с твердолобыми, рыщущими в одиночку и стаями, ревущей ордой, чье нутро из камня, а руки в крови, мать их. В образе следопыта он наверняка бы понравился Соне. И наверно, она бы осталась, несмотря на его негнущееся колено, покалеченное на пожаре отеля в окрестностях Антиба во время налета рэкетиров. Такие происшествия достойны мужчины. Но он выдержал характер и ничего ей не рассказал. Он постарался привлечь ее лишь ласками и сладкими речами и посмотреть, что из этого выйдет. Но Соня думала, что колено он повредил, упав на лестнице в метро. А такие истории мужчину не красят. Марта предупреждала, его ждет разочарование, женщины ничем не лучше мужчин, нечего ждать чудес. Наверно, и Бюфо внес свою лепту.
   – Пропустим по стаканчику, Людвиг?
   – Ты уже свое пропустила, я тебя провожу.
   Не сказать, чтобы Марте что-нибудь угрожало, карман ее был пуст и в жизни она повидала всякое, но в темноте под дождем, да еще и навеселе, она могла расквасить физиономию.
   – Так что там с мухой? – спросила Марта, выходя из бара и накрывая голову полиэтиленовым пакетом. – Ты про муху говорил.
   – Ты что, промокнуть боишься?
   – Да это я из-за краски. Потечет – на кого я буду похожа?
   – На старую шлюху.
   – Я и есть старая шлюха.
   – Это точно.
   Марта захохотала. Ее смех уже полвека знали в этом квартале. Какой-то мужчина обернулся и махнул ей рукой.
   – Вон тот, – сказала Марта, – не представляешь, каким он был лет тридцать назад. Кто такой, не скажу, не в моих правилах.
   – Я его знаю, – улыбнулся Луи.
   – Слышь, Людвиг, надеюсь, ты в моей книжке не роешься? Я, знаешь ли, привыкла уважать клиентов.
   – А я надеюсь, тебе просто потрепаться охота.
   – Ну да, охота.
   – И все-таки, Марта, твоя книжка может заинтересовать людей менее щепетильных, чем я. Уничтожь ее, сто раз тебе говорил.
   – С ней столько связано. Если б ты знал, что за важные персоны ко мне хаживали…
   – Говорю тебе, уничтожь. С огнем играешь.
   – Скажешь тоже! Все эти сливки давно скисли… Думаешь, кому-то они нужны?
   – Очень многим. Добро бы у тебя только фамилии были, но ты ведь вела записи, не так ли, Марта?
   – Слушай, Людвиг, ты разве сам не записываешь?
   – Тише, Марта, мы не в лесу.
   Марта всегда говорила слишком громко.
   – Ну что? Блокноты? Папочки? Сувениры следопыта? Разве ты их выбросил, когда тебя из министерства поперли? А вообще-то, тебя насовсем выгнали?
   – Похоже. Но связи остались. Так просто они от меня не отделаются. Взять, к примеру, муху.
   – Как хочешь, а я пришла. Можно тебя спросить? Все думаю про эту чертову реку в России, из трех букв. Случайно, не знаешь?
   – Обь, Марта, сто раз тебе говорил.
   Кельвелер довел Марту до дома, подождал, пока она вскарабкается по лестнице, и зашел в кафе. Время приближалось к часу ночи, посетителей оставалось мало. Такие же, как он, полуночники. Он знал их всех, его память изголодалась по именам и лицам, непрестанно изнывала и требовала пищи. Впрочем, именно это его свойство больше всего беспокоило министерство.
   Еще одно пиво – и он перестанет думать о Соне. Он мог рассказать ей и о своих многочисленных помощниках – сотня надежных мужчин и женщин, свои люди в каждом департаменте, из них около двадцати человек в Париже, трудно ведь следить в одиночку. Быть может, Соня бы не ушла. А там катись все к чертям.
   Так возьмем, значит, муху. Влетела она в дом и действует всем на нервы. Трещит крыльями, сотни взмахов в секунду. Смышленая тварь, но раздражает ужасно. Летает из угла в угол, ловко расхаживает по потолку, лезет везде, куда ее не просят, но забытую капельку меда отыщет всегда. Нарушительница общественного покоя. Точь-в-точь как он сам. Он находил мед там, где остальные хорошенько подтерли и полагали, что следов не осталось. Мед, дерьмо ли – мухе все сгодится. Гнать ее вон – глупее не придумаешь. Это большая ошибка. Потому как что станет делать муха, оказавшись на улице?
   Луи Кельвелер расплатился за пиво, попрощался со всеми и вышел из бара. Идти домой совершенно не хотелось. Лучше пойти подежурить на сто вторую скамейку. Его карьера начиналась с четырех скамеек, а теперь их было сто тридцать семь плюс шестьдесят четыре дерева. Эти скамьи и каштаны помогли ему заполучить много полезных сведений. Он мог рассказать и об этом, но мужественно сдержался. Дождь тем временем зарядил не на шутку.
   Так что станет делать муха, оказавшись на улице? Первые две-три минуты она, конечно, будет тупо озираться, а потом спарится. Затем отложит яйца. И дальше появятся тысячи маленьких мух, которые будут расти, тупо озираться и спариваться. А это значит, что глупо избавляться от мухи, выставляя ее за дверь. Это только увеличивает ее силу. Надо оставить ее в помещении и терпеливо ждать, пока она состарится и усталость возьмет свое. Потому что муха снаружи – большая опасность и угроза. А эти кретины выставили его вон. Как будто, оказавшись не у дел, он угомонится. Как бы не так, будет только хуже. Но им вряд ли удастся прихлопнуть его тряпкой, как обычно поступают с мухами.
   Под проливным дождем Кельвелер добрался до скамьи сто два. Очень удобное место, прямо напротив дома, где жил весьма скрытный племянник одного депутата. Кельвелер умел притвориться заблудившимся прохожим, у него это выходило вполне естественно, и никто не обращал внимания на одинокую долговязую фигуру на лавочке. Даже когда эта фигура не спеша брела следом за вами.
   Он остановился и поморщился. Какой-то пес нагадил на его территории. На решетке, окружавшей дерево, рядом с ножкой скамейки. Луи Кельвелер не любил вони на своих наблюдательных пунктах и чуть было не повернул назад. Но мир предан огню и мечу, и он не отступит перед нелепыми экскрементами какой-то бестолковой шавки.
   В полдень он обедал на этой лавочке, и все было чисто. А вечером его бросила женщина, на кровати лежала жалкая записка, он скверно сыграл на бильярде, скамейку изгадили, и в его душе шевельнулось отчаяние.
   Слишком много пива за вечер, в этом все дело, другого и быть не может. На улице никого под этой лавиной дождя, которая, по меньшей мере, освежит тротуары, решетки вокруг деревьев, сто вторую скамейку, а может, и его мозги. Если сведения Венсана верны, у племянника депутата уже несколько недель гостит одна темная личность, которой он интересовался. Ему хотелось это проверить. Но сейчас окна дома темны, не слышно ни звука.
   Прикрывшись от дождя курткой, Луи кое-что записал в блокнот. Надо бы Марте выбросить свою книжку. По-хорошему, стоило бы отобрать ее силой. Никто бы теперь не поверил, но, по рассказам, Марта когда-то была самой красивой танцовщицей-зазывалой во всем Пятом округе. Кельвелер глянул на решетку у дерева. Ему хотелось уйти. Не то чтобы он сдался, но на сегодняшний вечер с него довольно, его клонило ко сну. А завтра, само собой, он придет сюда на рассвете. Ему часто расхваливали красоту зари, но Кельвелер любил поспать. А когда ему хотелось спать, все остальное могло подождать. Порой даже мир предавался огню и мечу, а его одолевал сон. Так он был устроен, и это не внушало ему ни стыда, ни гордости, ну разве что иногда, но он ничего не мог с этим поделать. В прошлом это часто стоило ему неприятностей и даже неудач. За сон приходилось расплачиваться. Говорят, кто рано встает, тому бог дает. Глупости. Бог помогает и тем, кто поздно ложится. Завтра, часам к одиннадцати, он уже будет на месте.

II

 
   Убить вот так, мало кто на это способен. Но главное – осторожность. Именно сейчас нужно было действовать ловко, четко и безупречно. Втайне оттачивать мастерство, вот в чем залог успеха. Подумать только, до чего люди могут быть тупы. Жорж – яркий пример, хотя что там Жорж, других тоже хватает. Этот тип просто жалкий червяк.
   Но он лишь один из многих.
   Надо быть начеку, улыбаться не чаще обычного, следить за собой, четко соблюдать правила. Такой метод уже давал поразительные результаты, надо строго ему следовать. Расслабить челюсти, мышцы щек, веки. Отрабатывать мастерство под маской безразличия, принять привычный, немного усталый вид. Не так-то легко это сделать, когда обуревает радость. А нынче вечером это не просто радость, а почти ликование, более чем заслуженное. Чертовски жаль, что им нельзя насладиться, такая возможность выпадает не часто. Но только не расслабляться, не делать глупостей. Когда какой-нибудь жалкий червяк влюбляется, это сразу заметно, а если доволен убийца, его выдает все его тело. Полиция завтра же схватит его, и на этом конец. Чтобы убивать, нельзя быть червяком, нужно быть чем-то большим, вот в чем залог успеха. Осмотрительность, четкость, выдержка, и тогда комар носа не подточит. Наслаждаться и ликовать будем потом, через год, скромно и неприметно.
   Разыграть безразличие и скрывать удовольствие. Убить вот так, среди скал, быстро и незаметно, многие ли на это способны? Старуха ничего не успела заметить. Просто и гениально. Говорят, убийца жаждет, чтобы о нем узнали. Что он не может сдержаться, чтобы не выдать себя, иначе все удовольствие зря. Еще хуже, если вместо него арестуют другого – старый трюк, чтобы выманить убийцу из норы. Он не может стерпеть, чтобы его убийство кто-то присвоил. Чушь. Достойно жалкого червяка.
   Нет, он не так глуп. Пусть вместо него возьмут десятерых, он и глазом не моргнет. Это залог успеха. Но никого не арестуют, никому и в голову не придет, что это убийство.
   Хочется улыбаться, наслаждаться заслуженной удачей. Но надо быть бдительным. Не сжимать челюсти, казаться невозмутимым. В этом все дело.
   Думать о море, к примеру. Первая волна, вторая, накатывает, отступает, и так без конца. Море такое ритмичное, оно так успокаивает. Это гораздо лучше, чем считать овец, чтобы расслабиться. Такое занятие годится для ничтожеств, которые не умеют думать. Первая овца еще сойдет. Перепрыгнула ограду и бежит в левую часть головы. И куда несется эта жалкая тварь? Она прячется в левом полушарии мозга, над ухом. Затея обречена уже на второй овце, которой остается меньше места, где спрятаться. Очень скоро по левую сторону ограды громоздится целая пирамида овец, новым некуда прыгать, и в конце концов все они с блеянием падают – жалкое зрелище – прирезать их, и дело с концом. Море гораздо лучше. Оно накатывает, отступает, без конца и без смысла. Идиотское море. По сути, оно раздражает не меньше своей космической никчемностью. Луна притягивает и отталкивает его, а оно не в состоянии проявить свою волю. Конечно, приятнее было бы размышлять об убийстве. При воспоминании о нем накатывает смех, а смех всегда замечателен. Но он не так глуп, полная отрешенность, об убийстве не думать.
   Подсчитаем. Старухи хватятся завтра. Пока отыщут труп среди скал, где в ноябре никто не бывает, пройдет день, может, два. Время смерти определить будет невозможно. Прибавить ветер, дождь, прилив, не говоря уже о чайках, и все складывается превосходно. Снова эта улыбка. Обязательно сдерживать улыбку и следить, чтобы руки то и дело не сжимались, как всегда бывает после убийства. Убийство сочится из пальцев еще пять или шесть недель. Кроме челюсти, расслабить и руки, не упустить ни единой мелочи, строжайшая точность. Те ничтожества, которые попались потому, что чересчур тряслись и нервничали, радовались, выставляли себя напоказ или изображали чрезмерное равнодушие, – просто слабаки, не умеющие себя держать. Но он не так глуп. Когда сообщат новость, проявить интерес и даже сочувствие. Свободно болтать руками при ходьбе, держаться спокойно. Подсчитаем. Завтра поиск начнут жандармы и, естественно, добровольцы. Примкнуть к ним? Нет, он не так глуп. Убийцы слишком часто лезут в помощники. Всем известно, что даже самый тупой жандарм подозрителен и составляет список добровольцев.
   Оттачивать мастерство. Заниматься обычной работой, ровно улыбаться, расслабить руки и справляться о новостях, не более. Унять напряжение в пальцах, им сейчас не время дрожать, совсем не время, да это и не в его духе. Строго следить за губами и руками, в этом залог успеха. Сунуть руки в карманы или небрежно скрестить. Но не чаще обычного.
   Следить за происходящим вокруг, наблюдать за другими, но все как всегда, не уподобляться убийцам, которые думают, что их касается каждая мелочь. Однако уделять мелочам внимание. Все меры предосторожности были приняты, но всегда нужно остерегаться дураков, топчущих эту землю. Всегда. Предполагать, что какой-нибудь придурок мог что-то заметить. Предвидеть – в этом залог успеха. Тот, кому вздумается сунуть нос в его дела, умрет. Чем меньше в мире дураков, тем лучше. Он умрет, как другие. Подумать об этом прямо сейчас.

III

   Луи Кельвелер уселся на сто вторую скамью в одиннадцать. Венсан уже сидел там и листал газету.
   – Что, больше заняться нечем? – спросил Луи.
   – Наклевываются две-три статьи. Если там что-то выгорит, – сказал он, не глядя на дом напротив, – репортаж мой?
   – Само собой. Главное, держи меня в курсе.
   – Само собой.
   Кельвелер достал из пакета бумагу и книгу. Осень была нежаркой, и он никак не мог приспособиться к работе на этой скамье, еще мокрой после ночного дождя.
   – Что переводишь? – поинтересовался Венсан.
   – Книжку про Третий рейх.
   – С какого языка?
   – С немецкого на французский.
   – И хорошо заплатят?
   – Прилично. Ты не против, если я посажу Бюфо на лавку?
   – Вовсе нет, – ответил Венсан.
   – Только не тревожь его, он спит.
   – Я еще не настолько чокнутый, чтобы заводить разговор с жабой.
   – Порой говоришь одно, а делаешь другое.
   – Ты-то с ним часто болтаешь?
   – Постоянно. Бюфо в курсе всех дел, он настоящий сейф, хранитель скандальных историй. Слушай, сегодня кто-нибудь подходил к лавочке?
   – Это ты мне или жабе?
   – Жаба утром спала, значит, тебе.
   – Понятно. Никто не подходил. По крайней мере, с половины восьмого. Кроме старой Марты. Мы перекинулись парой слов, и она отчалила.
   Венсан достал ножнички и вырезал статьи из стопки газет.
   – Ты теперь как я? Все вырезаешь?
   – Ученик должен подражать учителю до тех пор, пока тому не надоест и он не вышвырнет его вон. Для ученика это знак, что теперь он и сам может стать учителем, верно? Тебя это, часом, не раздражает?
   – Ничуть. Ты мало внимания уделяешь провинции, – сказал Кельвелер, проглядывая стопку газет Венсана. – Здесь все слишком столичное.
   – Времени не хватает. У меня же нет, как у тебя, целого батальона подручных, которые доставляют свежие новости со всех концов Франции, я же не такой патриарх Потом и у меня будет своя агентура. Что за люди на тебя работают?
   – Парни вроде тебя, женщины вроде тебя, журналисты, активисты, любопытные, бездельники, ищейки, судьи, хозяева кафе, философы, легавые, продавцы газет, торговцы жареными каштанами, торговцы…
   – Понятно, – перебил Венсан.
   Кельвелер поглядывал то на решетку вокруг соседнего дерева, то на Венсана, то по сторонам.
   – Потерял что-нибудь? – спросил Венсан.
   – Вроде того. И кажется, в одном месте потерял, а в другом нашел. Ты точно помнишь, что никто не подходил сюда утром? Ты не уснул над своими газетами?
   – После семи утра я больше не засыпаю.
   – Да ты герой.
   – В провинциальной прессе, – упрямо твердил Венсан, – одна уголовщина, с этим далеко не уедешь. Варятся в собственном соку, мне это не интересно.
   – Вот и заблуждаешься. Предумышленное убийство, клевета на соседа, какой-нибудь ложный донос могут привести к большой куче дерьма, где зреют мерзости крупного масштаба и общие сговоры. Лучше заниматься всем без разбора. Я специалист широкого профиля.
   Венсан что-то проворчал, а Кельвелер отошел посмотреть решетку у дерева. Венсан был прекрасно знаком с теориями Кельвелера, а среди них – с теорией правой и левой руки. «Левая рука, – рассуждал Луи, подняв ладони и растопырив пальцы, – недоразвитая, неловкая и нерешительная, следовательно, она порождает спасительный сумбур и сомнения. Правая же рука – твердая, уверенная, ловкая – проводник человеческого гения. Она – воплощение мастерства, порядка и логики. А теперь, Венсан, слушай внимательно. Стоит тебе отклониться вправо хотя бы на два шага, прибавляется уверенность и суровость, замечаешь? Шагни еще правее, и тебя уже неумолимо влечет совершенство, а дальше непогрешимость и нетерпимость. Вот ты уже – лишь половина человека и резко кренишься вправо, не сознавая всей прелести смятений и с тупой жестокостью отвергая добродетель сомнения; ты можешь и не заметить, как это произойдет, не воображай себя неуязвимым, будь начеку, у тебя, в отличие от собак, две руки». Венсан улыбнулся и пошевелил руками. Он научился отыскивать людей с креном в ту или иную сторону, но его интересовала только политика, тогда как Луи брался за любые дела. А пока что он стоял, опершись о дерево, и разглядывал решетку.
   – Что ты там делаешь? – спросил Венсан.
   – Видишь, что-то там белеется на решетке?
   – Да вроде.
   – Ты бы не мог мне это поднять? А то мне с моей коленкой не присесть.
   Венсан со вздохом встал. Он никогда не спорил с Кельвелером, мастером рассуждать о сумбуре, и не собирался спорить теперь.
   – Возьми платок, кажется, оно воняет.
   Венсан покачал головой и вручил Луи драгоценную находку в обрывке газеты, потому что платка у него не было. Затем снова уселся на лавку и взял ножницы, не удостоив Кельвелера взглядом, – всякой любезности есть предел. Однако краем глаза он наблюдал за тем, как Луи разглядывает находку со всех сторон.
   – Венсан?
   – Что?
   – Сегодня утром был дождь?
   – С двух часов ночи ни капли.