Страница:
Гимназист Саша Керенский интуитивно чувствует, что Володя Ульянов враждебно настроен к нему. При встрече отводит глаза в сторону. Владимир замкнут, нелюдим, необщителен.
– Папа, почему ты приписываешь Владимиру Ульянову те качества, которых у него нет? – спрашивает Саша у отца.
– Ты читал мою аттестацию? – удивляется Федор Михайлович.
– Читал, – простодушно отвечает сын. – «Весьма талантливый, постоянно усердный, аккуратный, Ульянов во всех классах был первым учеником и при окончании курса награжден золотой медалью, как самый достойнейший по успехам, развитию и поведению… За обучением и нравственным развитием Ульянова всегда наблюдали его родители, а с 1886 года, после смерти отца, одна мать, сосредоточившая все заботы и попечения свои на воспитании детей». Пусть так, папа. Но дальше ты пишешь, что в основе воспитания Ульянова всегда лежала религия… Сомневаюсь. Имею для этого основания…
– А факты? – вскидывает брови отец.
– Были разговоры, – нервничает Саша – ему не хочется ябедничать, тем более отцу, о гимназисте, бросившем нательный крест в мусорное ведро.
– Я нарушил бы закон, если бы написал неправду, – хмурится Федор Михайлович, – да, добрые плоды домашнего воспитания были очевидны в отличном поведении Ульянова. Пойми ты, Саша, брат за брата не отвечает. По закону. Но разве примут в университет брата цареубийцы? Без моей отличной аттестации? И маму его жалко. Я был хорошо знаком с ее покойным супругом. Из одного города мы, разве не понимаешь? Ты что, поссорился с Ульяновым?
– Нет, папа.
– Зачем закрывать Ульянову двери университета, сынок? С каждым может приключиться беда. Его брата, Александра, лишили жизни. Разве это не страшное наказание для его брата и сестер? Для несчастной матери? Будем милосерднее к людям, Саша! Я сам рисковал, подписывая отличную аттестацию Ульянову. Мне он сам не очень приятен. Чересчур замкнутый. Себе на уме. Но фактов его отрицательного поведения у меня не было.
– Будут! – неожиданно вспылил Саша, введя отца в растерянность. – Он может пойти дальше Александра! Я чувствую это!
– Ты чересчур резок, сынок, – придя в себя, заметил Саше отец. – Судьба брата отпугнет его от подобных авантюр! Вас еще столкнет жизнь, непременно столкнет. Не сейчас, а через много лет. Ты расскажи ему, Володе Ульянову, что твой отец рисковал местом, незапятнанной репутацией, но не закрыл ему дорогу в жизнь. Он тоже когда-нибудь рискнет, чтобы помочь людям, и, если понадобится, поможет тебе, Саша. Ведь мы, симбирцы, должны помогать друг другу…
В отношении младшего Ульянова Саша был не во всем согласен с отцом, но больше спорить не стал. Отца он уважал безмерно, гордился им. Как инициативного, бесконечно преданного делу просвещения человека отца знали и ценили в столице, повышали в должности и звании. В начале 1898 года действительного статского советника Федора Михайловича Керенского переводят в Ташкент на пост инспектора учебных заведений Туркестанского края.
Глава третья
– Папа, почему ты приписываешь Владимиру Ульянову те качества, которых у него нет? – спрашивает Саша у отца.
– Ты читал мою аттестацию? – удивляется Федор Михайлович.
– Читал, – простодушно отвечает сын. – «Весьма талантливый, постоянно усердный, аккуратный, Ульянов во всех классах был первым учеником и при окончании курса награжден золотой медалью, как самый достойнейший по успехам, развитию и поведению… За обучением и нравственным развитием Ульянова всегда наблюдали его родители, а с 1886 года, после смерти отца, одна мать, сосредоточившая все заботы и попечения свои на воспитании детей». Пусть так, папа. Но дальше ты пишешь, что в основе воспитания Ульянова всегда лежала религия… Сомневаюсь. Имею для этого основания…
– А факты? – вскидывает брови отец.
– Были разговоры, – нервничает Саша – ему не хочется ябедничать, тем более отцу, о гимназисте, бросившем нательный крест в мусорное ведро.
– Я нарушил бы закон, если бы написал неправду, – хмурится Федор Михайлович, – да, добрые плоды домашнего воспитания были очевидны в отличном поведении Ульянова. Пойми ты, Саша, брат за брата не отвечает. По закону. Но разве примут в университет брата цареубийцы? Без моей отличной аттестации? И маму его жалко. Я был хорошо знаком с ее покойным супругом. Из одного города мы, разве не понимаешь? Ты что, поссорился с Ульяновым?
– Нет, папа.
– Зачем закрывать Ульянову двери университета, сынок? С каждым может приключиться беда. Его брата, Александра, лишили жизни. Разве это не страшное наказание для его брата и сестер? Для несчастной матери? Будем милосерднее к людям, Саша! Я сам рисковал, подписывая отличную аттестацию Ульянову. Мне он сам не очень приятен. Чересчур замкнутый. Себе на уме. Но фактов его отрицательного поведения у меня не было.
– Будут! – неожиданно вспылил Саша, введя отца в растерянность. – Он может пойти дальше Александра! Я чувствую это!
– Ты чересчур резок, сынок, – придя в себя, заметил Саше отец. – Судьба брата отпугнет его от подобных авантюр! Вас еще столкнет жизнь, непременно столкнет. Не сейчас, а через много лет. Ты расскажи ему, Володе Ульянову, что твой отец рисковал местом, незапятнанной репутацией, но не закрыл ему дорогу в жизнь. Он тоже когда-нибудь рискнет, чтобы помочь людям, и, если понадобится, поможет тебе, Саша. Ведь мы, симбирцы, должны помогать друг другу…
В отношении младшего Ульянова Саша был не во всем согласен с отцом, но больше спорить не стал. Отца он уважал безмерно, гордился им. Как инициативного, бесконечно преданного делу просвещения человека отца знали и ценили в столице, повышали в должности и звании. В начале 1898 года действительного статского советника Федора Михайловича Керенского переводят в Ташкент на пост инспектора учебных заведений Туркестанского края.
Глава третья
Жизнь в Ташкенте. Учеба в Петербурге
Саша покидал родной город без особого сожаления. Здесь ему все было известно, привычно, иногда до скукоты, но позже, вдали от родного города, он часто мысленно возвращался к нему, грустил, зная, что судьба не скоро устроит свидание с ним. А приехать в Симбирск, даже на неделю, было делом немыслимым, потому что одна дорога до него из Ташкента, куда вместе с отцом переселилась семья, занимала очень много времени. Переезд в Ташкент оказался целым путешествием – сначала через Каспий, потом через пустыню до Самарканда. В этом городе сделали остановку. Дворцы, мечети, гробницы с разнообразными витиеватыми узорами поражали воображение. А местный базар – колоритнейшее зрелище, от которого было трудно оторваться. Горы невиданных овощей и фруктов, гирлянды винограда – и все почти за бесценок.
Местные жители без особой неприязни относились к «урусам». Покорение Туркестана закончилось четверть века тому назад, и узбеки хотя и невольно, но свыклись, сжились с приехавшими к ним русскими. Первые из них – генералы и солдаты – беспощадно расправлялись с туземцами за малейшую попытку возмущения с их стороны. Целые кишлаки сжигались дотла в отместку за убийство русского, найденного поблизости. В приказе офицера, усмирявшего восстание в Катта-Кургане, писалось, что одна «подошва русского солдата ценнее тысячи голов несчастных сартов» (узбеков). Такие приказы не оставались «фразами». В 1898 году, уже после переезда Керенских, вспыхнуло восстание в тогдашней Ферганской области. Во главе него стоял местный религиозный вождь Дукчи Ишан. В ночь на 18 мая отряд местных жителей, вооруженных кинжалами, железными булавами и палками, напал на солдатские казармы в Андижане. Было убито 19 солдат. Царские войска быстро подавили восстание, перебили сотни узбеков, сровняли с землей все кишлаки, где жили руководители восстания, и на том месте начали строить русские селения. 18 человек были повешены, 362 – присуждены к каторжным работам от четырех до двадцати лет. А до Ташкента не донеслись даже отголоски этого восстания. Здесь в большом количестве были расквартированы русские войска, для русских строился новый город, но ночные появления в старой части для приезжих из России были довольно опасны. Однако днем местное население относилось к ним почтительно.
Саша наблюдал, как во время прибытия в Ташкент русских генералов тысячи узбеков падали перед ними на колени. Он знал из истории, что приращение территорий к России началось еще при Петре I, захватившем районы нынешней Эстонии, части Латвии и Финляндии, Кавказское побережье Каспия. Екатерина II присоединила к России северное побережье Черного моря, Крым, Правобережную Украину, Белоруссию, Литву и Курляндию. Александр I отнял у шведов Финляндию, у турок – Бессарабию и после войны с Наполеоном – часть Польши с Варшавой. При нем же Россия начала многолетнюю войну за покорение кавказских горцев. Александр II закончил покорение Кавказа, отвоевал у Китая Приамурский и Уссурийский края, захватил огромные территории в Средней Азии. Трудно было десятилетнему мальчику судить о правомерности этой политики, он принимал свою жизнь в Ташкенте как естественную, тем более что отец согласился здесь работать.
Саша побаивался местных жителей, когда они толпою вываливались из мечети, возбужденные, с фанатически горящими глазами, но вражды к ним не ощущал. Вспоминал Симбирск, где жизнь была куда понятнее и спокойнее. Семью Керенских поселили в новый кирпичный дом, расположенный вдалеке от старого города. Соседями были высокообразованные россияне: врачи, учителя, инженеры, чиновничий люд. Их привлекали сюда различного рода льготы и более высокое жалованье, почти бесплатное жилье и дешевизна продуктов, а также новизна жизни, желание помочь отсталому народу в образовании… С годами противостояние между узбеками и русскими все уменьшалось, особенно в Ташкенте. Саша с головой окунулся в гимназическую жизнь. Учился средне. Поэтому отец проявлял большое внимание к его сочинениям, часто повторяя свою излюбленную фразу: «Меньше слов, больше мыслей». Отец придерживался монархических взглядов. Саша прислушивался к разговорам старших и был удивлен, что отец поддержал открытое письмо Льва Толстого, в котором известный писатель выступал против франко-русского союза. Значит, отец был не во всем согласен с царем, что поразило сознание юноши.
Отец часто упоминал министра Сергея Юльевича Витте, честного, преданного государству политического деятеля. «Николай (дядя царя – Николай Николаевич. – В. С.) и Витте виноваты в том, что Дума существует, а тебе она принесла больше забот, чем радостей», – вспоминала царица в 1915 году в письме Николаю II. Графу Витте, обладавшему широким кругозором, было трудно отстаивать свои реформистские политические взгляды перед реакционными чиновниками Санкт-Петербурга. Однажды во время пребывания в Ташкенте Витте посетил отца. Они разговаривали долго и увлеченно, к обоюдной радости сходясь во мнениях по многим вопросам. Позднее отец сказал: «Если бы все вельможи Санкт-Петербурга были похожи на Витте, то Россия была бы совсем другой страной».
Гимназист Саша Керенский был подвержен монархическим убеждениям, и в день смерти Александра III (20 октября 1894 года) горько и искренне плакал. Но именно в Ташкенте его взгляды на верховную власть в стране изменились, и объяснил он это тем, что поведение и мышление его европейских сверстников складывалось под влиянием постулатов, принятых в другой части России, действительность виделась им в свете устарелых и косных догм, а в Ташкенте, вдалеке от неусыпного чиновничьего контроля, преподаватели в своих мыслях зачастую отклонялись от учебных программ. «Над нами, учившимися в Ташкенте, – замечал в своих мемуарах А. Ф. Керенский, – не тяготели шаблонные стереотипы. Мы были вольны делать свои выводы из происходящих событий. Это позволило мне освободиться от веры в благодетельного царя».
Учеба Саши в университете после гимназии не вызывала в семье никаких сомнений. Спорили лишь о том, в каком из двух университетов – Казанском или столичном. Саша, как и отец, решил заняться историей и филологией, добавив еще учебу на юридическом факультете. Отец расхваливал свою альма-матер, славный город Казань, но Сашу магнетически притягивал Санкт-Петербург, откуда шли новые веяния – хотя и разного толка, но интересно было в них разобраться самому. Там уже училась на Высших женских курсах сестра Елена, собиралась поступать вторая сестра – Анна.
Ранней осенью 1899 года Саша Керенский со своими сестрами совершил путешествие из Азии в Европу, но не в родной Симбирск, а в Санкт-Петербург. Опять через Самарканд, через Каспий, но уже без длительных остановок. Положение местного населения виделось ему уже не таким благополучным и спокойным, как при переезде сюда; даже осенний, сказочно богатый самаркандский базар не мог скрыть бедность и забитость азиатов, а мучительное преодоление пустыни не заглушило, не затмило мысли об этом. Но величавый и мудрый, одетый в священный камень Санкт-Петербург своей неповторимостью и красотой сразу и полностью поглотил внимание Александра Керенского. Ему, юноше с периферии, не хотелось выглядеть в чем-то отстающим от столичных студентов. И он поразился, что в спорах и дискуссиях он по суждениям и мыслям не уступает им.
Его сразу зачислили на два факультета: историко-филологический и юридический, который он и выбрал, когда запретили совмещение учебы. Тяга интеллигентной молодежи к освоению юридической науки была в то время едва ли не повальной, о чем справедливо рассуждает историк: «Русская адвокатура, в представлении поколения, это была та горсть настоящей интеллигенции, которая в самые глухие и безобразные времена одна возвышала свой одинокий, смелый, тоскою и негодованием звеневший голос над бесправной, молчащей, задыхавшейся от злобы и повиновения страной… По праву гордилась тогдашняя Россия своими адвокатами, своими защитниками, теми всеми, кто с умом, с изяществом и почти с донкихотской отвагой, первыми бросались вперед, и шли до конца и напролом, чтобы напомнить русской дебелой бабище, грузной и сырой Альфонсе о тонком образе бессмертной Дульцинее, о вольности, о попранном, но неотъемлемом праве жить и дышать».
Преподаватель университета, рассказывая студентам о Новгородском вече, с неподдельным пафосом восклицал:
– Не будь веча, ничего бы не было! Понимаете господа, ни-че-го!
В ответ раздался задиристый голос студента Керенского:
– Так ведь ничего и нет!
Преподаватель в ответ отреагировал сейчас же:
– Так вот именно, друзья мои, поймите раз и навсегда, что не будь того веча, то даже и того, чего нет, тоже не было бы!
Аудитория разразилась оглушительным смехом, благодарно глядя на остроумного преподавателя и смелого студента Керенского. Он становился смелее в разговорах, особенно после того, как заметил, что к его мнению прислушиваются даже студенты более старших курсов. В университете задерживался до позднего вечера, когда следящие за порядком дежурные преподаватели гасили в аудиториях свет. Еще успевал переброситься со спорщиками несколькими репликами во внутреннем дворе, и только тогда, усталый, но довольный жизнью, о которой мечтал, брел в находящееся неподалеку от института общежитие. И там, наскоро поужинав, спешил ввязаться в дискуссию, иногда длящуюся до полуночи. Свободная, безнадзорная жизнь окрылила его.
Он ждал наступления нового дня, новых знаний, знакомств, новых и интересных разговоров. Не пропускал гастрольные спектакли Художественного театра, литературные вечера, проводимые в университете и на Бестужевских курсах, где училась сестра Елена. Ему поручили организацию благотворительных встреч. Он гордился тем, что привозил в университет актрису Комиссаржевскую, тогда еще молодую, не очень известную. На курсах Елены тоже проводились благотворительные вечера. Там он с упоением слушал стихи, читаемые авторами-символистами Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Мережковским. Провожая поэтов, поцеловал руку, поданную ему Зинаидой Гиппиус, – сделал это впервые в жизни, но очень благородно и складно. Поэтесса была красива и грациозна. Он слушал ее стихи и порою замечал, что перестает вникать в их смысл, очарованный ее внешностью.
Будучи далеко не красавцем, но живым, интересным собеседником, он не страдал от невнимания девушек, чувствовал, что нравится им, в том числе весьма симпатичной, но грустноватой Оле Барановской. Он сам удивлялся, что часто оказывался рядом с нею, поджидал после занятий. Провожал ее до дома. И однажды натолкнулся на маму Оли, галантно представился ей, она в ответ сказала ему, что является дочерью видного китаеведа академика Василия Павловича Васильева и, уже пригласив Александра в дом, угощая чаем, призналась, что недавно потеряла отца, а с отцом Оли – полковником Генерального штаба Львом Сергеевичем Барановским – разведена. Александр почтительно внимал своеобразной исповеди мамы девушки, за которой ухаживал. Она нравилась ему, но не более. Тем не менее все чаще и чаще, устав от споров, он мысленно возвращался к образу миленькой, статной Оли Барановской… Но не считал, что влюбился в нее. Казалось, что на это у него нет и не будет времени. Он и его новые товарищи постоянно участвовали в жарких дискуссиях о текущих событиях в России, всех объединяло неприятие абсолютной монархии, они решительно осуждали официальную политическую линию, сочувствовали движению народников, скорее – соцреволюционеров, среди которых марксистов не было. Марксисты пропагандировали отказ от союза с буржуазными и мелкобуржуазными студенческими организациями и сосредоточивали усилия на победе промышленного пролетариата, полностью игнорируя роль крестьянства. Для Александра было очевидно, чем его органически отталкивал марксизм: присущим ему материализмом и подходом к социализму как к учению лишь одного класса – пролетариата, при котором классовая принадлежность полностью поглощала сущность человека. Но какого? Без личности, индивидуальной и неповторимой, без цели освобождения человека, как результата исторического процесса. Что же оставалось у марксистов от русской идеи?
Позднее в своих мемуарах Александр Федорович отметит, что «борьба между социалистическими группировками в университете в начале столетия отражала резкое противостояние общественного и экономического мышления в среде радикальной интеллигенции, что сыграло историческую роль в революции 1917 года». Даже в конце жизни Керенский не мог понять, какая сила толкнула его на первое и громкое политическое выступление. Ведь он не принадлежал ни к какой партии. Может, этот юноша из Симбирска был инопланетянином, хотя понятия о пришельцах из космоса тогда не существовало. Впрочем, как и его земляк Владимир Ульянов. Если так, то были они с разных планет, с разными понятиями о предназначении человека, и одного из них обуревало желание освободить человечество от ложных и опасных понятий, а другого – обманом, несбыточными обещаниями заманить в дьявольскую ловушку, свалить в пропасть примитивного единомыслия и нищеты.
Если приглядеться к облику Александра Федоровича, к его отнюдь не классическим чертам лица, к такому, как его изображали художники в шаржах и карикатурах, то он становится весьма похожим на инопланетянина в представлении современных живописцев. Стоило немного утрировать черты его лица, фигуру, жесты – и сразу проявлялось его своеобычие, наводящее на мысль о космическом происхождении. Не будем брать за основу образа Владимира Ульянова массу приторных до слащавости его портретов и скульптур. Смените на нем костюм на робу – и перед вами предстанет готовый уголовник из зоны. Есть в городе Иванове посмертная скульптура Ильича в его истинный рост, изображенного реальным, таким, каким он был в жизни, – с искаженным от злости лицом, пустыми, холодными глазами, – настолько реальным, что местные партийные власти убрали его с центральной площади и упрятали в местный музей, заменив высоченным трафаретным вождем с протянутой рукой, возможно, в направлении той планеты, что сбросила его на Землю с явно недобрыми намерениями.
А если уйти от иронии, то при всех противоречиях между ними этих людей объединяло детство в Симбирске, о котором Александр Федорович помнил до конца жизни, а в разговоре с одним известным россиянином признался, что «уважает Владимира Ульянова как земляка-однокашника». Может, поэтому и сохранил ему жизнь, хотя считал предателем и не любил. И было за что – не столько за убеждения, сколько за злодейство, о фактах которого знал преотлично. И переживал, когда в старости читал советскую прессу, где искажали их взаимоотношения и создавали легенду о великом, честном и благородном основателе первого в мире социалистического государства.
Многое оживало в памяти Александра Федоровича. Даже первое публичное выступление. Случилось это на лестнице у центрального входа в университет. Он увидел массу студентов, заполнивших пролеты лестницы, о чем-то спорящих громко и возбужденно. То ли ему передалось их волнение, то ли оно давно накопилось в его душе и требовало выплеска, но какая-то совершенно необъяснимая, неведомая сила подняла его на верх одного из пролетов и заставила говорить так страстно и громко, что студенты приумолкли, полностью обратив внимание на него, еще далеко не всем знакомого второкурсника. Он не готовился к речи, поэтому говорил сбивчиво, переключаясь с факта на факт, но не отклоняясь от основной темы, от размышлений о том, как помочь народу в его освободительной борьбе: «Террор не спасет людей от тирании. На смену убитому диктатору придет другой, возможно еще более кровавый. Царю не нужна даже Дума, где представительство масс народа невелико. Еще в начале своего правления Николай II назвал попытки либералов внести поправки в его режим „бессмысленными мечтаниями“. Царица писала самодержцу: „Никому не нужно их мнение – пусть они лучше всего займутся вопросом о канализации… Россия, слава богу, не конституционная страна, хотя эти твари пытаются играть роль и вмешиваться в дела, которых не смеют касаться“. Господа! Кто мы с вами на самом деле? Бессловесные твари, которые пошли учиться в университет только с одной целью – научиться налаживать канализацию? Или мы самостоятельные люди, самостоятельно мыслящие и осваивающие науки, чтобы потом помочь народу стать свободным? Господа, мы часть народа и живем его бедами и надеждами!» Речь студента Керенского не раз прерывалась криками: «Правильно! Правильно! Мы – люди! С нами нельзя не считаться! Даже царю и царице!» – а закончилась шумными аплодисментами студентов. Саша пошел к выходу, а они еще звучали в его ушах, и ему казалось, что он плыл по воздуху, одухотворенный и счастливый. Приземлился на следующий день в кабинете ректора университета. Их разделял длинный стол, за которым ректор принимал преподавателей. По гневному лицу ректора Александр Керенский почувствовал, что сближаться с начальством ему не стоит, но и расстояние не спасло студента от расправы. «О вашей дерзкой речи говорит весь университет! – раздраженно произнес ректор. – Нашли место для митинга! В святых стенах! Безумствовали более часа! Молодой человек, не будь вы сыном уважаемого Федора Михайловича, внесшего большой вклад в служение стране, я немедленно выгнал бы вас из университета! Не раздумывая! В сию же минуту после вашего проступка, пусть неосмысленного, объяснимого вашей нервностью и несдержанностью, свойственной молодости и глупости! Но ваш отец… Поклонитесь ему… Выдающаяся личность! Сеет зерна разума в труднодоступном, далеком от столицы краю! М-да… Что же делать с вами? Гнать поганой метлой? За вашу кощунственную речь? Вы заслужили это. Поймите! Я больше не хочу разговаривать с вами, молодой человек! Предлагаю взять отпуск и некоторое время пожить с семьей. Все! Идите!»
Александр вышел из кабинета удрученный наказанием, но не столь страшным, как он ожидал, – его не выгнали из университета, чего он страшился более всего. Наказание показалось ему не только мягким, но и в какой-то мере престижным, даже льстило ему. Студенты с восхищением смотрели на него, дружелюбно здоровались. У входа в университет прохаживалась Оля Барановская. Она ждала его. Увидев, бросилась навстречу: «Не выгнали! Я уже знаю! Как ты не испугался?! Один! Перед сотней человек! Клеймить власть! Я не думала, что ты такой смелый! Я горжусь тобою, Александр! На меня и твоих сестер студентки теперь смотрят как на героинь!» Душа Александра ликовала, и в этот вечер он впервые поцеловал Ольгу, а она чувственно прижалась к нему. «Придется уехать домой», – как бы между прочим заметил ей Александр. «Возвращайся скорее, я буду ждать!» – трепетно произнесла Оля Барановская и в темноте быстро нашла своими губами его губы. Но он не оценил чувства девушки и через минуту заговорил о своей речи. «Ты знаешь, кто теперь я? Ссыльный студент! – не без юношеского хвастовства вымолвил он. – Это своего рода знак отличия, который я получил в борьбе за свободу», – задрал он подбородок и подумал, что стал в один ряд со студенткой Верой Ветровой, которая за свои свободолюбивые идеи была заключена в Петропавловскую крепость и подвергла себя самосожжению, облив одежду керосином из лампы. «Мы теперь не скоро увидимся!» – выдохнула Ольга, и Александр, забыв о своих достижениях в области свободомыслия, крепко обнял Олю и ловко расстегнул верхнюю пуговицу на ее студенческом платье…
Позже в мемуарах он вспомнит это время, не только свою жизнь, но и положение в стране: голод 1891-го и 1892 годов, вызванную им эпидемию холеры, обращение Льва Толстого к царю – все это способствовало оживлению политической активности. Молодые просвещенные люди Ташкента встретили его как героя. Зато отец был донельзя расстроен случившимся; не позволив сыну отдохнуть после тяжелой дороги, повел с ним серьезный разговор, скрывая боязнь, что он пойдет по пути братьев Ульяновых: «Ты еще слишком молод, чтобы понять нужды страны и разобраться в том, что в ней происходит. Станешь старше – поступай, как тебе заблагорассудится». Александр согласился с отцом – он, по существу, не имел достаточного представления о жизни в России и обещал держаться в стороне от всякой политической деятельности до окончания университета. Он готовился к академической карьере в области права, но в глубине души уже тогда понимал, что «его место среди тех, кто борется с самодержавием, что нужно быстрее добиться принятия конституции в стране. Многие вступали в ряды революции не оттого, что изучали запрещенные идеи. На революционную борьбу толкал сам режим. Размышляя о судьбе России, я понял, что в ее бедах виновно не правительство, а верховная власть».
События в стране подтверждали правоту мыслей Керенского. Произошло резкое ограничение свобод в Финляндии, что вызвало недовольство среди лояльных и законопослушных финнов. На Кавказе стали конфисковывать собственность Армянской апостольской церкви в духовном центре Эчмиадзин. Просьбу католикоса остановить уничтожение армян царь оставил без внимания. На пост министра внутренних дел вместо Сипягина был назначен воинственный и безжалостный реакционер Вячеслав Константинович Плеве. Вскоре после его назначения в Кишиневе в Пасхальный день 6 июня 1902 года состоялась массовая резня евреев. В личном письме царю Сергей Юльевич Витте писал: «Господь Бог поможет вам лишь в том случае, если Вы, царь России, будете представлять одно, единое государство». В 1901 году власти провели несколько карательных экспедиций в Полтавской и Харьковских областях, где после неурожая и голода крестьяне отобрали часть зерна у помещиков. За это телесным наказаниям подверглись сотни человек. Царь не вошел в их положение и призвал повиноваться представителям дворянства, что «в начале двадцатого века выглядело наивно». Поэтому царь принял сторону Плеве, отстаивавшего привилегии дворянства, и сделал его преемником Витте. «Осознав все это, – писал Керенский, – я пришел к выводу, что по вине верховной власти Россию ждут великие испытания и беды».
Местные жители без особой неприязни относились к «урусам». Покорение Туркестана закончилось четверть века тому назад, и узбеки хотя и невольно, но свыклись, сжились с приехавшими к ним русскими. Первые из них – генералы и солдаты – беспощадно расправлялись с туземцами за малейшую попытку возмущения с их стороны. Целые кишлаки сжигались дотла в отместку за убийство русского, найденного поблизости. В приказе офицера, усмирявшего восстание в Катта-Кургане, писалось, что одна «подошва русского солдата ценнее тысячи голов несчастных сартов» (узбеков). Такие приказы не оставались «фразами». В 1898 году, уже после переезда Керенских, вспыхнуло восстание в тогдашней Ферганской области. Во главе него стоял местный религиозный вождь Дукчи Ишан. В ночь на 18 мая отряд местных жителей, вооруженных кинжалами, железными булавами и палками, напал на солдатские казармы в Андижане. Было убито 19 солдат. Царские войска быстро подавили восстание, перебили сотни узбеков, сровняли с землей все кишлаки, где жили руководители восстания, и на том месте начали строить русские селения. 18 человек были повешены, 362 – присуждены к каторжным работам от четырех до двадцати лет. А до Ташкента не донеслись даже отголоски этого восстания. Здесь в большом количестве были расквартированы русские войска, для русских строился новый город, но ночные появления в старой части для приезжих из России были довольно опасны. Однако днем местное население относилось к ним почтительно.
Саша наблюдал, как во время прибытия в Ташкент русских генералов тысячи узбеков падали перед ними на колени. Он знал из истории, что приращение территорий к России началось еще при Петре I, захватившем районы нынешней Эстонии, части Латвии и Финляндии, Кавказское побережье Каспия. Екатерина II присоединила к России северное побережье Черного моря, Крым, Правобережную Украину, Белоруссию, Литву и Курляндию. Александр I отнял у шведов Финляндию, у турок – Бессарабию и после войны с Наполеоном – часть Польши с Варшавой. При нем же Россия начала многолетнюю войну за покорение кавказских горцев. Александр II закончил покорение Кавказа, отвоевал у Китая Приамурский и Уссурийский края, захватил огромные территории в Средней Азии. Трудно было десятилетнему мальчику судить о правомерности этой политики, он принимал свою жизнь в Ташкенте как естественную, тем более что отец согласился здесь работать.
Саша побаивался местных жителей, когда они толпою вываливались из мечети, возбужденные, с фанатически горящими глазами, но вражды к ним не ощущал. Вспоминал Симбирск, где жизнь была куда понятнее и спокойнее. Семью Керенских поселили в новый кирпичный дом, расположенный вдалеке от старого города. Соседями были высокообразованные россияне: врачи, учителя, инженеры, чиновничий люд. Их привлекали сюда различного рода льготы и более высокое жалованье, почти бесплатное жилье и дешевизна продуктов, а также новизна жизни, желание помочь отсталому народу в образовании… С годами противостояние между узбеками и русскими все уменьшалось, особенно в Ташкенте. Саша с головой окунулся в гимназическую жизнь. Учился средне. Поэтому отец проявлял большое внимание к его сочинениям, часто повторяя свою излюбленную фразу: «Меньше слов, больше мыслей». Отец придерживался монархических взглядов. Саша прислушивался к разговорам старших и был удивлен, что отец поддержал открытое письмо Льва Толстого, в котором известный писатель выступал против франко-русского союза. Значит, отец был не во всем согласен с царем, что поразило сознание юноши.
Отец часто упоминал министра Сергея Юльевича Витте, честного, преданного государству политического деятеля. «Николай (дядя царя – Николай Николаевич. – В. С.) и Витте виноваты в том, что Дума существует, а тебе она принесла больше забот, чем радостей», – вспоминала царица в 1915 году в письме Николаю II. Графу Витте, обладавшему широким кругозором, было трудно отстаивать свои реформистские политические взгляды перед реакционными чиновниками Санкт-Петербурга. Однажды во время пребывания в Ташкенте Витте посетил отца. Они разговаривали долго и увлеченно, к обоюдной радости сходясь во мнениях по многим вопросам. Позднее отец сказал: «Если бы все вельможи Санкт-Петербурга были похожи на Витте, то Россия была бы совсем другой страной».
Гимназист Саша Керенский был подвержен монархическим убеждениям, и в день смерти Александра III (20 октября 1894 года) горько и искренне плакал. Но именно в Ташкенте его взгляды на верховную власть в стране изменились, и объяснил он это тем, что поведение и мышление его европейских сверстников складывалось под влиянием постулатов, принятых в другой части России, действительность виделась им в свете устарелых и косных догм, а в Ташкенте, вдалеке от неусыпного чиновничьего контроля, преподаватели в своих мыслях зачастую отклонялись от учебных программ. «Над нами, учившимися в Ташкенте, – замечал в своих мемуарах А. Ф. Керенский, – не тяготели шаблонные стереотипы. Мы были вольны делать свои выводы из происходящих событий. Это позволило мне освободиться от веры в благодетельного царя».
Учеба Саши в университете после гимназии не вызывала в семье никаких сомнений. Спорили лишь о том, в каком из двух университетов – Казанском или столичном. Саша, как и отец, решил заняться историей и филологией, добавив еще учебу на юридическом факультете. Отец расхваливал свою альма-матер, славный город Казань, но Сашу магнетически притягивал Санкт-Петербург, откуда шли новые веяния – хотя и разного толка, но интересно было в них разобраться самому. Там уже училась на Высших женских курсах сестра Елена, собиралась поступать вторая сестра – Анна.
Ранней осенью 1899 года Саша Керенский со своими сестрами совершил путешествие из Азии в Европу, но не в родной Симбирск, а в Санкт-Петербург. Опять через Самарканд, через Каспий, но уже без длительных остановок. Положение местного населения виделось ему уже не таким благополучным и спокойным, как при переезде сюда; даже осенний, сказочно богатый самаркандский базар не мог скрыть бедность и забитость азиатов, а мучительное преодоление пустыни не заглушило, не затмило мысли об этом. Но величавый и мудрый, одетый в священный камень Санкт-Петербург своей неповторимостью и красотой сразу и полностью поглотил внимание Александра Керенского. Ему, юноше с периферии, не хотелось выглядеть в чем-то отстающим от столичных студентов. И он поразился, что в спорах и дискуссиях он по суждениям и мыслям не уступает им.
Его сразу зачислили на два факультета: историко-филологический и юридический, который он и выбрал, когда запретили совмещение учебы. Тяга интеллигентной молодежи к освоению юридической науки была в то время едва ли не повальной, о чем справедливо рассуждает историк: «Русская адвокатура, в представлении поколения, это была та горсть настоящей интеллигенции, которая в самые глухие и безобразные времена одна возвышала свой одинокий, смелый, тоскою и негодованием звеневший голос над бесправной, молчащей, задыхавшейся от злобы и повиновения страной… По праву гордилась тогдашняя Россия своими адвокатами, своими защитниками, теми всеми, кто с умом, с изяществом и почти с донкихотской отвагой, первыми бросались вперед, и шли до конца и напролом, чтобы напомнить русской дебелой бабище, грузной и сырой Альфонсе о тонком образе бессмертной Дульцинее, о вольности, о попранном, но неотъемлемом праве жить и дышать».
Преподаватель университета, рассказывая студентам о Новгородском вече, с неподдельным пафосом восклицал:
– Не будь веча, ничего бы не было! Понимаете господа, ни-че-го!
В ответ раздался задиристый голос студента Керенского:
– Так ведь ничего и нет!
Преподаватель в ответ отреагировал сейчас же:
– Так вот именно, друзья мои, поймите раз и навсегда, что не будь того веча, то даже и того, чего нет, тоже не было бы!
Аудитория разразилась оглушительным смехом, благодарно глядя на остроумного преподавателя и смелого студента Керенского. Он становился смелее в разговорах, особенно после того, как заметил, что к его мнению прислушиваются даже студенты более старших курсов. В университете задерживался до позднего вечера, когда следящие за порядком дежурные преподаватели гасили в аудиториях свет. Еще успевал переброситься со спорщиками несколькими репликами во внутреннем дворе, и только тогда, усталый, но довольный жизнью, о которой мечтал, брел в находящееся неподалеку от института общежитие. И там, наскоро поужинав, спешил ввязаться в дискуссию, иногда длящуюся до полуночи. Свободная, безнадзорная жизнь окрылила его.
Он ждал наступления нового дня, новых знаний, знакомств, новых и интересных разговоров. Не пропускал гастрольные спектакли Художественного театра, литературные вечера, проводимые в университете и на Бестужевских курсах, где училась сестра Елена. Ему поручили организацию благотворительных встреч. Он гордился тем, что привозил в университет актрису Комиссаржевскую, тогда еще молодую, не очень известную. На курсах Елены тоже проводились благотворительные вечера. Там он с упоением слушал стихи, читаемые авторами-символистами Зинаидой Гиппиус и Дмитрием Мережковским. Провожая поэтов, поцеловал руку, поданную ему Зинаидой Гиппиус, – сделал это впервые в жизни, но очень благородно и складно. Поэтесса была красива и грациозна. Он слушал ее стихи и порою замечал, что перестает вникать в их смысл, очарованный ее внешностью.
Будучи далеко не красавцем, но живым, интересным собеседником, он не страдал от невнимания девушек, чувствовал, что нравится им, в том числе весьма симпатичной, но грустноватой Оле Барановской. Он сам удивлялся, что часто оказывался рядом с нею, поджидал после занятий. Провожал ее до дома. И однажды натолкнулся на маму Оли, галантно представился ей, она в ответ сказала ему, что является дочерью видного китаеведа академика Василия Павловича Васильева и, уже пригласив Александра в дом, угощая чаем, призналась, что недавно потеряла отца, а с отцом Оли – полковником Генерального штаба Львом Сергеевичем Барановским – разведена. Александр почтительно внимал своеобразной исповеди мамы девушки, за которой ухаживал. Она нравилась ему, но не более. Тем не менее все чаще и чаще, устав от споров, он мысленно возвращался к образу миленькой, статной Оли Барановской… Но не считал, что влюбился в нее. Казалось, что на это у него нет и не будет времени. Он и его новые товарищи постоянно участвовали в жарких дискуссиях о текущих событиях в России, всех объединяло неприятие абсолютной монархии, они решительно осуждали официальную политическую линию, сочувствовали движению народников, скорее – соцреволюционеров, среди которых марксистов не было. Марксисты пропагандировали отказ от союза с буржуазными и мелкобуржуазными студенческими организациями и сосредоточивали усилия на победе промышленного пролетариата, полностью игнорируя роль крестьянства. Для Александра было очевидно, чем его органически отталкивал марксизм: присущим ему материализмом и подходом к социализму как к учению лишь одного класса – пролетариата, при котором классовая принадлежность полностью поглощала сущность человека. Но какого? Без личности, индивидуальной и неповторимой, без цели освобождения человека, как результата исторического процесса. Что же оставалось у марксистов от русской идеи?
Позднее в своих мемуарах Александр Федорович отметит, что «борьба между социалистическими группировками в университете в начале столетия отражала резкое противостояние общественного и экономического мышления в среде радикальной интеллигенции, что сыграло историческую роль в революции 1917 года». Даже в конце жизни Керенский не мог понять, какая сила толкнула его на первое и громкое политическое выступление. Ведь он не принадлежал ни к какой партии. Может, этот юноша из Симбирска был инопланетянином, хотя понятия о пришельцах из космоса тогда не существовало. Впрочем, как и его земляк Владимир Ульянов. Если так, то были они с разных планет, с разными понятиями о предназначении человека, и одного из них обуревало желание освободить человечество от ложных и опасных понятий, а другого – обманом, несбыточными обещаниями заманить в дьявольскую ловушку, свалить в пропасть примитивного единомыслия и нищеты.
Если приглядеться к облику Александра Федоровича, к его отнюдь не классическим чертам лица, к такому, как его изображали художники в шаржах и карикатурах, то он становится весьма похожим на инопланетянина в представлении современных живописцев. Стоило немного утрировать черты его лица, фигуру, жесты – и сразу проявлялось его своеобычие, наводящее на мысль о космическом происхождении. Не будем брать за основу образа Владимира Ульянова массу приторных до слащавости его портретов и скульптур. Смените на нем костюм на робу – и перед вами предстанет готовый уголовник из зоны. Есть в городе Иванове посмертная скульптура Ильича в его истинный рост, изображенного реальным, таким, каким он был в жизни, – с искаженным от злости лицом, пустыми, холодными глазами, – настолько реальным, что местные партийные власти убрали его с центральной площади и упрятали в местный музей, заменив высоченным трафаретным вождем с протянутой рукой, возможно, в направлении той планеты, что сбросила его на Землю с явно недобрыми намерениями.
А если уйти от иронии, то при всех противоречиях между ними этих людей объединяло детство в Симбирске, о котором Александр Федорович помнил до конца жизни, а в разговоре с одним известным россиянином признался, что «уважает Владимира Ульянова как земляка-однокашника». Может, поэтому и сохранил ему жизнь, хотя считал предателем и не любил. И было за что – не столько за убеждения, сколько за злодейство, о фактах которого знал преотлично. И переживал, когда в старости читал советскую прессу, где искажали их взаимоотношения и создавали легенду о великом, честном и благородном основателе первого в мире социалистического государства.
Многое оживало в памяти Александра Федоровича. Даже первое публичное выступление. Случилось это на лестнице у центрального входа в университет. Он увидел массу студентов, заполнивших пролеты лестницы, о чем-то спорящих громко и возбужденно. То ли ему передалось их волнение, то ли оно давно накопилось в его душе и требовало выплеска, но какая-то совершенно необъяснимая, неведомая сила подняла его на верх одного из пролетов и заставила говорить так страстно и громко, что студенты приумолкли, полностью обратив внимание на него, еще далеко не всем знакомого второкурсника. Он не готовился к речи, поэтому говорил сбивчиво, переключаясь с факта на факт, но не отклоняясь от основной темы, от размышлений о том, как помочь народу в его освободительной борьбе: «Террор не спасет людей от тирании. На смену убитому диктатору придет другой, возможно еще более кровавый. Царю не нужна даже Дума, где представительство масс народа невелико. Еще в начале своего правления Николай II назвал попытки либералов внести поправки в его режим „бессмысленными мечтаниями“. Царица писала самодержцу: „Никому не нужно их мнение – пусть они лучше всего займутся вопросом о канализации… Россия, слава богу, не конституционная страна, хотя эти твари пытаются играть роль и вмешиваться в дела, которых не смеют касаться“. Господа! Кто мы с вами на самом деле? Бессловесные твари, которые пошли учиться в университет только с одной целью – научиться налаживать канализацию? Или мы самостоятельные люди, самостоятельно мыслящие и осваивающие науки, чтобы потом помочь народу стать свободным? Господа, мы часть народа и живем его бедами и надеждами!» Речь студента Керенского не раз прерывалась криками: «Правильно! Правильно! Мы – люди! С нами нельзя не считаться! Даже царю и царице!» – а закончилась шумными аплодисментами студентов. Саша пошел к выходу, а они еще звучали в его ушах, и ему казалось, что он плыл по воздуху, одухотворенный и счастливый. Приземлился на следующий день в кабинете ректора университета. Их разделял длинный стол, за которым ректор принимал преподавателей. По гневному лицу ректора Александр Керенский почувствовал, что сближаться с начальством ему не стоит, но и расстояние не спасло студента от расправы. «О вашей дерзкой речи говорит весь университет! – раздраженно произнес ректор. – Нашли место для митинга! В святых стенах! Безумствовали более часа! Молодой человек, не будь вы сыном уважаемого Федора Михайловича, внесшего большой вклад в служение стране, я немедленно выгнал бы вас из университета! Не раздумывая! В сию же минуту после вашего проступка, пусть неосмысленного, объяснимого вашей нервностью и несдержанностью, свойственной молодости и глупости! Но ваш отец… Поклонитесь ему… Выдающаяся личность! Сеет зерна разума в труднодоступном, далеком от столицы краю! М-да… Что же делать с вами? Гнать поганой метлой? За вашу кощунственную речь? Вы заслужили это. Поймите! Я больше не хочу разговаривать с вами, молодой человек! Предлагаю взять отпуск и некоторое время пожить с семьей. Все! Идите!»
Александр вышел из кабинета удрученный наказанием, но не столь страшным, как он ожидал, – его не выгнали из университета, чего он страшился более всего. Наказание показалось ему не только мягким, но и в какой-то мере престижным, даже льстило ему. Студенты с восхищением смотрели на него, дружелюбно здоровались. У входа в университет прохаживалась Оля Барановская. Она ждала его. Увидев, бросилась навстречу: «Не выгнали! Я уже знаю! Как ты не испугался?! Один! Перед сотней человек! Клеймить власть! Я не думала, что ты такой смелый! Я горжусь тобою, Александр! На меня и твоих сестер студентки теперь смотрят как на героинь!» Душа Александра ликовала, и в этот вечер он впервые поцеловал Ольгу, а она чувственно прижалась к нему. «Придется уехать домой», – как бы между прочим заметил ей Александр. «Возвращайся скорее, я буду ждать!» – трепетно произнесла Оля Барановская и в темноте быстро нашла своими губами его губы. Но он не оценил чувства девушки и через минуту заговорил о своей речи. «Ты знаешь, кто теперь я? Ссыльный студент! – не без юношеского хвастовства вымолвил он. – Это своего рода знак отличия, который я получил в борьбе за свободу», – задрал он подбородок и подумал, что стал в один ряд со студенткой Верой Ветровой, которая за свои свободолюбивые идеи была заключена в Петропавловскую крепость и подвергла себя самосожжению, облив одежду керосином из лампы. «Мы теперь не скоро увидимся!» – выдохнула Ольга, и Александр, забыв о своих достижениях в области свободомыслия, крепко обнял Олю и ловко расстегнул верхнюю пуговицу на ее студенческом платье…
Позже в мемуарах он вспомнит это время, не только свою жизнь, но и положение в стране: голод 1891-го и 1892 годов, вызванную им эпидемию холеры, обращение Льва Толстого к царю – все это способствовало оживлению политической активности. Молодые просвещенные люди Ташкента встретили его как героя. Зато отец был донельзя расстроен случившимся; не позволив сыну отдохнуть после тяжелой дороги, повел с ним серьезный разговор, скрывая боязнь, что он пойдет по пути братьев Ульяновых: «Ты еще слишком молод, чтобы понять нужды страны и разобраться в том, что в ней происходит. Станешь старше – поступай, как тебе заблагорассудится». Александр согласился с отцом – он, по существу, не имел достаточного представления о жизни в России и обещал держаться в стороне от всякой политической деятельности до окончания университета. Он готовился к академической карьере в области права, но в глубине души уже тогда понимал, что «его место среди тех, кто борется с самодержавием, что нужно быстрее добиться принятия конституции в стране. Многие вступали в ряды революции не оттого, что изучали запрещенные идеи. На революционную борьбу толкал сам режим. Размышляя о судьбе России, я понял, что в ее бедах виновно не правительство, а верховная власть».
События в стране подтверждали правоту мыслей Керенского. Произошло резкое ограничение свобод в Финляндии, что вызвало недовольство среди лояльных и законопослушных финнов. На Кавказе стали конфисковывать собственность Армянской апостольской церкви в духовном центре Эчмиадзин. Просьбу католикоса остановить уничтожение армян царь оставил без внимания. На пост министра внутренних дел вместо Сипягина был назначен воинственный и безжалостный реакционер Вячеслав Константинович Плеве. Вскоре после его назначения в Кишиневе в Пасхальный день 6 июня 1902 года состоялась массовая резня евреев. В личном письме царю Сергей Юльевич Витте писал: «Господь Бог поможет вам лишь в том случае, если Вы, царь России, будете представлять одно, единое государство». В 1901 году власти провели несколько карательных экспедиций в Полтавской и Харьковских областях, где после неурожая и голода крестьяне отобрали часть зерна у помещиков. За это телесным наказаниям подверглись сотни человек. Царь не вошел в их положение и призвал повиноваться представителям дворянства, что «в начале двадцатого века выглядело наивно». Поэтому царь принял сторону Плеве, отстаивавшего привилегии дворянства, и сделал его преемником Витте. «Осознав все это, – писал Керенский, – я пришел к выводу, что по вине верховной власти Россию ждут великие испытания и беды».