Страница:
В последней части своей жизни, находясь в Америке и работая в Гуверовском институте войны, революции и мира, получив легкий доступ к русскому архиву и изучая собранные там документы царской охранки, Керенский не обнаружил никаких сведений о создании общества масонов даже в циркулярах, которые касались его лично. И это вполне объяснимо: общество не вело никаких письменных отчетов, стенографирования выступлений его членов, не составлялись их списки – ни поименные, ни зашифрованные. В циркуляре № 165377 от 16 января 1915 года, о котором говорится в письме VI отделения Департамента полиции от 30 мая того же года, признается «слежка за А. Ф. Керенским, присяжным поверенным и членом партии трудовиков». Отмечается, что его противоправительственная деятельность получила подтверждение в ходе тайного и открытого наблюдения за ним и его связями. Во время своих поездок по стране Керенский неоднократно встречался со многими лицами, известными своей неблагонадежностью. В соответствии с циркуляром, чинам охранки предписывалось усилить наблюдение за А. Ф. Керенским и всю полученную информацию докладывать Департаменту полиции. Но кроме этого и еще одного, менее интересного циркуляра, среди документов царской охранки нет ни слова о Керенском, о деятельности масонов, даже о том, что высший совет органа имел право создавать специальные ложи: в Думе, среди писателей и т. д. А ведь порой на съездах общества возникали споры и разногласия по национальному вопросу, о формировании правительства, аграрному вопросу. Разногласия не наносили ущерб солидарности. «Такой внепартийный подход, – заключал Керенский, – позволил достичь замечательных результатов, наиболее важный из которых – создание программы будущей демократии в России, в значительной мере воплощенной Временным правительством. Бытует миф его противников о том, будто некая мистическая тройка масонов навязывала правительству, вопреки общественному мнению, свою программу. В действительности положение в России и насущные нужды страны обсуждались на съездах масонов людьми, которые руководствовались лишь своей совестью и стремлением найти наилучшие решения проблем. Мы ощущали пульс жизни и всегда стремились воплотить в нашей работе чаяния народа».
Осенью 1915 года во время обсуждения в Думе доклада Бюджетной комиссии Керенский обратился к министру, ведавшему Департаментом полиции: «Господин министр, у меня создалось впечатление, что ваш Департамент расходует чересчур много средств. Я, конечно, безмерно признателен директору Департамента полиции за заботу о моей безопасности. Я проживаю в доме, расположенном в глухом месте, и каждый раз, когда я выхожу на улицу, по обеим ее сторонам стоят по два, а иногда и по три человека. Нетрудно догадаться, что это за люди, поскольку летом и зимою они носят галоши, плащи, а в руках держат зонтики. Неподалеку от них стоят пролетки на случай, если мне понадобится куда-нибудь поехать. По тем или иным причинам я предпочитаю не пользоваться этими пролетками, а идти пешком. И когда я не спеша шествую по улице, меня сопровождают два телохранителя. Когда я убыстряю шаг, сопровождающие меня компаньоны начинают задыхаться от спешки. Иногда, когда я, завернув за угол, останавливаюсь, они пулей вылетают из-за угла, натыкаются на меня и, ошарашенные, кидаются обратно, оставив меня без охраны. Стоит мне немного отойти от дома и сесть на извозчика, как один из стоящих на углу кидается рысью за мной. В подъезде моего дома я часто застаю за беседой неспешных очаровательных людей в галошах и с зонтиками в руках. Мне представляется, господин министр, что от 15 до 20 человек выделены для того, чтобы заботиться о моей драгоценной персоне, поскольку они сменяют друг друга днем и ночью. Почему бы вам не посоветовать директору Департамента полиции предоставить в мое распоряжение машину с шофером? Ведь тогда он будет знать все – куда, когда и с кем я направляюсь, – да и мне это пойдет во благо: не придется тратить такую уйму времени на поездки по городу и так уставать от этого».
Закончив свою ироническую речь, Керенский с выжидательным видом опустился в кресло. Выступление его сопровождалось взрывами смеха. Впервые в Думе депутат позволил говорить о серьезных вещах столь шутливо и остроумно. В зале наступила напряженная тишина. Юмор не смягчил, а только заострил проблему филерской службы, поднадоевшей многим думцам. Министр неожиданно улыбнулся: «Если предоставить вам машину, то придется дать машины и всем вашим коллегам, а это разорит казну». Ответил на шутку шуткой. Вышел из нелегкого положения. Оба заявления вызвали оживление и смех в зале.
Вспоминая в своих мемуарах этот забавный эпизод, Александр Федорович серьезно замечает, что, скорее всего, был бы арестован в начале 1916 года, если бы из-за внезапной болезни не прекратил полностью всякую политическую деятельность. А заболел, наверное, из-за физических и нервных перегрузок, связанных с избранием в Думу и вступлением в организацию масонов, после чего объем и важность его работы намного расширились. Надо сказать, что обвинители Керенского считали преступным для России сам факт его участия в масонской деятельности. Известная писательница-эмигрантка Нина Берберова написала нашумевшую в свое время и до сих пор единственную книгу о русских масонах – «Люди и ложи». Перед приездом писательницы в Советский Союз с нею встретился журналист Феликс Медведев. Отвечая на его вопросы, Нина Берберова восторженно заметила: «Масонство XX века – потрясающе интересно, оно связано с европейским масонством, не с шотландским, когда все знают, кто масон, кто не масон, а с тайным обществом, с Францией… Вы знаете, что А. Ф. Керенский, М. И. Терещенко и другие министры, кроме П. Н. Милюкова, были масонами? (Речь идет о министрах Временного правительства. – В. С.) И они шли от французского масонства. «Гранд Ореан» – «Великий Восток» французский их благословил на открытие лож и на процветание масонства в России. Они дали масонскую клятву, которая по уставу превышает все остальные – клятву мужа и жены, клятву родине. Они дали клятву – никогда не бросать Францию. И поэтому Керенский не заключил мира». (Имеется в виду сепаратный мирный договор с немцами, который мог бы выбить козырь из рук большевиков, стоявших на пораженческой позиции, спасти Россию от большевизма, но дать Германии возможность победить Францию.) Приверженцы версии Нины Берберовой считают, что после подписания в 1914 году соглашения между Россией, Англией и Францией о незаключении мирного договора с Германией русские масоны дали клятву никогда и ни при каких обстоятельствах не оставлять союзников. Но возможно, это была не верность клятве масонов; а долг России как союзницы Англии и Франции?
Вернемся к 1914 году, к началу Первой мировой войны, когда Керенский стал секретарем верховного совета масонской ложи, половина членов которого являлась депутатами Государственной думы, но был далек от власти в правительстве, которую получил в 1917 году, когда в масонскую ложу входили два большевика, вступившие в нее без ведома партии, – Иван Иванович Скворцов-Степанов и Семен Пафнутьевич Середа, – когда возник мифический образ жидомасонства, хотя, по свидетельству одного из лидеров партии кадетов Иосифа Владимировича Гессена, в верховном совете масонов страны состояли трое евреев, в ложах Петербурга, Одессы и Екатеринбурга – по одному, в Киеве и Москве – ни одного, когда махровый антисемит, последний Дворцовый Комендант Государя Императора Николая II В. Н. Воейков выдвинул версию о еврейском происхождении Керенского и задавался вопросом: «Не знаю, почему многие из последователей Талмуда вступают в масонские ложи и играют в них выдающуюся роль? Их влиянию, между прочим, приписывается то обстоятельство, что масоны, раньше не занимавшиеся политикой, теперь стали обсуждать в масонских храмах вопросы, тесно связанные с ходом революционного брожения…»
20 июля 1914 года царь Николай II опубликовал манифест о войне. Задыхаясь в пыли проселков, шагая мимо неубранных полей, полки русской армии спешили к германской границе. Мобилизация еще не кончилась. Пушки в беспорядке стояли на площадях у арсеналов. Не на чем было подвозить артиллерию. В деревнях и станицах в самый разгар жатвы молодежь прямо с работы гнали на призывные пункты. Но царь был связан договорами с Францией, получал большие займы от французских банкиров. По военным соглашениям Николай II должен был двинуть свои армии в наступление против Германии на четырнадцатый день после объявления войны. На Западе германские корпуса неудержимо катились через Бельгию, стремительно приближаясь к Парижу. Оттуда в Петроград неслись панические требования – скорее выступить против Германии. 30 июля русский агент в Париже срочно доносил в Ставку: «Французские армии перейти в наступление в настоящее время едва ли смогут. Я ожидаю в лучшем случае медленного отступления… Весь успех войны зависит всецело от наших действий в ближайшие недели и от переброски на русский фронт гражданских корпусов». Французский посол Морис Палеолог обивал пороги военного министерства, добиваясь перехода русских армий в наступление. И 31 июля главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, дядя царя, по прозвищу Большой Николай, сообщал Палеологу, что Виленская и Варшавская армии начнут выступления «завтра утром на рассвете».
Неподготовленные русские армии вторглись в Германию. Кайзер Вильгельм, не ожидавший такой быстроты от русских генералов, вынужден был замедлить поход на Париж и перебросить на Восточный фронт два стрелковых корпуса и кавалерийскую дивизию. Еще до прихода этого подкрепления немецкие войска опрокинули русских. Царская армия потеряла двадцать тысяч убитыми и девяносто тысяч пленными, всю артиллерию. Однако Париж был спасен. Еще до исхода боев в Восточной Пруссии Палеолог записал в своем дневнике: «29 августа: „Сражение… продолжается с ожесточением. Каков бы ни был окончательный результат, достаточно уже того, что борьба продолжается, чтобы французские и английские войска имели время переформироваться в тылу и продвинуться вперед“. В день разгрома русских войск – 30 августа – министр иностранных дел Сазонов говорил Палеологу: „Армия Самсонова уничтожена… мы должны были принести эту жертву Франции“. Большевики утверждали, что в войне 1914 года русский царизм выступил в качестве наемника англо-французского капитала. К десятилетию войны Милюков писал в эмиграции: „Я не ожидал тогда, что, так и не собравшись с силами, Россия пошлет миллионы своих сынов за чужое дело“.
Следует отметить, что тем не менее манифест царя о войне был встречен многими людьми, в первую очередь имущими, с нескрываемым восторгом. Ко дворцу направлялись патриотические шествия. Престол был засыпан верноподданническими телеграммами. В храмах, упав на колени, люди пели: «Боже, царя храни». Ленин это объяснял верно, хотя и со своих антиимпериалистических позиций: «Задача империалистской политики… России… может быть кратко выражена так: при помощи Англии и Франции разбить Германию в Европе, чтобы ограбить Австрию (отнять Галицию) и Турцию (отнять Армению, и особенно Константинополь)». Ему в какой-то мере вторил, конечно, со своих чисто российских позиций, журнал «Промышленность и торговля»: «Страна не может жить под постоянным страхом, как бы „ключ от входной дверки“ в наше жилище, выпав из слабых турецких рук, не очутился в чужих сильных руках, которые будут в своей прихоти казнить нас или миловать». Но ход войны омрачил восторженное настроение людей. После того как русские армии поправили свои первые неудачи в Восточной Пруссии, захватив 21 августа 1914 года город Львов, а 9 марта 1915 года крупнейшую неприятельскую крепость Перемышль, добрались до Карпат, в Закавказье отбросили до Эрзурума турок, воевавших на стороне Германии, торжество победы длилось недолго. Германские и австрийские войска вскоре отбили потерянные области. Как выразился Милюков на заседании Государственной думы 19 июля 1915 года, «патриотический подъем сменился патриотической тревогой».
К разгрому на фронте прибавилась разруха в тылу. В этом месте хотелось бы задать вопрос Нине Берберовой о масонском следе в Первой мировой войне. Конечно, хотелось бы пополемизировать с ней лично, но время для этого упущено. И все-таки спросим: неужто к масонам надо отнести и Николая II, и Большого Николая, начавших войну с Германией? И многих других государственных деятелей? Не говоря уже о рядовом члене Государственной думы Александре Федоровиче Керенском? Ведь вся великая «масонская тройка», по словам Берберовой вершившая судьбою России, еще далека от власти. К тому же Керенский писал в главе о русских масонах, что они официально порвали связи с международным масонством. Даже если сохранили, то не они повлияли на вступление России в войну с Германией, не верность масонов клятве, даже если она касалась защиты интересов Франции. И возникает еще один интересный вопрос: откуда Берберова брала материалы о русских масонах? Она утверждает, что вообще о масонстве узнала из рукописных фондов Французской национальной библиотеки. Но, как известно, члены этого общества не вели протоколов своих заседаний, даже список членов не был письменно оформлен. Может быть, исключение из этих правил составляла Шотландия, где было известно, «кто – масон и кто – не масон», но только не Россия. Царская охранка, внедрившая своих агентов в партию большевиков, следившая за трудовиками, октябристами, лидера которых А. И. Гучкова, как считала императрица, «следовало бы повесить», и мечтала, чтобы «тяжелое железнодорожное несчастье» прекратило его жизнь – к этой мере наказания позднее она приговорит и Керенского, – но о масонах охранка ничего ей не сообщала, потому что не ведала. Берберова ссылается на дневники русской масонки Екатерины Дмитриевны Кусковой, которая в своем завещании, составленном в Париже, разрешила их обнародовать лишь в 1987 году, и случилось ли это, нам неизвестно.
Прислушаемся к доводам Нины Берберовой, касающимся времени правления Керенского. Заподозрить ее во враждебности к нему нет оснований, они много общались, и, судя по воспоминаниям писательницы, весьма дружелюбно и искренне. Она писала ему в Америку, куда он уехал перед захватом немцами Парижа в 1940 году. Письмо ее хранится в личном архиве Керенского, в русском отделе библиотеки Гуверовского института войны, революции и мира. Вот оно:
Трудно поверить, что он умышленно открыл им дорогу к власти в России, следуя масонской клятве. Но Берберову манит поиск истины, и это понятно, она пишет в книге «Курсив мой» (Автобиография): «…почему Временное правительство летом 1917 года не заключило сепаратного мира с Германией и настаивало на продолжении войны. Ответ этот надо искать в факте приезда в Петербург в июле французского министра Альбера Тома, которому якобы дано было обещание „не бросать Францию“. Эта клятва связывала русских министров с французским как масонов… Даже когда стало ясно, что сепаратный мир мог спасти Февральскую революцию, масонская клятва нарушена не была. Члены Временного правительства Терещенко и Некрасов, остававшиеся с Керенским до конца, принадлежали к той же ложе, что и он сам… Вопрос о причинах, почему именно Керенский, Терещенко и Некрасов настаивали на продолжении войны, начал меня интересовать еще в начале 1930 года и вплоть до этой минуты беспокоит меня и волнует. Я назову пять человек, с которыми вела на эту тему беседы. Я ничего не услышала от них положительного и фантастического, но кое-что, особенно в составлении ими сказанного, приоткрыло мне прошлое, недостаточно, чтобы сделать исторический вывод…»
Но она все-таки его делает: «Политическая карьера Керенского связана с масонством. Да, он соблюдал царские союзы, но Франция была для него, как и для всех масонов, превыше всего. Как же можно было бросить Францию в такой час?! В свое время мне казалось, что Александр Федорович, со своей точки зрения, прав, ведь немцы стояли под Парижем. Париж пал бы в три дня, если бы русская армия помирилась с немцами. Он это, конечно, понимал. Поэтому до последнего, до 25 октября 1917 года, немцы старались наступать… Конечно, с точки зрения русского человека, Керенский мог сказать, что ради французов он дал возможность Ленину захватить власть. Если бы он арестовал Ленина в июле и замирился бы с немцами, революции могло не быть…»
Не будем строго судить писательницу, отказывать ей в праве на самые невероятные предположения и даже фантазии, но не исключено, что в словах Берберовой лежит невольная подсознательная благодарность Франции, приютившей ее после бегства из России, напоминание Франции о тех узах помощи и дружбы, что связывали эту страну с ее бывшей родиной. Нина Берберова, без всякого сомнения, была писательница чуткая и внимательная, но, видимо, эмоции порой чересчур захватывали ее. Ведь даже образ Керенского она явно искажает, говоря, что «сам он был лишен какого-либо чувства юмора и понимания комических положений, как своих, так и чужих». Вероятно, забыла приведенную выше его речь на заседании Думы, обращенную к министру, ведавшему Департаментом полиции, речь, полную юмора и иронии, разговоры о которой шли по всей стране. Объяснимо желание писателя высказать свое, отличное от других, мнение об известном герое, но не правильнее ли прислушаться к нему самому, когда он говорит, что в основе его деятельности и других масонов всегда лежало «благо народа», сопереживание «чаяниям народа».
Я никогда не задумывался, есть ли в Советском Союзе масонская организация. Считал, что никакой тайной группировки быть просто не может, не ускользнула бы она от внимания известной силовой организации и была бы уничтожена, хотя бы в период кампании по борьбе с космополитизмом. Поэтому я был буквально поражен, когда в курортном поселке Коктебель, в Доме творчества писателей, мне об этом рассказал поэт, человек добрый, тем не менее решивший проверить – отношусь я к масонам или нет. Мое неподдельное недоумение убедило его в обратном и он серьезно посоветовал мне нигде об этом не говорить, если я не хочу обрести неприятности и едва ли не смертельных врагов. Он мне назвал фамилии лишь двух масонов – бывшего главного редактора крупного журнала и его заместителя, якобы ставшего секретарем масонской ложи. Я заподозрил поэта в недобром отношении к редактору журнала, который не нашел места в своем издании для его творчества. Я сам, мягко говоря, недолюбливал этого редактора, бывшего инструктора то ли горкома, то ли обкома партии, направленного в журнал с большим тиражом для строгой цензуры поступающих туда произведений. И он исправно справлялся с поставленной задачей, печатая талантливых авторов редко и в малом объеме и заполняя журнал полуграфаманскими, никого не задевающими поэзией, прозой и вялой критикой. Кстати, он сам чистился поэтом, весьма плодовитым, но примитивным, писал тексты для оптимистичных песен, и, если о любви, то обязательно счастливой. Я забыл бы услышанное в Коктебеле, но вспомнил свои отношения с главным редактором журнала, одно его заявление в мой адрес, необъяснимое до сих пор, и задумался.
В журнале выходили мои сатирические рассказы, но, когда я сдал туда повесть, принятую отделом прозы, то печатание ее стало переноситься из года в год. Кажется, на пятый год я спросил у главного редактора о реальном сроке выхода моей повести.
Тот перевел взгляд с потолка на меня, глаза его затянули белки и зрачки еле просматривались, наверное, от постоянной лжи, что случалось с другими подобными ему функционерами.
– Надо объединяться! – решительно произнес он. – Надо объединяться!
Я был ошеломлен этими словами. Ведь редактор прочитал мою повесть и лестно отозвался о ней на собрании в редакции, о чем мне рассказала моя приятельница, работник журнала, милая скромная девушка, ставшая в последствии женой главного редактора. Ведь он знал мое отношение к жизни, мои мысли и взгляды. Ведь именно это, как я считал, определяет духовную близость людей. С кем же я должен был объединяться? Неужели редактору, как я думал человеку, как я думал признающему демократические ценности, нужно было что бы я где-то поставил свою подпись официально и поклялся им в своей преданности? Вошел в какую-то группу людей? В какую группу? Я тогда не мог понять – в какую. И зачем это было нужно? Кому? Я выступал в литературных концертах, проводимых в Центральном Доме литераторов, вместе с Фазилем Искандером, Булатом Окуджавой, Беллой Ахмадулиной, Юрием Левитанским, Владленом Бахновым. Разве этого было мало, чтобы оценить и понять направление моего творчества?
– Тебя хотели принять в масонскую ложу, – объяснил мне коктебельский поэт, – а ты, дурак, отказался! И твою повесть, конечно не напечатали.
– Разумеется, – вздохнул я, – она восемь лет пролежала в журнале и я сам забрал ее – не выдержали нервы. Слишком велико было напряжение. Ведь публикация в столь крупном журнале с миллионным тиражом, облегчила мне выход книги и вообще литературную жизнь. Я был далеко не одной «жертвой» этого редактора. Он много лет морочил голову моему другу – писателю Валерию Медведеву, автору знаменитого «Баранкина», и не опубликовал его отличный роман «Свадебный марш». А вот молодой способной писательнице из Ташкента повезло. При мне заведующая отделом прозы журнала вошла в комнату редактора по юмору и спросила:
– Виктор, ты знаешь, они от нас требуют печатать периферийных авторов. Пришла повесть из Ташкента, не ахти какая, но терпимая. Автор Рина Дубина. Как ты думаешь, она не еврейка?
– Не знаю, – ответил редактор, – фамилия ни о чем не говорит.
– Попробуем напечатать, – осторожно решила заведующая.
После начала перестройки журнал с прежним содержанием и тиражом существовать не мог и его начальник, опасаясь неминуемых неприятностей от авторов, которым несправедливо отказывал в публикации, уехал за рубеж, в Израиль, благо его новой женой стала еврейка. Перед отъездом он направил в «Литературную газету» статью, в которой каялся перед обиженными им писателями. Много лет отсутствовал. Вернувшись в Москву, вел себя выжидательно, на книжной ярмарке при встрече бросился ко мне и обнял, как старого друга. Далее, что показалось мне удивительным, стали выходить его книги с ничуть не лучшими стихами, чем писались раньше, он завоевал телевизионный экран, провел творческий вечер аж в Кремлевском зале, куда был заказан путь и Белле Ахмадулиной, и Фазилю Искандеру, и Андрею Вознесенскому… Странно очень. Не помогли ли ему в этом его дружки-масоны, если они все-таки существуют. В любом случае и он, и его дружки, как личности далеки от масонов типа Керенского, и заботятся лишь о своем благополучии, не думая ни о чаяниях народа, ни о его благе.
Ни в коем виде нельзя сводить деятельность Керенского с принадлежностью к масонской ложе.
Думаю, проще, честнее проследить его жизнь постепенно, по ступенькам, приведшим его к всенародному признанию. Не случайность, не благоприятное стечение обстоятельств, а служба народу, многолетняя защита его на самых сложных политических процессах сделала Александра Федоровича любимейшим в России политиком, пусть на короткое время торжества демократии, путь к которой всегда сложен и не всегда благодарен. После Ленского расстрела по России прокатилась самая мощная волна забастовок. Взрыв накопившегося недовольства потряс страну. Всколыхнули народные массы и вызвали возмущение события 4 апреля 1912 года на берегах реки Лены, более чем в двух тысячах верст от железной дороги на золотых «приисках англо-русского товарищества „Лензолото“. Бастовавшие уже свыше месяца рабочие мирно шли с одного прииска на другой, где находилось управление. Они знали, что в эту ночь был арестован их стачечный комитет, и они собирались предъявить хозяевам требования об освобождении товарищей. Но, так же как 9 января 1905 года, они были расстреляны без всякого предупреждения. По данным газеты „Звезда“, убитых оказалось 270 человек, раненых 750. Эта бессмысленная расправа над людьми, живущими в скотских условиях, в грязных, наскоро сколоченных бараках, трудившихся по 15–16 часов в сутки, обираемых штрафами, при мизерной зарплате, нашла такой силы отклик в стране, что привела к забастовке семисот тысяч рабочих и вынудила правительство направить туда для рассмотрения комиссию во главе с бывшим министром юстиции С. С. Манухиным. Состав комиссии вызвал подозрение в возможности необъективного ведения следствия. Поэтому Дума создала собственную комиссию для независимого расследования. Руководить ею был назначен тогда еще не член Думы, но уже известный молодой адвокат Александр Федорович Керенский.
Осенью 1915 года во время обсуждения в Думе доклада Бюджетной комиссии Керенский обратился к министру, ведавшему Департаментом полиции: «Господин министр, у меня создалось впечатление, что ваш Департамент расходует чересчур много средств. Я, конечно, безмерно признателен директору Департамента полиции за заботу о моей безопасности. Я проживаю в доме, расположенном в глухом месте, и каждый раз, когда я выхожу на улицу, по обеим ее сторонам стоят по два, а иногда и по три человека. Нетрудно догадаться, что это за люди, поскольку летом и зимою они носят галоши, плащи, а в руках держат зонтики. Неподалеку от них стоят пролетки на случай, если мне понадобится куда-нибудь поехать. По тем или иным причинам я предпочитаю не пользоваться этими пролетками, а идти пешком. И когда я не спеша шествую по улице, меня сопровождают два телохранителя. Когда я убыстряю шаг, сопровождающие меня компаньоны начинают задыхаться от спешки. Иногда, когда я, завернув за угол, останавливаюсь, они пулей вылетают из-за угла, натыкаются на меня и, ошарашенные, кидаются обратно, оставив меня без охраны. Стоит мне немного отойти от дома и сесть на извозчика, как один из стоящих на углу кидается рысью за мной. В подъезде моего дома я часто застаю за беседой неспешных очаровательных людей в галошах и с зонтиками в руках. Мне представляется, господин министр, что от 15 до 20 человек выделены для того, чтобы заботиться о моей драгоценной персоне, поскольку они сменяют друг друга днем и ночью. Почему бы вам не посоветовать директору Департамента полиции предоставить в мое распоряжение машину с шофером? Ведь тогда он будет знать все – куда, когда и с кем я направляюсь, – да и мне это пойдет во благо: не придется тратить такую уйму времени на поездки по городу и так уставать от этого».
Закончив свою ироническую речь, Керенский с выжидательным видом опустился в кресло. Выступление его сопровождалось взрывами смеха. Впервые в Думе депутат позволил говорить о серьезных вещах столь шутливо и остроумно. В зале наступила напряженная тишина. Юмор не смягчил, а только заострил проблему филерской службы, поднадоевшей многим думцам. Министр неожиданно улыбнулся: «Если предоставить вам машину, то придется дать машины и всем вашим коллегам, а это разорит казну». Ответил на шутку шуткой. Вышел из нелегкого положения. Оба заявления вызвали оживление и смех в зале.
Вспоминая в своих мемуарах этот забавный эпизод, Александр Федорович серьезно замечает, что, скорее всего, был бы арестован в начале 1916 года, если бы из-за внезапной болезни не прекратил полностью всякую политическую деятельность. А заболел, наверное, из-за физических и нервных перегрузок, связанных с избранием в Думу и вступлением в организацию масонов, после чего объем и важность его работы намного расширились. Надо сказать, что обвинители Керенского считали преступным для России сам факт его участия в масонской деятельности. Известная писательница-эмигрантка Нина Берберова написала нашумевшую в свое время и до сих пор единственную книгу о русских масонах – «Люди и ложи». Перед приездом писательницы в Советский Союз с нею встретился журналист Феликс Медведев. Отвечая на его вопросы, Нина Берберова восторженно заметила: «Масонство XX века – потрясающе интересно, оно связано с европейским масонством, не с шотландским, когда все знают, кто масон, кто не масон, а с тайным обществом, с Францией… Вы знаете, что А. Ф. Керенский, М. И. Терещенко и другие министры, кроме П. Н. Милюкова, были масонами? (Речь идет о министрах Временного правительства. – В. С.) И они шли от французского масонства. «Гранд Ореан» – «Великий Восток» французский их благословил на открытие лож и на процветание масонства в России. Они дали масонскую клятву, которая по уставу превышает все остальные – клятву мужа и жены, клятву родине. Они дали клятву – никогда не бросать Францию. И поэтому Керенский не заключил мира». (Имеется в виду сепаратный мирный договор с немцами, который мог бы выбить козырь из рук большевиков, стоявших на пораженческой позиции, спасти Россию от большевизма, но дать Германии возможность победить Францию.) Приверженцы версии Нины Берберовой считают, что после подписания в 1914 году соглашения между Россией, Англией и Францией о незаключении мирного договора с Германией русские масоны дали клятву никогда и ни при каких обстоятельствах не оставлять союзников. Но возможно, это была не верность клятве масонов; а долг России как союзницы Англии и Франции?
Вернемся к 1914 году, к началу Первой мировой войны, когда Керенский стал секретарем верховного совета масонской ложи, половина членов которого являлась депутатами Государственной думы, но был далек от власти в правительстве, которую получил в 1917 году, когда в масонскую ложу входили два большевика, вступившие в нее без ведома партии, – Иван Иванович Скворцов-Степанов и Семен Пафнутьевич Середа, – когда возник мифический образ жидомасонства, хотя, по свидетельству одного из лидеров партии кадетов Иосифа Владимировича Гессена, в верховном совете масонов страны состояли трое евреев, в ложах Петербурга, Одессы и Екатеринбурга – по одному, в Киеве и Москве – ни одного, когда махровый антисемит, последний Дворцовый Комендант Государя Императора Николая II В. Н. Воейков выдвинул версию о еврейском происхождении Керенского и задавался вопросом: «Не знаю, почему многие из последователей Талмуда вступают в масонские ложи и играют в них выдающуюся роль? Их влиянию, между прочим, приписывается то обстоятельство, что масоны, раньше не занимавшиеся политикой, теперь стали обсуждать в масонских храмах вопросы, тесно связанные с ходом революционного брожения…»
20 июля 1914 года царь Николай II опубликовал манифест о войне. Задыхаясь в пыли проселков, шагая мимо неубранных полей, полки русской армии спешили к германской границе. Мобилизация еще не кончилась. Пушки в беспорядке стояли на площадях у арсеналов. Не на чем было подвозить артиллерию. В деревнях и станицах в самый разгар жатвы молодежь прямо с работы гнали на призывные пункты. Но царь был связан договорами с Францией, получал большие займы от французских банкиров. По военным соглашениям Николай II должен был двинуть свои армии в наступление против Германии на четырнадцатый день после объявления войны. На Западе германские корпуса неудержимо катились через Бельгию, стремительно приближаясь к Парижу. Оттуда в Петроград неслись панические требования – скорее выступить против Германии. 30 июля русский агент в Париже срочно доносил в Ставку: «Французские армии перейти в наступление в настоящее время едва ли смогут. Я ожидаю в лучшем случае медленного отступления… Весь успех войны зависит всецело от наших действий в ближайшие недели и от переброски на русский фронт гражданских корпусов». Французский посол Морис Палеолог обивал пороги военного министерства, добиваясь перехода русских армий в наступление. И 31 июля главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, дядя царя, по прозвищу Большой Николай, сообщал Палеологу, что Виленская и Варшавская армии начнут выступления «завтра утром на рассвете».
Неподготовленные русские армии вторглись в Германию. Кайзер Вильгельм, не ожидавший такой быстроты от русских генералов, вынужден был замедлить поход на Париж и перебросить на Восточный фронт два стрелковых корпуса и кавалерийскую дивизию. Еще до прихода этого подкрепления немецкие войска опрокинули русских. Царская армия потеряла двадцать тысяч убитыми и девяносто тысяч пленными, всю артиллерию. Однако Париж был спасен. Еще до исхода боев в Восточной Пруссии Палеолог записал в своем дневнике: «29 августа: „Сражение… продолжается с ожесточением. Каков бы ни был окончательный результат, достаточно уже того, что борьба продолжается, чтобы французские и английские войска имели время переформироваться в тылу и продвинуться вперед“. В день разгрома русских войск – 30 августа – министр иностранных дел Сазонов говорил Палеологу: „Армия Самсонова уничтожена… мы должны были принести эту жертву Франции“. Большевики утверждали, что в войне 1914 года русский царизм выступил в качестве наемника англо-французского капитала. К десятилетию войны Милюков писал в эмиграции: „Я не ожидал тогда, что, так и не собравшись с силами, Россия пошлет миллионы своих сынов за чужое дело“.
Следует отметить, что тем не менее манифест царя о войне был встречен многими людьми, в первую очередь имущими, с нескрываемым восторгом. Ко дворцу направлялись патриотические шествия. Престол был засыпан верноподданническими телеграммами. В храмах, упав на колени, люди пели: «Боже, царя храни». Ленин это объяснял верно, хотя и со своих антиимпериалистических позиций: «Задача империалистской политики… России… может быть кратко выражена так: при помощи Англии и Франции разбить Германию в Европе, чтобы ограбить Австрию (отнять Галицию) и Турцию (отнять Армению, и особенно Константинополь)». Ему в какой-то мере вторил, конечно, со своих чисто российских позиций, журнал «Промышленность и торговля»: «Страна не может жить под постоянным страхом, как бы „ключ от входной дверки“ в наше жилище, выпав из слабых турецких рук, не очутился в чужих сильных руках, которые будут в своей прихоти казнить нас или миловать». Но ход войны омрачил восторженное настроение людей. После того как русские армии поправили свои первые неудачи в Восточной Пруссии, захватив 21 августа 1914 года город Львов, а 9 марта 1915 года крупнейшую неприятельскую крепость Перемышль, добрались до Карпат, в Закавказье отбросили до Эрзурума турок, воевавших на стороне Германии, торжество победы длилось недолго. Германские и австрийские войска вскоре отбили потерянные области. Как выразился Милюков на заседании Государственной думы 19 июля 1915 года, «патриотический подъем сменился патриотической тревогой».
К разгрому на фронте прибавилась разруха в тылу. В этом месте хотелось бы задать вопрос Нине Берберовой о масонском следе в Первой мировой войне. Конечно, хотелось бы пополемизировать с ней лично, но время для этого упущено. И все-таки спросим: неужто к масонам надо отнести и Николая II, и Большого Николая, начавших войну с Германией? И многих других государственных деятелей? Не говоря уже о рядовом члене Государственной думы Александре Федоровиче Керенском? Ведь вся великая «масонская тройка», по словам Берберовой вершившая судьбою России, еще далека от власти. К тому же Керенский писал в главе о русских масонах, что они официально порвали связи с международным масонством. Даже если сохранили, то не они повлияли на вступление России в войну с Германией, не верность масонов клятве, даже если она касалась защиты интересов Франции. И возникает еще один интересный вопрос: откуда Берберова брала материалы о русских масонах? Она утверждает, что вообще о масонстве узнала из рукописных фондов Французской национальной библиотеки. Но, как известно, члены этого общества не вели протоколов своих заседаний, даже список членов не был письменно оформлен. Может быть, исключение из этих правил составляла Шотландия, где было известно, «кто – масон и кто – не масон», но только не Россия. Царская охранка, внедрившая своих агентов в партию большевиков, следившая за трудовиками, октябристами, лидера которых А. И. Гучкова, как считала императрица, «следовало бы повесить», и мечтала, чтобы «тяжелое железнодорожное несчастье» прекратило его жизнь – к этой мере наказания позднее она приговорит и Керенского, – но о масонах охранка ничего ей не сообщала, потому что не ведала. Берберова ссылается на дневники русской масонки Екатерины Дмитриевны Кусковой, которая в своем завещании, составленном в Париже, разрешила их обнародовать лишь в 1987 году, и случилось ли это, нам неизвестно.
Прислушаемся к доводам Нины Берберовой, касающимся времени правления Керенского. Заподозрить ее во враждебности к нему нет оснований, они много общались, и, судя по воспоминаниям писательницы, весьма дружелюбно и искренне. Она писала ему в Америку, куда он уехал перед захватом немцами Парижа в 1940 году. Письмо ее хранится в личном архиве Керенского, в русском отделе библиотеки Гуверовского института войны, революции и мира. Вот оно:
«Дорогой Александр Федорович! Простите и простите! Я действительно поступаю с людьми по-свински. Я до сих пор не могу наладиться со временем. Работы так много, что я обо всем забываю и только думаю о том, как бы поскорее добраться до кровати. С тех пор, что мы Вам писали, никаких особенных событий не произошло. И ваши упреки, что мы не думаем о гибнущей родине, излишни. Когда же Вы приедете в Париж? Было бы приятно посидеть с Вами и поговорить „за жизнь“. Я совершенно разучилась печатать на русской машинке, так как 8 часов печатаю на английской. Напишите о себе.Очень характерные для Александра Федоровича слова: «что мы не думаем о гибнущей родине». Он до конца жизни размышлял о том, как освободить родину от тирании «кремлевских владык».
Всегда ваша Нина Берберова».
Трудно поверить, что он умышленно открыл им дорогу к власти в России, следуя масонской клятве. Но Берберову манит поиск истины, и это понятно, она пишет в книге «Курсив мой» (Автобиография): «…почему Временное правительство летом 1917 года не заключило сепаратного мира с Германией и настаивало на продолжении войны. Ответ этот надо искать в факте приезда в Петербург в июле французского министра Альбера Тома, которому якобы дано было обещание „не бросать Францию“. Эта клятва связывала русских министров с французским как масонов… Даже когда стало ясно, что сепаратный мир мог спасти Февральскую революцию, масонская клятва нарушена не была. Члены Временного правительства Терещенко и Некрасов, остававшиеся с Керенским до конца, принадлежали к той же ложе, что и он сам… Вопрос о причинах, почему именно Керенский, Терещенко и Некрасов настаивали на продолжении войны, начал меня интересовать еще в начале 1930 года и вплоть до этой минуты беспокоит меня и волнует. Я назову пять человек, с которыми вела на эту тему беседы. Я ничего не услышала от них положительного и фантастического, но кое-что, особенно в составлении ими сказанного, приоткрыло мне прошлое, недостаточно, чтобы сделать исторический вывод…»
Но она все-таки его делает: «Политическая карьера Керенского связана с масонством. Да, он соблюдал царские союзы, но Франция была для него, как и для всех масонов, превыше всего. Как же можно было бросить Францию в такой час?! В свое время мне казалось, что Александр Федорович, со своей точки зрения, прав, ведь немцы стояли под Парижем. Париж пал бы в три дня, если бы русская армия помирилась с немцами. Он это, конечно, понимал. Поэтому до последнего, до 25 октября 1917 года, немцы старались наступать… Конечно, с точки зрения русского человека, Керенский мог сказать, что ради французов он дал возможность Ленину захватить власть. Если бы он арестовал Ленина в июле и замирился бы с немцами, революции могло не быть…»
Не будем строго судить писательницу, отказывать ей в праве на самые невероятные предположения и даже фантазии, но не исключено, что в словах Берберовой лежит невольная подсознательная благодарность Франции, приютившей ее после бегства из России, напоминание Франции о тех узах помощи и дружбы, что связывали эту страну с ее бывшей родиной. Нина Берберова, без всякого сомнения, была писательница чуткая и внимательная, но, видимо, эмоции порой чересчур захватывали ее. Ведь даже образ Керенского она явно искажает, говоря, что «сам он был лишен какого-либо чувства юмора и понимания комических положений, как своих, так и чужих». Вероятно, забыла приведенную выше его речь на заседании Думы, обращенную к министру, ведавшему Департаментом полиции, речь, полную юмора и иронии, разговоры о которой шли по всей стране. Объяснимо желание писателя высказать свое, отличное от других, мнение об известном герое, но не правильнее ли прислушаться к нему самому, когда он говорит, что в основе его деятельности и других масонов всегда лежало «благо народа», сопереживание «чаяниям народа».
Я никогда не задумывался, есть ли в Советском Союзе масонская организация. Считал, что никакой тайной группировки быть просто не может, не ускользнула бы она от внимания известной силовой организации и была бы уничтожена, хотя бы в период кампании по борьбе с космополитизмом. Поэтому я был буквально поражен, когда в курортном поселке Коктебель, в Доме творчества писателей, мне об этом рассказал поэт, человек добрый, тем не менее решивший проверить – отношусь я к масонам или нет. Мое неподдельное недоумение убедило его в обратном и он серьезно посоветовал мне нигде об этом не говорить, если я не хочу обрести неприятности и едва ли не смертельных врагов. Он мне назвал фамилии лишь двух масонов – бывшего главного редактора крупного журнала и его заместителя, якобы ставшего секретарем масонской ложи. Я заподозрил поэта в недобром отношении к редактору журнала, который не нашел места в своем издании для его творчества. Я сам, мягко говоря, недолюбливал этого редактора, бывшего инструктора то ли горкома, то ли обкома партии, направленного в журнал с большим тиражом для строгой цензуры поступающих туда произведений. И он исправно справлялся с поставленной задачей, печатая талантливых авторов редко и в малом объеме и заполняя журнал полуграфаманскими, никого не задевающими поэзией, прозой и вялой критикой. Кстати, он сам чистился поэтом, весьма плодовитым, но примитивным, писал тексты для оптимистичных песен, и, если о любви, то обязательно счастливой. Я забыл бы услышанное в Коктебеле, но вспомнил свои отношения с главным редактором журнала, одно его заявление в мой адрес, необъяснимое до сих пор, и задумался.
В журнале выходили мои сатирические рассказы, но, когда я сдал туда повесть, принятую отделом прозы, то печатание ее стало переноситься из года в год. Кажется, на пятый год я спросил у главного редактора о реальном сроке выхода моей повести.
Тот перевел взгляд с потолка на меня, глаза его затянули белки и зрачки еле просматривались, наверное, от постоянной лжи, что случалось с другими подобными ему функционерами.
– Надо объединяться! – решительно произнес он. – Надо объединяться!
Я был ошеломлен этими словами. Ведь редактор прочитал мою повесть и лестно отозвался о ней на собрании в редакции, о чем мне рассказала моя приятельница, работник журнала, милая скромная девушка, ставшая в последствии женой главного редактора. Ведь он знал мое отношение к жизни, мои мысли и взгляды. Ведь именно это, как я считал, определяет духовную близость людей. С кем же я должен был объединяться? Неужели редактору, как я думал человеку, как я думал признающему демократические ценности, нужно было что бы я где-то поставил свою подпись официально и поклялся им в своей преданности? Вошел в какую-то группу людей? В какую группу? Я тогда не мог понять – в какую. И зачем это было нужно? Кому? Я выступал в литературных концертах, проводимых в Центральном Доме литераторов, вместе с Фазилем Искандером, Булатом Окуджавой, Беллой Ахмадулиной, Юрием Левитанским, Владленом Бахновым. Разве этого было мало, чтобы оценить и понять направление моего творчества?
– Тебя хотели принять в масонскую ложу, – объяснил мне коктебельский поэт, – а ты, дурак, отказался! И твою повесть, конечно не напечатали.
– Разумеется, – вздохнул я, – она восемь лет пролежала в журнале и я сам забрал ее – не выдержали нервы. Слишком велико было напряжение. Ведь публикация в столь крупном журнале с миллионным тиражом, облегчила мне выход книги и вообще литературную жизнь. Я был далеко не одной «жертвой» этого редактора. Он много лет морочил голову моему другу – писателю Валерию Медведеву, автору знаменитого «Баранкина», и не опубликовал его отличный роман «Свадебный марш». А вот молодой способной писательнице из Ташкента повезло. При мне заведующая отделом прозы журнала вошла в комнату редактора по юмору и спросила:
– Виктор, ты знаешь, они от нас требуют печатать периферийных авторов. Пришла повесть из Ташкента, не ахти какая, но терпимая. Автор Рина Дубина. Как ты думаешь, она не еврейка?
– Не знаю, – ответил редактор, – фамилия ни о чем не говорит.
– Попробуем напечатать, – осторожно решила заведующая.
После начала перестройки журнал с прежним содержанием и тиражом существовать не мог и его начальник, опасаясь неминуемых неприятностей от авторов, которым несправедливо отказывал в публикации, уехал за рубеж, в Израиль, благо его новой женой стала еврейка. Перед отъездом он направил в «Литературную газету» статью, в которой каялся перед обиженными им писателями. Много лет отсутствовал. Вернувшись в Москву, вел себя выжидательно, на книжной ярмарке при встрече бросился ко мне и обнял, как старого друга. Далее, что показалось мне удивительным, стали выходить его книги с ничуть не лучшими стихами, чем писались раньше, он завоевал телевизионный экран, провел творческий вечер аж в Кремлевском зале, куда был заказан путь и Белле Ахмадулиной, и Фазилю Искандеру, и Андрею Вознесенскому… Странно очень. Не помогли ли ему в этом его дружки-масоны, если они все-таки существуют. В любом случае и он, и его дружки, как личности далеки от масонов типа Керенского, и заботятся лишь о своем благополучии, не думая ни о чаяниях народа, ни о его благе.
Ни в коем виде нельзя сводить деятельность Керенского с принадлежностью к масонской ложе.
Думаю, проще, честнее проследить его жизнь постепенно, по ступенькам, приведшим его к всенародному признанию. Не случайность, не благоприятное стечение обстоятельств, а служба народу, многолетняя защита его на самых сложных политических процессах сделала Александра Федоровича любимейшим в России политиком, пусть на короткое время торжества демократии, путь к которой всегда сложен и не всегда благодарен. После Ленского расстрела по России прокатилась самая мощная волна забастовок. Взрыв накопившегося недовольства потряс страну. Всколыхнули народные массы и вызвали возмущение события 4 апреля 1912 года на берегах реки Лены, более чем в двух тысячах верст от железной дороги на золотых «приисках англо-русского товарищества „Лензолото“. Бастовавшие уже свыше месяца рабочие мирно шли с одного прииска на другой, где находилось управление. Они знали, что в эту ночь был арестован их стачечный комитет, и они собирались предъявить хозяевам требования об освобождении товарищей. Но, так же как 9 января 1905 года, они были расстреляны без всякого предупреждения. По данным газеты „Звезда“, убитых оказалось 270 человек, раненых 750. Эта бессмысленная расправа над людьми, живущими в скотских условиях, в грязных, наскоро сколоченных бараках, трудившихся по 15–16 часов в сутки, обираемых штрафами, при мизерной зарплате, нашла такой силы отклик в стране, что привела к забастовке семисот тысяч рабочих и вынудила правительство направить туда для рассмотрения комиссию во главе с бывшим министром юстиции С. С. Манухиным. Состав комиссии вызвал подозрение в возможности необъективного ведения следствия. Поэтому Дума создала собственную комиссию для независимого расследования. Руководить ею был назначен тогда еще не член Думы, но уже известный молодой адвокат Александр Федорович Керенский.