— Голову разнашивает, — серьезно пояснил Алексей Иванович. — Хочет круглым отличником стать, а в большой голове, естественно, и мозгов больше умещается.
— Молодец, — Варавва с трудом сдержал смех. — Ну, жду вечером и не прощаюсь.
Пошел было к подъезду, но вдруг остановился, снял парадную фуражку и протянул Ване:
— Держи, внучок. На память.
И, не оглядываясь, пошел к Управлению, такой же на редкость стройный и подтянутый, каким был всегда. Но что-то пригнуло сегодня его по-кавалерийски прямую спину: не просто годы, а едкий горестный осадок этих лет.
И не только Алексей Иванович и Любовь Андреевна, но и суворовец Ваня Трофимов почувствовали вдруг тяжесть этой невыносимой горечи и долго молча смотрели вслед дважды Герою Советского Союза генерал-полковнику Ивану Варавве.
По шоссе быстро мчался военный «газик». Рядом с водителем сидел генерал Трофимов, а позади — Любовь Андреевна и Ваня с парадной фуражкой Вараввы на коленях.
Вскоре они нагнали хвост танковой колонны, которая двигалась в ту же сторону, но по параллельной шоссе дороге.
Танкист в шлемофоне, стоявший в люке последнего танка, равнодушно глянул на обгонявший их «газик» и вдруг поспешно нырнул в люк машины.
«Газик» обгонял колонну. Машина уже почти поравнялась с головным танком, когда тот внезапно развернул башню поперек шоссе, перегородив путь оружейным стволом.
— Что такое? — недоумевающе спросила Любовь Андреевна.
— Останови, — приказал Алексей Иванович.
«Газик» остановился, и генерал вышел из машины.
А из головного танка вылез молодой офицер в комбинезоне и побежал к генералу.
— Насовсем, товарищ генерал? — еще на бегу кричал он.
Танковая колонна остановилась. Из командирских люков выглядывали танкисты.
— В чем дело, подполковник Сергеев? — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросил Трофимов.
— Двенадцатый гвардейский танковый полк вверенной вам дивизии следует на боевые стрельбы. Докладывает командир полка подполковник Сергеев!
— Ну так следуйте.
— Слушаюсь, товарищ генерал. Вы только скажите, насовсем прибыли или нет?
— Освободите дорогу, подполковник Сергеев! — резко отчеканил Трофимов.
— Слушаюсь. Только скажите, вы насовсем прибыли или так, за вещичками?
— Да я вас под арест…
— Насовсем, Юра, насовсем! — засмеялась Любовь Андреевна.
— На-сов-сем!.. — повернувшись к колонне, протяжно и громко прокричал офицер. — Арестовывайте, товарищ генерал! С удовольствием!..
И, откозыряв, побежал к головному танку.
— Что значит арестовывайте?.. — вскипел Трофимов. — Что значит с удовольствием?
Грохот танковых моторов заглушил его слова. Мимо генерала одна за другой шли боевые машины, в каждом люке стоял командир и, вскинув ладонь к шлему, приветствовал своего командира. И Алексей Иванович поднял руку к козырьку.
А танки шли, как на параде, и лицо генерала постепенно светлело: он и в самом деле вернулся домой.
А в машине сидел суворовец Ваня Трофимов. Держа в руках шитую золотом парадную генеральскую фуражку, он восхищенно смотрел то на деда, то на идущие мимо грозные боевые машины…
Внук
— Молодец, — Варавва с трудом сдержал смех. — Ну, жду вечером и не прощаюсь.
Пошел было к подъезду, но вдруг остановился, снял парадную фуражку и протянул Ване:
— Держи, внучок. На память.
И, не оглядываясь, пошел к Управлению, такой же на редкость стройный и подтянутый, каким был всегда. Но что-то пригнуло сегодня его по-кавалерийски прямую спину: не просто годы, а едкий горестный осадок этих лет.
И не только Алексей Иванович и Любовь Андреевна, но и суворовец Ваня Трофимов почувствовали вдруг тяжесть этой невыносимой горечи и долго молча смотрели вслед дважды Герою Советского Союза генерал-полковнику Ивану Варавве.
По шоссе быстро мчался военный «газик». Рядом с водителем сидел генерал Трофимов, а позади — Любовь Андреевна и Ваня с парадной фуражкой Вараввы на коленях.
Вскоре они нагнали хвост танковой колонны, которая двигалась в ту же сторону, но по параллельной шоссе дороге.
Танкист в шлемофоне, стоявший в люке последнего танка, равнодушно глянул на обгонявший их «газик» и вдруг поспешно нырнул в люк машины.
«Газик» обгонял колонну. Машина уже почти поравнялась с головным танком, когда тот внезапно развернул башню поперек шоссе, перегородив путь оружейным стволом.
— Что такое? — недоумевающе спросила Любовь Андреевна.
— Останови, — приказал Алексей Иванович.
«Газик» остановился, и генерал вышел из машины.
А из головного танка вылез молодой офицер в комбинезоне и побежал к генералу.
— Насовсем, товарищ генерал? — еще на бегу кричал он.
Танковая колонна остановилась. Из командирских люков выглядывали танкисты.
— В чем дело, подполковник Сергеев? — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросил Трофимов.
— Двенадцатый гвардейский танковый полк вверенной вам дивизии следует на боевые стрельбы. Докладывает командир полка подполковник Сергеев!
— Ну так следуйте.
— Слушаюсь, товарищ генерал. Вы только скажите, насовсем прибыли или нет?
— Освободите дорогу, подполковник Сергеев! — резко отчеканил Трофимов.
— Слушаюсь. Только скажите, вы насовсем прибыли или так, за вещичками?
— Да я вас под арест…
— Насовсем, Юра, насовсем! — засмеялась Любовь Андреевна.
— На-сов-сем!.. — повернувшись к колонне, протяжно и громко прокричал офицер. — Арестовывайте, товарищ генерал! С удовольствием!..
И, откозыряв, побежал к головному танку.
— Что значит арестовывайте?.. — вскипел Трофимов. — Что значит с удовольствием?
Грохот танковых моторов заглушил его слова. Мимо генерала одна за другой шли боевые машины, в каждом люке стоял командир и, вскинув ладонь к шлему, приветствовал своего командира. И Алексей Иванович поднял руку к козырьку.
А танки шли, как на параде, и лицо генерала постепенно светлело: он и в самом деле вернулся домой.
А в машине сидел суворовец Ваня Трофимов. Держа в руках шитую золотом парадную генеральскую фуражку, он восхищенно смотрел то на деда, то на идущие мимо грозные боевые машины…
Внук
Серьезное, сосредоточенное лицо тридцатилетнего капитана Ивана Трофимова.
Раздается размеренный командный голос:
— За успешное окончание военной академии и проявленные при этом выдающиеся успехи в освоении учебных дисциплин, а также за активное участие в научно-исследовательских работах приказываю наградить капитана Трофимова Ивана Георгиевича почетной золотой медалью…
Мужская вечеринка. Молодые офицеры празднуют окончание военной академии. Во главе стола — полный веселый усатый капитан-грузин.
— Водки нет и не будет, не просите и не ищите, — говорил он, расставляя на столе бутылки грузинского сухого вина. — Мы — наследники русского офицерства, а оно употребляло водку только в двух случаях: когда было слишком жарко и когда было слишком холодно. Я благодарен вам, друзья, что вы избрали меня тамадой, но предупреждаю, что тамада — главнокомандующий застолья. — Он встал, поднял бокал. — И первый наш тост всегда и везде — за родину-мать. Покоя ей, счастья, процветания, красивых дочерей и отважных сынов. Ура!..
— Ура! — дружно отозвались вставшие из-за стола офицеры.
Они выпили и с молодым аппетитом навалились на скромную закуску. За столом возникли веселое оживление, смех, шутки, а потом, как это всегда бывает, общий разговор как бы рассыпался по группам и парам.
— А все же ты счастливчик, Иван, — говорил рослый майор своему другу и соседу по столу капитану Ивану Трофимову. — Нет, не потому, что закончил курс с золотой медалью. А потому, что иметь двух таких дедов — все равно, что родиться наследным принцем.
— И я непременно этим воспользуюсь, — улыбнулся Иван. — Поплачусь бабке, она мобилизует резервы, и завтра я начальник штаба дивизии, как минимум.
— Нет, Ванюша, ты слишком хорошо воспитан для этого. Но твои непосредственные начальники, где бы ты ни служил, не имеют ни дворянских бабок, ни дедов с двумя академическими ромбами на генеральских мундирах. И они, исходя из доступного им понимания ситуации, будут всю жизнь подметать перед тобой твою военную стезю.
— Если бы я не знал тебя, майор Алеша, я бы решил, что ты — завистник, — вмешался тамада. — Но в тебе нет зависти, а есть тревога за друга и особая манера предостережения.
Офицеры рассмеялись.
— Но ты вовремя выделил среди нас Ваню Трофимова, — сказал тамада и встал. — Вряд ли за нашим столом найдется человек, у которого не пал бы смертью храбрых кто-либо из близких на Великой Отечественной войне, но… — тамада сделал паузу и поднял палец… — но только у Вани Трофимова погибли и отец, и мать. Только у него отец никогда не видел сына, а у Вани остались только их школьные фотографии. Так поднимем же бокалы, товарищи офицеры, за всех, кому не суждено было вернуться с войны. Вечная им слава, низкий поклон и вечная наша память.
Офицеры вытянулись, как на смотру, и медленно, торжественно осушили бокалы.
С пирушки Иван и майор Алексей возвращались поздно. В метро было гулко и пусто, уборщицы уже запустили свои громоздкие пылесосы, и у края платформы стояли только две припозднившиеся девушки.
— Следовательно, ты отрицаешь сам смысл героизма, — сказал Алексей, останавливаясь подле девушек и продолжая начатый спор. — По-твоему, в героизме есть нечто аномальное.
— Столько же, сколько и в гениальности, которая всегда есть аномалия естественного существования. Так и героизм есть самоотречение, мгновение, когда человек во имя исполнения долга или спасения других людей становится нравственно гениальным. Если вовремя подавить огневую точку, солдату не придется заслонять ее собственным телом, разве не так?
— Ну, знаешь, в бою могут возникнуть любые неожиданности, Ванюша.
— Могут, но их надо просчитывать и пытаться заранее свести к минимуму. Именно в этом и заключается долг офицера, как мне кажется. Исполнение его…
— «Пусть каждый исполнит свой долг», — с чувством процитировал майор. — Так, кажется, звучал приказ адмирала Нельсона перед Трафальгарским сражением? Кто тебя учил военной истории?
— Дед. Сначала в одиночку, а потом они принялись за меня вкупе со вторым дедом. И вечно спорили…
— Ой!.. — растерянно воскликнула белокурая девушка.
Из ее рук неожиданно выскользнула сумочка и упала на рельсы.
Из туннеля уже доносился гул подходившего поезда, но Иван не задержался ни на долю секунды. Он тут же спрыгнул на пути, поднял с рельсов сумочку, протянул девушке…
— Руку, Ванька!.. — крикнул майор.
Поезд уже показался из туннельной дыры, когда сильная рука друга буквально выдернула капитана Трофимова из-под колес на платформу.
Уже оглушительно свистела дежурная, уже бежал милиционер, и уборщицы побросали свои машины.
Но все четверо-двое молодых людей и две девушки — успели вскочить в распахнувшиеся двери вагона, которые захлопнулись перед самым носом рассерженной не на шутку дежурной.
А потом белокурая девушка и капитан Трофимов отправились в театр имени Ленинского Комсомола. Шел знаменитый в те времена «Тиль» с Караченцовым в главной роли.
А потом был зал Консерватории, где звучала Шестая симфония Бетховена. Белокурую девушку, так вовремя уронившую сумочку на рельсы, звали Леной.
А потом был Первый концерт для фортепьяно с оркестром. И Лена с Иваном, затаив дыхание, слушали Вана Клиберна.
Теплым летним вечером из Концертного зала расходилась публика.
— У меня никогда не было такой счастливой сессии, — сказала Лена Ивану, когда они вышли на площадь Маяковского. — И на экзаменах мне — тьфу-тьфу — везет, и… И вообще.
Она смущенно засмеялась и взяла Ивана под руку.
— У меня тоже, — сказал он. — Жаль, что дня на три-четыре нам придется расстаться.
— Ты уезжаешь к родным?
— Нет, в деревню. Ненадолго.
— Командировка? Или это секрет?
— Просто я получил письмо от бабушки. После долгой переписки с архивами ей все же удалось узнать, где погибла моя мама.
— Я понимаю, — она помолчала. — Но все же рискну показаться бестактной. Возьми меня с собой, Ваня. Пожалуйста. Может быть, тебе будет хоть чуточку легче.
— А как же очередной экзамен? — Иван остановился и взял ее за плечи.
— Я договорюсь. Ты как-то сказал, что ничего нет на свете важнее дружбы.
— Ленка! — он благодарно прижал ее к груди. — Завтра я беру три билета.
— Почему три?
— Потому что ничего нет на свете важнее дружбы…
Кто из них первым поцеловал другого, они так никогда и не смогли вспомнить…
Летний вечер. В сторону заходящего солнца шел пассажирский поезд.
Маленькая смоленская деревенька затерялась среди бедных полей и бесконечных березняков. Серые, кое-как отремонтированные, а то и вовсе заброшенные избы, среди которых новые постройки можно пересчитать по пальцам одной руки, потому что заросших пожарищ с остатками печей куда больше.
В деревенской избе сидели Иван, Лена, Алексей и сама хозяйка — весьма пожилая женщина, постаревшая не столько от прожитых лет, сколько от пережитых бед. Пили чай из самовара, а на столе, кроме скромного деревенского, красовалось и непривычное для этих мест московское угощение: печенье, конфеты, вафельный торт, что-то еще.
— Наша земля издавна на костях стоит, — говорила хозяйка. — Сынку моему Бог германскую землицу уготовил, а муж — здесь, в родной своей.
Она помолчала, и все молчали, понимая, что это как бы пролог к рассказу об общей беде.
— Много мы тут повидали, а девушку ту помню, — вздохнула хозяйка. — Конец марта был, поля протаивать начали, ручьи побежали, когда ее привезли. До того бои были, немцы Семин лес со всех сторон обложили, а в ту ночь стрельба закончилась. Тихо стало, и вышла я, помню…
Немцы сгоняли народ на площадь перед бывшим зданием колхозного правления. Больше всех усердствовал переводчик из русских.
Посреди площади уже стояла Маша. Почерневшая и измученная, босиком на талом снегу. А за редкой цепочкой окружавших ее немцев в темную единую массу сгрудились жители. Громко плакали дети и тихо, приглушенно — женщины.
Офицер о чем-то спросил Машу, но она медленно покачала головой, отказываясь отвечать.
И тогда ее повели по деревне, что-то громко кричал переводчик. Может быть, он кричал, что она радистка и диверсантка, может быть, просто партизанка. Следом гнали народ с плачущими детьми и судорожно рыдающими женщинами. Остановились за последним гумном. Дальше начинались поля.
И опять офицер что-то сказал Маше. И опять она отрицательно покачала головой.
Офицер пожал плечами и отошел. А переводчик развязал Маше руки и протянул лопату. Но Маша, словно не заметив ее, медленно пошла к бревенчатой стене.
Она шла по талому снегу, и следы ее маленьких босых ног тут же заполнялись водой. Подошла к гумну и стала у стены, повернувшись лицом к немцам. Коротко ударила автоматная очередь.
— Вот как маму вашу убили, детки. Я ивушку посадила там, чтоб могилка ее не затерялась.
Иван сидел, закрыв ладонью глаза. По лицу Лены текли слезы. Алексей встал, прошел к лавке у входа, где сложили они свои пожитки, достал бутылку водки. Молча налил в чайные стаканы.
Все встали.
— Есть такая профессия: защищать свою родину, — тихо сказал он.
— Вечная память им, — тихо всхлипнула хозяйка. — Лесу в России не хватит, чтоб каждому крест поставить.
Все молча, торжественно выпили и тихо поставили стаканы на стол.
За околицей под большой пышной ивой Иван и Лена старательно обкладывали дерном могильный холмик. Дерн подносили парнишки и девчата, а немногочисленные мужики резали его на самом зеленом и свежем месте луга.
Поодаль стоял председатель в темном костюме с орденами и медалями в обязательной шляпе на голове. Рядом с ним — баян и две балалайки — весь местный оркестр.
— Удастся ли Алексею? — тихо вздохнула Лена.
— Прошибет, — сквозь зубы процедил Иван без тени сомнения в способностях друга.
Холмик был уже обложен дерном, и теперь не только они двое, но и все девчата укладывали дерн вокруг могилы.
— Едут!.. — закричали издалека мальчишки.
Подъехал грузовик с пятью вооруженными карабинами солдатами под командованием лейтенанта, с какими-то торжественно и строго одетыми представителями райкома. Из кабины вылез Алексей, солдаты сгрузили выкрашенный белой эмалью обелиск со звездочкой и понесли к могиле.
Иван и Алексей установили обелиск на могиле, воткнув в землю четыре штыря.
На обелиске была надпись:
Последняя квартира Трофимовых. И мебель в ней — уже без инвентарных номеров.
На звонок в прихожую спешит постаревшая Любовь Андреевна. Открыла дверь.
— Знакомься, ба, — сказал капитан Трофимов, пропуская в квартиру смущенную девушку. — Это — Лена. Моя жена. Пока будет жить с вами.
— Ванечка! — Любовь Андреевна бросилась к внуку, как-то не очень обратив внимание на юную жену. — А почему ты сказал — «пока»?
— Потому что я обрываюсь: самолет через час пятнадцать.
— Куда, Ванечка?
— Служба, бабуля, служба. Где деды?
— Служба, Ванечка, служба, — в тон ему ответила Любовь Андреевна.
— Ясно, — сказал внук. — Звонят?
— Регулярно: Алексей — по вторникам, Иван — по четвергам.
— Значит, мой день — среда, — Иван поцеловал бабку, потом жену. — Не горюйте, солдатки!
И вышел.
— Вот сумасшедший, — скорее с удовольствием, чем с осуждением произнесла Лена.
Это были ее первые слова, и Любовь Андреевна посмотрела на девушку с особым вниманием.
— Оставь вещи. Идем.
Они прошли в комнату. Любовь Андреевна сразу направилась к окну, выглянула.
— Мужу помаши, — не оглядываясь, сказала она.
Лена поспешно кинулась к окну. У такси стоял Иван и смотрел на окна. Увидев женщин, улыбнулся, помахал им и сел в машину.
А в комнате тихо плакала Любовь Андреевна.
— Зачем же вы плачете, Любовь Андреевна? — удивленно спросила Лена.
— Никакая я тебе не Андреевна. Я тебе бабка, поняла? А реву потому, что ты — дура, и мне тебя, дуру, жалко.
— Почему? — упавшим голосом спросила Лена.
— Потому что не знаешь ты их, Трофимовых этих, а я знаю. Нахлебаешься ты с ним горя, второй-то женой быть совсем невесело.
— Отчего же — второй?
— А оттого, что первая у них — армия. Чуть поманила — и упорхнул твой муженек неизвестно куда. А ты одна в подушку плакать будешь. Реветь и ждать — вот и вся радость.
— А я не боюсь ждать! — вдруг взорвалась Лена. — И не пугайте меня! А реветь все равно не буду!
— Так ведь уже ревешь.
— Это не считается. Это в последний раз.
И Лена замолчала, увидев, что Любовь Андреевна ласково улыбается ей.
На военном аэродроме в трюмы огромных транспортных самолетов вползают танки.
В самолеты садятся десантники в полной боевой выкладке. У трапа стоит в такой же выкладке капитан Трофимов и пропускает мимо себя своих солдат.
Вечерело. Любовь Андреевна и Лена пили в комнате чай.
— Когда-то нас, жен офицеров, называли боевыми подругами, — продолжала разговор Любовь Андреевна. — Мы умели перевязать раненого, расседлать коня, набить пулеметную ленту. Конечно, сейчас другие времена, но суть осталась прежней. Ты понимаешь меня, Леночка?
— Понимаю, бабушка.
— Нет, пока не понимаешь, — грустно улыбается Любовь Андреевна. — Но надеюсь, поймешь правильно. Поймешь, почему твоего мужа будут будить среди ночи и посылать неизвестно куда. Поймешь, почему он никогда не скажет тебе, где был и что делал. Поймешь, что означает тревожный чемоданчик, который всегда будет у него под рукой и с которого дай тебе Бог всю жизнь только стирать пыль. Не думай, что так просто привыкнуть к такой жизни.
— Привыкнем, — беспечно улыбается Лена. — Мы еще так молоды.
— Молоды?..
Любовь Андреевна вдруг встала и вышла в другую комнату. Лена встревоженно смотрела ей вслед.
Любовь Андреевна вернулась быстро. В руках ее были две красные орденские коробочки.
— Они были моложе вас, отец и мать Ивана. Это их ордена. Этот — Егора, этот — Машеньки. Я хранила их — теперь настала твоя очередь. Придет время, и ты передашь их другой женщине: жене твоего сына. И скажешь: есть такая профессия — защищать свою родину.
Лена открыла коробочки и бережно достала из них тяжелые ордена Отечественной войны…
Раздается размеренный командный голос:
— За успешное окончание военной академии и проявленные при этом выдающиеся успехи в освоении учебных дисциплин, а также за активное участие в научно-исследовательских работах приказываю наградить капитана Трофимова Ивана Георгиевича почетной золотой медалью…
Мужская вечеринка. Молодые офицеры празднуют окончание военной академии. Во главе стола — полный веселый усатый капитан-грузин.
— Водки нет и не будет, не просите и не ищите, — говорил он, расставляя на столе бутылки грузинского сухого вина. — Мы — наследники русского офицерства, а оно употребляло водку только в двух случаях: когда было слишком жарко и когда было слишком холодно. Я благодарен вам, друзья, что вы избрали меня тамадой, но предупреждаю, что тамада — главнокомандующий застолья. — Он встал, поднял бокал. — И первый наш тост всегда и везде — за родину-мать. Покоя ей, счастья, процветания, красивых дочерей и отважных сынов. Ура!..
— Ура! — дружно отозвались вставшие из-за стола офицеры.
Они выпили и с молодым аппетитом навалились на скромную закуску. За столом возникли веселое оживление, смех, шутки, а потом, как это всегда бывает, общий разговор как бы рассыпался по группам и парам.
— А все же ты счастливчик, Иван, — говорил рослый майор своему другу и соседу по столу капитану Ивану Трофимову. — Нет, не потому, что закончил курс с золотой медалью. А потому, что иметь двух таких дедов — все равно, что родиться наследным принцем.
— И я непременно этим воспользуюсь, — улыбнулся Иван. — Поплачусь бабке, она мобилизует резервы, и завтра я начальник штаба дивизии, как минимум.
— Нет, Ванюша, ты слишком хорошо воспитан для этого. Но твои непосредственные начальники, где бы ты ни служил, не имеют ни дворянских бабок, ни дедов с двумя академическими ромбами на генеральских мундирах. И они, исходя из доступного им понимания ситуации, будут всю жизнь подметать перед тобой твою военную стезю.
— Если бы я не знал тебя, майор Алеша, я бы решил, что ты — завистник, — вмешался тамада. — Но в тебе нет зависти, а есть тревога за друга и особая манера предостережения.
Офицеры рассмеялись.
— Но ты вовремя выделил среди нас Ваню Трофимова, — сказал тамада и встал. — Вряд ли за нашим столом найдется человек, у которого не пал бы смертью храбрых кто-либо из близких на Великой Отечественной войне, но… — тамада сделал паузу и поднял палец… — но только у Вани Трофимова погибли и отец, и мать. Только у него отец никогда не видел сына, а у Вани остались только их школьные фотографии. Так поднимем же бокалы, товарищи офицеры, за всех, кому не суждено было вернуться с войны. Вечная им слава, низкий поклон и вечная наша память.
Офицеры вытянулись, как на смотру, и медленно, торжественно осушили бокалы.
С пирушки Иван и майор Алексей возвращались поздно. В метро было гулко и пусто, уборщицы уже запустили свои громоздкие пылесосы, и у края платформы стояли только две припозднившиеся девушки.
— Следовательно, ты отрицаешь сам смысл героизма, — сказал Алексей, останавливаясь подле девушек и продолжая начатый спор. — По-твоему, в героизме есть нечто аномальное.
— Столько же, сколько и в гениальности, которая всегда есть аномалия естественного существования. Так и героизм есть самоотречение, мгновение, когда человек во имя исполнения долга или спасения других людей становится нравственно гениальным. Если вовремя подавить огневую точку, солдату не придется заслонять ее собственным телом, разве не так?
— Ну, знаешь, в бою могут возникнуть любые неожиданности, Ванюша.
— Могут, но их надо просчитывать и пытаться заранее свести к минимуму. Именно в этом и заключается долг офицера, как мне кажется. Исполнение его…
— «Пусть каждый исполнит свой долг», — с чувством процитировал майор. — Так, кажется, звучал приказ адмирала Нельсона перед Трафальгарским сражением? Кто тебя учил военной истории?
— Дед. Сначала в одиночку, а потом они принялись за меня вкупе со вторым дедом. И вечно спорили…
— Ой!.. — растерянно воскликнула белокурая девушка.
Из ее рук неожиданно выскользнула сумочка и упала на рельсы.
Из туннеля уже доносился гул подходившего поезда, но Иван не задержался ни на долю секунды. Он тут же спрыгнул на пути, поднял с рельсов сумочку, протянул девушке…
— Руку, Ванька!.. — крикнул майор.
Поезд уже показался из туннельной дыры, когда сильная рука друга буквально выдернула капитана Трофимова из-под колес на платформу.
Уже оглушительно свистела дежурная, уже бежал милиционер, и уборщицы побросали свои машины.
Но все четверо-двое молодых людей и две девушки — успели вскочить в распахнувшиеся двери вагона, которые захлопнулись перед самым носом рассерженной не на шутку дежурной.
А потом белокурая девушка и капитан Трофимов отправились в театр имени Ленинского Комсомола. Шел знаменитый в те времена «Тиль» с Караченцовым в главной роли.
А потом был зал Консерватории, где звучала Шестая симфония Бетховена. Белокурую девушку, так вовремя уронившую сумочку на рельсы, звали Леной.
А потом был Первый концерт для фортепьяно с оркестром. И Лена с Иваном, затаив дыхание, слушали Вана Клиберна.
Теплым летним вечером из Концертного зала расходилась публика.
— У меня никогда не было такой счастливой сессии, — сказала Лена Ивану, когда они вышли на площадь Маяковского. — И на экзаменах мне — тьфу-тьфу — везет, и… И вообще.
Она смущенно засмеялась и взяла Ивана под руку.
— У меня тоже, — сказал он. — Жаль, что дня на три-четыре нам придется расстаться.
— Ты уезжаешь к родным?
— Нет, в деревню. Ненадолго.
— Командировка? Или это секрет?
— Просто я получил письмо от бабушки. После долгой переписки с архивами ей все же удалось узнать, где погибла моя мама.
— Я понимаю, — она помолчала. — Но все же рискну показаться бестактной. Возьми меня с собой, Ваня. Пожалуйста. Может быть, тебе будет хоть чуточку легче.
— А как же очередной экзамен? — Иван остановился и взял ее за плечи.
— Я договорюсь. Ты как-то сказал, что ничего нет на свете важнее дружбы.
— Ленка! — он благодарно прижал ее к груди. — Завтра я беру три билета.
— Почему три?
— Потому что ничего нет на свете важнее дружбы…
Кто из них первым поцеловал другого, они так никогда и не смогли вспомнить…
Летний вечер. В сторону заходящего солнца шел пассажирский поезд.
Маленькая смоленская деревенька затерялась среди бедных полей и бесконечных березняков. Серые, кое-как отремонтированные, а то и вовсе заброшенные избы, среди которых новые постройки можно пересчитать по пальцам одной руки, потому что заросших пожарищ с остатками печей куда больше.
В деревенской избе сидели Иван, Лена, Алексей и сама хозяйка — весьма пожилая женщина, постаревшая не столько от прожитых лет, сколько от пережитых бед. Пили чай из самовара, а на столе, кроме скромного деревенского, красовалось и непривычное для этих мест московское угощение: печенье, конфеты, вафельный торт, что-то еще.
— Наша земля издавна на костях стоит, — говорила хозяйка. — Сынку моему Бог германскую землицу уготовил, а муж — здесь, в родной своей.
Она помолчала, и все молчали, понимая, что это как бы пролог к рассказу об общей беде.
— Много мы тут повидали, а девушку ту помню, — вздохнула хозяйка. — Конец марта был, поля протаивать начали, ручьи побежали, когда ее привезли. До того бои были, немцы Семин лес со всех сторон обложили, а в ту ночь стрельба закончилась. Тихо стало, и вышла я, помню…
Немцы сгоняли народ на площадь перед бывшим зданием колхозного правления. Больше всех усердствовал переводчик из русских.
Посреди площади уже стояла Маша. Почерневшая и измученная, босиком на талом снегу. А за редкой цепочкой окружавших ее немцев в темную единую массу сгрудились жители. Громко плакали дети и тихо, приглушенно — женщины.
Офицер о чем-то спросил Машу, но она медленно покачала головой, отказываясь отвечать.
И тогда ее повели по деревне, что-то громко кричал переводчик. Может быть, он кричал, что она радистка и диверсантка, может быть, просто партизанка. Следом гнали народ с плачущими детьми и судорожно рыдающими женщинами. Остановились за последним гумном. Дальше начинались поля.
И опять офицер что-то сказал Маше. И опять она отрицательно покачала головой.
Офицер пожал плечами и отошел. А переводчик развязал Маше руки и протянул лопату. Но Маша, словно не заметив ее, медленно пошла к бревенчатой стене.
Она шла по талому снегу, и следы ее маленьких босых ног тут же заполнялись водой. Подошла к гумну и стала у стены, повернувшись лицом к немцам. Коротко ударила автоматная очередь.
— Вот как маму вашу убили, детки. Я ивушку посадила там, чтоб могилка ее не затерялась.
Иван сидел, закрыв ладонью глаза. По лицу Лены текли слезы. Алексей встал, прошел к лавке у входа, где сложили они свои пожитки, достал бутылку водки. Молча налил в чайные стаканы.
Все встали.
— Есть такая профессия: защищать свою родину, — тихо сказал он.
— Вечная память им, — тихо всхлипнула хозяйка. — Лесу в России не хватит, чтоб каждому крест поставить.
Все молча, торжественно выпили и тихо поставили стаканы на стол.
За околицей под большой пышной ивой Иван и Лена старательно обкладывали дерном могильный холмик. Дерн подносили парнишки и девчата, а немногочисленные мужики резали его на самом зеленом и свежем месте луга.
Поодаль стоял председатель в темном костюме с орденами и медалями в обязательной шляпе на голове. Рядом с ним — баян и две балалайки — весь местный оркестр.
— Удастся ли Алексею? — тихо вздохнула Лена.
— Прошибет, — сквозь зубы процедил Иван без тени сомнения в способностях друга.
Холмик был уже обложен дерном, и теперь не только они двое, но и все девчата укладывали дерн вокруг могилы.
— Едут!.. — закричали издалека мальчишки.
Подъехал грузовик с пятью вооруженными карабинами солдатами под командованием лейтенанта, с какими-то торжественно и строго одетыми представителями райкома. Из кабины вылез Алексей, солдаты сгрузили выкрашенный белой эмалью обелиск со звездочкой и понесли к могиле.
Иван и Алексей установили обелиск на могиле, воткнув в землю четыре штыря.
На обелиске была надпись:
Троекратно грохнул салют из карабинов.
«МАША БЕЛКИНА. 1923—1943
ПАРТИЗАНСКАЯ РАДИСТКА».
И ниже: «СПАСИБО, МАМА».
Последняя квартира Трофимовых. И мебель в ней — уже без инвентарных номеров.
На звонок в прихожую спешит постаревшая Любовь Андреевна. Открыла дверь.
— Знакомься, ба, — сказал капитан Трофимов, пропуская в квартиру смущенную девушку. — Это — Лена. Моя жена. Пока будет жить с вами.
— Ванечка! — Любовь Андреевна бросилась к внуку, как-то не очень обратив внимание на юную жену. — А почему ты сказал — «пока»?
— Потому что я обрываюсь: самолет через час пятнадцать.
— Куда, Ванечка?
— Служба, бабуля, служба. Где деды?
— Служба, Ванечка, служба, — в тон ему ответила Любовь Андреевна.
— Ясно, — сказал внук. — Звонят?
— Регулярно: Алексей — по вторникам, Иван — по четвергам.
— Значит, мой день — среда, — Иван поцеловал бабку, потом жену. — Не горюйте, солдатки!
И вышел.
— Вот сумасшедший, — скорее с удовольствием, чем с осуждением произнесла Лена.
Это были ее первые слова, и Любовь Андреевна посмотрела на девушку с особым вниманием.
— Оставь вещи. Идем.
Они прошли в комнату. Любовь Андреевна сразу направилась к окну, выглянула.
— Мужу помаши, — не оглядываясь, сказала она.
Лена поспешно кинулась к окну. У такси стоял Иван и смотрел на окна. Увидев женщин, улыбнулся, помахал им и сел в машину.
А в комнате тихо плакала Любовь Андреевна.
— Зачем же вы плачете, Любовь Андреевна? — удивленно спросила Лена.
— Никакая я тебе не Андреевна. Я тебе бабка, поняла? А реву потому, что ты — дура, и мне тебя, дуру, жалко.
— Почему? — упавшим голосом спросила Лена.
— Потому что не знаешь ты их, Трофимовых этих, а я знаю. Нахлебаешься ты с ним горя, второй-то женой быть совсем невесело.
— Отчего же — второй?
— А оттого, что первая у них — армия. Чуть поманила — и упорхнул твой муженек неизвестно куда. А ты одна в подушку плакать будешь. Реветь и ждать — вот и вся радость.
— А я не боюсь ждать! — вдруг взорвалась Лена. — И не пугайте меня! А реветь все равно не буду!
— Так ведь уже ревешь.
— Это не считается. Это в последний раз.
И Лена замолчала, увидев, что Любовь Андреевна ласково улыбается ей.
На военном аэродроме в трюмы огромных транспортных самолетов вползают танки.
В самолеты садятся десантники в полной боевой выкладке. У трапа стоит в такой же выкладке капитан Трофимов и пропускает мимо себя своих солдат.
Вечерело. Любовь Андреевна и Лена пили в комнате чай.
— Когда-то нас, жен офицеров, называли боевыми подругами, — продолжала разговор Любовь Андреевна. — Мы умели перевязать раненого, расседлать коня, набить пулеметную ленту. Конечно, сейчас другие времена, но суть осталась прежней. Ты понимаешь меня, Леночка?
— Понимаю, бабушка.
— Нет, пока не понимаешь, — грустно улыбается Любовь Андреевна. — Но надеюсь, поймешь правильно. Поймешь, почему твоего мужа будут будить среди ночи и посылать неизвестно куда. Поймешь, почему он никогда не скажет тебе, где был и что делал. Поймешь, что означает тревожный чемоданчик, который всегда будет у него под рукой и с которого дай тебе Бог всю жизнь только стирать пыль. Не думай, что так просто привыкнуть к такой жизни.
— Привыкнем, — беспечно улыбается Лена. — Мы еще так молоды.
— Молоды?..
Любовь Андреевна вдруг встала и вышла в другую комнату. Лена встревоженно смотрела ей вслед.
Любовь Андреевна вернулась быстро. В руках ее были две красные орденские коробочки.
— Они были моложе вас, отец и мать Ивана. Это их ордена. Этот — Егора, этот — Машеньки. Я хранила их — теперь настала твоя очередь. Придет время, и ты передашь их другой женщине: жене твоего сына. И скажешь: есть такая профессия — защищать свою родину.
Лена открыла коробочки и бережно достала из них тяжелые ордена Отечественной войны…