Васильев Борис Львович. Офицеры

   Это был Алексей Трофимов.
   — В спину… — стиснув зубы, сказал он.
   Но дружеские руки уже тащили его через баррикаду…
   Рука в белом халате кладет развернутую зачетку перед преподавателем, шпионившим за Машиной мамой.
   — Обождите меня в коридоре, Трофимова, — сказал он, не поднимая головы.
   Коридор института. Из дверей кабинета вышла Люба. Остановилась у окна.
   Две девушки-студентки в белых халатах подбежали к ней.
   — Получила зачет?
   — Велел обождать в коридоре.
   — Он зануда — ужас! Знаешь, я как-то из вежливости спросила: «Как ваше здоровье?» Так он целый час мне о своих болезнях рассказывал!
   Приоткрылась дверь кабинета. Никто не выглянул, только голос раздался:
   — Пройдите, Трофимова.
   Люба направилась к кабинету.
   Преподаватель сидел за столом, больше в кабинете никого не было. Люба остановилась у торца стола.
   — Садитесь, — предложил преподаватель. — Придется кое о чем побеседовать.
   Люба молча села напротив.
   — Мы знаем вас исключительно с положительной стороны, Трофимова. Ваш муж — орденоносец, человек преданный и проверенный. И поэтому мы решили ограничиться разъяснительной беседой.
   — Простите, мы — это кто?
   — Мы — это партийная организация института.
   — Я не являюсь членом партии.
   — Вы — нет. А вот ваш муж является. И вам не следует пачкать ему «Личное дело».
   — Я ничего не понимаю, — Люба неуверенно улыбнулась. — Я думала, что вы задержали меня по поводу зачета.
   — Не прикидывайтесь, все вы понимаете. На прошлой неделе я открыто ходил за вами, чтобы вы заметили и сделали вывод. Но вчера вы опять провели добрых полчаса с этой санитаркой Белкиной. О чем беседовали?
   — О детях. Наши дети учатся в одном классе. Только и всего.
   — Вы либо наивны, либо хитры. А хитрость, Трофимова, это разум зверя, как сказано у Максима Горького.
   — Возможно. Однако мы обе — матери, и вполне естественно, что…
   — Естественно беседовать с женой врага народа? Вы это хотели сказать?
   — Я всегда говорю то, что хочу сказать. Кроме того, товарищ Сталин в своем выступлении, если вы помните, особо подчеркнул, что родные не отвечают за преступления отца и мужа.
   — Совершенно верно, совершенно правильно, — бдительный преподаватель «Основ» весьма смутился. — И все же дурной пример…
   — Все же?.. — Люба холодно улыбнулась. — А не кажется ли вам, что вы пытаетесь уточнить товарища Сталина?
   Преподаватель рукавом вытер вдруг выступивший на лбу обильный пот. Люба встала.
   — Я старше студенток института, если вы обратили внимание. Я успела повоевать на гражданской, в отличие, скажем прямо, от вас. Можете справиться в отделе кадров о количестве заслуженных мною благодарностей командования. Я получила зачет?
   — Да, конечно, конечно.
   Люба требовательно протянула руку. Преподаватель суетливо порылся в карманах, отыскивая зачетку. Наконец нашел, протянул через стол. Люба проверила, есть ли в ней запись о сданном зачете, и молча вышла из кабинета.
   Школа. Пустые коридоры.
   Прозвенел звонок, и из классов разом высыпали школьники. Шум, гвалт, беготня.
   Из дверей класса чинно вышли Маша и Егор. У девушки в руках была книжка, и вела она себя очень серьезно, даже строго: так, как, по ее разумению, должна вести себя учительница. А Егор чуточку валял дурака.
   — Егор, пожалуйста, сосредоточься, — сказала Маша. — В образе Платона Каратаева…
   Какой-то парень едва не налетел на Машу, но, получив добрый тычок от Егора, сразу же чинно удалился.
   — Перестань, пожалуйста, отвлекаться, — строго приказала Маша. — Евангелистские тенденции…
   — Чего?
   — Ну христианские, понимаешь?
   — А я не верю в бога.
   — Но ведь Лев Николаевич Толстой верил в него!
   — Вот пусть он и отвечает…
   Прозвенел звонок.
   — Все! — с облегчением заявил Егор. — Экипажи, по машинам!
   — Балда, — с чувством сказала Маша. — Вызовут к доске, смотри только на меня. Если я моргну левым глазом, значит, отвечаешь правильно.
   — А что делать, если правым?
   — Начни отвечать заново…
   И тут поток школьников втянул их в класс.
   Утро.
   Вестибюль института заполнен студентами. Сдают в гардероб верхнюю одежду, облачаются в белые халаты. Шум, смех, приветственные возгласы. Молодежь того времени была чрезвычайно общительной, и эта общительность всячески поощрялась.
   С улицы вошла Люба. К ней бросились студентки, здоровались, шутили, смеялись. И Люба здоровалась со знакомыми и почти незнакомыми, шутила, смеялась, неторопливо пробираясь к вешалке.
   Плащ взяла незнакомая пожилая санитарка. И Люба перестала улыбаться:
   — А где Анна Васильевна?
   — Не знаю такую, — угрюмо сказала санитарка. — Я теперь тут, на польтах.
   — Но она же еще в субботу…
   — Сказано, не знаю. И все.
   — Уволили Анну Васильевну, — тихо объяснила подруга в белом халате — одна из двух студенток, которые ждали Любу в коридоре во время памятного ей зачета. — Я рано сегодня пришла и встретила ее на улице.
   — Перевели?
   — Говорит, просто уволили. Ни с того ни с сего. Она на работу вышла, а ей сказали, что уволена. Расстроена была очень.
   Громко прозвенел звонок. Студенты расходились по аудиториям.
   Комната, по стенам которой столько раз метался солнечный зайчик. Сейчас она освещена лампочкой под абажуром, зайчиков нет, а Маша и ее мать Анна Васильевна молча упаковывают немногочисленные пожитки. Книги, посуду, вещи.
   Звякнул звонок входной двери. Слышен голос соседки из коридора:
   — К вам, Анна Васильевна!
   Почти сразу же постучали в дверь. Лицо Анны Васильевны стало еще более замкнутым.
   — Да, войдите.
   Вошла Люба.
   — Здравствуйте. Что случилось?
   — Машенька, выйди на кухню, — помолчав, попросила Анна Васильевна.
   Тихо пробормотав: «Здравствуйте, Любовь Андреевна», Маша тотчас же вышла.
   — Вы… вы уезжаете? — удивленно спросила Люба, только сейчас обратив внимание на сборы.
   — Маша не знает, что меня уволили, так что сначала об этом, — вздохнула Анна Васильевна. — Я понимаю, Любовь Андреевна, что вы хотели помочь, но… Впрочем, я сама во всем виновата. В моем положении нельзя привлекать внимания.
   — Господи, за что же вас уволили?
   — Никаких причин не выдвигалось, просто уволили, и все. Я сразу же пошла в здравотдел, сказала, что согласна на любую работу, что у меня на руках дочь. Просила, умоляла, унижалась. Но там не грубили, нет. Очень вежливо объяснили, что пока никакой работы мне предложить не могут, но будут иметь в виду.
   — Может быть, мне следует…
   — Пожалуйста, не надо. Пожалуйста. Просто у них соскочила пружина, решили вдруг проявить бдительность. Это пройдет. Все проходит, надо просто ждать. Терпеливо ждать, когда они про нас забудут.
   — И вы решили уехать?
   — Разве я имею право что-либо решать, Любовь Андреевна? За меня решает кто-то и где-то. И «кто-то и где-то» решил, что мы с Машенькой должны выехать из этого дома в двадцать четыре часа. Даже машину на семь утра предоставили. Забота.
   — Куда же?
   — Нет, не на улицу, об этом тоже позаботились. Просто на окраину. «Овражки». Знаете такое место?
   — Н-нет. Где это?
   — Вот что написано в ордере, — Анна Васильевна достала бумажку, развернула:
   — «Овражная, семнадцать, комната номер десять». Кстати, моих соседей переселяют тоже, правда, не в «Овражки» и не с такой поспешностью. Вероятно, это простое совпадение — то, что меня уволили, и то, что срочно переселяют. Очевидно, наша квартира понравилась большому начальнику. Даже догадываюсь, какому именно: он бывал здесь по делам службы.
   — Кто это? — насторожилась Люба.
   — Не надо вам знать, Любовь Андреевна. В наше время лучше иметь как можно меньше информации, так спокойнее. Прожиточный минимум. Кстати, он мужчина весьма суровый и курирует наш институт. Так что будьте осторожны.
   — Господи, я отказываюсь что-либо понимать, — горько вздохнула Люба. — Какая-то изощренная жестокость.
   — Пожалуйста, не давайте никаких оценок. Ничему и никому. Время норы. Надо загнать себя в норку и сидеть в ней, как мышка. А я высунулась.
   — Завтра же пойду в здравотдел.
   — Никуда вы не пойдете, — сурово и жестко сказала Анна Васильевна. — У вас есть сын, у меня — дочь. Будем думать только о них, только! О них и ни о ком больше. А сейчас — прощайте и уходите. Уходите, Любовь Андреевна, уходите!
   Было ясное утро, и солнечный зайчик долго прыгал по голым стенам, по замусоренному полу, по пустой комнате. Никто не выглядывал в окно, никто не кричал счастливым голосом: «Мама, я пошла!..»
   Тишина стояла в комнате. И в этой почти могильной тишине отчаянно метался солнечный зайчик.
   Стоявший у книжного магазина Егор спрятал зеркальце, озабоченно, чисто по-отцовски нахмурился и решительно перешел на противоположную сторону улицы.
   Он вошел в подъезд, взбежал на третий этаж и, мысленно сориентировавшись, позвонил в квартиру. Дверь открыла молодая соседка.
   — Ты к кому?
   — Мне к Белкиным.
   — Уехали они. В семь утра машина пришла.
   — Куда уехали? — растерялся Егор.
   — На Овражную, что ли. Да, да. Овражная, семнадцать.
   Соседка посмотрела на обалдело молчавшего Егора и закрыла дверь.
   Глухая окраина города. Разбитая немощеная улица. Старые домишки и длинный унылый барак с коммунальной кухней и удобствами во дворе.
   Это и есть Овражная, семнадцать, о чем уведомляет тусклая табличка на углу.
   Егор долго рассматривал длинное деревянное сооружение. Он не спросил о комнате, какая предназначалась Белкиным, растерялся при виде многочисленных одинаковых окон, не знал, что делать, у кого узнать. Да и не было никого ни на улице, ни во дворе.
   Решившись, он несколько раз прошелся мимо барака, надеясь, что его, может быть, увидит Маша, и ни разу не подумав, что окна ее нового жилья могут выходить и во двор, а не только на пустую улицу. Потом он, выбрав место на противоположной стороне, достал зеркальце и направил солнечный лучик на барак, поочередно запуская его в каждое окошко..
   Из-за угла соседнего дома за его действиями настороженно наблюдала пожилая женщина в дворницком фартуке. Занятый пусканием солнечных зайчиков, Егор ее не замечал. А женщина незаметно подкралась и схватила его за руку.
   — Кому сигналы подаешь?
   Егор оторопел.
   — Кому сигналишь, спрашиваю? — продолжая цепко держать его, дворничиха свободной рукой достала милицейский свисток. — Милиция! Милиция!..
   Егор вырвался, уронив зеркальце. Побежал. Дворничиха бежала следом, свистела и кричала:
   — Милиция!.. Милиция, шпион тут! Шпион!..
   А зеркальце так и осталось на земле.
   В перерыве между лекциями вестибюль заполнен студентками и студентами. Преподавателей совсем немного, и они — в окружении молодежи. Здесь же знакомый бдительный преподаватель. Он строго выговаривает Любиной подруге:
   — Читайте газету «Правда», там все разъяснено о текущем моменте. И обязательно конспектируйте передовицы, буду строго спрашивать.
   По лестнице в вестибюль спускалась Люба. Услышала. громкий голос преподавателя «Основ», пошла прямо к нему сквозь толпу, раздвигая студенток, да, вероятно, и не замечая их сейчас.
   —…В период обострения классовой борьбы…
   В этот момент Люба прорвалась к преподавателю и, размахнувшись, прилюдно влепила ему звонкую пощечину. Все замерли. Доцент растерянно схватился за щеку. Люба, не оглядываясь, вышла из института. В тишине громко хлопнула входная дверь.
   Вечер. Темный коридор квартиры.
   Входит Люба.
   — А почему у нас темно, Егор? — удивленно спрашивает она и зажигает свет. — Егор!..
   Щелкает выключатель, вспыхивает свет в большой комнате. Люба стоит в дверях.
   — Егор! — уже волнуясь, окликает она.
   Никто не отзывается. Люба, торопясь, обходит всю квартиру, везде зажигая свет. Убедившись, что сына нигде не видно, возвращается в большую комнату. Не раздеваясь, в бессилии и почти отчаянии опускается на стул.
   И только сейчас замечает лежащую на столе записку.
   «Мама! Не волнуйся, на два дня уехал по делам. Это очень важно. Взял 20 руб. Из буфета. Прости, что без разрешения. Скоро вернусь, все объясню. Целую. Егор».
   Утром следующего дня зазвенел телефонный звонок. Люба была так взволнована, так ждала известий, что вылетела из ванной, едва набросив халат на мокрое тело. Схватила трубку.
   — Егор?..
   — Трофимова Любовь Андреевна? — спросил женский голос.
   — Да… — она растерялась. — Кто это?
   — Секретарь профессора Воронова. Ректор ждет вас сегодня в десять часов. Административный корпус, второй этаж. Постарайтесь не опаздывать.
   — Что-нибудь с Егором? — закричала Люба. — Что с моим сыном?
   В ответ зазвучали короткие гудки.
   Если бы не внезапная выходка всегда сдержанного, спокойного Егора, Люба непременно бы сопоставила свою публичную пощечину с утренним вызовом к ректору. Но думала она только о сыне, все остальное отодвинулось куда-то в глубину, на второй план, а потому влетела на второй этаж административного корпуса с естественным вопросом:
   — Что с моим сыном?
   — Не знаю, — пожилая секретарша была несколько огорошена. — Вы Трофимова? Проходите, вас ждут. — И распахнув обитую дерматином дверь кабинета, сказала в его глубину:
   — Студентка Трофимова.
   В кабинете Любу ожидали двое: рыхловатого вида ректор института профессор Воронов и коренастый мужчина в белом халате поверх обычного костюма.
   — Мой сын неожиданно уехал, — сказала Люба, входя в кабинет.
   — Куда? — растерянно спросил ректор, ожидавший любых слов, кроме прозвучавших: у его студенток, как правило, не было сыновей, способных куда-то уехать самостоятельно.
   — Не знаю, — Люба протянула записку ректору и опустилась на стул.
   Ректор почему-то передал записку неизвестному мужчине, даже не развернув ее. Все молчали, ожидая, когда он ознакомится с ее содержанием.
   — Об этом мы поговорим отдельно, — сказал он, возвращая записку Любе. — Вас вызвали по другому вопросу.
   — Можно начинать? — со школьной неуверенностью спросил профессор Воронов.
   Коренастый мужчина недовольно поморщился. Ректор, сбитый с толку исчезнувшим сыном студентки, некоторое время откашливался, перекладывая карандаши на письменном столе. Собравшись с духом и мыслями, сказал наконец:
   — Не далее как вчера утром вы публично нанесли оскорбление действием доценту нашего института Фролову Евгению Афанасьевичу.
   — Господи, — с явным облегчением вздохнула Люба.
   Для нее все вдруг встало на свои места. Преследование Анны Васильевны с дочерью Машей, в которую был влюблен Егор; пощечина в вестибюле института, внезапный вызов к ректору и даже таинственный отъезд сына неизвестно куда, зачем и почему. Она мгновенно вспомнила свой последний разговор с Анной Васильевной, ее предостережения, по-женски быстро оценила присутствие в кабинете постороннего мужчины, явно не привыкшего к медицинскому халату, и все поняла. Охота за мышками продолжалась, только мышкой на этот раз посчитали ее, и следовало во что бы то ни стало сразу же сбить их со следа, а может быть, и показать собственные зубки.
   —…Пережиток прошлого, — бубнил тем временем профессор. — Естественно, руководство института не может пройти мимо такого вопиющего факта. Высокий авторитет доцента Фролова Евгения Афанасьевича…
   — Извините, профессор, но при известном стечении обстоятельств не студентка бьет по физиономии доцента, а женщина — мужчину. Вы допускаете такие обстоятельства?
   — То есть как это понимать? — растерялся ректор. — Что вы имеете в виду?
   — Я имею в виду, что здесь возможны и личные отношения, профессор. А поскольку я — замужняя женщина, то убедительно прошу вас разрешить это недоразумение здесь, в этом кабинете. Я заранее согласна с любым вашим решением вплоть до отчисления из института, только без всяких публичных толкований. Думаю, что доценту Фролову тоже не хочется афишировать пощечину, поскольку это может не понравиться его жене.
   — Безусловно, — буркнул коренастый, неожиданно улыбнувшись при этом.
   Улыбка имела столько оттенков, что Люба замолчала. Ей вдруг показалось, что она в чем-то переиграла, и сейчас лихорадочно проворачивала в голове весь предыдущий разговор.
   — Безусловно, есть много неясностей, но проступок экстраординарный, и мы не можем… — бубнил ректор, окончательно сбитый с толку как внешним спокойствием провинившейся студентки, так и в особенности подмеченной им странной улыбкой коренастого мужчины. — Конечно, мы тут посоветуемся…
   — Ни к чему, — перебил коренастый. — Вопрос ясен. Идите. Пока.
   Последние слова предназначались Любе, а «пока» прозвучало весьма странно: то ли как прощание, то ли как предупреждение. Люба отметила эту двусмысленность, но тут же встала и, поклонившись, вышла из кабинета.
   Она уже спускалась по лестнице административного корпуса, когда сверху окликнули:
   — Трофимова, задержитесь.
   Сверху спешил коренастый. Без халата.
   — А ты не проста, Трофимова, — сказал он, поравнявшись. — Лихо ушла в активную оборону, боевая подруга.
   Вроде шутил, а глаза не смеялись. Сухими были, как колючки. Люба глянула в них, отвернулась.
   — С сыном не поможете мне?
   — Нет. Да никуда он не денется, в записке срок обозначен. Если завтра не явится, обращайтесь в милицию, это по их части, — открыл дверь, хотел шагнуть раньше Любы, но задержался, глянув через плечо. — А доценту этому теперь из института уйти придется. Ловко, Трофимова!
   И вышел все-таки раньше Любы.
   Егор приехал на следующий день, как и обещал. Он был уже дома, когда Люба пришла из института.
   — Егор!.. — Люба бросилась к сыну, обняла, прижала. — Ох, сын, как же ты меня напугал…
   — Ну чего ты? — смущенно говорил Егор, гладя ее по плечу. — Ну чего плачешь-то? Я тебе тут картошку сварил… И потом, я же доложил по всей форме: куда еду, когда вернусь.
   — Теперь доложи, зачем ездил. По всей форме, — сквозь слезы улыбнулась Люба.
   — Ездил в танковое училище узнавать насчет приема.
   — Боже мой, Егор, зачем такая спешка? Сначала надо хотя бы закончить школу…
   Разговаривая, они прошли из коридора в большую комнату. Люба села к столу.
   — Садись. Расскажи, что узнал.
   — Сначала почему такая спешность, а то будет непонятно, — произнес Егор.
   Он ходил по комнате, по-отцовски сдвинув брови, и мать с гордостью и любовью смотрела на него. Это был ИХ сын. Ее и Алексея. Во всем — их сын.
   — Я испугался, мам, — вдруг сказал он. — Испугался, что я трус, понимаешь? А трус не может защитить ни тебя, ни Машу. А ей нужна помощь, я знаю. Моя помощь, а какая помощь от труса?
   — А почему ты вдруг решил, что ты — трус?
   — Вдруг — это ты правильно сказала, очень правильно. Я ведь вдруг испугался, понимаешь? Испугался, аж поджилки затряслись, а кого? Кого?
   — Кого же, Егор? Кого ты испугался?
   — Она даже разговора не стоит. Детский какой-то страх из-за милицейского свистка. Но он же был во мне, был, я знаю, я чувствовал его. И долго думал потом: как же так? Значит, страх живет во мне, так получается? Значит, надо его задавить, пока он еще маленький, еще детский. Пока он не вырос — там, во мне, где шевельнулся, — его надо задушить, а то он всего меня заполнит, и тогда все. Армия прощай, Маша прощай, да и я, Егор Трофимов, сын командира Красной Армии, тоже прощай. Могу я такое допустить? Ты можешь? Отец может?
   Он не кричал, не метался по комнате, не впадал в истерику. Он размышлял вслух, говорил очень рассудительно, словно еще раз пытался разобраться в себе самом до конца. Люба поняла, что он серьезно озабочен, может быть, не столько каким-то мистическим страхом, который обнаружил в себе, сколько тем, что вчера еще был мальчишкой, а завтра утром проснется юношей. Его сдержанное волнение передалось ей, и она тоже постаралась быть рассудительной и серьезной.
   — Я понимаю тебя, сын. Но все-таки, может быть, следует сначала закончить школу? Образование только поможет тебе справиться со всеми страхами.
   — Образование, вероятно, поможет, а вот время — нет. Если я этого трусливого гада сейчас в себе не удушу, потом поздно будет. Потом я стану трусом с образованием, вот кем я стану.
   — Но ведь в танковое училище принимают после средней школы, разве не так, Егор?
   — Принимают и после девяти классов, я все узнал. Если нет троек.
   — А у тебя их — полтабеля, — узнав о тройках, Люба очень обрадовалась, но всеми силами сдерживала радость.
   — Каких, мам, каких? По литературе да истории? Это не по профилю.
   — Все это слишком серьезно, Егор. Подождем отца, а тогда и решим.
   — Поздно, поздно, поздно! — Егор трижды стукнул кулаком по ладони, подтверждая каждое «поздно». — Гад этот во мне растет и растет, даже ночью чувствую, как он там внутри шевелится. Но я все разузнал, все. Меня возьмут в роту подготовки, весной допустят к экзаменам.
   — Нет, Егор, так скоропалительно жизнь не решают, — Люба опять встревожилась. — Надо все взвесить, посоветоваться, обсудить…
   Егор вдруг улыбнулся, и она замолчала. Потом спросила:
   — Чему ты радуешься, хотелось бы знать? Собственным капризам?
   — Посоветуемся, взвесим, обсудим, да? Это ведь для него, для страха моего, питание. Это он сейчас ликует, это он улыбается, твою поддержку почуяв. Ему поддержку, а не мне, вот ведь в чем тут дело. Странно получается, мам, я человеком хочу стать, Маше опорой… Ну и тебе, само собой. А ты подождать уговариваешь. Потом, мол, Егор, после дождичка в четверг. Жизнь нужно делать, а не ждать, пока она из тебя что-то там сама сделает. Делать, мама, так отец меня учил. И мое решение окончательное. Завтра заберу из школы документы — и в училище. Помнишь четвертый пункт боевого приказа? «Я решил», вот как он звучит. Так я — решил.
   И вышел из комнаты. А Люба тихо и беспомощно заплакала.
   На следующий день она собирала сына в танковое училище. Аккуратно складывала пожитки в небольшой чемоданчик: трусы и майки, которые в те времена назывались «соколками», теплое белье и свитер, носки и портянки. Она прекрасно понимала, что такое служить в армии, знала, что всем этим вещам суждено так и остаться в чемодане, который сунут в номерную ячейку вещевого склада, но только так она могла проявить заботу о сыне. И еще Люба ясно представляла себе, что Егор добьется своего, как добился ее письменного согласия на уход из школы, получит все причитающиеся ему документы и характеристики, и завтра — ну, в крайнем случае, послезавтра — она проводит его во взрослую жизнь.
   Ее очень беспокоила эта завтрашняя жизнь сына, поскольку начиналась она стремительно и куда раньше положенного по закону срока. Она жалела Егора, себя и мужа, и глаза ее все время были, что называется, на мокром месте.
   В дверь позвонили. Люба несколько удивилась, так как у Егора был собственный ключ, старательно вытерла слезы и вышла в коридор.
   Люба открыла входную дверь, и в квартиру проскользнули две знакомые студентки.
   — Что случилось? Почему тебя не было в институте?
   Они почему-то несколько смутились и замолчали.
   — Сына в дорогу собираю. В танковое училище.
   — Да он же совсем еще мальчик, — удивилась одна из студенток.
   — Что делать, Трофимовы взрослеют быстро, — грустно улыбнулась Люба. — Да и времена нынче такие.
   — Говорят, доцент-то наш по собственному желанию уволился! — вдруг радостно объявила вторая.
   Они о чем-то возбужденно затараторили, Люба не слушала. Сказала, почему-то вздохнув:
   — Поставьте чайник, девочки. Чайку попьем.
   И тут где-то далеко ударил станционный колокол…
   Дважды ударил станционный колокол.
   — Все, — сказал Егор. — Экипажи, по машинам!
   Люба и сын стояли на перроне возле готового к отправке пассажирского поезда.
   — Пиши, — скрывая вздох, проговорила Люба и даже попыталась улыбнуться.
   — «Красная Армия, Алексею Трофимову». Знаю, мама, адрес точный!
   Люба крепко обняла его. Потом Егор высвободился, побежал к вагону, крикнув:
   — Батю целуй!..
   Кондуктор дал свисток, состав медленно тронулся. А Егор вдруг метнулся назад, к матери.
   — Держи, мам, — отдал ей ключи от квартиры. — А то еще потеряю где-нибудь в танке!
   Торопливо поцеловал ее, догнал уходящий вагон, вскочил на подножку. Заорал с мальчишеским восторгом:
   — Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону!..
   Люба стояла на перроне, махая вслед уже ушедшему поезду. Сквозь колесный перестук донеслось мальчишеское:
   — Маше привет!.. Слышь, ма?.. Маше-е!
   Добровольный уход опозоренного доцента Фролова Любу совсем не обрадовал. Она прекрасно понимала: как бы коллеги ни относились к преподавателю «Основ» — затронута не просто честь института (это было бы еще полбеды!), поколеблено само доверие к его, а стало быть, и их благонадежности. Теперь напуганный преподавательский коллектив сделает все возможное, дабы избавиться от опасной студентки. При молчаливом согласии тех, кто так и не научился носить белый халат медика, привыкнув к совсем другим мундирам. Она всегда старательно и хорошо училась, но теперь ей предстояло учиться только на «отлично с плюсом». А потому ежедневно до поздней ночи корпела над учебниками и конспектами.
   И в ту ночь она упорно занималась в большой комнате своей опустевшей, непривычно тихой квартиры. Вызубрив очередной кусок, прикрывала конспект, повторяя заученное про себя.
   Коридор. Бесшумно открылась входная дверь, и в квартиру тихо вошел Алексей. Он был в иностранной шляпе, иностранном плаще и с иностранным чемоданом. Поставил чемодан, не раздеваясь, прокрался к освещенному дверному проему большой комнаты и осторожно заглянул в нее.