Вайан Роже. Бомаск

   Из-за близкого уже гребня поднялись вдруг три ворона. Коршун пошел на них и снова мяукнул. Потом три ворона и коршун исчезли за гребнем.
   - Вороны всегда верх возьмут, - крикнула Пьеретта.
   - Потому что они стаей летают, - крикнул ей в ответ Красавчик.
   - Трусы! - крикнула Пьеретта.
   Ближе к гребню подъем становился все более и более пологим. Они пробежали ещё несколько метров. Пьеретта и сейчас бежала первой. Достигнув гребня, она упала на низкую траву. Красавчик догнал её и упал с ней рядом.
   Они лежали в низкой траве ничком, совсем близко, но не касаясь друг друга. И слушали, как постепенно становится все ровнее их прерывистое дыхание. Пот и кровь, разгоряченная бегом, жгли их, словно укусы целого полчища рыжих муравьев.
   Ища прохлады, Красавчик зарылся лицом в траву. Вдруг он повернулся к Пьеретте и заметил, что, чуть приподнявшись на локтях, она внимательно глядит на него. Он нашел взглядом её взгляд, она не отвела глаз, и он увидел, как в них проступило безмерное смятение. Он потянулся к ней со смущенным и робким видом. Тогда она прижалась к нему, спрятала лицо у него на плече и почувствовала на губах соленый вкус пота, смочившего рубашку.
   Коршун отбивался теперь от десятка воронов. Их яростные крики воинственно и гулко отдавались в небе. Черные и коричневые перья вперемешку, медленно кружась, как снежинки, осыпали сплетенные в объятии тела.
   Красавчик привык к тому, что женщины медлят покинуть его объятья, удерживают его, когда он пытается потихоньку выскользнуть. Он нежно ласкал их, потому что очень любил женщин и был благодарен им за подаренную радость. Но как только проходила вспышка страсти, он начинал думать о постороннем: об очередной боевой вылазке, когда был в партизанском отряде, о клепке судового корпуса, когда работал на верфях "Ансальдо"; а в объятиях подруги мавританки в те годы, когда он перевозил мрамор из Карарры в Северную Африку, он думал о чудесном изобретении парусных судов, позволяющих моряку использовать силу ветра, чтобы идти против ветра. Ему тут же приходили в голову самые различные мысли, соображения, целые картины, словно он выпил большую чашку крепкого кофе. И все же он ласкал свою подругу, отвечал на её нежные речи милыми итальянскими словечками, называл её уменьшительными именами, а сам думал совсем о другом.
   Но Пьеретта тут же вырвалась из его объятий.
   - Солнце уже высоко, - сказала она. - Я обещала, что мы придем к десяти часам.
   Она отряхнула травинки, приставшие к платью, а он все ещё лежал, сплетя на затылке пальцы, и с удивлением глядел на нее.
   - Сын будет ждать, - пояснила Пьеретта.
   Красавчик поднялся.
   - Пойдем, - сказал он.
   Ложбина, покрытая молоденькой травкой и мхом, мягко спускалась вниз, а за зеленой дубовой рощицей начиналась тропинка. Красавчик шел следом за Пьереттой. Она шагала крупным шагом, но так легко, словно летела на крыльях.
   В рощице бежал ручей, и оба опустились возле него на колени. Пьеретта погрузила лицо в прохладную воду, затем выпрямилась и тряхнула головой. Во все стороны полетели мелкие брызги.
   Бомаск глядел на Пьеретту. Впервые в жизни он чувствовал себя неловко. Он потянулся к ней, хотел обнять, но она мягко отвела его руку.
   - Ты не сердишься? - спросил он.
   Она улыбнулась ему сквозь дождь капель, стекавших по её лицу.
   - А почему я должна сердиться? - ответила она вопросом.
   Красавчик нагнулся к ручью.
   - Нет, нет, - воскликнула Пьеретта. В сложенные горсточкой ладони она зачерпнула воды и протянула свой дар Красавчику. И он пил воду из этих сложенных горсткой рук. Вдруг она быстро поцеловала его в лоб и тотчас вскочила на ноги.
   - Опаздываем, - сказала она. - Иди за мной, мы спустимся через пастбища.
   У края ложбины прямо под их ногами краснели черепичные крыши, вздымала свой шпиль крытая шифером колокольня деревушки Гранж-о-Ван; десятка три домиков забилось в расселину горы, а сама гора спускалась вниз круто и обрывисто: будто неприступный утес, царила она над долиной, еле различимой в дымке тумана.
   Теперь они шли по высокой траве, доходившей им до пояса. Пьеретта быстро шагала, преодолевая самые крутые спуски, слегка откинув назад голову, и по свободным движениям её рук и ног видно было, что ходьба по горам не стоит ей никаких усилий. Ведь сотни раз бегала она здесь ещё девочкой! Красавчик тоже был из горной местности. Они спускались не останавливаясь, и даже не разговаривали, чтобы не потерять дыхания.
   2
   В это воскресенье меня не было в Гранж-о-Ване, и только потом мало-помалу из рассказов Бомаска, Пьеретты и Миньо я узнал, как прошел этот день у моих соседей Амаблей.
   Супруги Миньо на своем мотоцикле прибыли значительно раньше Пьеретты и Красавчика. Эме Амабль сразу же пригласил Миньо в подвал выпить стаканчик вина. Вслед за гостем выпил и сам старик.
   - Не ахти какое, - сказал он с гримасой отвращения.
   - Да нет, ничего, - из вежливости возразил Фредерик.
   - Чистый уксус! - сказал старик.
   - Может быть, чересчур молодое? - спросил Миньо.
   - Просто кислятина, - ответил старик.
   - Его стоило бы обработать, - заметил Миньо.
   - И виноград такой же стал, как все прочее, - сказал старик. - Все к черту идет. Ты пойди на орешники погляди, листьев на них осталось не больше, чем волос у тебя на голове. Знаешь, что с ними такое случилось? Я нынешней зимой две штуки спилил - вся сердцевина сгнила. А на дубы, которые растут вдоль дороги, ты обратил внимание, когда сюда ехал? Сплошь покрыты маленькими такими голубенькими бабочками: гусеница все молодые побеги пожрала. А дуб, он теперь не умеет защищаться.
   - Надо бы их обработать, - посоветовал Миньо.
   - Обработать, обработать, ей-богу, ты словно учитель стал, - сказал старик. - Думаешь, все дело в химикатах. Пятьдесят лет назад не требовалось ни виноградники серой опылять, ни сады ядами опрыскивать, а к нам сюда из самого Лиона за вином и фруктами приезжали. Ты наши яблоки пробовал? Раньше такими свиней кормили. Теперь у нас и ранет-то на ранет не похож, и кальвиль совсем не тот стал. Только и годятся яблоки что на сидр...
   Миньо рассеянно внимал сетованиям старика Амабля по поводу всех этих апокалиптических ужасов. Он не раз слышал в округе подобные рассказы и уже составил себе мнение по этому вопросу. Жалобы соответствовали фактам. Там, где население становится менее плотным, где за счет посевов расширяются пастбища, а пастбища вытесняет лес, - в таких местах вся природа дичает.
   - Погодите, - говорил Эме Амабль, - лет через пятьдесят в наших краях не станет больше ни орешника, ни яблонь, ни дубов, одни колючки будут расти.
   - Вот какое дело, - прервал его Миньо, - Пьеретта просила предупредить, что она приведет с собой к обеду ещё одного гостя.
   Старик Амабль поглядел на него.
   - Значит, дружка наконец себе завела?
   - Нет, что вы! - запротестовал Миньо. - Это просто товарищ, и только.
   - А вы все политикой занимаетесь? - спросил старик.
   - Придется заниматься, пока не перестроим мир, - сказал Миньо.
   - Конец миру настанет, пока вы его перестроите.
   Раймонда чувствовала себя прекрасно в доме Амаблей и частенько проводила у них воскресные дни. У стариков была землица, так же как и у её родителей, а землевладельцы всегда поймут друг друга. Разве дружки-приятели Фредерика могут понять чувства женщины, выросшей в семье землевладельца? Родители Раймонды жили около шоссе, не то что Амабли, домик которых ютился в глуши, в конце пустынной проселочной дороги. Словом, с одной стороны, наличествовало относительное равенство двух землевладельческих семей, а с другой - Раймонда имела все основания чувствовать свое превосходство. Ей казалось, что она приехала навестить людей одинакового с ней общественного положения, но неудачливых. В ней заговорила старая крестьянская закваска. Через полчаса после приезда она уже подвязалась фартуком, оберегая прошлогоднее "пляжное" платье, нарочно надетое для сегодняшнего путешествия, и, принявшись помогать на кухне тетке Адели, усердно ощипывала курицу, которая предназначалась для жаркого. Однако старуха нет-нет да и бросала на гостью критический взгляд и находила, что руки у неё чересчур пухлые, а ноги "как тумбы". "У них там в Бри, на равнине, все женщины такие, - думала она. - Кормят их маисом, будто каплунов, вот они и жиреют где не надо".
   - Автобус давно прошел по нижней дороге, - сказала она. - Пора бы уж Пьеретте быть.
   - Ах да! - воскликнула Раймонда, приберегавшая волнующее сообщение напоследок. - Я и забыла вам сказать, что Пьеретта пошла пешком через горы.
   - Что ж так? - удивленно спросила старуха.
   - Да, да, - подтвердила Раймонда. - Как же это я забыла!.. Пьеретта просила предупредить вас, что она приведет к обеду своего хорошего знакомого, с которым она пошла вдвоем.
   - Кто ж он такой? - спросила старуха.
   - Вы его знаете, - ответила Раймонда. - Тот самый итальянец, который приезжает к вам за молоком.
   - Ну и диво! - сказала старуха. - Что ж это Пьеретте вздумалось водиться с макаронщиком?
   Пьеретта не захватила с собой зеркальца. Перед уходом на фабрику она всегда проводила пуховкой по лицу и подкрашивала губы, как того требовала своего рода вежливость перед товарками по работе. Но в этот весенний воскресный день, отправляясь в горы, она только умылась холодной водой. В волосах у неё запутались былинки. Красавчик, пораженный безмолвием Пьеретты, расстроенный внезапной её отчужденностью, позабыл её предупредить об этом. Когда они добрались до дома Амаблей, старуха Адель сказала:
   - Долго же вы шли!..
   Пьеретта не заметила иронии - она обнимала своего сына.
   - Вы что, на травке соснули? - спросила Раймонда.
   Пьеретта густо покраснела.
   Желая прервать наступившее молчание, Миньо, который никогда не понимал такого рода намеков, вдруг запел:
   В траве проспали целый час,
   И солнце сторожило нас...
   Раймонда визгливо засмеялась.
   - Чему ты смеешься? - спросил Миньо.
   Пьеретта круто повернулась и сказала сыну:
   - Пойдем посмотрим твоих ягняток.
   Она взяла сынишку за руку и повела его во двор. Лишь только Пьеретта вышла за порог, краска опять залила ей лицо: она подумала, что Красавчику может показаться, будто она стыдится его, так как он итальянец.
   В хлеву Роже деловито объяснял маме: "У Белянки только один ягненочек, и он, знаешь, совсем черный. А Чернушка объягнилась тремя, и все три беленькие-беленькие. Один был такой малюсенький, меньше всех, и его стали поить из рожка молочком, и он стал толще всех..." Но Пьеретта не слушала малыша; рассеянно поглаживая его по головенке, она думала о своем. Она страшно досадовала на самое себя. Нельзя сказать, чтоб она придавала очень уж большое значение тому, что произошло утром в горах, ведь с тринадцати до восемнадцати лет она каждое лето проводила в деревне у дяди, её посылали пасти скот на горных лугах, и так же, как у других пастушек, у неё были дружки среди юных пастухов, её сверстников. Однако по своему собственному опыту и по опыту других работниц фабрики она хорошо знала, какой ценой приходится платить за любовь. Вновь "зажить по-семейному", "завести свое хозяйство" - это значило, что после восьмичасовой работы на фабрике тебя ждет дома уборка, стряпня, стирка на себя и на мужа.
   Не будет времени на чтение, да еще, пожалуй, придется отказаться от той большой работы, в которой теперь для неё весь смысл жизни. А мимолетные романы обычно обрывает рука акушерки или деревенской знахарки, кончаются они страданиями и женскими болезнями. Пьеретта знала, что когда-нибудь все будет совсем иначе, и это тоже было целью её работы, но сейчас дело обстояло именно так. Она надеялась, что окончательно избавилась от всех ловушек любви. С тех пор как она выгнала мужа, ей без труда удавалось смирять волнения крови; она сердилась на Красавчика за то, что он опять пробудил их, и досадовала на себя, зачем она сердится на него.
   Роже обошел с мамой все дедушкины владения. Ульи в саду оказались старательно починенными и заново выкрашенными. Упавшую местами изгородь подняли, заменив подгнившие столбы новыми. Яблони были очищены от побегов омелы, которую старик Амабль уже сколько лет не удосуживался вырвать с корнем. Пьеретте с детства был знаком тут каждый кустик, и она не могла не заметить всех этих перемен. Мальчик объяснил ей:
   - Ульи поправил братец Жан... И печку тоже починил братец Жан... А ещё у Жана есть мотоциклетка, и Жан меня катал.
   Пьеретта вспомнила, что в числе её родственников есть троюродный брат, но не могла припомнить, кто он и какой он с виду. Что представляет собой этот незнакомый Жан? Малыш без умолку твердит о нем, на каждом шагу видны следы его хозяйственных забот. Обычно Пьеретта не очень беспокоилась о сыне. Материнские её тревоги успокаивала мысль, что ему хорошо в Гранж-о-Ване, где она сама и в детстве и в юности находила приют в трудные дни жизни и где весь уклад оставался таким же, каким она помнила его с малых лет. Но то, что Роже возил на мотоцикле какой-то чужой человек, ей не понравилось. Она сразу повернула к дому.
   - Какой это Жан катал Роже на мотоцикле?
   - Как какой? - удивилась старуха Адель. - Ты разве его не помнишь?
   И она сообщила: сын такого-то, внук такого-то.
   - Он теперь в депо на железной дороге служит в Сент-Мари-дез-Анж, сказал старик Амабль. (Сент-Мари-дез-Анж - городок на равнине, километрах в пятнадцати от Гранж-о-Вана, крупный сортировочный узел юго-восточной железной дороги.)
   - Уж больно Жан подружился с твоим сыном. Когда он у нас бывает, мальчишка не отходит от него.
   - Жан иной раз приезжает помочь нам. На мотоцикле сюда за четверть часа доберешься.
   - Да неужели ты его не помнишь? Ты ведь на вечеринках с ним плясала...
   На проселочной дороге затрещал мотор, и в ворота влетел большой мотоцикл, окрашенный в зеленый и красный цвета и сверкавший на солнце никелированными частями. Как свой человек в доме, Жан отвел машину под навес и направился к крыльцу. Это был рослый, белокурый и румяный парень, несколько мешковатый.
   - Не узнаешь, Пьеретта?
   - Нет, как же, как же, узнаю... - ответила Пьеретта. - А почему же ты один приехал? Ты ведь был женатый. Помнится, жену себе взял из Анпонэ...
   - Жена у него в прошлом году померла, - сказала старуха Адель.
   С минуту все молчали из уважения к памяти покойницы. Потом Жан сел на краешек деревянной скамьи и взял к себе на колени сына Пьеретты.
   - Ну как, парень, значит, решено? Ты у нас будешь гонщиком на мотоцикле?
   Пьеретта сразу разгадала замысел дяди и тетки. В Гранж-о-Ване все девушки мечтали выйти за железнодорожника - жалованье хоть и небольшое, но получают его каждый месяц неукоснительно, и, стало быть, в доме появятся наличные деньги, а их-то как раз и не хватало в мелких крестьянских хозяйствах.
   Жан играл с маленьким Роже. "Он уже ведет себя как папаша", - подумала Пьеретта, и глаза её засверкали от гнева. Красавчик любовался блеском её глаз, ярким румянцем, заигравшим на её щеках, но не мог понять, какие чувства волнуют всех этих людей и почему они как будто сердятся друг на друга; ему думалось, что он в какой-то мере виновник их недовольства, и у него было тяжело на душе. Обед прошел в угрюмом молчании, только Миньо да старик Амабль поддерживали разговор за столом.
   После обеда дядя с племянницей пошли прогуляться в поле.
   - Тебе шибко полюбился этот парень? - спросил вдруг старик Амабль.
   - Какой парень?
   - Да твой дружок!
   Пьеретта поглядела ему прямо в глаза.
   - Он вовсе мне не дружок.
   - Нехорошо для молодой женщины долго жить одной.
   - Мне это уже говорили, - сердито заметила Пьеретта.
   Ей вспомнились слова Кювро, сказанные им после собрания. Но тогда Пьеретту растрогала забота старика, а поучения дяди её раздражали. "Ему-то какое дело? Что он вмешивается?" В тех редких случаях, когда дядя пытался оказать на неё давление, она весьма бурно давала отпор. Когда-то Эме Амабль уговорил своего младшего брата, отца Пьеретты, бросить горы и поступить на фабрику в Клюзо, а сам поспешил выкупить по дешевке у брата его надел, который тот уже не мог обрабатывать. "Так чего же он теперь вмешивается?" думала Пьеретта. Впрочем, она, не отдавая себе в этом ясного отчета, считала, что фабричная работница лучше разбирается в новых условиях жизни, чем старик крестьянин, что умом она зрелее его и сама найдет разумное решение любого вопроса.
   - Говорили тебе? - продолжал старик. - А как же не говорить-то? Вон ты какая у нас стала. Красивая да нарядная, прямо хоть под венец. Все знают, что у тебя золотые руки. Поди, немало вокруг тебя женихов вьется, хотят тебя в дом хозяйкой взять.
   - Я и без них в своем доме хозяйка, - сухо ответила Пьеретта.
   Довольно долго они шли молча. И молчание это становилось тягостным. Дорога тянулась мимо той луговины, которая за тридцать лет постепенно стада собственностью Амабля - он собирал эту землю полоску за полоской: что обменял, что получил по наследству, что прикупил. Как долго он присматривал эти клочки земли, как упорно торговался! Лет пятьдесят назад, когда в деревне ещё было больше ста дворов, в этой лощине сеяли коноплю, и до сих пор её по-прежнему называли Конопляниками. Историю этих Конопляников Пьеретта сто раз слышала от дяди.
   - Конопляники-то какие зеленые! - сказала она. - Даже в засуху трава не выгорела.
   - Да уж таких лугов во всей округе не сыщешь... А сена мне все равно нынче не хватит. Кроме Конопляников, только в Молларе ещё можно будет клевера скосить. Да и то... Прошлой осенью я там не успел пройтись косой, а нынче по весне некогда было выжечь солому. А на Гнилушках люцерна совсем никудышная, потому что там земля удобрения просит, а мы её не удобряем.
   Вдруг он остановился:
   - Послушай, бросила бы ты фабрику. Ну что ты потеряешь?
   - Работу потеряю, - ответила Пьеретта.
   - Да ведь у вас не то что на железной дороге, пенсию все равно не выслужишь.
   Пьеретта вспомнила о Кювро.
   - Нет, почему же! АПТО платит старым рабочим пенсию - тысяча триста пятьдесят франков в месяц.
   - Да разве это деньги?
   - Конечно, не деньги, - согласилась Пьеретта.
   - Нам одним со старухой уже не под силу с хозяйством управляться, продолжал Амабль.
   Пьеретта понимала, что дядя хитрит. Уже лет десять, как он распахивал только небольшой участок для собственных нужд. Вся остальная земля отводилась под пастбище и сенокосы. Для мелких покупок, которые делались в базарные дни, по пятницам, он добывал деньги продажей телят и молока.
   - Состарились мы! - продолжал он.
   - Вот уж неправда. Оба вы ещё молодцы!
   Но Амабль отрезал напрямик:
   - Работы в хозяйстве хватит и на два семейства. Землю и двор я отпишу твоему сыну.
   - Вы хотите, чтобы я опять сошлась с Люсьеном? (Так звали её мужа.)
   - Нет, - сказал старик, - Люсьен - лодырь. Но ты ведь можешь второй раз выйти замуж.
   - Ежели это случится, тогда посмотрим, - ответила Пьеретта.
   И тут же она подумала: "Не пробыла в деревне и пяти минут, а уже хитрю, как деревенская". Ведь эти слова: "Ежели это случится, тогда посмотрим" - означали: "Говори яснее. Я прекрасно вижу, куда ты гнешь, но говори яснее".
   - Жан с охотой бы на тебе женился.
   - За вдовца идти?! - воскликнула Пьеретта.
   Ей вспомнилось, как в деревне высмеивали невест, выходивших замуж за вдовцов.
   - Да ведь и ты уж не девушка, - заметил старик Амабль.
   - Но он мне родней приходится, - сказала Пьеретта.
   Опять она выставила возражение в чисто крестьянском духе. В этой деревушке на лесной прогалине, которая ещё недавно, пока не провели шоссе, была оторвана от всего мира, словно малый островок в беспредельном океане, страх перед черным злом кровосмешения все ещё был сильнее расчетов на наследство и сердечных склонностей. Дочь одного из соседей Амабля так и осталась старой девой, потому что десять лет назад родители не позволили ей выйти замуж за двоюродного брата, которого она любила без памяти.
   Но, выдвинув это важнейшее возражение, Пьеретта тут же упрекнула себя за свои крестьянские уловки. Ну зачем она позволяет старику дяде заводить такие речи. Нехорошо это, недостойно её. Надо было сразу оборвать разговор. Отчего она ведет эту игру? Может быть, оттого, что в открытом поле в три часа дня очень уж знойно и она разомлела от жары. Или оттого, что ей стыдно, что она разочаровалась в себе. Как она могла так вдруг распуститься и поддаться нынче утром тому, что считала навсегда укрощенным в себе? А может быть, ей просто не хотелось огорчать старика, сразу разрушить все его планы, которые он, вероятно, долго обдумывал.
   - Да вы с Жаном только троюродные, - продолжал Амабль уговоры.
   И он стал перечислять знакомых им обоих крепеньких, здоровых ребятишек, у которых отец и мать были в родстве друг с другом.
   - Так вот почему Жан повадился сюда ездить, - сказала Пьеретта. - Роже мне показывал и ульи и починенную изгородь. А ты ведь никогда не любил возиться с изгородями...
   - Да, Жан теперь часто к нам ездит, - сказал старик. - Помаленьку помогает мне - то в том, то в другом.
   - Найми лучше работника, - сказала Пьеретта.
   - Работники нынче больно много просят. Подавай им такую же плату, какую получают батраки в Босской долине или в Бри. А там ведь настоящие зерновые фабрики. - Слово "фабрики" было произнесено с глубоким презрением. - У них там и машины, и химические удобрения. Урожай они собирают по сорок центнеров с гектара. А мы и в добрые-то годы больше пятнадцати центнеров не берем. Нам не по карману платить батракам такую же цену.
   - А почему они должны брать с тебя дешевле, чем с других?
   - Да я и не корю их, а только...
   И он стал объяснять, что батрак в конечном счете обходится дорого, а доходу приносит мало. Они дошли до дороги, где она упиралась в гору и превращалась в узкую тропинку. Оттуда были видны все угодья Амабля.
   - Как же так! - сказал старик, глядя вокруг. - Тридцать лет я по клочкам собирал свою землю, а теперь, стало быть, пускай она терновником зарастет?
   А Пьеретта думала о том, что таков уж закон конкуренции: крупные экономии в Босе и Бри разорят её дядю и отнимут у него землю так же, как в свое время он отнял землю у бедных крестьян Нижних выселок. Крупным экономиям это под силу, потому что у них есть тракторы, есть деньги на покупку удобрений, а её дядя в течение тридцати лет прижимал мелких хозяев, давал им своих волов для пахоты и требовал за это отработки в его хозяйстве. Пьеретта не высказала вслух своих мыслей, потому что ей было жаль старика, которому грозила беда. Но кое-что ей было непонятно: дядя никогда не нанимал батраков, неужели он вдруг так одряхлел, что не может управиться один?
   - Жан поступил на железную дорогу сразу после военной службы, - сказал старик Амабль. - Через двадцать лет он может выйти на пенсию. Он ещё будет тогда не старый. Я к тому времени помру или уж совсем развалиной стану, и вы будете тут хозяевами, все вам даром достанется.
   "Через двадцать лет!" Пьеретта даже вздрогнула. Она была убеждена, что через двадцать лет в Гранж-о-Ване будет колхоз. Знакомый агроном сказал ей, что здешние земли больше всего подходят для плодовых садов. Она часто об этом думала, потому что любила деревню, где прошло её детство, единственное счастливое время её жизни до поступления на фабрику. И она мысленно рисовала себе, как крутые склоны, окружавшие долину, будут засажены шпалерами вишен, груш и яблонь. Сады поднимутся до того родника, из которого она пила сегодня воду вместе с Красавчиком; колючего кустарника и в помине не будет, а сосновая роща превратится в парк, и посредине его построят дом отдыха. В июне месяце по шоссе вереницами покатят грузовики, доставляя на станцию корзины вишен. И когда ей рисовались в мечтах такие картины, она задавалась вопросом, как лучше подступиться к дяде, чтобы убедить его войти в колхоз. "Так просто его не уговоришь, ведь он целых тридцать лет собирал по лоскуткам свою землю. Советские люди тоже прошли через такие трудности, - думала Пьеретта, - их опыт поможет нам разрешить самые сложные задачи и избежать тех ошибок, которые случались у них". Пьеретта плакала, читая "Поднятую целину". Но сейчас совсем не время говорить старику о будущем. Пропустив мимо ушей его реплику "через двадцать лет", она резко сказала:
   - За Жана я не пойду.
   Они молча повернули к дому. Возле старой липы, укрывавшей в своей тени колодец, старик Амабль остановился, решив довести до конца откровенный разговор с племянницей.
   - А ведь покойная-то жена Жана держала лавку...
   - Вот оно что! - ответила Пьеретта. - Я и не знала. Лет пять ничего о них не слышала.
   - Да, лавку держала, - повторил старик. - Скобяным товаром они торговали в Сент-Мари.
   - Так вот почему у него такой прекрасный мотоцикл. На жалованье железнодорожника не очень-то разойдешься...
   - В прошлом году в декабре, - продолжал старик, - моей старухе операцию делали, так мне пришлось волов продать, чтобы заплатить докторам. А Жан нынче весной продал лавку своей жены и дал мне взаймы двести тысяч франков, я на эти деньги купил новую упряжку волов. Жан с меня взял закладную на нашу землю.
   - Он берет с тебя деньги за работу, когда приезжает пособить?
   - Нет, не берет. Ведь он свое собственное добро бережет. Если ещё недели две не будет дождей, нечего и думать сена на продажу накосить, для своих коров и то не хватит. А если сена не продадим, значит, нечем будет даже проценты но закладной заплатить. Жан понимает, что когда-нибудь он нас прижмет.