Вайан Роже
Бомаск

   Роже Вайян
   Бомаск
   Пер. с фр. - Н.Жаркова, Н.Немчинова.
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   1
   Весной 195... года я вернулся из дальнего плавания, побывав на Яве и Бали, на архипелаге, соединяющем Южную Азию с Австралией. Я решил написать книгу о своем путешествии и поселился для этого в горном краю между Савойей и Юрой, избрав своим местожительством деревню Гранж-о-Ван.
   Селение Гранж-о-Ван, его луга и пашни словно прогалина среди густых дубовых и буковых лесов, где охотники нередко поднимают целые стада свирепых кабанов и семейства пугливых диких коз. Единственная дорога, которая ведет в этот глухой угол, вьется вверх по крутому склону горного кряжа, отрога Юры, доходит до деревенской церкви, поднимается дальше, а через полтора километра, у гребня каменной гряды, превращается в козью тропу. Словом, это не шоссе, а по административной терминологии "грунтовая дорога". Во многих местах лес смыкает над нею верхушки деревьев, в дождливое лето она зарастает травой. Церковная площадь расположена на уступе горы, нависшем над угрюмым ущельем, где бурлит быстрая горная речка, а далеко внизу раскинулась подернутая мглистой дымкой широкая, как море, равнина, где Эн впадает в Рону.
   Живет в Гранж-о-Ване человек сто, занимаются они разведением скота и хлебопашеством, но засевают свои тощие поля лишь для собственных нужд, да ещё собирают в лесах каштаны и орехи. Мне думалось, что тут я окажусь далеко от мира и его беспощадных битв, дальше, чем на островах Индийского океана, откуда я вернулся. Мог ли я предвидеть, что всего через полгода совсем близко от меня, в соседней долине, произойдут трагические события, которые заденут также Гранж-о-Ван и станут известны во всем мире. События эти и являются предметом моей книги.
   В начале моего пребывания в Гранж-о-Ване я каждый вечер заносил в тетрадь накопившиеся за день впечатления. Предлагаю вниманию читателей некоторые свод заметки. Факты описаны в них совершенно точно. А суждения свои мне впоследствии пришлось во многом пересмотреть.
   3 марта
   Дом, в котором я поселился, стоит на самом краю деревни, между двумя крестьянскими дворами, - это последний обитаемый уголок Верхних выселок; в начале века в них насчитывалось с десяток домов.
   Из окна спальни мне виден двор Эрнестины и Жюстена, молодых супругов, поженившихся только три года назад, а из окна кабинета открывается просторный двор Амаблей, старых хлеборобов, самых крупных землевладельцев во всей коммуне, хотя у них не больше двадцати гектаров земли - пастбищ и леса. Мои окна приходятся как раз напротив крыльца того и другого дома; порой я смотрю из-за оконных занавесок, и мне прекрасно видно, что делается у соседей.
   Амабли сами обрабатывают свою землю, не нанимая батраков; иногда к ним приезжает пособить их дальний родственник, железнодорожник, который живет в маленьком городке на равнине. Амабли мало что продают на рынке - только молочные продукты; они держат пять коров, правда непородистых, со скудными удоями. Зато и покупают они в лавках тоже мало. Эме Амабль сам месит тесто и печет хлеб, сам давит в точиле виноград со своего маленького виноградника; жена его Адель Амабль сбивает масло, прядет и вяжет, а шерсть они стригут со своих овец. Старик Амабль к тому же неплохой кузнец и превосходный охотник - словом, настоящий Робинзон Крузо, хотя от его деревни до Лиона всего один час езды в автомобиле.
   Единственный сын Амаблей погиб на войне в июне 1940 года где-то на севере Франции во время отступления французской армии. У жены Амабля нет родственников, у него самого был только брат, который смолоду бросил крестьянствовать и стал "фабричным" - поступил на шелкопрядильную фабрику в соседней долине; в 1944 году он ушел в маки, не желая быть угнанным в Германию по "закону об обязательном труде", и погиб в стычке с петэновской милицией. Жена его, тоже работавшая на фабрике, умерла в родах через несколько недель после смерти мужа, оставив круглой сиротой дочку Пьеретту. Это единственная близкая родственница стариков Амаблей.
   Пьеретта Амабль, племянница моих соседей, тоже стала "фабричной", как её отец и мать. После войны она вышла замуж, а через три года разошлась с мужем. От этого брака у неё есть пятилетний сынишка Роже, его растят двоюродные дед и бабка - старики Амабли.
   Малыш целый день играет во дворе под моими окнами, но о степени его родства со стариками Амаблями я узнал только в деревне - в Нижних выселках, как у нас здесь говорят, - а сами Амабли никогда не упоминают ни о своем погибшем сыне, ни о своей здравствующей племяннице. Пьеретту в деревне именуют "мадам Амабль" и, чтобы отличить её от тетки, прибавляют "молодая". Так обычно называют здесь снох. "Мадам Амабль молодая" навещает сына один раз в месяц, в воскресный день. Я ещё её не видел.
   В местной газете сообщалось о моем приезде, ко мне явился из Гренобля репортер и расспросил меня о моих планах в области литературы и политической деятельности. Статью репортера читали в деревне, и теперь, конечно, Эме Амаблю известны мои взгляды. Вероятно, и у него самого есть какие-то "взгляды", но мы с ним об этом никогда не говорим. Обходим мы такие вопросы молчанием не из недоверия, но из естественной сдержанности и взаимного уважения. Жители деревни Гранж-о-Ван, ребятишками вместе бегавшие в школу, теперь, встретившись на улице, обмениваются степенным приветствием, титулуют друг друга "мсье" и "мадам", незваными не ходят в гости, наносят друг другу визиты в большие праздники и вообще по части этикета более щепетильны, чем герцог Сен-Симон. Что ж, как-никак землевладельцы и с 1793 года не знали помещичьей власти. Словом, эти крестьяне больше "вельможи", чем придворная знать.
   После первой мировой войны, в которой Эме Амабль участвовал в качестве пехотинца, он не вылезал из своей деревни, если не считать поездок на рынок в главный город департамента. Он никогда не читает газет, не имеет радиоприемника. Вечерами, поужинав и уложив спать внучонка, Адель Амабль садится на скамейку, прядет или вяжет. Эме Амабль садится на другую скамейку, напротив жены, посматривает на охотничью собаку, лежащую у его ног, и ничего не делает. Денег у стариков очень мало, так мало, что горожане даже и представить себе не могут подобного безденежья; из экономии у них горит только одна, и то очень слабая, электрическая лампочка. Сейчас я приподнял оконную занавеску и при бледном, замогильном свете тусклой лампочки увидел старика Эме: он сидел, положив руку на голову своего пса, безмолвный, неподвижный, застыв в величавом бездействии. Вот такими в детстве воображение рисовало мне королей Меровингов.
   8 марта
   В этом году весна удивительно ранняя, и те крестьяне, у которых было мало сена, уже гоняют свой скот на "поскотину", то есть на пастбище.
   Эрнестина и Жюстен погнали сейчас на "поскотину" свое маленькое стадо и шли вслед за ним обнявшись. Такие повадки в деревне считаются верхом чудачества; совершенно так же в прошлом веке смотрели во Франции на англичан, приезжавших из-за Ла-Манша, чтобы пожить в свое удовольствие. Нежности молодых супругов здесь терпят лишь потому, что Жюстен не крестьянин, он рабочий и сын рабочего. Для жителей Гранж-о-Вана рабочие текстильной фабрики маленького городка Клюзо, в соседней долине, - чужаки, и к ним следует относиться так же, как к чужестранцам, - с почтительной иронией.
   Эрнестина - коренная жительница Гранж-о-Вана, единственная дочь зажиточного крестьянина, замуж вышла по любви; Жюстен работает механиком в Клюзо - на той же фабрике, что и племянница Амаблей; до Клюзо горными тропинками два часа ходу, а по шоссе идти километров двадцать. На фабрике Жюстен числится в отделе техники безопасности и надзора за оборудованием; работает он в разные смены - то с четырех часов утра до полудня, то с полудня до восьми часов вечера, то с восьми вечера до четырех часов утра; и это вносит разнообразие в быт моих молодых соседей. Случается, что Жюстен, возвращаясь с работы, привозит жене букетик цветов, привязав его к рулю своего мотоцикла; эту любезность местные жители тоже считают весьма эксцентричной.
   Эрнестина получила в приданое дом, огород и плодовый сад, расположенные весьма удачно - по южному склону холма, несколько гектаров луга, две коровы, десяток овец, козу и всякую живность; поэтому молодым супругам кров и пища обходятся недорого, и двадцать две тысячи франков ежемесячного заработка Жюстена почти целиком уходят на их незамысловатые прихоти.
   Жюстен мечтал стать машинистом, водить поезда. Но к тому времени, когда он (не так давно) отбыл военную службу, Национальная компания железных дорог уже всеми силами стремилась "сжаться" - уменьшить сеть эксплуатируемых путей, сократить персонал - и перестала подготовлять новые кадры машинистов. Работа, которую Жюстен нашел на текстильной фабрике, не требует большой квалификации. В утешение себе парень собственноручно собрал трактор: купил мотор от "Б-12", колеса от американского тягача, а все необходимые части разыскал у торговцев железным ломом. Он выкрасил свое сооружение в красный и зеленый цвета и теперь учит жену водить трактор.
   В часы ученья Эрнестина надевает ловко сшитый синий комбинезон, обрисовывающий её ладную фигурку. А для пастушеских обязанностей она заказала себе у портнихи в Клюзо костюм с "полудлинной" юбкой-шестиклинкой, выбрав фасон в модном журнале, где он рекомендовался парижанкам для летних поездок в деревню.
   Хотя у Эрнестины довольно крутые бока и пышный бюст, походка у неё легкая. Поднимаясь и спускаясь по ступенькам крылечка, она откидывает назад плечи, гордо выставляет крепкую, упругую грудь и покачивает бедрами настоящая опереточная королева. А когда она выходит из ворот, подгоняя прутиком двух своих коров, а вокруг теснятся овцы и ягнята и снует длинношерстая собака, мне вспоминаются пастушеские затеи Марии-Антуанетты.
   В конце двора громоздятся развалины старого дома - остатки замшелых стен, обвитые плющом, над ними тянутся вверх три вековые сосны, а на углу этого былого жилища возвышается каменный крест, поставленный в 1823 году в память краткого пребывания здесь миссионеров из конгрегации "Сердца Иисусова", - словом, пейзаж в духе Юбера Робера. У подножия этого креста обычно усаживается Эрнестина и читает иллюстрированные журналы, которые муж привозит ей из Клюзо: "Признания", "Мы вдвоем", "Интимная жизнь".
   Март. Четверг
   Старики Амабли - оба высокие, худые и крепко сбитые. Родители Эрнестины, которые живут неподалеку от нашей кучки домов, но в стороне от проселка, тоже отличаются немалым ростом - сажень без малого; отцу Эрнестины сорок семь лет, у него есть любовница в Сент-Мари-дез-Анж, маленьком городке на равнине. Раз в неделю он навещает её, проделывая для этого пешком путь в сорок километров туда и обратно. Однако большая часть населения Нижних выселок - народ низкорослый, жилистый и нескладный; уже с сорока лет они ходят сгорбившись, и кажется, будто руки у них висят ниже колен.
   Сегодня я беседовал об этом с местной учительницей. Она собирается выйти на пенсию и ничем не интересуется, кроме своей коллекции цветных почтовых открыток времен зарождения авиации; по этому поводу она ведет оживленную переписку, и у неё есть корреспонденты во всех частях света. Однако во всем, что не касается её мании, она не лишена здравого смысла.
   - Это верно, крестьяне здесь низкорослые, - сказала она, - а все потому, что они мяса не видят.
   У большинства жителей Нижних выселок земли два-три гектара, да столько же они арендуют. Для пахоты и для перевозок они берут волов у хозяев позажиточней, у таких, как Амабли или родители Эрнестины, и за это отрабатывают в страдную пору в их хозяйстве. Питаются они хлебом, картошкой и супом из овощей или из крапивы; единственным источником доходов является для них продажа молока от своих коров - они сдают его все целиком на сливной пункт сыроваренного завода; свиней не откармливают, потому что в хозяйстве нет обрата и мало отрубей.
   Закончив свои объяснения, учительница показала мне цветную открытку, изображавшую митинг в связи с первыми успехами авиации, состоявшийся в 1909 году в Маньчжурии, в городе Мукдене. Эту открытку ей прислал австралийский летчик, бывший доброволец в армии одного из китайских "военных феодалов".
   - С тех пор как я составляю коллекцию, моя жизнь обрела смысл, сказала мне учительница.
   Встретил сегодня Жюстена за рулем трактора; в сущности, он просто совершает прогулку для собственного удовольствия. Земли у него с Эрнестиной так мало, что трактору не хватит там работы и на десять часов в году. И стоит он дороже, чем вся полоска земли, которую им вспахивают.
   Деревня Гранж-о-Ван с её королем Меровингом, с фантазером-механиком, с королевой-пастушкой, с трудолюбивыми карликами и коллекционершей-учительницей кажется мне сегодня вечером самым диковинным уголком земли из всех тех, что мне довелось увидеть во время моих странствований по белу свету. И мне даже стало грустно. Я убежден, что мало найдется на свате людей, так плохо, как мои соседи, осведомленных о тех чудесах и о тех ужасах, которыми чреват мир в нынешнем, 195... году, и боюсь, что мало найдется людей, так плохо вооруженных для предстоящих им неизбежных битв.
   13 марта
   Ежедневно в семь часов утра меня будит сборщик молока. Он подъезжает на своем грузовичке, дает гудок и, не выходя из кабины, кричит: "Молоко! Молоко!" Тон у него самый насмешливый, так как Эрнестина всегда просыпает и коровы у неё ещё не подоены.
   Она выскакивает на крыльцо, откидывая со лба растрепавшиеся за ночь белокурые кудряшки.
   - Красавчик, - молит она. - Красавчик, заверните к нам на обратном пути, я так крепко спала, что не слышала будильника.
   Грузовичок разворачивается во дворе, проезжает мимо миссионерского креста. Накинув старый плащ поверх халата с мелкими букетиками роз, Эрнестина бежит в хлев. Через три четверти часа Красавчик (таково прозвище сборщика) возвращается из Нижних выселок. Он помогает Эрнестине донести ведро с молоком до грузовика, потом "принимает" у неё молоко - наливает его меркой через цедилку в бидон. Количество сданного молока Эрнестина отмечает в нескольких графах квитанционной книжки "Общества сыроварения и молочной торговли" и старательно выводит цифры.
   - А складывать-то вы не умеете, - каждое утро шутит Красавчик.
   Эрнестина досадливо топает ножкой и, смеясь, смотрит на него из-под белокурых кудряшек, упавших ей на глаза.
   Сегодня утром у неё во время этой игры слетел с ноги деревянный башмачок, весь в сквозных прорезях и с ремешком из тисненой кожи, - такие башмаки выделывают в здешних краях для продажи туристам. Сборщик поднял упавший башмачок. Эрнестина протянула ногу, чтоб он обул её, и, наблюдая эту сцену из-за оконной занавески, я заметил, что у молодой щеголихи ногти покрыты ярким лаком. Сборщик не поцеловал стройную ножку, но, должно быть, крепко сжал её в щиколотке; я увидел, что Эрнестина густо покраснела. Она вообще то и дело краснеет до корней волос.
   Немного позже, встретив Эрнестину, я спросил, почему она не красит себе ногти на руках.
   - Отец с матерью да и муж рассердятся, скажут: "бесстыдница", ответила она.
   - А на ножках, значит, можно, Эрнестина?
   - А вы уж и доглядели! - воскликнула она. - Не то что мой Жюстен, он у меня тихоня, ничего такого не замечает.
   25 марта
   За последние дни мне пришлось немало поездить по железной дороге, и я всегда добирался до станции или со станции домой на грузовике сборщика молока, сидя в кабинке рядом с ним.
   Сборщик молока, по прозвищу Красавчик, - итальянец, уроженец Пьемонта; его фамилия Бельмаскио, что означает по-итальянски "красивый мужчина", но здешние жители, верные традициям французов, которые превращают город Кельн в Колонь, Лондон - в Лондр, а Базель - в Баль, именуют его то Бомаском, то просто Красавчиком.
   Наружность Красавчика на первый взгляд не соответствует ни его итальянской фамилии, ни её французскому переводу. На лице у него резкие складки, хотя ему немногим более тридцати лет, черты неправильные, нос с горбинкой, а глаза запавшие; взгляд прямой и смелый, но не мягкий пронзительный, в зеленовато-серых глазах блещет искорка лукавства. Роста он довольно высокого, худощав, с прекрасно развитой мускулатурой, на груди курчавятся черные волосы.
   Путешествуя с ним до станции и от станции до дому, я скоро изучил его маршрут. В четыре часа утра он выезжает из Клюзо - того промышленного городка, где работает племянница стариков Амаблей. Кроме Гранж-о-Вана, он обслуживает ещё несколько горных деревень и поселков, часть бидонов отвозит в Клюзо, в молочную, а остальные должен до двенадцати часов дня доставить на сыроваренный завод в Сент-Мари-дез-Анж.
   Красавчик рад оказать людям услугу. Он охотно выполняет поручения крестьян, покупает по их просьбе и привозит то, что почтарь не взял бы на свою тележку: мешки с семенами, запасные части для сельскохозяйственных машин. Заболеет у кого-нибудь корова - Красавчик дает полезный совет. Вздумают в приюте для престарелых увеличить плату за содержание чьей-нибудь бабушки - у него спрашивают, кому можно подать жалобу. "Справлюсь у секретаря профсоюзного комитета", - говорит Красавчик и на другой день привозит от секретаря ответ и образец заявления, которое надо подать. Речь у Красавчика краткая, движения быстрые, уверенные, физически он очень силен, с легкостью взваливает на плечи шестипудовый мешок и с такой же легкостью разбирается в сложном переплетении проводов электрического насоса. Мужчины почтительно говорят ему "мсье", хотя он итальянец.
   Женщины величают его попросту Красавчик и любят посмеяться с ним. Нельзя сказать, что он развлекает их веселой болтовней - разве только с ласковой насмешкой бросит на ходу девушке с круто завитыми локончиками: "Здорово! Поздравляю с перманентом!" А другой моднице, обновившей красную кофточку, скажет забавную чепуху: "Осторожнее, бык забодает!" Но всякий раз, как этот парень говорит с женщинами, он чуть-чуть понижает голос, в самых простых словах его приветствия: "Здравствуй, Мари-Луиза" - звучит какая-то нежность, и Мари-Луиза, отвечая вполголоса: "Здравствуй, Красавчик", словно поверяет ему заветную тайну. Выражение глаз у него и тут остается лукавым и даже жестким, но он тотчас уловит женский взгляд. Красавчик и любая женщина понимают друг друга с первого слова, как заговорщики. Меня это немного раздражает, да, наверно, и не только меня одного.
   Иной раз я невольно слышал, как наспех, полушепотом назначалось свидание. После полудня, сдав молоко на сыроваренный завод, Красавчик совершенно свободен. И тогда он встречается со своими подружками, то в риге за околицей горной деревушки, то они сами под предлогом покупок приезжают к нему в Клюзо. Но он никогда не хвастается своими победами, и мы с ним ни разу не говорили "про женщин".
   27 марта
   Ночью я приехал скорым поездом Париж - Турин, и нынче утром Красавчик доставил меня из Клюзо в деревню на своем грузовичке. В разговоре я случайно упомянул о верфях "Ансальдо" [крупнейший в Италии концерн военной, судостроительной и металлургической промышленности] в Генуе - одном из самых больших в мире центров морского судостроения. Он тут же сообщил мне, что несколько лет работал клепальщиком на верфях "Ансальдо", и в голосе его прозвучали такие же мягкие нотки, как в разговоре с женщинами.
   Я был на верфях "Ансальдо", когда там шла забастовка "с занятием предприятия". Меня провели туда и все показали руководители профсоюза. Я писал в те дни статьи об этой забастовке: двадцать тысяч рабочих заперлись в ограде морских верфей, будто в крепости. Тогда-то я узнал, как и что делает клепальщик корабельного корпуса.
   Я сказал ему об этом, и он сразу стал называть меня просто по имени.
   - Ах, Роже! А ты видел верфи, когда там работа на полном ходу? Видел ты, как спускают на воду корабли?
   Да, я все это видел, и все это очень меня увлекло.
   - Послушай, Бомаск, как же ты сюда попал? Ты ведь клепальщик, строитель океанских кораблей. Зачем ты забрался в эти скучные горы и возишь молоко на какой-то таратайке? Что у тебя общего со здешними крестьянами? Ведь они отстали от современности на целое тысячелетие!
   Мой собеседник ответил, что у него были неприятности с властями и ему пришлось бежать из Италии.
   Постепенно Красавчик рассказал мне всю свою жизнь. Разговоры происходили у нас в течение нескольких недель, в те дни, когда он возил меня в своей кабинке. Я не стану отвлекаться в сторону и передам вкратце только те события, которые помогут лучше понять мой рассказ.
   Родился он в пьемонтской деревушке. Из поколения в поколение мужчины в его роду уезжали во Францию, работали там каменщиками; на склоне лет они возвращались на родину и доживали свой век возле старухи жены, которой аккуратно высылали все, что могли сберечь из своих скудных заработков. Французскому языку научился от деда и говорил по-французски с тех самых пор, как вообще начал говорить. Но даже и тогда, когда мы познакомились с ним, он не умел писать по-французски, так как учился только в итальянской школе; впрочем, он уверял, что скоро будет писать и по-французски - "мадам Амабль молодая" дает ему уроки, он пишет у неё диктанты и изучает грамматику.
   С самого юного возраста он питал отвращение к профессии каменщика.
   - Вот возьми, скажем, коров, - говорил он мне. - Они ведь тоже из рода в род, испокон веков своим делом занимаются - дают молоко, и молоко у них всегда одно и то же. Нет никакой перемены в ихнем коровьем ремесле. Так вот и у каменщиков - никаких перемен нет.
   - Что ты! - возражал я. - Техника строительного дела очень прогрессирует.
   - Верно, прогрессирует! Только не для итальянцев. Если каменщикам-итальянцам удается найти во Франции работу, они не смеют ничего требовать, должны соглашаться на любые условия, и подрядчикам гораздо выгоднее все делать их руками, чем разными механизмами.
   Еще в детстве Бомаск решил стать механиком и до сих пор считает свое решение разумным. У слесарей, у механиков ремесло не коровье, оно развивается из поколения в поколение. Вот, например, на судостроительных верфях вместо автогенной сварки теперь применяют электрическую клепку. А будь у него сын, очень хорошо было бы, если бы малый работал по использованию атомной энергии или стал был одним из тех смельчаков, которые вызовутся первыми полететь в ракете на Луну.
   Красавчик решил не ходить на заработки во Францию. И дед и отец частенько говорили ему, что пьемонтца в Савойе зовут "пьяфа", а в Лионе итальянцев называют "макаронщиками", так как они любят макароны, и что если пьяфы и макаронщики работают за гроши, то французские рабочие упрекают их за это, а если итальянец потребует, чтобы его уравняли в заработной плате с французами, то хозяин уволит его да ещё добьется, чтобы власти отобрали у итальянца удостоверение. Но все равно лучше работать за гроши во Франции, чем быть безработным или полубезработным в Италии, и потому вот уже многие поколения Бельмаскио покорно тянули свою лямку. Но сам Бомаск, как только подрос, решительно сказал: "Нет!" - и восстал против этого унизительного благоразумия.
   В сельской начальной школе, где он учился, мальчишки на переменах кричали девочкам грубости, а девочки отвечали ехидными насмешками. Но в одно прекрасное весеннее утро Красавчик, выбежав на школьный двор, застыл на месте и с замиранием сердца глядел, как двенадцатилетняя Рита и тринадцатилетняя Мария, взявшись под руку, прохаживаются под платанами. На черноволосой Рите было красное платьице, а на белокурой Марии - голубое в белую горошинку; у обеих уже формировалась грудь; Рита шаловливо переступала своими тоненькими голыми ножками, а Мария смеялась, запрокидывая голову, и её белокурые волосы, позолоченные лучами утреннего мартовского солнца, пушистым облаком спускались до пояса. "Как все складно у девочек", - подумал он, и от волнения у него задрожали ноги.
   - Я, знаете ли, неверующий, как и все у нас в семье, - сказал он мне, - а то, право, возблагодарил бы господа бога за то, что он создал девушек, за то, что есть в мире женщины.
   Откровение это пришло ему в возрасте одиннадцати лет. У него навсегда запечатлелось воспоминание о первом ощущении восторга перед прелестью женщин, их красиво поднятой грудью, яркими красками лица, атласной нежностью кожи и волнами пышных волос. Как восхищала его мысль, что на свете существуют такие ласковые создания, с таким добрым сердцем и такими милосердными руками. Рита сделала ему перевязку, когда в драке мальчишки подбили ему глаз. Ни один из его приятелей не мог бы так ухаживать за раненым. Впрочем, его мать говорила, что он начал заглядываться на девочек гораздо раньше, когда был ещё совсем маленьким, и соседки, смеясь над его ухватками, твердили: "Ну, этот малый докажет, что не зря он носит свою фамилию!"
   Четырнадцати лет от роду, получив свидетельство об окончании начальной школы (licenza elementare), он бежал из родной деревни с её строгими нравами и отправился в Милан, так как не желал работать каменщиком во Франции и надеялся стать на родине механиком. Его влекло также желание поближе узнать женщин. Было это в 1934 году.
   До своего совершеннолетия он перепробовал самые различные профессии, но механиком так и не стал, потому что тут требуется специальное учение, а у него ломаного гроша за душой не было. Больше всего он приблизился к желанной специальности, когда работал машинистом сцены в одной провинциальной труппе, с которой разъезжал по Италии от Венеции до самого юга Сицилии, деля её славу и нищету. Был он и сельскохозяйственным рабочим - в зависимости от спроса батрачил то на рисовых полях в долине реки По, то на виноградниках в крупных поместьях Кампаньи. Но он предпочитал жить в городах и ради этого даже соглашался замешивать известь для каменщиков, хотя и дал себе зарок, что никогда не станет строительным рабочим. То безработица, то молодое любопытство гнали его из одних краев в другие. Служил он и матросом на паруснике, перевозившем мрамор из Каррары в Северную Африку для мастерской надгробных памятников. К восемнадцати годам у него накопились кое-какие сбережения, и в компании с приятелем он открыл в Тунисе мелочную лавочку. И тут он столкнулся со сложными национальными проблемами: французы-колонисты косо смотрели на него как на макаронщика, а в глазах арабов он был чем-то средним между французом и евреем; тогда он бросил торговлю и уехал из колоний. В 1940 году он работал официантом в ресторане большой гостиницы в Палермо.