Страница:
Мадам Эмили была убеждена, что Пьеретта Амабль извлекает выгоду из своего романа с Филиппом, но нисколько не сердилась на неё за это. Напротив, это говорило в пользу Пьеретты. Несомненно, девица решила "выйти в люди" и удачно принялась за дело.
Всю дорогу мадам Прива-Любас обдумывала свой план и сама восхищалась им. Уже много лет не предавалась она мечтам с таким увлечением.
Дверь в квартиру Пьеретты оказалась незапертой - ключ торчал в замке. Мадам Эмили постучалась и тотчас же вошла в комнату.
- Эмили Прива-Любас, - представилась она.
Пьеретта только что возвратилась домой. Она устало опустилась на стул и сидела у большого стола, заваленного папками с профсоюзными материалами. Перебирая в памяти события минувшего дня, она старалась разобраться в своих чувствах. Услышав фамилию посетительницы, она не сразу поняла, кто стоит перед ней, и, удивленно подняв брови, смотрела на гостью вопрошающим взглядом. Мадам Прива-Любас сочла такой взгляд в высшей степени дерзким и восхитилась Пьереттой. "В подобных обстоятельствах, - подумала она, - я посмотрела бы точно таким же взглядом".
- Господин Нобле только что говорил мне о вас, - заявила она, - и отзывался о вас с большой похвалой.
- Да?.. - рассеянно заметила Пьеретта.
Она пыталась угадать, кто же к ней пожаловал. Не мешает напомнить, что она не видела Филиппа после его поездки в Лион, что вообще она разговаривала с ним только один раз, в конторе фабрики, и что ей ничего не было известно о той странной сделке, которую Натали предложила мачехе.
Мадам Прива-Любас оглядела комнату и осталась довольна. Буфет, превращенный в канцелярский шкаф, папки с делами на столе, голые стены, единственным украшением которых был отрывной календарь "Альманаха для рабочих и крестьян", полное отсутствие женских безделушек - все это напоминало ей служебные кабинеты самых солидных лионских фирм.
"Прива-Любас?" - мысленно повторила Пьеретта. И вдруг она поняла: перед ней вдова Жоржа Летурно, вышедшая вторым браком за лионского финансиста, та самая особа, о которой ей говорил Миньо после своего посещения Филиппа.
- Что вам угодно? - холодно спросила она.
"Притворяется, будто не знает, какую комбинацию придумали Филипп и Натали", - с восхищением думала мадам Прива-Любас.
И только тут, вспомнив внезапно рассказы Миньо о семействе владельцев фабрики, Пьеретта поняла, что её посетительница - мать Филиппа. "Ну разумеется, ведь она же вдова Жоржа Летурно. Как я устала - ничего не соображаю".
А мадам Прива-Любас тем временем разглядывала Пьеретту и нашла, что одета она бедно - в платье из бумажной материи, - но с безупречным вкусом. Прическа довольно стильная - волосы зачесаны назад и тяжелым узлом спускаются на шею. Мадам Прива-Любас любила принимать решения быстро, как она выражалась, "по-генеральски". Любопытно, что эта ардешская мещанка, учившаяся только в монастырской школе, совершенно не интересовавшаяся литературой: ни современными писателями, ни классиками, - прочла все опубликованные мемуары генералов, участников войны 1914-1918 годов. Если б она позволила себе иметь свое хобби, то им оказалась бы, конечно, Kriegspiel - "военная игра". И тут она без всякого вступления спросила у Пьеретты:
- Вы согласны поехать со мной в Америку?
Красавчику не хотелось идти домой. Медленным шагом брел он по набережной Желины. Ах, если б можно было перенестись вдруг к Пьеретте, побыть с Пьереттой. Ни о чем другом он не мог думать. Впервые в жизни он испытывал такое чувство, и оно казалось ему просто несравнимым с тем обыденным желанием, которое влекло его к стольким женщинам. На сердце у него было тяжело; он удивлялся, почему не проходит тоска, не понимал её причины и знал только, что тут замешана Пьеретта.
На глаза ему попалась стоявшая у тротуара "альфа-ромео", и на минуту это отвлекло его от грустных переживаний. Он любил красивые машины и гордился тем, что самые прекрасные, по его мнению, автомобили были итальянских марок.
Роскошные автомобили редко заезжали в Клюзо. Кому принадлежала эта "альфа-ромео", Красавчик не знал. Он повертелся вокруг машины и, если б хватило смелости, с удовольствием поднял бы капот, чтоб ещё разок полюбоваться на мотор этой марки - однажды он самым внимательным образом разглядывал его на выставке автомобилей в Милане.
Из кафе, около которого стояла "альфа-ромео", вышла молодая женщина. Она подошла к автомобилю и, взявшись за ручку дверцы, улыбнулась Красавчику. Глаза у неё блестели, взгляд был какой-то шалый. Красавчик сразу же догадался, что она пьяна, но не почувствовал к ней презрения. Он никогда не относился к женщинам сурово, за исключением предательниц, встречавшихся в годы Сопротивления.
- Опасно такой игрушкой править, - сказал он, легонько поглаживая светло-зеленый капот.
- Здравствуйте, Красавчик, - сказала женщина.
Он с удивлением посмотрел на нее.
- Не узнаете? - спросила она. - А я-то вам так аплодировала. Помните, на том балу, когда вы расквасили нос капитану регбистов? Как он смешно вопил: "Регбисты, ко мне!.. Ко мне, регбисты!"
Она залилась смехом и снова стала изображать, как сын лесоторговца Бриана звал на помощь.
Красавчик решил, что она гораздо пьянее, чем показалось ему на первый взгляд.
- Вы механик? - спросила она.
- Немножко, - ответил Красавчик.
- Дайте совет, - сказала женщина.
- Пожалуйста, - ответил он.
Он молча ждал. Она шагнула в его сторону, открыла было рот, желая что-то сказать, но ничего не сказала и еле удержалась на ногах. Потом сделала ещё шаг и, пошатнувшись, ухватилась за крыло машины.
Увидев, как сильно она пьяна, Красавчик подумал, что следовало бы сесть за руль вместо неё и отвезти её туда, куда она направляется, вероятно в "замок": ему вспомнилось, что на вечере он её видел в компании Филиппа Летурно. А какое это было бы удовольствие вести "альфа-ромео" даже на такое короткое расстояние!
- Вот тут, тут, - сказала она, постучав по капоту, та посторонилась. Он поднял капот, погладил никелированные части мотора гоночной машины. Все детали были новенькие, чистенькие и сверкали, как витрина ювелирного магазина. Женщина в упор смотрела на итальянца, а он разглядывал великолепный мотор.
- Что же тут не ладится? - спросил он.
- Все ладится, - ответила Натали и глазами улыбнулась ему.
Красавчик нисколько не удивился. Такого рода приключения бывали у него не раз. В Италии нередко иностранки без стыда бегают за красивыми парнями. На Капри лодочная пристань Пиккола Марина, где берут напрокат лодки для прогулок вокруг острова, - настоящий рынок красивых мужчин; сделка заканчивается в какой-нибудь уединенной бухточке между скал. В восемнадцать лет Красавчику льстило внимание богатых иностранок. Но уже давно он воспринимал подобную благосклонность как оскорбление и давал отпор заигрываниям женщин, которые стекались на его родину из стран с высоким курсом валюты, чтобы полакомиться по дешевке запретными удовольствиями.
Он отвернулся от Натали и аккуратно опустил капот. Как раз в эту минуту из кафе вышли Бернарда и Филипп и направились к автомобилю. Прекрасно, значит, можно распрощаться, не обидев самолюбия молоденькой пьяной дурочки. Красавчик не любил унижать женщин, даже когда сталкивался с senza vergogna - бесстыжей девкой. Он ещё держал руку на капоте машины, как вдруг у него мелькнула ужасная мысль: а что, если и Пьеретта вздумала воспользоваться им как красивым самцом, и только. Иностранки, с которыми он знался в ранней молодости, совершенно так же, как она, после грехопадения делали вид, что уже все позабыли. Он повернулся к Натали.
- Lo insudicierci per lei, - в ярости сказал он.
Это было самое страшное оскорбление, которое итальянец может кинуть проститутке. Натали Эмполи прекрасно знала итальянский язык. Черты её исказились, как будто в лицо ей ударил брошенный камень.
Красавчику тотчас стало стыдно. Он повернулся и пошел по набережной большими шагами, кипя гневом против самого себя, против Натали, против Пьеретты.
Натали, вся похолодев, стояла как вкопанная. Филипп и Бернарда втащили её в машину. Бернарда села за руль, и "альфа" тронулась. Натали, казалось, спала с открытым ртом, при каждом толчке голова её падала на грудь.
Не помня себя от ярости, он шел куда глаза глядят и перебирал свои обиды. В Клюзо итальянцев берут только на черную работу, которой избегают французы; их нанимают в качестве землекопов, лесорубов, батраков в сельском хозяйстве. Ну пусть его считают парией, но разве можно примириться с мыслью, что для Пьеретты он только поденщик в любви.
На предложение мадам Эмили Прива-Любас Пьеретта ответила наобум:
- Условия труда в Америке не такие, как здесь.
Она хотела выиграть время по примеру старика Амабля, посмотреть, куда клонит противник. Зачем явилась к ней мадам Прива-Любас и почему делала ей такое необычное предложение, она, конечно, не догадывалась. А мадам Прива-Любас по-прежнему была убеждена, что Пьеретта все знает и ловко пользуется своим стратегическим преимуществом. Однако холодный ответ на сверхсоблазнительное предложение поехать в Америку показался ей просто наглостью.
"Деревенщина! - подумала она. - У мужланов никогда нет чувства меры. Очевидно, мне придется повозиться, прежде чем я её вышколю". Мадам Эмили и мысли не допускала, что возможность побывать в США не вызывает у молодой работницы восторга; сама она презирала американцев, за исключением членов семейства Дюран де Шамбор, но была убеждена в полнейшем их превосходстве над всеми прочими смертными; когда её муж выражал уверенность в неизбежном провале западного блока, она считала его слова проявлением еврейского зловредства. Услышав ответ Пьеретты, она перешла в наступление.
- Вы железная, - сказала она. - Но много ли вы от этого выиграете, как вы думаете?
Пьеретта устремила на неё внимательный взгляд.
- Вам, конечно, хочется сделать политическую карьеру, - продолжала мадам Прива-Любас, - но вы лучше моего знаете, что после войны никто из молодых в вашей партии не "выдвинулся". У вас выдвигают в порядке старшинства. Вы надеетесь стать депутатом? Однако в Национальном собрании "выступают с речами все одни и те же - старая гвардия. Вам, вероятно, известно, что, если вас изберут депутатом, ваша партия будет отбирать у вас три четверти депутатского жалованья - вам оставят только тридцать пять тысяч франков в месяц. А сколько времени надо ещё ждать даже такого жалкого успеха! Кончим наш разговор. Я не угрожаю вам увольнением. Мне кажется, к вам такие методы неприменимы. При желании вы могли бы занять видное положение на фабрике. _В данный момент_ вы мне мешаете. Воспользуйтесь этим обстоятельством. Ставьте свои условия.
- Я вас не понимаю, - совершенно искренне ответила Пьеретта.
- Мои дети прибегли к шантажу, но ведь это лишь игра, и долго она не продлится. Не злоупотребляйте таким положением. Вы идете ва-банк смотрите, проиграете.
Пьеретта не знала никаких азартных карточных игр и соответствующих терминов и, кроме того, не сразу догадалась, что слова "мои дети" относятся к Филиппу и Натали. Она поняла только, что визит хозяйки и её странные речи объясняются каким-то недоразумением. Как человек честный и глубоко убежденный, что проблемы рабочего движения не могут разрешаться личными сделками, она сказала самым простым, естественным тоном:
- Я уверена, что здесь какое-то недоразумение.
Мадам Прива-Любас теперь и не знала, восхищаться ли этой работницей за твердость характера, проявленную в столь важных для неё переговорах, или презирать за то, что глупышка не спешит воспользоваться своими преимуществами. Она закурила сигарету и, желая выиграть время и поразмыслить, удобнее уселась в кресле.
"Боже мой, она устраивается у меня всерьез и надолго!" - с раздражением подумала Пьеретта.
- Да что это такое? - воскликнула она. - Кто вас уполномочил прийти ко мне? Я вас не знаю и не имею желания знать. Как делегатка рабочих и служащих фабрики я должна иметь дело только с дирекцией.
"Нет, она просто дурочка, - подумала Прива-Любас. - Нобле стареет и переоценивает силы противника".
- Знаете что? - сказала она. - Совершенно напрасно вы делаете ставку на Филиппа, а не на меня. Он никогда долго не увлекался одной женщиной...
Только, тогда Пьеретта поняла наконец, откуда идет недоразумение, в звонко расхохоталась.
Но тут вдруг послышались чьи-то быстрые шаги. Дверь распахнулась. Вошел Красавчик.
- Мне надо с тобой поговорить all'istante stesso [сю же минуту (итал.)], - сказал он, схватив Пьеретту за руку.
Он заметил, что в комнате сидит посторонняя женщина, но не обратил на неё внимания, решив, что к Пьеретте зашла какая-нибудь товарка.
- Mi scusi [извините (итал.)], - сказал он. - Мне надо объясниться с Пьереттой.
Галстук у него развязался, волосы растрепались, по раскрасневшемуся лицу сбегали капли пота. Он до боли сжимал Пьеретте руку.
Пьеретта мягким движением высвободила свою руку. Ее бледность и спокойные жесты подействовали на него умиротворяюще. Он затих. Пьеретта пристально посмотрела на чужую женщину, потом указала рукой на Красавчика.
- Мой любовник, - сказала она.
Мадам Прива-Любас поднялась.
- Как видно, для удовольствий вы предпочитаете сицилийцев, - прошипела она и торопливо направилась к выходу.
Красавчик хотел броситься за ней, но Пьеретта остановила его. С порога мадам Прива-Любас крикнула:
- Я поделом наказана. Как я могла забыть, что иду в разбойничий притон!..
Хлопнула дверь, потом с улицы донеслись быстрые удаляющиеся шаги.
Пьеретта повернулась к Красавчику. Она смеялась.
- Если бы ты знал... - сказала она и не могла удержать смеха. - Если б ты только знал, - все повторяла она. - Если б ты знал, кто эта женщина...
Она прижалась к нему. Вот так же ей хотелось в сосновой роще прильнуть к нему, но тогда она не позволила себе этого. И так же, как тогда, глаза у неё полны были слез, но теперь они брызнули из черных глаз. Пьеретта тихонько заплакала. Красавчик крепко обнял её.
В ту ночь они уснули вместе на широкой кровати в форме ладьи, покрытой красным пуховым одеялом, подарком старика Амабля.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Выйдя от Пьеретты Амабль, мадам Прива-Любас разыскала свой старомодный "роллс-ройс" с высоким кузовом и укатила обратно в Лион, не повидавшись с Нобле, не заглянув к своему сыну. Это было, если читатель помнит, в последнее майское воскресенье.
На следующий день директор по кадрам Филипп Летурно сидел в конторе фабрики в своем служебном кабинете и читал "Историю русской революции", написанную троцкистом; Филипп сначала усматривал в этой книге благожелательное отношение к Советскому Союзу, ибо, как и большинство молодежи его круга, был круглым невеждой в вопросах современной истории. Но в тот день он задался вопросом, к чему же клонит автор книги, и как раз в минуту его раздумья раздался телефонный звонок. Как известно, у Филиппа Летурно не было друзей в Клюзо, не было их у него ни в Лионе, ни в Париже, где он жил прежде, - имелись только приятели, с которыми он встречался в барах и по большей части знаком был с ними через Натали; они позабыли о Филиппе, как только его услали в Клюзо.
В телефонной трубке раздался голос его отчима, банкира Валерио Эмполи; он просил пасынка приехать к нему в банк по важному делу, "если возможно, немедленно", машина за ним уже послана. Филипп недолго думая согласился; почти тотчас же пришла машина, он сел и уехал в Лион, но повидавшись с Натали, которая ждала его во флигеле. Он предчувствовал, что сводная сестра воспротивится этой сепаратной встрече, между тем как свидание, вероятно, будет посвящено важным переговорам. Филипп редко осмеливался противоречить Натали, безмолвно признавая её превосходство по части твердости характера.
Вечером, возвратившись домой, он уже не застал Натали, она исчезла вместе с Бернардой, а на постели он нашел адресованную ему записку:
"Несчастный!
Я узнала (ведь я всегда все узнаю), что ты ответил: "Слушаюсь!" - на первый же их телефонный звонок. Наверняка ты сдашь по всем пунктам. Ну что ж, тем хуже для тебя. Твоя мягкотелость мне так же противна, как мертвая хватка твоей мамаши. Тем хуже для вас обоих. А я рассудила, что климат вашего ущелья мне вреден. Уезжаем сейчас с Бернардой на Юг. Если хочешь что-нибудь сообщить мне, пиши в Канны, до востребования.
Натали".
Натали вернулась в Клюзо только в октябре. Впоследствии она помогла мне разобраться в их переписке с Филиппом за это время. Первое письмо Филипп написал тотчас же, как обнаружил записку Натали, оставленную на его постели.
ПИСЬМО I
Филипп Летурно Натали Эмполи
Клюзо, июнь 195... г.
Я так мчался, я так хотел поскорее сообщить тебе о нашей победе, а вместо тебя нашел только твое пророчество о предстоящем моем поражении. Я полагал, что ты прозорливее.
Бой был жаркий.
Мама окопалась в кабинете твоего отца, твердо решив пойти в атаку и сломить меня, а через меня и тебя.
Доводы её все те же, что и в прошлый раз: если я не соглашусь, чтоб на фабрике произвели коренные перемены, и если ты не дашь ей полномочий на увеличение капиталовложений в АПТО, американским акционерам надоест жертвовать своими дивидендами для покрытия наших убытков и они будут вынуждены ликвидировать все французские предприятия Общества.
У твоего отца аргументация куда тоньше. Он допускает мысль, что разработанный мною и Нобле проект даст нам возможность покрыть дефицит, но будет это ещё очень не скоро, нетерпение американских акционеров он считает вполне законным. "И так как, - добавил он, - я ни в чем не могу отказать твоей маме, то..."
Но я был непоколебим, я твердил одно: ни Натали, ни я не согласимся на такое решение, от которого пострадают рабочие Клюзо.
В конце концов твой отец внес предложение, которое он назвал компромиссным (щадя самолюбие моей матери), хотя, по существу, оно целиком удовлетворяет нашим требованиям.
"Вместо того, чтобы в корне ломать всю систему производства на фабрике, - сказал он, - попробуем переоборудовать и перестроить работу только в одном цехе. Но этой маленькой, совершенно незаметной перемене мы придадим такой театральный характер и так все инсценируем (обращено ко мне), что приведем в восторг всех, решительно всех: и ваших американских друзей (обращено к матери), и даже твоих друзей коммунистов (опять обращено ко мне)".
Мы с матерью посмотрели на него с изумлением. Но он продолжал развивать свою мысль. Говорил он обычным своим легкомысленным тоном, который так бесит маму, хотя она и не смеет выразить свою досаду, ибо такого тона принято держаться в светском обществе, куда она ещё слишком недавно получила доступ.
"Американцы, - сказал он, - до сих пор ещё гораздо ближе, чем они это думают и чем мы это обычно думаем, к индейским племенам, населявшим Новый Свет до высадки колонистов, которых привез "Мейфлауэр". Американцы были и остаются фетишистами. Одним из нынешних американских фетишей является "производительность". Почему же не принести маленькой жертвы фетишу, именуемому "производительность", если мы тем самым успокоим американских акционеров без всякого ущерба для себя".
"И для наших рабочих", - твердо заявил я.
"Как раз это я и хотел сказать, - подхватил твой отец. - Я не отделяю наших рабочих от нас самих".
В глазах у него вспыхнул насмешливый огонек, не знаю уж над кем он смеялся - надо мной или над мамой, вернее всего, что над нами обоими.
Короче говоря, он предложил приступить к "операции по повышению производительности" только в одном цехе, посулив, что эта операция будет сопровождаться широчайшей рекламой. "Мы устроим так, - говорил он, - что не только французская, но и международная пресса будет следить за каждым нашим шагом в этом начинании, словно за важнейшей военной операцией. Переоборудовав цех, мы пригласим на торжество самого министра. Мы на свой счет привезем во Францию делегацию американских акционеров и доставим её сюда из Парижа в автобусах с остановкой в знаменитых винных подвалах Бургундии". Твой отец уже препоручил это дело начальнику рекламного агентства АПТО, "великому, но непризнанному драматургу", как он выразился.
"Американскому фетишизму, - заявил он в заключение, - доставит гораздо больше удовольствия хорошо поставленный спектакль, чем медленная и дорогостоящая смена всего оборудования и машин. АПТО (сказал он, обращаясь к матери) выиграет на том, что не надо будет делать крупных капиталовложений в предприятие, рентабельность которого пока ещё является, по-моему, спорной. Рабочие наших французских предприятий (сказал он, обращаясь ко мне) выиграют тоже, ибо условия их жизни не ухудшатся, что в противном случае было бы неизбежным. Выиграют и рабочие того цеха, где будет увеличена производительность, ибо они получат прибавку к заработной плате с отнесением её (заявил он маме) за счет расходов по рекламированию увеличения производительности труда".
Слушая твоего отца, я думал о тебе. Я был уверен, что ты меня разбранишь, если я "сдам", как ты написала. Но в чем, спрашивается, я сдал? При всем моем желании я не нашел ни малейшего подвоха в рассуждениях твоего отца, я не нашел их даже после твоего письма.
"Если мы поднимем достаточно громкую шумиху вокруг этой операции, сказал ещё твой отец (обращаясь к маме), - мы сможем добиться, чтобы расходы по нашему начинанию правительство оплатило из государственного бюджета. В бюджете предусматривается несколько десятков миллионов на "поощрение мероприятий по увеличению производительности", и эти миллионы пока ещё лежат мертвым капиталом. Часть этих средств принадлежит нам по праву..."
Потом он обратился ко мне:
"Таким удачным разрешением вопроса мы будем обязаны тебе, Филипп. Если б ты не обратил нашего внимания на то, что французские рабочие встретят в штыки проект преобразования наших французских предприятий, мы бы совершенно зря раздразнили всех, включая и американцев, которые по своему обыкновению заявили бы, что французские предприниматели - ретрограды по натуре и не умеют убедить рабочих в общности интересов труда и капитала..."
Слушая его, я думал о Пьеретте Амабль и Фредерике Миньо. Я представлял себе, как я приеду и перескажу им беспощадные насмешки моего отчима по адресу американского фетишизма и план веселой комедии, которую мы сыграем с "империалистами-янки", как их называет коммунистическая пресса. Я так ясно представлял себе сдержанные, холодные похвалы Миньо и снисходительную, почти нежную на сей раз улыбку Пьеретты Амабль. Право, я не видел и сейчас ещё не вижу никаких оснований для того, чтобы отвергнуть предложение Валерио...
"Я предлагаю тебе, - продолжал он, - возглавить наше начинание. Твои друзья рабочие будут тебе благодарны за то, что ты не допустил массового увольнения. Да и в глазах будущих своих американских компаньонов ты хорошо зарекомендуешь себя".
Ну уж это меня ничуть не интересует! Удивительно, как это твой отец до сих пор не может понять, что я не имею ни малейших честолюбивых намерений сделаться "настоящим фабрикантом" или банкиром. Но, возможно, он говорил это, только чтобы успокоить маму.
"Мы назовем наше начинание "Рационализаторская операция АПТО - Филипп Летурно"... Воображаю, какими панегириками разразится пресса: "Внук, унаследовавший предприимчивость и боевой дух своего деда, решил произвести коренной переворот на предприятии, прославившем семейство Летурно..."
Он беззвучно рассмеялся. Мать надела темные очки, как будто собиралась играть в покер. Не понимаю, зачем ей прибегать к темным стеклам, - лицо у неё и так никогда ничего не выражает. Но она не сделала Валерио ни единого возражения. И я тоже, ибо, сколько я ни искал, я не нашел в его предложениях ловушки, да и сейчас не нахожу.
"Только не принимай все слишком всерьез", - сказал мне он.
"В фетиши я не верю", - ответил я.
"Если ты не опьянеешь от славословий и фимиама сто поводу "Рационализаторской операции Филиппа Летурно", ты сделаешь большой шаг вперед. Твой дед, в конце концов, был просто кустарем. А ты будешь посвящен в тайны тех театральных постановок, к которым сводятся теперь все крупные дела. До свиданья, Филипп".
"До свидания, Валерио", - сказал я без всякой неприязни на этот раз.
Мне, право, нравится его склад ума. Надо будет объяснить моим друзьям коммунистам, что не все крупные буржуа устроены на один манер и что среди финансистов можно встретить человека гуманного.
А теперь мы должны сдержать свое слово, наше слово. Что мы ответим матери, когда она явится сюда за твоей подписью, за пресловутой доверенностью? Боюсь, что из-за твоего бегства все пойдет насмарку. Прошу тебя, поговори с ней по телефону тотчас же, как получишь мое письмо.
Но довольно говорить о тех заботах и тревогах, которые ты мне доставляешь своими сумасбродными выходками. Завтра, как только откроется контора, вызову официально Пьеретту Амабль и сообщу ей о нашей победе.
До свидания, моя свирепая Натали.
Всю дорогу мадам Прива-Любас обдумывала свой план и сама восхищалась им. Уже много лет не предавалась она мечтам с таким увлечением.
Дверь в квартиру Пьеретты оказалась незапертой - ключ торчал в замке. Мадам Эмили постучалась и тотчас же вошла в комнату.
- Эмили Прива-Любас, - представилась она.
Пьеретта только что возвратилась домой. Она устало опустилась на стул и сидела у большого стола, заваленного папками с профсоюзными материалами. Перебирая в памяти события минувшего дня, она старалась разобраться в своих чувствах. Услышав фамилию посетительницы, она не сразу поняла, кто стоит перед ней, и, удивленно подняв брови, смотрела на гостью вопрошающим взглядом. Мадам Прива-Любас сочла такой взгляд в высшей степени дерзким и восхитилась Пьереттой. "В подобных обстоятельствах, - подумала она, - я посмотрела бы точно таким же взглядом".
- Господин Нобле только что говорил мне о вас, - заявила она, - и отзывался о вас с большой похвалой.
- Да?.. - рассеянно заметила Пьеретта.
Она пыталась угадать, кто же к ней пожаловал. Не мешает напомнить, что она не видела Филиппа после его поездки в Лион, что вообще она разговаривала с ним только один раз, в конторе фабрики, и что ей ничего не было известно о той странной сделке, которую Натали предложила мачехе.
Мадам Прива-Любас оглядела комнату и осталась довольна. Буфет, превращенный в канцелярский шкаф, папки с делами на столе, голые стены, единственным украшением которых был отрывной календарь "Альманаха для рабочих и крестьян", полное отсутствие женских безделушек - все это напоминало ей служебные кабинеты самых солидных лионских фирм.
"Прива-Любас?" - мысленно повторила Пьеретта. И вдруг она поняла: перед ней вдова Жоржа Летурно, вышедшая вторым браком за лионского финансиста, та самая особа, о которой ей говорил Миньо после своего посещения Филиппа.
- Что вам угодно? - холодно спросила она.
"Притворяется, будто не знает, какую комбинацию придумали Филипп и Натали", - с восхищением думала мадам Прива-Любас.
И только тут, вспомнив внезапно рассказы Миньо о семействе владельцев фабрики, Пьеретта поняла, что её посетительница - мать Филиппа. "Ну разумеется, ведь она же вдова Жоржа Летурно. Как я устала - ничего не соображаю".
А мадам Прива-Любас тем временем разглядывала Пьеретту и нашла, что одета она бедно - в платье из бумажной материи, - но с безупречным вкусом. Прическа довольно стильная - волосы зачесаны назад и тяжелым узлом спускаются на шею. Мадам Прива-Любас любила принимать решения быстро, как она выражалась, "по-генеральски". Любопытно, что эта ардешская мещанка, учившаяся только в монастырской школе, совершенно не интересовавшаяся литературой: ни современными писателями, ни классиками, - прочла все опубликованные мемуары генералов, участников войны 1914-1918 годов. Если б она позволила себе иметь свое хобби, то им оказалась бы, конечно, Kriegspiel - "военная игра". И тут она без всякого вступления спросила у Пьеретты:
- Вы согласны поехать со мной в Америку?
Красавчику не хотелось идти домой. Медленным шагом брел он по набережной Желины. Ах, если б можно было перенестись вдруг к Пьеретте, побыть с Пьереттой. Ни о чем другом он не мог думать. Впервые в жизни он испытывал такое чувство, и оно казалось ему просто несравнимым с тем обыденным желанием, которое влекло его к стольким женщинам. На сердце у него было тяжело; он удивлялся, почему не проходит тоска, не понимал её причины и знал только, что тут замешана Пьеретта.
На глаза ему попалась стоявшая у тротуара "альфа-ромео", и на минуту это отвлекло его от грустных переживаний. Он любил красивые машины и гордился тем, что самые прекрасные, по его мнению, автомобили были итальянских марок.
Роскошные автомобили редко заезжали в Клюзо. Кому принадлежала эта "альфа-ромео", Красавчик не знал. Он повертелся вокруг машины и, если б хватило смелости, с удовольствием поднял бы капот, чтоб ещё разок полюбоваться на мотор этой марки - однажды он самым внимательным образом разглядывал его на выставке автомобилей в Милане.
Из кафе, около которого стояла "альфа-ромео", вышла молодая женщина. Она подошла к автомобилю и, взявшись за ручку дверцы, улыбнулась Красавчику. Глаза у неё блестели, взгляд был какой-то шалый. Красавчик сразу же догадался, что она пьяна, но не почувствовал к ней презрения. Он никогда не относился к женщинам сурово, за исключением предательниц, встречавшихся в годы Сопротивления.
- Опасно такой игрушкой править, - сказал он, легонько поглаживая светло-зеленый капот.
- Здравствуйте, Красавчик, - сказала женщина.
Он с удивлением посмотрел на нее.
- Не узнаете? - спросила она. - А я-то вам так аплодировала. Помните, на том балу, когда вы расквасили нос капитану регбистов? Как он смешно вопил: "Регбисты, ко мне!.. Ко мне, регбисты!"
Она залилась смехом и снова стала изображать, как сын лесоторговца Бриана звал на помощь.
Красавчик решил, что она гораздо пьянее, чем показалось ему на первый взгляд.
- Вы механик? - спросила она.
- Немножко, - ответил Красавчик.
- Дайте совет, - сказала женщина.
- Пожалуйста, - ответил он.
Он молча ждал. Она шагнула в его сторону, открыла было рот, желая что-то сказать, но ничего не сказала и еле удержалась на ногах. Потом сделала ещё шаг и, пошатнувшись, ухватилась за крыло машины.
Увидев, как сильно она пьяна, Красавчик подумал, что следовало бы сесть за руль вместо неё и отвезти её туда, куда она направляется, вероятно в "замок": ему вспомнилось, что на вечере он её видел в компании Филиппа Летурно. А какое это было бы удовольствие вести "альфа-ромео" даже на такое короткое расстояние!
- Вот тут, тут, - сказала она, постучав по капоту, та посторонилась. Он поднял капот, погладил никелированные части мотора гоночной машины. Все детали были новенькие, чистенькие и сверкали, как витрина ювелирного магазина. Женщина в упор смотрела на итальянца, а он разглядывал великолепный мотор.
- Что же тут не ладится? - спросил он.
- Все ладится, - ответила Натали и глазами улыбнулась ему.
Красавчик нисколько не удивился. Такого рода приключения бывали у него не раз. В Италии нередко иностранки без стыда бегают за красивыми парнями. На Капри лодочная пристань Пиккола Марина, где берут напрокат лодки для прогулок вокруг острова, - настоящий рынок красивых мужчин; сделка заканчивается в какой-нибудь уединенной бухточке между скал. В восемнадцать лет Красавчику льстило внимание богатых иностранок. Но уже давно он воспринимал подобную благосклонность как оскорбление и давал отпор заигрываниям женщин, которые стекались на его родину из стран с высоким курсом валюты, чтобы полакомиться по дешевке запретными удовольствиями.
Он отвернулся от Натали и аккуратно опустил капот. Как раз в эту минуту из кафе вышли Бернарда и Филипп и направились к автомобилю. Прекрасно, значит, можно распрощаться, не обидев самолюбия молоденькой пьяной дурочки. Красавчик не любил унижать женщин, даже когда сталкивался с senza vergogna - бесстыжей девкой. Он ещё держал руку на капоте машины, как вдруг у него мелькнула ужасная мысль: а что, если и Пьеретта вздумала воспользоваться им как красивым самцом, и только. Иностранки, с которыми он знался в ранней молодости, совершенно так же, как она, после грехопадения делали вид, что уже все позабыли. Он повернулся к Натали.
- Lo insudicierci per lei, - в ярости сказал он.
Это было самое страшное оскорбление, которое итальянец может кинуть проститутке. Натали Эмполи прекрасно знала итальянский язык. Черты её исказились, как будто в лицо ей ударил брошенный камень.
Красавчику тотчас стало стыдно. Он повернулся и пошел по набережной большими шагами, кипя гневом против самого себя, против Натали, против Пьеретты.
Натали, вся похолодев, стояла как вкопанная. Филипп и Бернарда втащили её в машину. Бернарда села за руль, и "альфа" тронулась. Натали, казалось, спала с открытым ртом, при каждом толчке голова её падала на грудь.
Не помня себя от ярости, он шел куда глаза глядят и перебирал свои обиды. В Клюзо итальянцев берут только на черную работу, которой избегают французы; их нанимают в качестве землекопов, лесорубов, батраков в сельском хозяйстве. Ну пусть его считают парией, но разве можно примириться с мыслью, что для Пьеретты он только поденщик в любви.
На предложение мадам Эмили Прива-Любас Пьеретта ответила наобум:
- Условия труда в Америке не такие, как здесь.
Она хотела выиграть время по примеру старика Амабля, посмотреть, куда клонит противник. Зачем явилась к ней мадам Прива-Любас и почему делала ей такое необычное предложение, она, конечно, не догадывалась. А мадам Прива-Любас по-прежнему была убеждена, что Пьеретта все знает и ловко пользуется своим стратегическим преимуществом. Однако холодный ответ на сверхсоблазнительное предложение поехать в Америку показался ей просто наглостью.
"Деревенщина! - подумала она. - У мужланов никогда нет чувства меры. Очевидно, мне придется повозиться, прежде чем я её вышколю". Мадам Эмили и мысли не допускала, что возможность побывать в США не вызывает у молодой работницы восторга; сама она презирала американцев, за исключением членов семейства Дюран де Шамбор, но была убеждена в полнейшем их превосходстве над всеми прочими смертными; когда её муж выражал уверенность в неизбежном провале западного блока, она считала его слова проявлением еврейского зловредства. Услышав ответ Пьеретты, она перешла в наступление.
- Вы железная, - сказала она. - Но много ли вы от этого выиграете, как вы думаете?
Пьеретта устремила на неё внимательный взгляд.
- Вам, конечно, хочется сделать политическую карьеру, - продолжала мадам Прива-Любас, - но вы лучше моего знаете, что после войны никто из молодых в вашей партии не "выдвинулся". У вас выдвигают в порядке старшинства. Вы надеетесь стать депутатом? Однако в Национальном собрании "выступают с речами все одни и те же - старая гвардия. Вам, вероятно, известно, что, если вас изберут депутатом, ваша партия будет отбирать у вас три четверти депутатского жалованья - вам оставят только тридцать пять тысяч франков в месяц. А сколько времени надо ещё ждать даже такого жалкого успеха! Кончим наш разговор. Я не угрожаю вам увольнением. Мне кажется, к вам такие методы неприменимы. При желании вы могли бы занять видное положение на фабрике. _В данный момент_ вы мне мешаете. Воспользуйтесь этим обстоятельством. Ставьте свои условия.
- Я вас не понимаю, - совершенно искренне ответила Пьеретта.
- Мои дети прибегли к шантажу, но ведь это лишь игра, и долго она не продлится. Не злоупотребляйте таким положением. Вы идете ва-банк смотрите, проиграете.
Пьеретта не знала никаких азартных карточных игр и соответствующих терминов и, кроме того, не сразу догадалась, что слова "мои дети" относятся к Филиппу и Натали. Она поняла только, что визит хозяйки и её странные речи объясняются каким-то недоразумением. Как человек честный и глубоко убежденный, что проблемы рабочего движения не могут разрешаться личными сделками, она сказала самым простым, естественным тоном:
- Я уверена, что здесь какое-то недоразумение.
Мадам Прива-Любас теперь и не знала, восхищаться ли этой работницей за твердость характера, проявленную в столь важных для неё переговорах, или презирать за то, что глупышка не спешит воспользоваться своими преимуществами. Она закурила сигарету и, желая выиграть время и поразмыслить, удобнее уселась в кресле.
"Боже мой, она устраивается у меня всерьез и надолго!" - с раздражением подумала Пьеретта.
- Да что это такое? - воскликнула она. - Кто вас уполномочил прийти ко мне? Я вас не знаю и не имею желания знать. Как делегатка рабочих и служащих фабрики я должна иметь дело только с дирекцией.
"Нет, она просто дурочка, - подумала Прива-Любас. - Нобле стареет и переоценивает силы противника".
- Знаете что? - сказала она. - Совершенно напрасно вы делаете ставку на Филиппа, а не на меня. Он никогда долго не увлекался одной женщиной...
Только, тогда Пьеретта поняла наконец, откуда идет недоразумение, в звонко расхохоталась.
Но тут вдруг послышались чьи-то быстрые шаги. Дверь распахнулась. Вошел Красавчик.
- Мне надо с тобой поговорить all'istante stesso [сю же минуту (итал.)], - сказал он, схватив Пьеретту за руку.
Он заметил, что в комнате сидит посторонняя женщина, но не обратил на неё внимания, решив, что к Пьеретте зашла какая-нибудь товарка.
- Mi scusi [извините (итал.)], - сказал он. - Мне надо объясниться с Пьереттой.
Галстук у него развязался, волосы растрепались, по раскрасневшемуся лицу сбегали капли пота. Он до боли сжимал Пьеретте руку.
Пьеретта мягким движением высвободила свою руку. Ее бледность и спокойные жесты подействовали на него умиротворяюще. Он затих. Пьеретта пристально посмотрела на чужую женщину, потом указала рукой на Красавчика.
- Мой любовник, - сказала она.
Мадам Прива-Любас поднялась.
- Как видно, для удовольствий вы предпочитаете сицилийцев, - прошипела она и торопливо направилась к выходу.
Красавчик хотел броситься за ней, но Пьеретта остановила его. С порога мадам Прива-Любас крикнула:
- Я поделом наказана. Как я могла забыть, что иду в разбойничий притон!..
Хлопнула дверь, потом с улицы донеслись быстрые удаляющиеся шаги.
Пьеретта повернулась к Красавчику. Она смеялась.
- Если бы ты знал... - сказала она и не могла удержать смеха. - Если б ты только знал, - все повторяла она. - Если б ты знал, кто эта женщина...
Она прижалась к нему. Вот так же ей хотелось в сосновой роще прильнуть к нему, но тогда она не позволила себе этого. И так же, как тогда, глаза у неё полны были слез, но теперь они брызнули из черных глаз. Пьеретта тихонько заплакала. Красавчик крепко обнял её.
В ту ночь они уснули вместе на широкой кровати в форме ладьи, покрытой красным пуховым одеялом, подарком старика Амабля.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Выйдя от Пьеретты Амабль, мадам Прива-Любас разыскала свой старомодный "роллс-ройс" с высоким кузовом и укатила обратно в Лион, не повидавшись с Нобле, не заглянув к своему сыну. Это было, если читатель помнит, в последнее майское воскресенье.
На следующий день директор по кадрам Филипп Летурно сидел в конторе фабрики в своем служебном кабинете и читал "Историю русской революции", написанную троцкистом; Филипп сначала усматривал в этой книге благожелательное отношение к Советскому Союзу, ибо, как и большинство молодежи его круга, был круглым невеждой в вопросах современной истории. Но в тот день он задался вопросом, к чему же клонит автор книги, и как раз в минуту его раздумья раздался телефонный звонок. Как известно, у Филиппа Летурно не было друзей в Клюзо, не было их у него ни в Лионе, ни в Париже, где он жил прежде, - имелись только приятели, с которыми он встречался в барах и по большей части знаком был с ними через Натали; они позабыли о Филиппе, как только его услали в Клюзо.
В телефонной трубке раздался голос его отчима, банкира Валерио Эмполи; он просил пасынка приехать к нему в банк по важному делу, "если возможно, немедленно", машина за ним уже послана. Филипп недолго думая согласился; почти тотчас же пришла машина, он сел и уехал в Лион, но повидавшись с Натали, которая ждала его во флигеле. Он предчувствовал, что сводная сестра воспротивится этой сепаратной встрече, между тем как свидание, вероятно, будет посвящено важным переговорам. Филипп редко осмеливался противоречить Натали, безмолвно признавая её превосходство по части твердости характера.
Вечером, возвратившись домой, он уже не застал Натали, она исчезла вместе с Бернардой, а на постели он нашел адресованную ему записку:
"Несчастный!
Я узнала (ведь я всегда все узнаю), что ты ответил: "Слушаюсь!" - на первый же их телефонный звонок. Наверняка ты сдашь по всем пунктам. Ну что ж, тем хуже для тебя. Твоя мягкотелость мне так же противна, как мертвая хватка твоей мамаши. Тем хуже для вас обоих. А я рассудила, что климат вашего ущелья мне вреден. Уезжаем сейчас с Бернардой на Юг. Если хочешь что-нибудь сообщить мне, пиши в Канны, до востребования.
Натали".
Натали вернулась в Клюзо только в октябре. Впоследствии она помогла мне разобраться в их переписке с Филиппом за это время. Первое письмо Филипп написал тотчас же, как обнаружил записку Натали, оставленную на его постели.
ПИСЬМО I
Филипп Летурно Натали Эмполи
Клюзо, июнь 195... г.
Я так мчался, я так хотел поскорее сообщить тебе о нашей победе, а вместо тебя нашел только твое пророчество о предстоящем моем поражении. Я полагал, что ты прозорливее.
Бой был жаркий.
Мама окопалась в кабинете твоего отца, твердо решив пойти в атаку и сломить меня, а через меня и тебя.
Доводы её все те же, что и в прошлый раз: если я не соглашусь, чтоб на фабрике произвели коренные перемены, и если ты не дашь ей полномочий на увеличение капиталовложений в АПТО, американским акционерам надоест жертвовать своими дивидендами для покрытия наших убытков и они будут вынуждены ликвидировать все французские предприятия Общества.
У твоего отца аргументация куда тоньше. Он допускает мысль, что разработанный мною и Нобле проект даст нам возможность покрыть дефицит, но будет это ещё очень не скоро, нетерпение американских акционеров он считает вполне законным. "И так как, - добавил он, - я ни в чем не могу отказать твоей маме, то..."
Но я был непоколебим, я твердил одно: ни Натали, ни я не согласимся на такое решение, от которого пострадают рабочие Клюзо.
В конце концов твой отец внес предложение, которое он назвал компромиссным (щадя самолюбие моей матери), хотя, по существу, оно целиком удовлетворяет нашим требованиям.
"Вместо того, чтобы в корне ломать всю систему производства на фабрике, - сказал он, - попробуем переоборудовать и перестроить работу только в одном цехе. Но этой маленькой, совершенно незаметной перемене мы придадим такой театральный характер и так все инсценируем (обращено ко мне), что приведем в восторг всех, решительно всех: и ваших американских друзей (обращено к матери), и даже твоих друзей коммунистов (опять обращено ко мне)".
Мы с матерью посмотрели на него с изумлением. Но он продолжал развивать свою мысль. Говорил он обычным своим легкомысленным тоном, который так бесит маму, хотя она и не смеет выразить свою досаду, ибо такого тона принято держаться в светском обществе, куда она ещё слишком недавно получила доступ.
"Американцы, - сказал он, - до сих пор ещё гораздо ближе, чем они это думают и чем мы это обычно думаем, к индейским племенам, населявшим Новый Свет до высадки колонистов, которых привез "Мейфлауэр". Американцы были и остаются фетишистами. Одним из нынешних американских фетишей является "производительность". Почему же не принести маленькой жертвы фетишу, именуемому "производительность", если мы тем самым успокоим американских акционеров без всякого ущерба для себя".
"И для наших рабочих", - твердо заявил я.
"Как раз это я и хотел сказать, - подхватил твой отец. - Я не отделяю наших рабочих от нас самих".
В глазах у него вспыхнул насмешливый огонек, не знаю уж над кем он смеялся - надо мной или над мамой, вернее всего, что над нами обоими.
Короче говоря, он предложил приступить к "операции по повышению производительности" только в одном цехе, посулив, что эта операция будет сопровождаться широчайшей рекламой. "Мы устроим так, - говорил он, - что не только французская, но и международная пресса будет следить за каждым нашим шагом в этом начинании, словно за важнейшей военной операцией. Переоборудовав цех, мы пригласим на торжество самого министра. Мы на свой счет привезем во Францию делегацию американских акционеров и доставим её сюда из Парижа в автобусах с остановкой в знаменитых винных подвалах Бургундии". Твой отец уже препоручил это дело начальнику рекламного агентства АПТО, "великому, но непризнанному драматургу", как он выразился.
"Американскому фетишизму, - заявил он в заключение, - доставит гораздо больше удовольствия хорошо поставленный спектакль, чем медленная и дорогостоящая смена всего оборудования и машин. АПТО (сказал он, обращаясь к матери) выиграет на том, что не надо будет делать крупных капиталовложений в предприятие, рентабельность которого пока ещё является, по-моему, спорной. Рабочие наших французских предприятий (сказал он, обращаясь ко мне) выиграют тоже, ибо условия их жизни не ухудшатся, что в противном случае было бы неизбежным. Выиграют и рабочие того цеха, где будет увеличена производительность, ибо они получат прибавку к заработной плате с отнесением её (заявил он маме) за счет расходов по рекламированию увеличения производительности труда".
Слушая твоего отца, я думал о тебе. Я был уверен, что ты меня разбранишь, если я "сдам", как ты написала. Но в чем, спрашивается, я сдал? При всем моем желании я не нашел ни малейшего подвоха в рассуждениях твоего отца, я не нашел их даже после твоего письма.
"Если мы поднимем достаточно громкую шумиху вокруг этой операции, сказал ещё твой отец (обращаясь к маме), - мы сможем добиться, чтобы расходы по нашему начинанию правительство оплатило из государственного бюджета. В бюджете предусматривается несколько десятков миллионов на "поощрение мероприятий по увеличению производительности", и эти миллионы пока ещё лежат мертвым капиталом. Часть этих средств принадлежит нам по праву..."
Потом он обратился ко мне:
"Таким удачным разрешением вопроса мы будем обязаны тебе, Филипп. Если б ты не обратил нашего внимания на то, что французские рабочие встретят в штыки проект преобразования наших французских предприятий, мы бы совершенно зря раздразнили всех, включая и американцев, которые по своему обыкновению заявили бы, что французские предприниматели - ретрограды по натуре и не умеют убедить рабочих в общности интересов труда и капитала..."
Слушая его, я думал о Пьеретте Амабль и Фредерике Миньо. Я представлял себе, как я приеду и перескажу им беспощадные насмешки моего отчима по адресу американского фетишизма и план веселой комедии, которую мы сыграем с "империалистами-янки", как их называет коммунистическая пресса. Я так ясно представлял себе сдержанные, холодные похвалы Миньо и снисходительную, почти нежную на сей раз улыбку Пьеретты Амабль. Право, я не видел и сейчас ещё не вижу никаких оснований для того, чтобы отвергнуть предложение Валерио...
"Я предлагаю тебе, - продолжал он, - возглавить наше начинание. Твои друзья рабочие будут тебе благодарны за то, что ты не допустил массового увольнения. Да и в глазах будущих своих американских компаньонов ты хорошо зарекомендуешь себя".
Ну уж это меня ничуть не интересует! Удивительно, как это твой отец до сих пор не может понять, что я не имею ни малейших честолюбивых намерений сделаться "настоящим фабрикантом" или банкиром. Но, возможно, он говорил это, только чтобы успокоить маму.
"Мы назовем наше начинание "Рационализаторская операция АПТО - Филипп Летурно"... Воображаю, какими панегириками разразится пресса: "Внук, унаследовавший предприимчивость и боевой дух своего деда, решил произвести коренной переворот на предприятии, прославившем семейство Летурно..."
Он беззвучно рассмеялся. Мать надела темные очки, как будто собиралась играть в покер. Не понимаю, зачем ей прибегать к темным стеклам, - лицо у неё и так никогда ничего не выражает. Но она не сделала Валерио ни единого возражения. И я тоже, ибо, сколько я ни искал, я не нашел в его предложениях ловушки, да и сейчас не нахожу.
"Только не принимай все слишком всерьез", - сказал мне он.
"В фетиши я не верю", - ответил я.
"Если ты не опьянеешь от славословий и фимиама сто поводу "Рационализаторской операции Филиппа Летурно", ты сделаешь большой шаг вперед. Твой дед, в конце концов, был просто кустарем. А ты будешь посвящен в тайны тех театральных постановок, к которым сводятся теперь все крупные дела. До свиданья, Филипп".
"До свидания, Валерио", - сказал я без всякой неприязни на этот раз.
Мне, право, нравится его склад ума. Надо будет объяснить моим друзьям коммунистам, что не все крупные буржуа устроены на один манер и что среди финансистов можно встретить человека гуманного.
А теперь мы должны сдержать свое слово, наше слово. Что мы ответим матери, когда она явится сюда за твоей подписью, за пресловутой доверенностью? Боюсь, что из-за твоего бегства все пойдет насмарку. Прошу тебя, поговори с ней по телефону тотчас же, как получишь мое письмо.
Но довольно говорить о тех заботах и тревогах, которые ты мне доставляешь своими сумасбродными выходками. Завтра, как только откроется контора, вызову официально Пьеретту Амабль и сообщу ей о нашей победе.
До свидания, моя свирепая Натали.