Вайнер Аркадий Александрович. Умножающий печаль

   — Девушка, дай я тебя покиссаю! Ты и есть та самая беда, с которой надо ночь переспать. Утром все будет замечательно. Мы будем петь и смеяться, как дети…

СЕРГЕЙ ОРДЫНЦЕВ: СЛАДКОЕ ОБОЛЬЩЕНИЕ БОГАТСТВА

   Галогеновый фонарь вырубал в ночи огромную голубую прорубь — прямо над воротами загородной резиденции Серебровского в Барвихе.
   Обзорная телекамера поползла хищным хоботком объектива вслед въехавшим машинам, откозыряли привратники, еще один — внутри караульной будки — быстро шлепал пальцами на электронном пульте.
   Подъездная дорожка плавно закруглилась к входу в трехэтажный дом-усадьбу.
   Охранник у дверей держал на доводке белого питбуля, похожего на озверелую свинью. Телохранители выскочили из машин, начальник охраны открыл дверцу «мерседеса» и протянул руку Серебровскому. Мне не протянул руку помощи — или мне по рангу еще не полагается, или боялся, что я его снова за ухо ухвачу.
   Питбуля спустили со сворки, страшный пес с радостным рыком бросился к Саньку, подпрыгнул, положил на миг ему лапы на плечи, лизнул в лицо. Я боялся, что он свалит Сашку с ног, сделал шаг к ним, и тотчас же собака повернула ко мне морду сухопутной акулы и злобно рыкнула, обнажив страшные клыки-клинки.
   — Жуткое сооружение, а? — засмеялся Серебровский. — Я его обожаю!
   Он гладил собаку по огромной противной морде, ласково трепал по холке, и в движениях его и в голосе была настоящая нежность:
   — Ну, успокойся, Мракобес, успокойся! Все свои…
   — Песик, прямо скажем, малосимпатичный, — бестактно заметил я. — В цивилизованные страны их запрещено ввозить. Так и называют — дог-киллер. Мокрушник…
   — За это и ценим, — сказал Серебровский со своей обычной зыбкой интонацией — нельзя понять, шутит он или всерьез, потом взял меня под руку: — Пошли в дом…
   Начальник охраны Миша Красное Ухо — за спиной — мягко напомнил:
   — Указания?
   — Как обычно, в шесть… — уронил Сашка, не оборачиваясь, не прощаясь. А пес-дракон строго «держал место» — у правой ноги хозяина.
   Я вернулся на пару шагов, протянул руку Мише:
   — До завтра. Прости, пожалуйста! Не сердись…
   Он улыбнулся, и ладонь его была как улыбка — широкая, мягкая.
   — Да не берите в голову. Все на нервах. Я вас понимаю…
   Я хлопнул его товарищески по спине, Миша наклонился ко мне ближе и тихо сказал:
   — При подчиненных больше меня за уши не хватайте. А то для поддержания авторитета придется вам руку сломать.
   Я ему поверил. Догнал дожидающегося меня в дверях Серебровского, который сообщил:
   — Мне кажется, он — единственный — любит меня.
   — Кто — охранник? — удивился я.
   — Мракобес, — серьезно сказал Сашка. Я испуганно посмотрел на него.
   — Не боится потерять работу!… — хмыкнул Сашка, и его тон снова был неуловимо зыбок.
   А в мраморном холле нас встречала Марина, сильно смахивающая сейчас на американскую статую Свободы — в широком малахитовом, до пола длинном платье, но не с факелом, а с запотевшим бокалом в поднятой руке.
   Посмотрела на меня ласково, засмеялась негромко, светя своими удивительными разноцветными глазами — темно-медовым правым, Орехово-зеленым левым, — лживыми, будто обещающими всегда необычное приключение, радостно протянула мне руки навстречу.
   Вот баба-бес, чертовская сила!
   Она сразу внесла с собой волнение, удивительную атмосферу легкого, чуть пьяного безумия, шального праздника чувств, когда каждый мужчина начинает изнемогать от непереносимого желания стать выше, остроумнее, значительнее — в эфемерной надежде, что именно он может вдруг, ни с того ни с сего стать ее избранником хоть на миг, потому что любой полоумный ощущает невозможность обладать этой женщиной всегда, с мечтой и отчаянием предчувствуя, что такая женщина — переходящий кубок за победу в незримом соревновании, где талант, случай, характер вяжут прихотливый узор судьбы в этом сумасшедшем побоище под названием жизнь.
   — Ну, Серега, как сказал поэт? — спросила Марина. — «Воспоминанья нежной грустью…»
   — «…меня в чело, как сон, целуют», — закончил я строку и обнял ее, легко приподнял и закружил вокруг себя.
   Питбуль Мракобес утробно зарычал, глядя на нас подслеповатым красным глазом рентгенолога. Сашка гладил его по загривку, успокаивая, приговаривал:
   — Свои… свои. Умный… умный, хороший пес… Это свои…
   Отпустил собаку, подошел к Марине, вполне нежно поцеловал ее в щеку, откинув голову, посмотрел на нее внимательно, как бы между прочим заметил:
   — Подруга, не рановато ли стартовала? — и кивнул на бокал.
   — Не обращай внимания… До клинического алкоголизма я не доживу, — усмехнулась Марина и взяла нас обоих под руки. — И вообще, Санечка, не становись патетической занудой, это не твой стиль.
   Столовая, конечно, — полный отпад. Зал, декорированный под средневековую рыцарскую трапезную. Дубовые балки, темные панели, стальной проблеск старинных доспехов и оружия, кованая бронза, высокая резная мебель, цветы в литых оловянных сосудах, сумрачные красные вспышки камина. Все-таки, как ни крути, а обаяние буржуазии в старинном макияже — оно еще скромнее, еще неотразимее.
   — Скажи на милость, — спросил я Марину, — а какой стиль должен быть у нашего выдающегося магната?
   — Что значит — какой? — поразилась Марина очевидной глупости вопроса. — Он, как египетский фараон, повелитель всего, что есть и чего нет! Санечка наш — над мелочами, над глупостями, над людьми, над жизнью…
   Она схватила меня за ухо, как я недавно начальника охраны Мишу, ну, может быть, понежнее, конечно, и сказала громким театральным шепотом:
   — Александр Серебровский — фигура надмирного порядка, гиперборейская личность, можно сказать, персонаж астральный…
   Сашка невозмутимо заметил:
   — Шутка… — Он со вздохом посмотрел на Марину, потом обернулся ко мне:
   — За годы, что ты не видел Марину, у нее бешено развилось чувство юмора. Имею в семье как бы собственного Жванецкого.
   Марина обняла за плечи Серебровского и поцеловала его в намечающуюся лысинку.
   — Прекрасная мысль, Санечка! Почему бы тебе не купить в дом настоящего Жванецкого? Представляешь, какой кайф — приходишь домой, а тут уже все мы: Михал Михалыч со своими шутками, я с моей нечеловеческой красотой, Мракобес, мечтающий загрызть кого-нибудь насмерть, вокруг — прекрасный неодушевленный мир обслуги. Просто сказка, волшебный сон! Купи, пожалуйста! Ну что тебе стоит?
   — Хорошо, я подумаю об этом, — серьезно ответил Серебровский. — Ты же знаешь, что твоя просьба для меня — закон…
   В этом роскошно навороченном буржуазно-антикварном новоделе должна была бы звучать пленительная музыка Игоря Крутого в аранжировке какого-нибудь Вивальди, А я слышал тонкий, приглушенный, задавленный подвизг истерии.
   Они не хотели гармонии. По-моему, им обоим нравился звук аккуратно скребущего по стеклу ножа.
   Я серьезно сказал ей:
   — Знаешь, Маринка, если ты будешь так доставать мужа, жизнь ему подскажет парочку крутых решений семейных проблем.
   — Не выдумывай, Верный Конь! — махнула рукой Марина. — Нет у нас никаких проблем. Наша жизнь — это романтическая повесть о бедных влюбленных. Или не очень бедных. Даже совсем не бедных. Скорее богатых. Наверное, очень богатых. Но наверняка — чрезвычайно влюбленных. Так я говорю, мой романтический рыцарь?
   Она обняла Сашку и легонько потрясла его — так выколачивают монету из перевернутой копилки.
   — Абсолютно! Тем более что современному рыцарю достаточно не обкакать шпоры, — невесело усмехнулся Сашка. — Все-все-все, садимся за стол…
   Серебровский уселся во главе стола, и в ногах его сразу разлегся с негромким рычанием Мракобес. Мгновенно возникли неизвестно откуда — будто из небытия — два официанта в смокингах, предводительствуемые маленьким шустрым вьетнамцем, который нес в растопыренных пальцах развернутую веером полудюжину бутылок.
   — Цто коспода будут пить? — любезно осведомился вьет, наклонив прилизанный пробор. — Оцень хорошо сан-сир, легкое шато-марго, монтрашо зевеносто третьего года, к рибе мозно сотерн… К утиной пецени «фуа гра» нузно взять молодой бозоле от Зорз де Б„фф…
   — Подай ему, Вонг, божоле от Жоржа де Б„ффа, — захохотала Марина. — А то он там у себя во Франции всех этих понтов не ловит!
   — Приятно обслузить гостя, понимаюсего вкус настоясего вина, — с достоинством сказал Вонг.
   — А мне приятно, что в доме моего старого друга служит настоящий сомелье — хранитель вин, — учтиво, стараясь не улыбаться, ответил я.
   — Сомелье! Наш сомелье Вонг Фам Трах! — продолжала смеяться Марина, и в ее смехе просверкивали уже заметные искры скандала. — Я помню, как вы с Сашкой бегали ночью покупать водку у таксистов…
   Вонг направился к боковому столику, чтобы раскупорить бутылки, но Серебровский мгновенно остановил:
   — Я тебе уже говорил, чтобы ты открывал бутылки при мне…
   Марина углом глаза смотрела на мужа, потом положила мне руку на плечо:
   — Сумасшедшая жизнь!
   — Твой муж мне объяснил — нормальный карнавал, — пожал я плечами.
   — Ненормальный карнавал, — покачала головой Марина. — Во всей Москве Санек не сыскал дворецкого-японца, пришлось взять вьетнамца, которого мы продаем за японца. Но шутка в том, что те свиные рыла, для которых гоняют эти понты, не отличают японца от вьетнамца, они все на их взгляд — косоглазо-узкопленочные. А Вонг, я думаю, только нас ненавидит больше японцев.
   — Многовато разговариваешь при обслуге, — отметил Серебровский и поднял бокал: — За встречу… За прошедшую вместе жизнь… За нашу молодость…
   Все чокнулись, по-птичьи тонко звякнул хрусталь, мы с Сашкой как-то неуверенно пригубили, а Марина выпила вино одним долгим глотком.
   Она не закусывала, а сидела, опершись подбородком на ладонь, и внимательно, пьяно рассматривала меня.
   Все-таки она обалденно красивая баба. Божий промысел, дьявольская шутка, слепая игра мычащих от страсти генов, еле заметные мазки мэйк-апа — не знаю, что там еще, да и предполагать не собираюсь, а вот поди ж ты — чудо!
   Присутствует в ней какая-то кощунственная, невероятно волнующая смесь иконы и порнографической модели из глянцевого журнала, и действует она как алхимический субстрат — достаточно одного взгляда на нее, и вместо вялой маринованной сливы простаты вспыхивает в мужских чреслах солнечный протуберанец, а яйца становятся больше головы.
   К сожалению, все это добром не кончается. Не дело это, когда с одной бабой хотели бы переспать три миллиарда мужиков. Ну, минус гомики, конечно, зато — плюс лесбиянки. Я считаю и всех тех, которые не слышали о ее существовании, но, несомненно, стоило бы им взглянуть разок, они — как тот грузин из анекдота — сказали бы: «Конэчно, хочу!»
   Ну а ты, Верный Конь?
   Не буду отвечать. Имею право. Никого не касается. Мне мои дружки, суки этакие, Кот Бойко и Хитрый Пес, придумали на целую жизнь жуткое амплуа — Верный Конь. Не друг я ей, не любовник, не муж, даже не воздыхатель. Мне досталась ужасная роль — быть свидетелем, как два моих друга, два брата приспособили самую красивую на земле женщину в нашу популярную национальную забаву — перетягивание каната…
   Марина положила руку на мою ладонь и спросила:
   — Серега, ты счастлив?
   Я поднял на нее взгляд:
   — Ничего не скажешь — простенький вопрос! Наверное, «нет счастья на земле. Но есть покой и воля…»
   — И ответ простенький, — кивнула Марина. — Обманул поэт — нет покоя, и воли нет поэтому…
   Серебровский дожевал кусок и спокойно сказал:
   — Я думаю, Мариночка права. У нее нормальная точка зрения умного человека, бесконечно утомленного непрерывным отдыхом. А Марина — невероятно умный человек. Пугающе умна моя любимая. И ничем не занята.
   Марина хмыкнула:
   — Видишь, Серега, — жалким куском рябчика попрекает, горьким глотком монтрашо девяносто третьего года укоряет. Страна в разрухе, мы на пороге голода и нищеты, а я гроша живого в дом не приношу. Нет, Серега, нет счастья на земле…
   — Счастья наверняка нет, — согласился Сашка. — Во всяком случае, в твоем понимании. А что есть вместо счастья, Марина?
   Марина повернулась к нему и произнесла медленно, со страхом, болью, неприязнью:
   — Не знаю. Христос сказал: сладкое обольщение богатства…
   И снова в благостной тишине семейно-дружеского ужина я услышал визг тревоги, опасности, стоящей на пороге ненависти.
   Я, медленно постукивая пальцами по столу, неуверенно сказал:
   — Иногда в жизни счастье заменяет долгое везение. Фарт. Это я от профессиональных игроков знаю.
   — Тогда все в порядке! — захлопала в ладоши Марина. — Мой муж Санечка и счастливый, и везучий! У нас, Серега, есть своя ферма — Санек купил какой-то племенной совхоз. Серега, ты знаешь что-нибудь омерзительнее теплого парного молока? Но это не важно. Я тебе, Серега, расскажу по секрету, ты смотри, никому не проболтайся, — у нас там куры яйцами Фаберже несутся. Вот какие мы везуны!
   — По-моему, приехали, — вздохнул устало Серебровский.

КАК ОНИ ЭТО ДЕЛАЮТ

   В Центре радиотелеперехвата «Бетимпекс» два инженера-оператора перед огромным монитором с картой Москвы что-то объясняют Николаю Иванычу.
   — Радиомаяк, вмонтированный в трубку, по-видимому, частично поврежден. Сигнал нестабильный. Наши пеленгаторы не берут его во всем диапазоне, — говорит один из них, скорее всего старший.
   — Из-за этого мы не можем точно локализовать источник… Радиус допускаемого приближения — два-три километра, — уточняет второй.
   — Ни хрена себе — допускаемое приближение! — сердито мотает головой Николай Иваныч. — Ты-то сам понимаешь, что такое в Москве два-три километра? Десятки улиц и переулков! Тысячи домов…
   Он смотрит на карту города, где в юго-западной части пульсирующим очажком гаснет-вспыхивает затухающий, потом набирающий снова силу мерцания огонек.
   — Ну, вы, Маркони глоданые, какие мне даете позиции? — с досадой спрашивает Николай Иваныч.
   — Четыре машины с пеленгаторами уже вышли в радиозону. Если в телефончике батарею не замкнет совсем, мы за сутки-двое дадим точную дислокацию объекта, — заверяет старший.

КОТ БОЙКО: РАЙСКОЕ ЯБЛОЧКО

   Я перевернулся с боку на бок и мгновенно проснулся, услышав, что Лора тихонько всхлипывает. Комната серебристо-серо освещена экраном невыключенного компьютера.
   — Что? Что случилось?
   — Ничего-ничего, — быстро вытерла Лора слезы краем простыни. — Спи, спи!
   Тебе показалось…
   — Ни фига себе! Показалось! — Я сел на постели, притянул ее к себе. — Девушка с побледневшим лицом, вся в рыдальческих слезах уже бежит к пруду, а мне, видите ли, показалось! Ну-ка, давай колись! Разоружись перед партией!
   — Не обращай внимания! — Она уткнулась мне в грудь и, по-детски сдерживая слезы, сопли, слюни, сопела. — Это от радости! Чисто нервное! Знаешь, бабы не потому дуры, что дуры, а дуры потому, что бабы…
   Я поцеловал ее, прижал к себе теснее, тихонько сказал:
   — Все понял! А теперь говори — в чем дело?
   — В шляпе! — оттолкнула меня Лора. — Подумала о том, как ты сбежишь завтра, — так стало себя жалко! Жди тебя снова три года…
   — А ты собираешься ждать? — строго спросил я.
   — Не знаю… Наверное… А чего делать?
   — Вообще-то лучше не жди. Плюнь…
   Вот смешная девка. Полная дурочка. Как я могу ей объяснить, что ни с одной женщиной я не способен прожить целую жизнь вместе, не про меня такая судьба. Вообще-то существовала одна женщина, с которой я мог, наверное, вместе состариться и умереть в один день. Но так вышло, что она меня бросила. Стариться будем теперь врозь. Остается вместе умереть.
   Как раз вот в тот черный период в моей жизни мы и сыскались с Лорой.
   Забавно все получилось. Приехал я к приятелю Толику Куранде на дачу.
   Когда-то мы с ним вместе за сборную страны выступали, почти в одно время вылетели. Парень он был замечательный -шестипудовый кусок доброго, веселого и пьяного красавца мудака. На гражданке себя искать не стал, не напрягался, сильно выпивал и все время врал и хвастал. Подобрала его крутая баба — директорша промтоварной оптовой базы, лихая дамочка со звеняще-визжащим именем Зина Зиброва. Взяла его на полное содержание, от всех обязанностей освободила, а знакомым говорила, что держит для женского здоровья собственного чемпиона.
   На мой вкус, бабенка она была вполне противная — нежная, жеманная, мелкая, а ряшка у нее размером была, как у актера Депардье. Для своего женского здоровья и, наверное, чтобы Толик, шальной Куранда, ее не бросил, свое личико величиной с коровью морду Зина держала в холе и ласке, будто любимое животное выхаживала и растила.
   Сроду бы, конечно, не поехал я на их долбаный день рождения, если бы Толик раз пять не позвонил. Неудобно, да и на душе такая мерзкая желтая гадость, как на зассанной кошками черной лестнице. Черт с ним, поеду! Вручу подарок, выпью по-быстрому и отвалю. Как говорит мой друг карточный шулер Иоська Кацап, пришел на поминки, быстро всех поздравил — и сразу же за зеленый стол!
   Пора была осенняя, ноябрь, предзимок. Пока доехал до Опалихи, продрог сильно — сломалась в машине к едренефене печка. Потом разыскивал их дачу, огромное каменное сооружение, будто построенное из остатков сталинского метро, — совсем стемнело. Продрог как бобик. Дождь со снегом хлещет, это называется осадки — холодная грязь с неба, тьма и ужас. Вошел в дом, озверелый от холода и досады, что приехал сюда, от злобы на себя, на бросившую меня Марину, на Толика и хрупкую его подругу с крупнорогатой молочной рожей — хочу всех убить!
   А там гулянье дымит коромысленно.
   Елки-палки! Кого там только нет — Ноев ковчег, на который зажуковали посадочные билеты для чистых, а потом по блату и за взятки продали их только нечистым. Стойбище индейцев-делаваров еврейской и кавказской национальностей. Блатные, деловые, жуковатые, нужники, начальники, фирмачи, славянские бандиты, платные телки — «зондерши», эмигранты, прибывшие из Штатов за контрибуцией… Сказочный зверинец! Спектакль Ануя «Бал воров»!
   Поднесли мне с порога штрафную, потом вторую, третью — загудело, зашумело весело, ну, расправил орелик крылья — понесло меня. Огляделся я с высоты птичьего полета — вон она, у стены стоит — Лора! Смотрит на меня во все глаза, и такое на лице ее восхищение и такой восторг встречи написаны, что я даже засмеялся. По-моему, на меня никто никогда не смотрел вот так.
   Шагнул я к ней, а она рванулась навстречу, будто я на танец ее приглашал. Спросила быстро:
   — Вам что-нибудь нужно? Я с удовольствием вам подам…
   Мне стало смешно. Я ее взял за руки и сказал:
   — Дай один кисс! Поцелуй, значит, меня… Пожалуйста.
   Она вспыхнула, засмеялась и говорит:
   — Вообще я бы с удовольствием, но неприлично это как-то.
   — А чего ж тут неприличного? — удивился я. — Мы ведь нравимся друг другу!
   Она сказала:
   — Да, вы мне очень нравитесь!
   — И ты мне нравишься… Давай поцелуемся!
   Я притянул ее, и она, умирая от восторга и смущения, прильнула ко мне, а вокруг бушевали гоморроидальный содом, галдеж и безобразие. Но я уже летел, подхватив ее на руки, и все вокруг отодвинулось, приглохло, размылось в очертаниях. Не отпуская от себя, спросил ее:
   — Тебя как зовут?
   — Лора Теслимовка.
   Я засмеялся:
   — Это не фамилия, а сорт райских яблок.
   И в поцелуе ее был вкус яблок — упругий, нежный, дикий, вкус простой и вечный.
   — А ты что здесь делаешь?
   — Я племянница Зинаиды Васильевны, хозяйки.
   — У-у, значит, ты человек важный!
   Тут Зиночка Зиброва, хозяечка наша, промтоварно-продовольственно-торговая дама, возникла из гостевой толпы, похожей на кипящую помойку, и строго сказала:
   — Ну-ка, Лора, займись делом! Принеси студень из подвала. А ты, Кот, иди к гостям, все заждались…
   Я сам видел, честное слово, как в Америке таким племенным молочно-товарным коровам ставят на морду тавро-клеймо-пробу — как там это называется? Зиночка, зараза моя звонко-заливисто-звенящая. На твою морду пробы негде ставить. Отстань.
   Лора высвободилась из моих рук, пошла в подвал. У дверей обернулась и спросила хозяйку:
   — Зинаида Васильевна, а где фонарь? Там свет не горит.
   — У меня есть фонарь, — сказал я, обернулся к Зиночке Зибровой и посоветовал: — Ты лучше к Толику иди. А то он соскучится и уедет вместе со мной.
   А сам догнал Лору, схватил за руку и потащил по лестнице вниз.
   — А фонарь? — испуганно спрашивала Лора.
   — Да есть фонарь, есть, — уверил я ее. — Свет зачем тебе? Я тебе все покажу…
   Спустились в подвал, а там — густая осязаемая чернота, как в бочке с варом.
   — Темно, — неуверенно сказала Лора.
   Я прижал ее к себе и целовал ее долго и радостно.
   — Нехорошо, Зинаида Васильевна очень рассердится, Давайте найдем студень и пойдем наверх.
   — А где студень? — со смехом спрашивал я, потому что меня как-то очень смешило, что мы будем носить студень, Я уже был пьяный. Я ходил по темному подвалу, и куда бы я ни ступил, передо мной оказывалась Лора.
   — Фонарь нужен, — сказала она робко. Я достал зажигалку и стал чиркать.
   Студня нигде не было видно.
   — Студень! Холодец из Зинкиной морды! Ты куда девался? — орал я.
   Зажигалка выпала из руки, погасла. Тогда я притянул к себе Лору и стал ее быстро раздевать. Она вяло сопротивлялась:
   — Сейчас придет Зинаида Васильевна… Такой скандал будет!…
   Я прислонил ее к чему-то твердому и запустил свои хищные цепкие грабки под юбку. Я всю ее видел в черноте, я обонял ее и осязал, как разобранное пополам яблоко. Я был весь — в ней, как счастливый, беззаботный червячок в сердцевине райского яблока.
   Лора блаженно вскрикивала и бормотала:
   — Ой, нехорошо, нас там все ждут!
   А я, корыстный червяк-подселенец, блаженно сопел и деловито успокаивал:
   — Ничего, дождутся… Дождутся они своего студня… Не было тьмы, подвального запаха пыли, духоты, а только свежий нежный запах зеленых лесных яблок. Что-то гремело под ногами, чавкало и хлюпало, мы топтались на чем-то податливо-мягком.
   А потом я отпал от нее, и в подвале вдруг вспыхнул электрический свет — это, видимо, Зинулька, зловещая зануда, решила меня выкурить-высветить из подвала. Я огляделся и увидел, что стою в огромном жестяном блюде — противне со студнем. Весь этот студень от страсти я истоптал в тяжелый бульон, и брызги его вперемешку с лохмотьями мяса заплескали и облепили мои шикарные брюки до пояса. Наверное, слон, кончив соитие, заливает себя и подругу таким количеством густой комковатой мясистой спермы с ломтиками лимона.
   Я озабоченно спросил:
   — Лора, ты не знаешь — студень был говяжий или свиной?
   — Говяжий. А что?
   — Слава Богу! Я боялся, чтобы ты не забеременела от меня свиньей.
   Лора стала нервно смеяться:
   — Ты им хочешь подать студень на своих штанах?
   — Убьют! Они, гости наверху, — люди страшные. Нам с этим деликатесом появляться там нельзя. Пошли отсюда через боковую дверь.
   Она испугалась, удивилась, обрадовалась:
   — Куда?
   — Ко мне. Будем жить в моей машине. Хуже, чем с теткой Зиной, тебе не будет…
   Я встал, пошел на кухню, достал из холодильника водку, нацедил добрый стаканчик, хлопнул, закусил огурцом и вернулся к огорченной подруге с важным заявлением:
   — Слушай, Лора! Раньше в моей жизни было много ошибок и заблуждений…
   Она с надеждой и интересом взглянула на меня.
   — И самая горькая в том, — торжественно возвестил я, — что я, как всякий видный коммунист — а я был очень видный, отовсюду видный коммунист, — был вне лона церкви…
   В глазах Лоры возникло опасливое подозрение, но я не дал окрепнуть ему, а бросился на колени и страстно сообщил:
   — А ведь нас когда еще Владимир Ильич Ленин учил: жизнь есть объективная реальность, данная нам в ощущение Богом…
   Лора осторожно сказала:
   — Ну, если уж Ильич пошел в ход — не к добру, наверное, исповедь…
   — И не права ты! — строго остановил я ее. — Потому что как только мы, демократы, победили тоталитарный режим, так сразу же мы, видные коммунисты, первыми вернулись в это самое лоно. Так сказать, вкусили наконец благодать полной грудью.
   Лора со вздохом махнула рукой:
   — Раньше на железнодорожных станциях стояли таблички в конце платформы — «закрой поддувало»…
   — Твоя душевная черствость, Лора, и твоя грубость, Лора, не помешают мне сказать тебе, Лора, все, что накипело в моей страждущей религиозной душе, Лора!
   — Трепач, проходимец и уголовник, — забыв о недавних слезах, улыбнулась Лора.
   — Неверие — мука и смертный грех темных духом. Это мне поп, мой сокамерник отец Владимир, сказал. Святой человек, за веру пострадал — пьяный въехал в храм на мотороллере, старосту задавил. Итак, подбивая бабки в моей сердечной исповеди, торжественно обещаю… Как истинно верующий пионер…
   — Обещаешь, как будто грозишься, — засмеялась Лора.
   Я выдержал страшную паузу, потом отчаянным шепотом возгласил:
   — Вот тебе святой истинный крест — никуда не убегу! — Я тяжело вздохнул и смирно завершил: — В смысле — пока не убегу…
   — В каком смысле — пока? — заинтересовалась Лора.
   От громадности данного обещания я неуверенно поерзал и рассудительно предположил:
   — Кто его знает? Может, пока ты меня не выгонишь… Впрочем, и выгонишь — не уйду. Мне все равно идти некуда. Буду тут с тобой мучиться, с наслаждением…

АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: МУЧЕНИЕ

   Марина извивалась, кричала и плакала от сладкой муки, раскачивалась и падала мне на грудь, взвивалась и с хриплым стоном счастья впечатывала меня в себя, и в судороге наслаждения впивалась мне в шею зубами, и боль становилась все острее — я чувствовал, что она прокусит мне горло, я захлебнусь собственной кровью, я не мог этого больше терпеть — физическая мука стерла удовольствие…
   Закричал, оттолкнул ее — руки повисли в пустоте. Потрогал осторожно горло — золотой крестик сбился на цепочке и уткнулся в ямку на шее, давил резко и больно, как острый гвоздь…
   Поправил крест на цепи, поцеловал его, разжал пальцы, и упал он мне на грудь — тяжелый, теплый, — как ангельская слеза сострадания.
   Повернулся на бок — пусто рядом со мной. У Марины своя спальня. Мы не спим вместе. Довольно давно.
   Я не могу. Не получается больше. Дикость какая-то! Все врачи мира не могут уговорить или заставить моего маленького дружка. Он, послушник подсознания, молча и неумолимо воюет с моей волей, с моими желаниями, с моей личностью.
   Врачи долдонят одно и то же: вы совершенно здоровы, вы молоды, у вас нет никаких органических поражений или отклонений. Просто у вас стойкое хроническое нервное перенапряжение, вы живете в режиме непрерывного дистресса, вам нужен покой, разрядка и отвлечение.