Страница:
Надо знать расовую психологию. На Востоке вообще покорны только силе, но есть оттенки, игнорирование которых приводит к ошибкам, невыгодным для государства и несправедливо тяжким для населения. Ясно, например, что армянин, предки которого в течение веков были низкопоклонными рабами иноверных деспотов, требует строгой, суровой дисциплины, без поблажек и компромиссов ; как только допускаются эти последние, — армянин властвует и заносится , как раб, обманувший или одолевший своего господина: элементы свободного человека в нем еще исторически не наросли , его психофизический организм еще не готов для воспринятия высших начал нравственного общежития. Его надо воспитать честною строгостью , непременно строгостью, потому что она ему понятнее. Иное дело дагестанец. Ему, конечно, не мешает чувствовать наличность русской грозной силы, которая вырвала из рук его оружие и сломила его дикую свободу. Но этою свободою была взращена сильная и по-своему нравственная личность, которая вправе требовать признания своих достоинств и предпочтения мирных воздействий перед ненужными во многих случаях суровыми мерами.
Забота о просвещении, о развитии и художественном подъеме кустарных промыслов, — все это понятно дагестанцу и было бы им оценено достоинству: в противоположность некоторым другим горцам, он не только хищная птица , какою рисуют его поверхностные наблюдатели, но и человек, чрезвычайно способный в культуре. Надо принять во внимание и экономические условия. Население растет, а хлеба и в прежнее время Дагестану не хватало, чтобы народ обладал достаточною покупательною способностью, надо поддержать скотоводство, т.е., на практике обеспечить ему зимние пастбища в степях Закавказья. Голод, когда принимает острые формы, никого добру не научит: мирный обыватель, без клюва и когтей, станет нищим или воришкой, а воинственный горец разбойником или бунтарем. «Голодный бунт» может стать почвой для болезненного развития мюридизма и иных форм воинствующего обособления, религиозного или племенного.
Дагестан, особенно при условии недостаточно вдумчивого и добросовестного управления им, надолго еще будет одним из опасных в политическом отношении мест нашей южной окраины; с другой стороны, за отсутствием собственной житницы, он всегда будет экономически, а стало быть, и политически, в руках русской власти; его всегда можно будет взять голодом , так как путей для подвоза хлеба очень мало, всего два-три. Но это… крайности, до которых лучше не доходить. У дагестанцев много данных для нормального приобщения к русскому делу, а русская история богата свидетельствами о том, что нашим огромным территориальным ростом мы обязаны не одной силе русского меча, но и могуществу дальновидной любви.
Разница между дагестанскими и прочими горцами-мусульманами заключается в том, что последние в большинстве культурно ниже и более разнообразны по племенному происхождению, обычаям, духовному и социальному складу. Наши казаки, да и сами кавказцы, связывают с этими племенами различные понятия и клички, выработанные практикой: кабардинец — рыцарь, ингуш — вор, чеченец — неустойчив политически и нравственно, как и осетин. Размеры настоящей книги не позволяют подробно всматриваться в отдельные части этого горского калейдоскопа, не имеющего крупного политического значения с точки зрения русского дела: это труд для художника или ученого этнографа. Достаточно ограничиться несколькими обобщениями.
Во-первых, все эти горцы (а также и горцы-христиане, — сванеты, пшавы, тушины, хевсуры) покорены природой , находятся в тесной от нее зависимости. Они в основе язычники, какого бы исповедания формально ни придерживались. Родовое начало и обычаи — нормы их жизни. С нашей так называемой цивилизацией у них ничего общего нет, и, пожалуй, быть не может, так как она по своим основным началам противоречит их природе, внутренней и внешней. От столкновения с чуждой им культурой они или съежатся (уберутся подальше в горные дебри), или совершенно обезличатся, или, что вернее, погибнут. Нельзя не заметить, что горец, побывавший в городах, хлебнувший растленной «цивилизации» и научившийся по-русски, — обыкновенно ненадежный, дрянной человечек, если совершенно не обрусел, как многие осетины; высокие же духовные черты своеобразной психологии легче всего встретить в горце, нетронутом цивилизацией: он надежнее и нравственнее.
Время, и только время, может спокойно решить вопрос об этих племенах, которым дай Бог подольше беспрепятственно повиноваться природе в своих орлиных гнездах и наслаждаться по-своему ее дарами, под великодушным кровом русского Царя…
17. РУССКИЕ ЛЮДИ НА КАВКАЗЕ
18. КАЗАЧЕСТВО
19. СЛАВНАЯ КАВКАЗСКАЯ АРМИЯ
Кавказская армия была всегда, осталась ныне и, надо надеяться, останется навсегда несравненной школой долга и чести. Достаточно взглянуть на любой из этих полков, хотя бы в момент полкового праздника; когда выносят перед фронт старое, простреленное и почерневшее полковое знамя, каким священным огнем горят глаза молодых солдат, недавно пришедших из внутренней России, но уже всей душою подчинившихся полковой традиции.
Она глубочайше влияет и на духовную личность офицеров, и на весь склад их жизни. Нечего и говорить о замечательном полковом товариществе: проявления его так и брызжут на каждом шагу; но сверх того, у этих полковых семей есть крепко держащиеся благородные взгляды на жизнь, выработанные ими самостоятельно. Так, например, в Тенгинском полку весьма крепко традиционное уважение к женщине, и офицер, который бы позволил себе без определенных честных намерений ухаживать за девушкой или разрушать чужую семью, был бы с презрением удален из товарищеского круга.
К русскому народному делу, широко и возвышенно понятому, воинская среда относится вполне сознательно. Так, например, когда в принципе был благоприятно решен вопрос о заселении русскими крестьянами свободных земель Закавказья, а на деле оказалась в крае полная неподготовленность к этой мере, и многие сотни русских простолюдинов в тщетных поисках землицы впадали в нищету и буквально голодали, то наши полки (Тенгинский, Эриванский, Грузинский и др.) братски делились с ними и скудными деньжонками, и куском хлеба.
Наши воины являются также и активнейшими ревнителями православия; например, вопрос о православной церкви в Ахалцыхе, где, на отведенном правительством месте, армянские политиканы-думцы нагло возвели вместо церкви ротонду и кабак, был горячо и энергично поддержан доблестными тенгинцами[28].
В кавказской армии все, до последнего солдата, сознательно относятся к выполнению не только специально-военной, но и культурной задачи своей, в широком смысл этого слова. Так, например, политиканствующие армяне и армянская идея ненавистны на Кавказе всем порядочным людям, особенно же нашим воинам, но, тем не менее, во время землетрясения в Ахалкалаках, русские солдаты работали с самоотверженным воодушевлением над откапыванием и спасением армян, жертв этого стихийного бедствия. Когда явно вредные русскому делу шайки армянского сброда переходят из Турции в Закавказье и встречные войска не пропускают их, грозя начать стрельбу, то армяне выдвигают вперед женщин и детей, зная, что в таком случае русский христолюбивый воин курка не спустит.
Местная жизнь, особенно в больших городах, весьма не благоприятствует поддержанию дисциплины и доброй нравственности в войсках. Восток, тронутый полуцивилизацией и воспринявший ее дурные стороны, быстро разлагается и является очагом социальной заразы. Кавказский солдат, когда он не во фронте, проявляет иногда некоторые внешние признаки распущенности. Но стоит только, чтобы ему что-нибудь напомнило о высоком воинском долге, — и он сразу становится героем и патриотом.
Несколько лет тому назад произошел такой случай: русский офицер попытался защитить на улице незнакомую девушку от приставших к ней среди бела дня негодяев из мнимо-интеллигентных армян. Через секунду он был окружен огромной толпой, которая готовилась сбросить его с Воронцовского моста в Куру, — как вдруг на помощь офицеру ринулся проходивший мимо солдат, который и спас его, грозя штыком озверелой армянской шайке. Во время одной из недавних вспышек рабочих беспорядков на тифлисском базаре, первыми восстановителями порядка явились там отнюдь не полицейские (полиция там стоит ниже всякой критики), а случайно оказавшиеся там безоружные запасные и иные нижние чины. Ясно, что они богаты как бы органическим патриотизмом, который проявляется и в сознательнейших формах. Так, например, солдатик всегда заступится за преследуемую русскую женщину и за какое бы то ни было дитя, попавшее в беду.
Однажды мне пришлось быть свидетелем такой сцены: нахальный армянин в утрированно-модном костюме пристал, по местному обычаю, на людном месте к русской даме, которая страшно растерялась и готова была расплакаться, как вдруг на помощь ей нежданно явился простолюдин, оказавшийся, судя по выправке, отставным солдатом. Он сбросил армянина с тротуара и закричал на него:
— Ах ты, армяшка эдакий! Чего госпожу беспокоишь?!
Мгновенно, точно из-под земли, выросло несколько рассвирепевших армянских патриотов, которые обступили солдата с угрозами и закричали в один голос:
— Как ты смеешь оскорблять целую нацию!
Солдатик презрительно усмехнулся:
— Нация!? А где твой флаг?
Этот простолюдин, прошедший воинскую школу чести и здравых понятий, проявил неизмеримо большее понимание дела, чем даже многие журналисты и бюрократы, путающиеся в терминологии и смешивающие понятия племени и нации. В Российской империи племен много, а нация может быть только одна, потому что она обусловливается именно флагом, т.е. символом государственности. Так основательно учит новейшая государственная наука — и незнакомый с нею по книгам русский солдат в верном сердце своем нашел вывод, до которого доселе не могут додуматься многие мнимо интеллигентные люди.
До какого духовного величия доходит кавказское воинство в строю, — об этом вряд ли нужно распространяться. Достаточно вспомнить первые времена покорения Кавказа, когда горсть наших гренадер творила буквально чудеса и держала в страхе миллионное разноплеменное население края. На каждом шагу можно проверить живучесть этой традиции и вместе удивительную силу дисциплины. Достаточно указать, например, часового во время взрыва в одном из батумских фортов: ожидая почти верной смерти, этот достойный воин не сошел со своего поста, потому что лица, могшие его сменить, погибли во время катастрофы; он дождался, согласно уставу, Монаршей телеграммы.
Поразительную картину представляли русские солдаты также в 1895 году в Кутаиси, во время еврейского погрома. Они стояли шеренгами, с заряженными ружьями в руках; из многотысячной толпы в них летел град камней; то один, то другой солдатик, раненый камнем в голову, падает, ряды смыкаются, раненого уносят, а солдаты стоят, как изваяния, бледные, недвижные, со строгими лицами; руки нервно вздрагивают, но нет приказа стрелять, — и войско выдерживает характер; только благодаря этой выдержке порядок был восстановлен без серьезного кровопролития.
Конечно, нравственный уровень кавказских полков, всегда высокий, испытывает некоторые колебания в зависимости от местности, где они стоят; такие развращенные города, как Тифлис и Баку, влияют неблагоприятно, но это влияние не идет далее оттенков и вглубь не проникает. В офицерском быту встречаются единичные случаи шумного бражничества, неумеренной игры или неуместной вспыльчивости, жизни выше средств, податливости на приглашения в дома разжиревших мошенников; но все это, несомненно, исключения, и притом более редкие, чем в любой чужеземной армии и даже чем в других частях нашего войска. И в быту, т.е. в образе жизни, и в характере нашего кавказского воина есть нечто монашеское : много мелкого, будничного, ничем не вознаграждаемого, но тем более трудного самоотречения , постоянная победа над прихотями , жаждой удовольствий и молодым тщеславием, во имя более высоких начал. Жалованье ничтожное, а жизнь непомерно дорога и с каждым днем искусственно дорожает, не только в Тифлисе, но и в медвежьих углах Закавказья, опутанного всесильною армянской стачкой. Денщики нянчат офицерских детей и гладят юбки офицерских жен, товарищи выручают друг друга, и в полковых семьях живется небогато, но не грустно и даже не скучно.
Забота о просвещении, о развитии и художественном подъеме кустарных промыслов, — все это понятно дагестанцу и было бы им оценено достоинству: в противоположность некоторым другим горцам, он не только хищная птица , какою рисуют его поверхностные наблюдатели, но и человек, чрезвычайно способный в культуре. Надо принять во внимание и экономические условия. Население растет, а хлеба и в прежнее время Дагестану не хватало, чтобы народ обладал достаточною покупательною способностью, надо поддержать скотоводство, т.е., на практике обеспечить ему зимние пастбища в степях Закавказья. Голод, когда принимает острые формы, никого добру не научит: мирный обыватель, без клюва и когтей, станет нищим или воришкой, а воинственный горец разбойником или бунтарем. «Голодный бунт» может стать почвой для болезненного развития мюридизма и иных форм воинствующего обособления, религиозного или племенного.
Дагестан, особенно при условии недостаточно вдумчивого и добросовестного управления им, надолго еще будет одним из опасных в политическом отношении мест нашей южной окраины; с другой стороны, за отсутствием собственной житницы, он всегда будет экономически, а стало быть, и политически, в руках русской власти; его всегда можно будет взять голодом , так как путей для подвоза хлеба очень мало, всего два-три. Но это… крайности, до которых лучше не доходить. У дагестанцев много данных для нормального приобщения к русскому делу, а русская история богата свидетельствами о том, что нашим огромным территориальным ростом мы обязаны не одной силе русского меча, но и могуществу дальновидной любви.
Разница между дагестанскими и прочими горцами-мусульманами заключается в том, что последние в большинстве культурно ниже и более разнообразны по племенному происхождению, обычаям, духовному и социальному складу. Наши казаки, да и сами кавказцы, связывают с этими племенами различные понятия и клички, выработанные практикой: кабардинец — рыцарь, ингуш — вор, чеченец — неустойчив политически и нравственно, как и осетин. Размеры настоящей книги не позволяют подробно всматриваться в отдельные части этого горского калейдоскопа, не имеющего крупного политического значения с точки зрения русского дела: это труд для художника или ученого этнографа. Достаточно ограничиться несколькими обобщениями.
Во-первых, все эти горцы (а также и горцы-христиане, — сванеты, пшавы, тушины, хевсуры) покорены природой , находятся в тесной от нее зависимости. Они в основе язычники, какого бы исповедания формально ни придерживались. Родовое начало и обычаи — нормы их жизни. С нашей так называемой цивилизацией у них ничего общего нет, и, пожалуй, быть не может, так как она по своим основным началам противоречит их природе, внутренней и внешней. От столкновения с чуждой им культурой они или съежатся (уберутся подальше в горные дебри), или совершенно обезличатся, или, что вернее, погибнут. Нельзя не заметить, что горец, побывавший в городах, хлебнувший растленной «цивилизации» и научившийся по-русски, — обыкновенно ненадежный, дрянной человечек, если совершенно не обрусел, как многие осетины; высокие же духовные черты своеобразной психологии легче всего встретить в горце, нетронутом цивилизацией: он надежнее и нравственнее.
Время, и только время, может спокойно решить вопрос об этих племенах, которым дай Бог подольше беспрепятственно повиноваться природе в своих орлиных гнездах и наслаждаться по-своему ее дарами, под великодушным кровом русского Царя…
17. РУССКИЕ ЛЮДИ НА КАВКАЗЕ
С русской, народно-государственной точки зрения особо важен вопрос о том, как живется на рассматриваемой окраине русским людям и как выполняется ими русское дело. На основании помещенных выше глав настоящего очерка приходится, в итоге, дать нерадостный ответ на этот вопрос.
Но можно ли сравнительно плохую работу русских людей на кавказской окраине всецело поставить в вину только этим людям? Ни в каком случае. Для правильного суждения о данном вопросе необходимо иметь в виду условия местной природы, и черты коренного кавказского населения, в 50 раз более многочисленного, чем русское, и исторические условия, включая сюда нашу политику по отношению к Кавказу.
Все эти условия, в итоге, неблагоприятны: они таковы, что необходимы героизм отдельных лиц или большое совершенство русских национальных учреждений, чтобы работа шла удовлетворительно. Героизму можно радоваться, следует им гордиться, но требовать его от многих было бы странно. Учреждения же необходимо создавать такие, которые соответствовали бы местным своеобразным условиям жизни — и, если это не удается, то по возможности не надо стеснять народного творчества в этой области. Наконец, необходимо, чтобы установился определенный взгляд на задачи русского дела в крае, ибо нет ничего вреднее бессистемных полумер.
Правительственный взгляд подсказывается историей и самим существом нашего государства. У других европейских держав и, в частности, у Англии есть в Азии колонии, отрезанные от метрополии морями и чужими землями. Пионерами в таких местностях явились сперва миссионеры, торговцы, торговые компании с их кондотьерами и, наконец, правительственные чиновники с отрядами регулярных войск. Преобладающей чертой колониальной политики является стремление извлечь побольше дохода, а потому местные особенности не подвергаются резкому изменению, и даже некоторые туземные властители оставляются на местах, под условием покорности завоевателям.
У нас не то. Наши завоевания являются скорее расширением естественных границ империи, вследствие чего культурное сближение присоединяемых областей с руководящим центром, безусловно, необходимо: местные организации подлежат значительно большему растворению, центральное правительство должно быть единственным источником, власти, и вассальные отношения к ней со стороны каких-либо туземных вождей терпимы лишь временно, как пережиток отходящего прошлого.
Ясно, что русская задача значительно сложнее и что для ее выполнения нужна работа не только правительственная, т.е. войска и канцелярия, но и народная, т.е. образованное общество, торговцы и крестьяне — переселенцы. Ясно, стало быть, как многое зависит от своевременной выработки дальновидней программы, устанавливающей незыблемую точку зрения на данный вопрос.
Необходимо отметить, что наша народная масса в течение целого столетия относилась к нему, по чутью, более правильно, нежели общество, правящие сферы и печать: среди так называемых интеллигентных русских людей доселе преобладает то английский, то, еще менее применимый, австрийский взгляд на наши имперские окраины, излишняя самобытность которых отстаивается то во имя конституционно-правовых мечтаний, то с притворною приверженностью к Самодержавно, природе которого противоречит органическое обособление окраин или отдельных областей. Такие стремления большею частью внушаются самими инородцами, конечная цель которых состоит в отложении от России. Русский по духу человек желать этого не может, особенно, когда речь идет о земельном достоянии, купленном кровью многих поколений доблестных предков.
Если пересадить дерево в чуждую ему дотоле почву, поставить его в незнакомые естественные условия, то оно либо погибнет, либо, если приспособится к новой обстановке, то постепенно переродится, значительно изменится в отношении внешности и плодов. Не подлежит ни малейшему сомнению, что соответственной перемене подвержен и человек, как существо психофизическое. Это тем более неизбежно, когда ему при новых естественных условиях, приходится вступать в тесное соприкосновение и даже родниться с людьми совершенно иного духовного и телесного склада. Путешественники, знакомые с Индостаном и присматривавшиеся там к жизни англичан, говорят в один голос, что даже представители железной англо-саксонской расы, невзирая на горделивое отношение к туземцам и сравнительное от них отчуждение, за несколько лет весьма резко меняются под влиянием пищи, климата, малярии и т.д. Происходит перемена к худшему , так как положительные черты племенного характера частью вырождаются и уродуются, частью вытесняются чисто местными чертами туземного пошиба. Не надо забывать при этом, что англичане в Индостане, — торговцы и должностные лица, — обставлены там буквально блестяще, по сравнению с русскими людьми на Кавказе. И тем не менее, они меняются к худшему, вследствие чего английское правительство не дает своим служилым людям слишком заживаться в этой азиатской колонии, и даже самые умные, самые полезные деятели, обыкновенно по прошествии пяти или семи лет возвращаются на родину.
Мы, с одной стороны, далеки от такого культурно-государственного взгляда, с другой же — вынуждены действовать иначе, ибо Кавказ — не колония, а лишь окраина государства: чтобы связь не порывалась, там необходима прочная русская оседлость , — и лишь служилый класс полезно от времени до времени „освежать".
Но можно ли сравнительно плохую работу русских людей на кавказской окраине всецело поставить в вину только этим людям? Ни в каком случае. Для правильного суждения о данном вопросе необходимо иметь в виду условия местной природы, и черты коренного кавказского населения, в 50 раз более многочисленного, чем русское, и исторические условия, включая сюда нашу политику по отношению к Кавказу.
Все эти условия, в итоге, неблагоприятны: они таковы, что необходимы героизм отдельных лиц или большое совершенство русских национальных учреждений, чтобы работа шла удовлетворительно. Героизму можно радоваться, следует им гордиться, но требовать его от многих было бы странно. Учреждения же необходимо создавать такие, которые соответствовали бы местным своеобразным условиям жизни — и, если это не удается, то по возможности не надо стеснять народного творчества в этой области. Наконец, необходимо, чтобы установился определенный взгляд на задачи русского дела в крае, ибо нет ничего вреднее бессистемных полумер.
Правительственный взгляд подсказывается историей и самим существом нашего государства. У других европейских держав и, в частности, у Англии есть в Азии колонии, отрезанные от метрополии морями и чужими землями. Пионерами в таких местностях явились сперва миссионеры, торговцы, торговые компании с их кондотьерами и, наконец, правительственные чиновники с отрядами регулярных войск. Преобладающей чертой колониальной политики является стремление извлечь побольше дохода, а потому местные особенности не подвергаются резкому изменению, и даже некоторые туземные властители оставляются на местах, под условием покорности завоевателям.
У нас не то. Наши завоевания являются скорее расширением естественных границ империи, вследствие чего культурное сближение присоединяемых областей с руководящим центром, безусловно, необходимо: местные организации подлежат значительно большему растворению, центральное правительство должно быть единственным источником, власти, и вассальные отношения к ней со стороны каких-либо туземных вождей терпимы лишь временно, как пережиток отходящего прошлого.
Ясно, что русская задача значительно сложнее и что для ее выполнения нужна работа не только правительственная, т.е. войска и канцелярия, но и народная, т.е. образованное общество, торговцы и крестьяне — переселенцы. Ясно, стало быть, как многое зависит от своевременной выработки дальновидней программы, устанавливающей незыблемую точку зрения на данный вопрос.
Необходимо отметить, что наша народная масса в течение целого столетия относилась к нему, по чутью, более правильно, нежели общество, правящие сферы и печать: среди так называемых интеллигентных русских людей доселе преобладает то английский, то, еще менее применимый, австрийский взгляд на наши имперские окраины, излишняя самобытность которых отстаивается то во имя конституционно-правовых мечтаний, то с притворною приверженностью к Самодержавно, природе которого противоречит органическое обособление окраин или отдельных областей. Такие стремления большею частью внушаются самими инородцами, конечная цель которых состоит в отложении от России. Русский по духу человек желать этого не может, особенно, когда речь идет о земельном достоянии, купленном кровью многих поколений доблестных предков.
Если пересадить дерево в чуждую ему дотоле почву, поставить его в незнакомые естественные условия, то оно либо погибнет, либо, если приспособится к новой обстановке, то постепенно переродится, значительно изменится в отношении внешности и плодов. Не подлежит ни малейшему сомнению, что соответственной перемене подвержен и человек, как существо психофизическое. Это тем более неизбежно, когда ему при новых естественных условиях, приходится вступать в тесное соприкосновение и даже родниться с людьми совершенно иного духовного и телесного склада. Путешественники, знакомые с Индостаном и присматривавшиеся там к жизни англичан, говорят в один голос, что даже представители железной англо-саксонской расы, невзирая на горделивое отношение к туземцам и сравнительное от них отчуждение, за несколько лет весьма резко меняются под влиянием пищи, климата, малярии и т.д. Происходит перемена к худшему , так как положительные черты племенного характера частью вырождаются и уродуются, частью вытесняются чисто местными чертами туземного пошиба. Не надо забывать при этом, что англичане в Индостане, — торговцы и должностные лица, — обставлены там буквально блестяще, по сравнению с русскими людьми на Кавказе. И тем не менее, они меняются к худшему, вследствие чего английское правительство не дает своим служилым людям слишком заживаться в этой азиатской колонии, и даже самые умные, самые полезные деятели, обыкновенно по прошествии пяти или семи лет возвращаются на родину.
Мы, с одной стороны, далеки от такого культурно-государственного взгляда, с другой же — вынуждены действовать иначе, ибо Кавказ — не колония, а лишь окраина государства: чтобы связь не порывалась, там необходима прочная русская оседлость , — и лишь служилый класс полезно от времени до времени „освежать".
18. КАЗАЧЕСТВО
Передовой русской волной на Кавказ было казачество, сперва терцы, позднее кубанцы. Оно поставило железную преграду нападениям горцев на тогдашнюю южную окраину России, но в значительной степени переняло и внешность, и черты духовного склада своих противников, с которыми, вдобавок, и породнилось. Последнее обстоятельство, особенно ввиду совершившегося в истекшем столетии резкого перехода к новым условиям и формам жизни, неблагоприятно отразилось на казачестве.
Оно, несомненно, представляет собою замечательное воинство, — и недаром конвой Государя Императора состоит из казаков. Но в области культурно-экономической кавказские казаки, несомненно, отстали. Сельское хозяйство у них, с серьезно-агрономической точки зрения, заслуживает названия хищнического. Положим, степь еще велика, и чернозем не истощен; но разве не было бы правильнее все-таки думать о будущем? Сотни тысяч выходцев из внутренней России, так называемых «иногородних», наводняют собою области терскую и кубанскую, выступая в качестве арендаторов, торговцев и, в огромном большинстве, — сельских рабочих; отношения между казаками и иногородними не очень хороши: по крайней мере, обе стороны постоянно недовольны.
Ясно, что казачеству недостает правильного самоопределения в области социально-экономической и что, с другой стороны, оно инстинктивно пугается постоянного прилива русских народных волн, изменяющих характер жизни.
Одолевает казаков и постоянно растущая официальная переписка, как в собственно войсковых, так и в иных учреждениях, значительно усложняющих жизнь. В огромном большинстве казаки, даже образованные, не склонны к этому занятию, а потому даже в разных войсковых учреждениях забирают ненормально большую силу «письменные» казаки, представляют собою особый тип черкесочной бюрократии, в итоге не очень симпатичной. Когда какое-либо дело знакомо лишь весьма ограниченному числу людей и потому малодоступно общественной критике, то в нем развивается особого рода «жречество», со всеми его отрицательными сторонами, в ущерб справедливости и интересам населения. Такие черты замечаются в работе некоторых местных административных инстанций.
Казачество Северного Кавказа очутилось вообще в условиях, не отвечающих его первоначальному назначению, и к ним не приспособилось. С одной стороны, русская граница шагнула далеко вперед от бывших некогда порубежными казачьих станиц; зарубежного неприятеля, к которому можно было бы являться по собственному почину за добычею и славой, теперь под рукой нет. С другой стороны, однако, местная боевая задача казачества не может считаться отжившей, и вопрос о ней не исчерпан, так как горское население замирено лишь до известной степени и сравнительное спокойствие поддерживается лишь присутствием военной силы; одною из наиболее применимых к местным условиям частей ее является казачество, хорошо освоившееся с туземными обычаями и формами борьбы. Вдобавок, нельзя не видеть, что под влиянием зловредной «полуцивилизации» туземное население Северного Кавказа (да и всего края) утрачивает многие высокие коренные черты свои, как например, высокую честность в куначеских отношениях, новых добродетелей не приобретает и, попросту говоря, нравственно разлагается. То, что прежде являлось борьбой за дикую свободу, теперь проступает в виде разрозненных, но все более учащающихся преступлений, как плод разнуздания дурных инстинктов.
Усугубляется это ухудшением экономических условий, — и можно сказать, что нарастает для спокойствия края не меньшая опасность, чем та, которая некогда была «на линии». Дело осложняется еще тем, что босяческому разложению подвергается и русская народная масса и что, с другой стороны, казачество, опутанное сетью циркуляров и сложных законов, затруднено в выполнении своей национальной задачи. В частности, судебно-правовой формализм, с его объективно-гуманной точкой зрения, стесняет вооруженные действия казаков в так называемое мирное время.
Ведь если, например, отряд станичников прибегнет к испытанному некогда способу восстановления мира и порядка, т.е. пойдет набегом на ингушское или чеченское воровское гнездо, — то из этого выйдет большое уголовное дело, а местная армяно-еврейско-нигилистическая печать, вроде «Северного Кавказа», «Казбека» и т.п., поднимет целую историю. Ингуши и чеченцы еще не вышли из того периода, когда, если не отжившие свое время казацкие набеги, то быстрые и крутые административные меры, отвечающие их понятиям о реальном возмездии, были бы им полезны; а вместо этого в крае введены учреждения, уместные в Англии или Франции. Совершится убийство, ряд убийств, грабежей, угона скота и т.п., — а вы извольте обращаться в суд, иметь дело со лжесвидетелями, обеляющими виновных, и, в итоге, зачастую не достичь ничего; кроме новых неприятностей.
Вольный русский орел, отстаивавший некогда наши пределы от вражьего натиска, теперь дома и в соседских передрягах лишен крыльев и связан. Таково, конечно, требование времени, но вряд ли можно сомневаться в том, что оно противоречит природе казачества.
Ближе к своей задаче стоят казаки, несущие службу государеву на турецкой и персидской границах; они стоят на таких местах, куда, так сказать, ворон костей не заносил, в камышах Аракса, в горных дебрях Артвина, — и всюду представляют собою грозную русскую силу. Если бы вдоль границы, где возможно, оказалось побольше казачьих станиц, а не временных постов, то картина Закавказья была бы теперь совсем иной; в частности, десятки тысяч турецких армян, составляющих истинное несчастье края в настоящую минуту, не перебрались бы столь беспрепятственно в наши пределы.
Так или иначе, каковы бы ни были отрицательные стороны казачества и его теперешнего быта, оно представляет положительную русскую силу в крае и песня его далеко не спета, в виду возможных еще в близком будущем осложнений.
Оно, несомненно, представляет собою замечательное воинство, — и недаром конвой Государя Императора состоит из казаков. Но в области культурно-экономической кавказские казаки, несомненно, отстали. Сельское хозяйство у них, с серьезно-агрономической точки зрения, заслуживает названия хищнического. Положим, степь еще велика, и чернозем не истощен; но разве не было бы правильнее все-таки думать о будущем? Сотни тысяч выходцев из внутренней России, так называемых «иногородних», наводняют собою области терскую и кубанскую, выступая в качестве арендаторов, торговцев и, в огромном большинстве, — сельских рабочих; отношения между казаками и иногородними не очень хороши: по крайней мере, обе стороны постоянно недовольны.
Ясно, что казачеству недостает правильного самоопределения в области социально-экономической и что, с другой стороны, оно инстинктивно пугается постоянного прилива русских народных волн, изменяющих характер жизни.
Одолевает казаков и постоянно растущая официальная переписка, как в собственно войсковых, так и в иных учреждениях, значительно усложняющих жизнь. В огромном большинстве казаки, даже образованные, не склонны к этому занятию, а потому даже в разных войсковых учреждениях забирают ненормально большую силу «письменные» казаки, представляют собою особый тип черкесочной бюрократии, в итоге не очень симпатичной. Когда какое-либо дело знакомо лишь весьма ограниченному числу людей и потому малодоступно общественной критике, то в нем развивается особого рода «жречество», со всеми его отрицательными сторонами, в ущерб справедливости и интересам населения. Такие черты замечаются в работе некоторых местных административных инстанций.
Казачество Северного Кавказа очутилось вообще в условиях, не отвечающих его первоначальному назначению, и к ним не приспособилось. С одной стороны, русская граница шагнула далеко вперед от бывших некогда порубежными казачьих станиц; зарубежного неприятеля, к которому можно было бы являться по собственному почину за добычею и славой, теперь под рукой нет. С другой стороны, однако, местная боевая задача казачества не может считаться отжившей, и вопрос о ней не исчерпан, так как горское население замирено лишь до известной степени и сравнительное спокойствие поддерживается лишь присутствием военной силы; одною из наиболее применимых к местным условиям частей ее является казачество, хорошо освоившееся с туземными обычаями и формами борьбы. Вдобавок, нельзя не видеть, что под влиянием зловредной «полуцивилизации» туземное население Северного Кавказа (да и всего края) утрачивает многие высокие коренные черты свои, как например, высокую честность в куначеских отношениях, новых добродетелей не приобретает и, попросту говоря, нравственно разлагается. То, что прежде являлось борьбой за дикую свободу, теперь проступает в виде разрозненных, но все более учащающихся преступлений, как плод разнуздания дурных инстинктов.
Усугубляется это ухудшением экономических условий, — и можно сказать, что нарастает для спокойствия края не меньшая опасность, чем та, которая некогда была «на линии». Дело осложняется еще тем, что босяческому разложению подвергается и русская народная масса и что, с другой стороны, казачество, опутанное сетью циркуляров и сложных законов, затруднено в выполнении своей национальной задачи. В частности, судебно-правовой формализм, с его объективно-гуманной точкой зрения, стесняет вооруженные действия казаков в так называемое мирное время.
Ведь если, например, отряд станичников прибегнет к испытанному некогда способу восстановления мира и порядка, т.е. пойдет набегом на ингушское или чеченское воровское гнездо, — то из этого выйдет большое уголовное дело, а местная армяно-еврейско-нигилистическая печать, вроде «Северного Кавказа», «Казбека» и т.п., поднимет целую историю. Ингуши и чеченцы еще не вышли из того периода, когда, если не отжившие свое время казацкие набеги, то быстрые и крутые административные меры, отвечающие их понятиям о реальном возмездии, были бы им полезны; а вместо этого в крае введены учреждения, уместные в Англии или Франции. Совершится убийство, ряд убийств, грабежей, угона скота и т.п., — а вы извольте обращаться в суд, иметь дело со лжесвидетелями, обеляющими виновных, и, в итоге, зачастую не достичь ничего; кроме новых неприятностей.
Вольный русский орел, отстаивавший некогда наши пределы от вражьего натиска, теперь дома и в соседских передрягах лишен крыльев и связан. Таково, конечно, требование времени, но вряд ли можно сомневаться в том, что оно противоречит природе казачества.
Ближе к своей задаче стоят казаки, несущие службу государеву на турецкой и персидской границах; они стоят на таких местах, куда, так сказать, ворон костей не заносил, в камышах Аракса, в горных дебрях Артвина, — и всюду представляют собою грозную русскую силу. Если бы вдоль границы, где возможно, оказалось побольше казачьих станиц, а не временных постов, то картина Закавказья была бы теперь совсем иной; в частности, десятки тысяч турецких армян, составляющих истинное несчастье края в настоящую минуту, не перебрались бы столь беспрепятственно в наши пределы.
Так или иначе, каковы бы ни были отрицательные стороны казачества и его теперешнего быта, оно представляет положительную русскую силу в крае и песня его далеко не спета, в виду возможных еще в близком будущем осложнений.
19. СЛАВНАЯ КАВКАЗСКАЯ АРМИЯ
Тебе, семья богатырей,
Хвалу шлет ныне вся Россия
И степь, и горы снеговые
И ширь мятежная морей!
Тебе, за подвиг величавый
Не ждавшей суетных наград,
Земных не ведая преград
И правду чтя превыше славы!
Тебе, что в пламени, в крови,
В томленьи мук неизъяснимых
Святыню доблестей родимых
Блюла во гневе и любви!..
Ты просвещения денницу
Вела за бурей лютых сеч!
Все дальше гнал твой грозный меч
Нашествий дикую границу!
Если казачество выполняло в течение веков и доселе, при неблагоприятных обстоятельствах, выполняет народно-боевую задачу России, то великолепная кавказская армия служит русскому делу со славой и честью в области военно-культурной. Ее значение огромно и в мирное время, так как, с одной стороны, слава ее подвигов и страх перед ее силою необычайно живы в крае, а с другой — наши кавказские воины являются, безусловно, надежнейшими, духовно-высокими и во всех отношениях лучшими истинно-русскими, людьми. В целом ряде прославленных полков за долгое боевое время сложились такие крепкие традиции, которых не в силах подорвать ни случайные военачальники, попадающие туда иногда по протекции, ни единичные люди, безразлично относящиеся к русскому делу, ни противорусский скверный склад местной жизни.
И чтит земля твои труды —
И, кубок мира поднимая,
Тебе, от края и до края,
Все говорит: «Аллаверды!»[27].
Кавказская армия была всегда, осталась ныне и, надо надеяться, останется навсегда несравненной школой долга и чести. Достаточно взглянуть на любой из этих полков, хотя бы в момент полкового праздника; когда выносят перед фронт старое, простреленное и почерневшее полковое знамя, каким священным огнем горят глаза молодых солдат, недавно пришедших из внутренней России, но уже всей душою подчинившихся полковой традиции.
Она глубочайше влияет и на духовную личность офицеров, и на весь склад их жизни. Нечего и говорить о замечательном полковом товариществе: проявления его так и брызжут на каждом шагу; но сверх того, у этих полковых семей есть крепко держащиеся благородные взгляды на жизнь, выработанные ими самостоятельно. Так, например, в Тенгинском полку весьма крепко традиционное уважение к женщине, и офицер, который бы позволил себе без определенных честных намерений ухаживать за девушкой или разрушать чужую семью, был бы с презрением удален из товарищеского круга.
К русскому народному делу, широко и возвышенно понятому, воинская среда относится вполне сознательно. Так, например, когда в принципе был благоприятно решен вопрос о заселении русскими крестьянами свободных земель Закавказья, а на деле оказалась в крае полная неподготовленность к этой мере, и многие сотни русских простолюдинов в тщетных поисках землицы впадали в нищету и буквально голодали, то наши полки (Тенгинский, Эриванский, Грузинский и др.) братски делились с ними и скудными деньжонками, и куском хлеба.
Наши воины являются также и активнейшими ревнителями православия; например, вопрос о православной церкви в Ахалцыхе, где, на отведенном правительством месте, армянские политиканы-думцы нагло возвели вместо церкви ротонду и кабак, был горячо и энергично поддержан доблестными тенгинцами[28].
В кавказской армии все, до последнего солдата, сознательно относятся к выполнению не только специально-военной, но и культурной задачи своей, в широком смысл этого слова. Так, например, политиканствующие армяне и армянская идея ненавистны на Кавказе всем порядочным людям, особенно же нашим воинам, но, тем не менее, во время землетрясения в Ахалкалаках, русские солдаты работали с самоотверженным воодушевлением над откапыванием и спасением армян, жертв этого стихийного бедствия. Когда явно вредные русскому делу шайки армянского сброда переходят из Турции в Закавказье и встречные войска не пропускают их, грозя начать стрельбу, то армяне выдвигают вперед женщин и детей, зная, что в таком случае русский христолюбивый воин курка не спустит.
Местная жизнь, особенно в больших городах, весьма не благоприятствует поддержанию дисциплины и доброй нравственности в войсках. Восток, тронутый полуцивилизацией и воспринявший ее дурные стороны, быстро разлагается и является очагом социальной заразы. Кавказский солдат, когда он не во фронте, проявляет иногда некоторые внешние признаки распущенности. Но стоит только, чтобы ему что-нибудь напомнило о высоком воинском долге, — и он сразу становится героем и патриотом.
Несколько лет тому назад произошел такой случай: русский офицер попытался защитить на улице незнакомую девушку от приставших к ней среди бела дня негодяев из мнимо-интеллигентных армян. Через секунду он был окружен огромной толпой, которая готовилась сбросить его с Воронцовского моста в Куру, — как вдруг на помощь офицеру ринулся проходивший мимо солдат, который и спас его, грозя штыком озверелой армянской шайке. Во время одной из недавних вспышек рабочих беспорядков на тифлисском базаре, первыми восстановителями порядка явились там отнюдь не полицейские (полиция там стоит ниже всякой критики), а случайно оказавшиеся там безоружные запасные и иные нижние чины. Ясно, что они богаты как бы органическим патриотизмом, который проявляется и в сознательнейших формах. Так, например, солдатик всегда заступится за преследуемую русскую женщину и за какое бы то ни было дитя, попавшее в беду.
Однажды мне пришлось быть свидетелем такой сцены: нахальный армянин в утрированно-модном костюме пристал, по местному обычаю, на людном месте к русской даме, которая страшно растерялась и готова была расплакаться, как вдруг на помощь ей нежданно явился простолюдин, оказавшийся, судя по выправке, отставным солдатом. Он сбросил армянина с тротуара и закричал на него:
— Ах ты, армяшка эдакий! Чего госпожу беспокоишь?!
Мгновенно, точно из-под земли, выросло несколько рассвирепевших армянских патриотов, которые обступили солдата с угрозами и закричали в один голос:
— Как ты смеешь оскорблять целую нацию!
Солдатик презрительно усмехнулся:
— Нация!? А где твой флаг?
Этот простолюдин, прошедший воинскую школу чести и здравых понятий, проявил неизмеримо большее понимание дела, чем даже многие журналисты и бюрократы, путающиеся в терминологии и смешивающие понятия племени и нации. В Российской империи племен много, а нация может быть только одна, потому что она обусловливается именно флагом, т.е. символом государственности. Так основательно учит новейшая государственная наука — и незнакомый с нею по книгам русский солдат в верном сердце своем нашел вывод, до которого доселе не могут додуматься многие мнимо интеллигентные люди.
До какого духовного величия доходит кавказское воинство в строю, — об этом вряд ли нужно распространяться. Достаточно вспомнить первые времена покорения Кавказа, когда горсть наших гренадер творила буквально чудеса и держала в страхе миллионное разноплеменное население края. На каждом шагу можно проверить живучесть этой традиции и вместе удивительную силу дисциплины. Достаточно указать, например, часового во время взрыва в одном из батумских фортов: ожидая почти верной смерти, этот достойный воин не сошел со своего поста, потому что лица, могшие его сменить, погибли во время катастрофы; он дождался, согласно уставу, Монаршей телеграммы.
Поразительную картину представляли русские солдаты также в 1895 году в Кутаиси, во время еврейского погрома. Они стояли шеренгами, с заряженными ружьями в руках; из многотысячной толпы в них летел град камней; то один, то другой солдатик, раненый камнем в голову, падает, ряды смыкаются, раненого уносят, а солдаты стоят, как изваяния, бледные, недвижные, со строгими лицами; руки нервно вздрагивают, но нет приказа стрелять, — и войско выдерживает характер; только благодаря этой выдержке порядок был восстановлен без серьезного кровопролития.
Конечно, нравственный уровень кавказских полков, всегда высокий, испытывает некоторые колебания в зависимости от местности, где они стоят; такие развращенные города, как Тифлис и Баку, влияют неблагоприятно, но это влияние не идет далее оттенков и вглубь не проникает. В офицерском быту встречаются единичные случаи шумного бражничества, неумеренной игры или неуместной вспыльчивости, жизни выше средств, податливости на приглашения в дома разжиревших мошенников; но все это, несомненно, исключения, и притом более редкие, чем в любой чужеземной армии и даже чем в других частях нашего войска. И в быту, т.е. в образе жизни, и в характере нашего кавказского воина есть нечто монашеское : много мелкого, будничного, ничем не вознаграждаемого, но тем более трудного самоотречения , постоянная победа над прихотями , жаждой удовольствий и молодым тщеславием, во имя более высоких начал. Жалованье ничтожное, а жизнь непомерно дорога и с каждым днем искусственно дорожает, не только в Тифлисе, но и в медвежьих углах Закавказья, опутанного всесильною армянской стачкой. Денщики нянчат офицерских детей и гладят юбки офицерских жен, товарищи выручают друг друга, и в полковых семьях живется небогато, но не грустно и даже не скучно.