– Блокнот, – он протянул руку.
   Епишко достал свой «организационный» блокнот, исписанный почти до конца, покраснел, поколебался (его уже давно не контролировали). Демонстративно не замечая его смущения, Звягин перелистал последние записи.
   – Смеяться не надо, – тихо попросил Епишко.
   – А над чем, – спокойно сказал Звягин. – Извини, что посмотрел. Мы же друзья.
   Епишко отважился взглянуть ему в глаза:
   – У вас легкая рука.
   – Я знаю. На самом деле – у тебя тоже. Просто тебе долго не везло. Это ведь и вправду бывает. Я только помог тебе переломить невезение. А дальше ты и сам можешь.
   «Обширная программа… Расчет верен: он настолько отстал от сверстников – и работа, и семья, и жилье, и образование – ничего нет, но еще не поздно; ему есть чего добиваться – есть стимул. А там он будет уже в колее – и никуда не денется…»

 
   И сеялся снег за синим окном, когда по ноябрьскому, первому, праздничному морозцу ввалился Епишко без предупреждения в гости.
   – Я не девица, – мрачно сказал Звягин букету роз.
   – Жене… хозяйке-то можно?
   – Откуда узнал, что она именно розы любит? – смягчился Звягин.
   Епишко радостно откашлялся.
   – Хочу лично посоветоваться, Леонид Борисович…
   Ему подвалила грандиозная удача – предложили работу по специальности. Перед театром столкнулся со старым приятелем, заговорили о жизни, – и всплыла должность техника в их проектном институте. Образование неоконченное высшее у него есть, перед начальством и в отделе кадров приятель обещал все уладить. Видимо, потребуется заочно кончать институт. Зарплата для начала не шибко большая, но – главное зацепиться.
   – Нет чтоб самому работу искать, – ждешь, пока она сама тебя найдет! Везенье везеньем – но вези себя и сам!
   – Да я уж начал подыскивать, – оправдывался Епишко. – Я ж понимаю – не всю жизнь в пожарных…
   – Оденешься как следует, – советовал Звягин. – Спросят о причинах театральной твоей одиссеи – туманно намекай на трагическую любовь, люди склонны такому сочувствовать. Соври, что в студенческом научном обществе занимался некогда именно той темой, на которую сейчас тебя посадят. Цветочки-конфеточки сунь в портфель для дам из отдела кадров…
   За спиной Епишко вырастали крылья, и он пробовал их на прочность.
   – Шахматишки?
   Епишко выиграл и удалился победно, благословленный.
   – Зачем ты ему проиграл? – уязвление спросила дочь.
   – Пусть будет уверенней в себе, – отмахнулся Звягин.
   – Что ж ты тогда его для большей уверенности в себе в кооператоры не пристроил? Хоть деньги бы получал, а что там в этом институте…
   – Ставлю тебе диагноз: ранний американизм. К волчьей борьбе на свободном рынке парень еще не готов: сожрут, обманут, подставят. Пусть пока походит в загородочке на полтораста рублей.
   – Находил его однокашников, звонил по квартирам, уламывал в институте, а он и знать ничего не будет…
   – А зачем?
   – Хоть бы спасибо сказал… Обидно.
   – Кто я? – требовательно спросил Звягин.
   – Кто ты… Мой папа.
   – Кто я? – повторил он.
   – Врач, – продолжила она перечисление его ролей в жизни.
   – О! – Звягин сунул руки в карманы и с фатовским видом плюхнулся на диван, откинувшись и закинув ногу на ногу. – Стоит ли вкалывать, – он сощурился, – спасая человеков, падающих, разбивающихся, и тому подобное, чтобы они были несчастными неудачниками? А потом, – он засвистел начальные такты «Турецкого марша», – много ли ты знаешь людей, умеющих делать невозможное? Заметь: без всяких чудес – и не зная осечек. А?
   – Ты у меня ужасный хвастун, – влюбленно сказала дочь.
   – А теперь подай отцу стакан холодного молока. – И Звягин раскрыл «Историю античных войн», заложенную на битве при Гавгамелах. Увлечения его бывали непредсказуемы.


Глава III

НЕКРАСИВАЯ


   – Не люблю я сказки, – насмешливо отрезал Звягин, оглядываясь на витрину охотничьего магазина.
   В это воскресенье он не дежурил, и жена вытащила его гулять на Невский: ноябрь проблеснул солнцем.
   – Сказки?! – обиделась жена. – Суть «Пигмалиона» не в сюжете, а в социальных отношениях людей…
   Перед светофором с визгом тормознула «скорая», из нее высунулась пиратская рожа Джахадзе и прогорланила:
   – Папе Доку привет!
   Звягин махнул перчаткой из толпы. «Скорая» выкатила на осевую и рванулась мимо стоящих автобусов.
   – …искусство – это всегда условный мир, отражающий…
   – А я живу в безусловном мире! Я человек конкретный. Я врач, я восемнадцать лет носил погоны, я привык видеть жизнь такой, какая она на самом деле, без стыдливых умолчаний и прикрас. А от твоих сказок – один вред!
   – От «Пигмалиона» вред?! – задохнулась жена. Двадцать лет семейной жизни не отучили ее от безуспешных попыток приохотить Звягина к шедеврам мировой литературы.
   – Вред и бред, – упорствовал в ереси Звягин. – Еще и за правду себя выдает! Вот и начнут грезить замухрышки о добром дяде: подберет, обеспечит, научит красиво говорить… помоет-приоденет – и готова герцогиня. Ха-ха.
   Они перешли к Казанскому собору: очередь у входа, голуби в сквере…
   – …а закроет несчастная мечтательница книжку, посмотрит вокруг: «Где же обещанное чудо?..» – и вешает унылый нос… Делать-то все приходится без чудес и добрых волшебников.
   – Ты путаешь литературу с жизнью, а сам вещаешь прописные истины!
   – То-то и беда, что из-за твоих сказок люди отделяют литературу от жизни и забывают прописные истины!
   И он завертел головой по сторонам, словно искал подтверждение своим мыслям.
   Здравые мысли имеют обыкновение раньше или позже подтверждаться. В данном случае это произошло незамедлительно.
   – Любуйся, – с холодным удовлетворением указал Звягин. – А?
   Существо стояло на автобусной остановке, сунув руки в карманы широченной блекло-черной (по моде) куртки. Зато джинсы были в облипку, и даже самый скверный геометр не назвал бы линии ног прямыми.
   – Это он или она? – усомнилась жена в нелепом силуэте.
   – Оно! – полыхнул сарказмом Звягин. – Одета-обута, грамотна-обеспечена, страшила-страшилой.
   Из-под вязаной шапочки по ним презрительно скользнули глазки, крохотность которых искупалась размерами носа, наводившего на мысль об орлах и таранах галер.
   – Поможет несчастной страхолюдине твой профессор Хиггинс со своей ванной и фонографом? Говорить нынче умеют все: телевидение! – дурак дураком, а шпарит как диктор. И манер в кино насмотрелись. И одеваются по журналам: нищих нет…
   – Да, да, – поспешно согласилась жена, таща его вперед. Но немного не успела.
   «О, какая ужасная селедка», – тихо поразился юный басок. – «Гибрид швабры и колючей проволоки», – согласился тенор. И пара приятелей остановилась было рядом.
   Нелестная характеристика услышалась и той, кого касалась. Вздернув губу, девица отрубила фразу – не из словаря диктора телевидения. Приятелей шатнуло.
   – Развлекаемся? – спросил их Звягин, улыбаясь мертвой улыбкой; шрамик на скуле побелел.
   – Леня, – тревожно сказала жена, меняясь в лице: – Мы идем в Эрмитаж! Приятелей сдуло.
   Публика изображала непричастность к происходящему. Скандализованная старушка обличала «нынешних». Запахло склокой. Девушка тщетно принимала независимые позы. Напряжение гонимого существа исходило от нее.
   – Мои ученики ходят в Эрмитаж чаще, чем мы… Звягин задумчиво сощурился. Глаза его затлели зеленым кошачьим светом. «Пигмалион»! процедил он. – Хиггинс' Шоу!"
   Он переступил на месте. Подошел автобус.
   – Ира, – Звягин поцеловал жену. – Сходи сегодня сама! Ну пожалуйста.
   Ответ не успел: он как-то сразу отдалился от нее и переместился к остановке, будто влекомый посторонней силой. Вслед за девицей втиснулся в автобус, и двери захлопнулись.
   В автобусной толчее он бесцеремонно в упор разглядывал злополучное создание. Через минуту оно задрало прыщеватый подбородок и, ответив ему высокомерным взглядом, отвернулось с оскорбленным лицом. За четверть часа на лице сменились все оттенки независимости и неприязни. Резкие черты Звягина не выражали ничего, кроме интереса естествоиспытателя.
   На Суворовском она выскочила и понеслась размашистой походкой матроса, опаздывающего из увольнения.
   – Девушка, одну минутку!..
   Она резко свернула и на красный свет перебежала проспект – прямо в объятия милиционера. Милиционер оживился и отдал честь. Девица стиснула зубы, испепеляя его взором.
   – Мы опаздываем к больному, – уверенно представился Звягин за ее спиной, извлекая удостоверение – в подтверждение своих слов – и деньги в подтверждение своей вины.
   Милиционер поколебался. Признанный хозяином положения, он ощутил более достоинства не в строгости, а в благородстве.
   – Больше не нарушайте. – Он снова отдал честь и отодвинулся, давая понять, что инцидент прощен. На ходу глядя в сторону, девица пролаяла:
   – Что вам надо? Все разглядели?
   – Давайте выпьем кофе, – мягко предложил Звягин.
   – А-а: вы одиноки. Вы, наверное, кинорежиссер. Или художник. Нет? Ну, тогда засекреченный ученый. А – вы шпион и хотите меня обольстить и завербовать!
   – Ну, еж колючий, – рассмеялся Звягин.
   – А вы… отцепитесь, старый козел! – отчаянно выпалила она.
   Встречная красавица, грациозная стрекоза, улыбнулась Звягину уголком детских губ. Он не был похож на старого козла.
   – Крута, – оценил Звягин, – крута. Не хотите знакомиться.. Тогда позвоните мне, пожалуйста, – протянул ей визитную карточку. – Всему можно помочь, – добавил он.
   – О чем это вы? – не поняла она. – Еще чего не хватало! – И сунула карточку в карман.
   Остаток воскресенья Звягин посвятил доведению квартиры до адского блеска – во искупление вины. Дочка металась на подхвате, сочувствовала; и хихикала. К ужину жена оттаяла.
   – Полчаса стояла перед Ботичелли, – делилась она. – Никто, наверное, не умел так видеть красоту…
   – А что такое красота? – живо спросил Звягин, хлюпая молоком через соломинку. Жена готовно приняла учительскую позу.
   – Платон, – сказала она. – Сократ. Чернышевский. Эстетика.
   – Сократ, – сказал Звягин, поднимая руки вверх. – Я понимаю. Ты мне скажи, чем красивая женщина отличается от некрасивой? Конкретней. – Он приготовился загибать пальцы.
   – Черты лица… фигура… – она растерялась. – Ну, глаза, нос, рот… волосы…
   – Волосы, – сказал Звягин. – Да-да. Ноги и шея с ушами.
   – Шарм, – сказала дочка. – Прикид.
   – Хорошо – мода. Условность, привычка: у каждой эпохи, расы и так далее – свои понятия о красоте. Так. Биологическая основа, целесообразность: продолжение рода, – он изобразил руками формы секс-бомбы. – Но почему красивы и черные волосы – и золотые, и карие глаза – и синие, и курносый носик – и прямой? Зачем нужны длинная шея и ровные зубы – что ими, проволоку грызть?..
   – Почему ты этим заинтересовался? – проницательно спросила жена.
   – Папа хочет знать, что такое красота, прежде чем браться ее делать,объяснила дочка, догадливое юное поколение. – Он сегодня весь день «Турецкий марш» пел: что-то задумывает!
   – Опять твои безумные прожекты, – вздохнула жена. – Теперь – та страшненькая, да?
   – Ура, – успокоила дочка. – Она уродина? значит, ты можешь не ревновать… Дотошный допрос не кончался.
   – Если красота – это совершенство, то почему заурядная лань красивее самого совершенного крокодила?
   – Линия, цвет… ассоциативный образ: теплое, гладкое, чистое, легко движется. Вызывает приятные ощущения…
   Дочка, проходя перед сном из ванной, резюмировала эстетический диспут кратко:
   – От разговоров еще никто красивее не делался. Девица не позвонила, к некоторой досаде Звягина. Но общежитие, куда она вошла, он заметил.
   Ночью на кухне он отшвырнул Платона и учебник по эстетике и нацедил ледяного молока из холодильника. Обстоятельно перечислил на бумаге:

 
   1. Глаза.
   2. Нос.
   3. Зубы.
   4. Волосы.
   «…»
   23. Ногти.
   24. Голос

 
   Он пожалел, что не знаком с условиями конкурсов красоты. Против каждого пункта, добросовестно вдумываясь, проставил оценки по пятибалльной системе. Средний балл у девицы получился два и три десятых. Подбив неутешительный итог, Звягин зло засопел и достал еще бутылку молока. В верху списка надписал: «Имеем», на чистом листе: «Требуется», на другом: «Что делать»…
   Утром, вернувшись на подстанцию с первого вызова, он изучающе вперился сквозь окошечко в диспетчершу.
   – Леонид Борисович?! – изумилась она, краснея.
   – Валечка, дай-ка мне телефончик своей косметички… Летя в «скорой» по Обводному, обернулся в салон к фельдшеру:
   – Гриша, ты где мышцы качаешь? На стадионе Ленина? Познакомишь меня завтра с тренером.
   Перечень действий оснащался конкретными адресами и фамилиями. Лохматый Гриша перемигивался с медсестрой. Девица позвонила на третий день. Они встретились в полупустом по-утреннему кафе.
   – Клара, – назвалась она, взбивая волосики.
   – И имя-то у тебя какое-то… царапучее, – он вздохнул.
   – Горбатого могила исправит, – беспощадно сказала она. Он пожевал апельсиновую дольку, сплюнул косточку, откинулся на спинку стула: обозрел Клару критически и деловито – так папа Карло, наверно, смотрел на чурку, из которой собирался вырезать Буратино.
   – Можно и раньше, – лениво пожал плечами. – Это все исправимо.
   – Предлагаете мне себя и песца на воротник в придачу?
   – Ни меня, ни песца ты не получишь, – открестился Звягин. – Но у меня вот какие соображения… Соображения были прерваны скрипучим смешком:
   – Ага! Прическа, модная одежда, гимнастика, самовнушение: «Я самая привлекательная, я самая обаятельная!..» Хватит, нахлебалась уже в кино подобной чуши… розовых сказочек для дурачков.
   – Сказочек не будет, – уверил Звягин. – Только реальность. Знаю я в Риге хирурга, который удлиняет калекам ноги на двадцать пять сантиметров: приживляет консервированную кость. Знаю женщину, которой академик Углов сделал серию операций на голосовых связках – мелодичный голос вместо хриплого баса. Перечень был длинен.
   – Сказочки не для нас. Для нас – работа. Усталость. Боль. Терпение. Только так все в жизни и делается.
   Теплая волна доброты, уверенности, надежности исходила от него. Это ощущение покоя и добра было настолько сильным, что Клара неожиданно для себя улыбнулась. Баюкала песня сирены, что все достижимо и все будет хорошо, но у сирены был жесткий металлический баритон и несокрушимая логика..
   – А с виду вы злой и самовлюбленный, – сказала Клара.
   – Завтра я дежурю, а послезавтра в четыре жди у метро «Маяковская». И возьми с собой купальник.
   – Это еще зачем?! – ощетинилась Клара.
   – В физкультурном диспансере тебя посмотрит одна умная старая врачиха для начала.
   Колесо событий подхватило ее, швыряя в решительные перемены: она более не сопротивлялась.
   («Исчерпал все обаяние, – смешливо жаловался Звягин жене. – Хуже, чем когда ухаживал за тобой в институте» – «Да? – удивилась она. – А я всю жизнь была уверена, что это я за тобой ухаживала».) Врачиха в диспансере оказалась не такая старая.
   – Сделай двадцать приседаний… Быстрее! Пульс… сто четыре. Давление… сто двадцать пять на семьдесят пять. Вдохни – дуй. Легкие – две семьсот. Сюда. Выпрямись. Рост – сто шестьдесят шесть… вес… сорок девять триста. А кажешься выше…
   – Это оттого, что сутулится, – сказала медсестра.
   – Сложение стайера… ты на длинные дистанции никогда не бегала?
   – И незачем, – отверг Звягин, неожиданно входя: в белом халате и с какими-то бумажками – Клариными анализами. – Проверь-ка ее на велоэргометре. Здесь он был – врач, и Клара не застеснялась.
   – Нормально, – обронил он. – А рефлексы? По слякотному Невскому он проводил ее до остановки.
   – Ну – и как я вам понравилась? – вызывающе спросила она. Она уже ненавидела себя за этот стриптиз, дура набитая, уродина кривоногая. И купальник идиотский, мерзкого фиолетового цвета. Интересно, какая у него жена. Красивая, конечно…
   – Ничего, неплохо, – с энтузиазмом сказал Звягин и положил тяжелую руку ей на плечи.
   – Что – неплохо? – зло и недоуменно уставилась она. – Хотите сказать, что вам было приятно смотреть на меня голую?
   – От голых у меня за двадцать лет работы, милая, в глазах рябит,сказал Звягин. – А хорошо то, что ты здорова и тебя можно раскармливать и тренировать. И сложена не так ужасно, как кажется.
   – Ах-х – немного труда, и все исчезнет! Да?
   – Нет. Много труда. Очень много. Ничего, потерпишь.
   – А если не потерплю?
   – Голову сверну, – промурлыкал он. Она отвернулась: почувствовала, что сейчас заплачет, захотелось уткнуться в его серый реглан, и чтобы он обнял ее своими тяжелыми руками, и пусть свернул бы шею – но никому больше не дал бы тронуть.
   – У меня никогда не было отца, – вдруг сказала она, поддавшись течению своих мыслей.
   – Я знаю, – отозвался он и обнял ее именно так, как она только что мечтала. И тут она заревела. Совсем нервы сдали. "Как ужасно, как ужасно быть такой! Сначала в детстве не понимаешь, я любила драться с мальчишками, гордилась собой… А потом, лет в шесть, особенно в школе, уже чувствуешь: с тобой меньше играют, меньше зовут, как-то все радости тебе достаются во вторую очередь… Учительница ласкова, справедлива, и от этого несправедливость других еще больнее, а внутри уже поселилась неполноценность, горе второсортности, комплекс милостыни – что все хорошее, выпадающее тебе – это не от сердца дают, а по обязанности, подчеркивая справедливость, и уже кажется, что это не заслуженно, а из милости, и надо усиленно благодарить кого-то… Но в восемь лет это только смутные чувства, а потом начинаешь понимать, происходит страшное – когда другие хорошеют, превращаются в девушек, а ты… в классе появляется напряженность между девочками и мальчиками, и когда дразнят или даже бьют – в этом какой-то дополнительный смысл, стыдный и счастливый… А ты в стороне, сама вступишься за кого-нибудь – накостыляют тебе, а даже лупят совсем не так, как красивую, равнодушно и больно лупят – без интереса. И лето, и физкультура, все украдкой разглядывают и оценивают друг друга, сравнивают… красивые так беспечны, веселы, уверенны, – значительны, уже ходят на танцы; и начинаешь реветь ночами в подушку, и не жизнь раскрывается впереди, а черная истина… бьешь себя в ненависти по лицу, до одури смотришь в зеркало: чуть лучше? выправляется!!! вдруг нравишься себе: ничего, кое-чего стою, даже мила, – но обман смывается безнадежной тоской: мерзкий лягушонок, доска… Семнадцать лет, все веселятся, у кого-нибудь вечером с тобой тоже танцуют и шутят, так чудесно, да никто не проводит, не ходит с тобой. На праздник не позвали, делаешь вид, что и не знаешь о собирающейся компании, а внутри все дрожит, до самого конца надеешься – спохватятся, позвонят… и весь праздничный день сидишь у телефона: сейчас извинятся, пригласят…нет.
   Возьмет с собой красивая подруга – так ведь для удобства, из приличия, ты ей не соперница. И знаешь это – а все равно идешь, потому что жить хочется, радости, любви, вечно одна, а позвали мальчики – так это не тебя позвали, а чтоб ты ее с собой привела, красивую.
   И посмотрит на тебя только такой же урод, как ты сама. И не потому, что нравишься, – на других, покрасивее, он смотреть боится, не надеется; а ты что ж, ему под стать, два сапога пара, уж лучше с такой, чем ни с какой, с кем же тебе, мол, быть, как не с ним… и такая к нему ненависть и презрение, что ногой бы раздавила, как червяка…
   Выходят замуж, белые платья, поздравляешь их, красивых, счастливых, целуешься, а внутри как маятник: то плачешь, так их любишь и счастья желаешь – будьте счастливы и за себя, и за всех неудачниц, – а то позавидуешь такой черной завистью – взглядом убила бы, и сердце болит, как бритвой пополам режут.
   А иногда махнешь: гори все огнем, один раз живем, что ж за монашество, давай во все тяжкие, как сумеем – так повеселимся… да после самой противно. И смотришь волком, и ходишь каракатицей, ладно еще, что не я одна такая: соберемся вместе и проводим время как можем, здесь мы друзья-товарищи по судьбе и несчастью, и ничего, живем не хуже других: и одеваемся, и в театр ходим, и в отпуск ездим…
   Я уже привыкла, смирилась: ну, одинокая, ну, мало ли таких… не инвалид – и то счастье. А тут вы… эти надежды… прикажете – я в огонь пойду, в прорубь брошусь!.. – прожить один год – год бы! красивой и молодой ничего за это счастье отдать не жаль…"
   Пять часов Звягин просидел на телефоне и через пятые руки снял комнату, не сходя с места. (Он вообще любил телефон – признавая в разговорах только кратчайший телеграфный стиль.)
   – Для любого дела нужна база, – сказал он, обводя интерьер рукой и вручая Кларе ключ. – Платить за нее твоей зарплаты хватит. – И по-хозяйски раскинулся в единственном кресле.
   Клара поставила на стул спортивную сумку и принялась обследовать квартиру, как обживающая новое место кошка. Звягин выложил из портфеля книгу по диетологии и общую тетрадь:
   – Сладкое, жирное, мучное – без ограничений! – С мечтательным видом ободрил: – Сколько женщин, мечтающих похудеть, завидовали бы твоей диете – с ума сойти. Клара внимала приказному тону:
   – Утром натощак и перед сном – на поллитровую кружку пивных дрожжей сто граммов сметаны, два сырых яйца и щепоть соли. (Она поморщилась.) Что?! Так спортсмены быстро набирают вес для перехода в другую весовую категорию. Халву любишь?
   – Халву? Люблю. Я еще курицу люблю, – сообщила Клара, ревизуя свои гастрономические интересы.
   – Познакомлю тебя с девочкой в «Восточных сладостях», будешь у нее покупать. Есть на ночь, чтоб не перебивать аппетит. Куры без толку. Раз в день – жирная жареная свинина с картошкой. Белый хлеб, масло, макароны с сыром, картофельные салаты с майонезом… в чай – больше сахара и сливки или сгущенку. Ты печь умеешь?
   – Что печь? – озадачилась Клара.
   – Ты, я чувствую, хотела поправиться по щучьему велению! – рассердился Звягин. – Ну что пекут? Пироги! Блины! Не умеешь? – так я и знал. Держи кулинарное пособие, плита с духовкой на кухне, с соседями подружишься сама. Меня встречать серым пирогом с капустой.
   – Да я ж себя не прокормлю, – мрачновато оживилась Клара, листая тетрадь с меню.
   – Я твои доходы и расходы уже подсчитал за тебя, – хмыкнул он. – Ты получаешь на своем ЛОМО под двести рублей и тратишь только на себя, не прибедняйся. И не жди результатов сразу, если за первый месяц прибавишь полкило – хватит.
   – А если не прибавлю?
   – А куда ты денешься, – уверил Звягин. – Спишь сколько?
   – Ну, часов семь, восемь… иногда меньше.
   – Отставить. Молодые женщины и спортсмены должны спать по десять часов.
   Вечером она блаженствовала в ванне с хвойным экстрактом (приказано ежедневно, для общего тонуса) и собиралась с духом перед завтрашним решительным шагом – первым решительным шагом на обещанном тернистом пути в обещанное счастье.
   – Не слишком ли ты жесток к девочке? – предостерегла жена Звягина.
   – Толку ей в моей жалости, – фыркнул он. – А в простые средства я верю.
   И в субботу в семь утра, когда в парикмахерской было еще пусто, и мастерицы в служебке пили чай и говорили о модах Пьера Кардена, Клара села в кресло и кратко велела:
   – Под машинку.
   – Как? – не поняла матрона в перстнях.
   – Под ноль! – повторила Клара, от неловкости вызывающе и громко.
   В глазах матроны отразилась работа мысли. Из дверей высунулись любопытные лица мастериц. Клара закрыла глаза.
   Прохладная стрекочущая тяжесть машинки ходила по голове. Экзекуция длилась минуту. Эта минута воспринималась как бесконечное преодоление смертельного рубежа. Рубикон был перейден, жребий брошен, пути назад не было. План Звягина был адски точен.
   – Пожалуйста, – обиженно сказала матрона, сдергивая пгостыню. Как с открывающегося памятника, подумала Клара.
   Чужая неумная физиономия глянула из зеркала. Физиономия была большая, а бесстыже голая белая головенка – маленькая. Топорщились безобразные уши. Головенке было холодно.
   Клара судорожно втянула воздух. Да, волосы были реденькие, бесцветные, жалкие, – но это…
   – Двадцать копеек, – матрона стряхнула жидкие пряди с простыни. Из-за дверей послышался сдавленный смех.
   На чужих деревянных ногах Клара прошагала из зала, натянула до шеи вязаную шапочку и выскочила вон.
   Дома поревела, померила одолженный у подруги парик, успокоилась, развеселилась; сделала компресс из хны, намотала полотенце тюрбаном… В таком виде и застал ее Звягин.
   – Салют мужеству! – весело приветствовал он, вручая сверток портативный кварц. – С тебя двадцатка, доставка бесплатно.
   – Где вы взяли? – Она уже видела себя загорелой среди глухой сине-белой зимы.
   – В магазине медтехники, о существовании которого ты вполне могла бы знать. Где мой пирог? М-да, первый блин комом… Ну – собирайся!
   В спортзале с грохотом рушились штанги. Полуобнаженнный атлет бросал указания, обходя свое царство с владетельным видом, играя мускулатурой. Он приблизился – и оказался мал и тонок в кости, как подросток.
   – Раньше железом занимались? – утвердительно-хмуровато спросил он, оценивая развернутые плечи Звягина.
   – Заняться надо девушке. – Звягин не удержался от мальчишеского удовольствия до хруста стиснуть тренеру руку. Тот поднял брови, напрягся, крякнул, расцвел.