Поднялся сзади худощавый молодой крестьянин.
-- Дай-ко мне сказать. Об деле скажу.
-- Евстрат Метелкин. Говори,-- неохотно сказал председатель. Метелкин заговорил резким, властным голосом, приковывающим к себе внимание.
-- Вот, гражданка, говоришь: общий скотный двор. Ладно. А где на него взять гвоздей?
-- Гвоздей?..
Лелька беспомощно оглянулась на Оську. Оська ответил:
-- Повыдергайте гвозди из какого-нибудь сарая. На что вам теперь индивидуальные сараи?
-- Ну, два фунта понадергали!
-- Да не из одного сарая.
-- Та-ак! Чтоб один новый сарай сбить, хочешь двадцать старых развалить из-за гвоздей! Это называется строительство? Поднялся председатель.
-- Граждане! Так нельзя! Вопрос идет во всесоюзном масштабе,-- понимаете вы это? А вы о каких-то гвоздях. Об деле говорите. По существу.
Стали один за другим подниматься крестьяне, говорили обычное: что никто на всех не станет работать, как на себя, что заварят дело -- и сейчас же пойдут склоки, неполадки, бабы меж собой разругаются, и все подобное.
Вышел к переднему краю стола президиума Оська Головастое.
-- Граждане! Долго будет тут эта болтовня? Объясняют вам,-- вопрос стоит во всесоюзном масштабе, вопрос стоит о социалистическом строительстве. Поняли вы это дело? И власть вам тут не уступит, она вас заставит поступить по-нужному. Поэтому предлагаю вам голосовать добровольно. А кто хочет идти против, на того есть Соловки, есть Нарым, а может, кое-что и еще по-соленее. Это имейте в виду!
Сдержанное гудение покатилось по рядам. Высокий мужик в меховом треухе снял со стены лампочку и потушил. Два дюжих парня быстро направились боковым проходом к столу президиума. Вдруг всех охватила жуть. Оська шепнул:
-- Идут лампы тушить. Ребята! У кого револьверы, вынимай!
Все были бледны. Уж несколько случаев было в окрестных местах: мужики на собраниях тушили лампы и люто избивали приезжих ораторов. Ведерников встал и, держа руку на револьвере, смотрел в глаза подходившим парням. Те остановились.
Оська говорил, водя перед собою поднятою вертикально ладонью:
-- Граждане! Успокойтесь! Все эти ваши штучки мы знаем, и ламп тушить не дозволим. Вопрос исчерпан. Бутыркин, голосуй!
-- Граждане! Прошу потише! -- заявил председатель.-- Голосую. Кто за переход села Сосновки в поголовную коммуну, того прошу поднять руки. Кто против? Кто воздержался? Большинством голосов принято постановление о переходе вашего села в коммуну.
Рев поднялся в сборной:
-- Кто такие тут голосовали? Кого вы сюда понагнали? Мы этих граждан даже не видали никогда! Еще раз голосуй, по списку! Бутыркин грозно объявил:
-- Граждане! Вопрос исчерпан! Заседание объявляю закрытым.
С утра партийно-комсомольский актив Сосновки с бедняцкою частью села стал обходить дворы и обобществлять скот. Забирали всю живность: лошадей, коров, овец, свиней, забирали кур и гусей. Бабы выли, мужики были бледны от бешенства. Отобрать -- ребята отобрали, но что делать с отобранным скотом, не знали. Был на краю деревни огороженный жердями летний загон. Поместили туда. Три дня скотина стояла под открытым небом, заметаемая поднявшеюся вьюгою. Спросить было не у кого: Оська, дав общие директивы, ускакал. Перед отъездом он арестовал и отправил в город, как контрреволюционера, Евстрата Метелкина, отказавшегося войти в коммуну, имущество его конфисковал и передал в коммуну.
Дела у Оськи Головастова было по горло. Пьяный от власти и от взятого размаха, он носился по району, арестовывал, раскулачивал, разогнал базар в селе Дарьине, ставил ультиматумы членам сельсовета, не вступившим в колхозы, закрывал церкви, священников арестовывал, их семьи выгонял на улицу и запрещал
давать им приют. Двум священникам обстриг волосы и бороды. По лицу Оськи порхала странная, блуждающая усмешка, в глазах иногда мелькало безумие. Больше всего, больше достатка, больше славы и почета ему буйным хмелем кружило голову наслаждение власти над людьми: униженные поклоны и мольбы, бессильная ненависть мужчин, женские рыдания, отчаяние. И сознавать, что все это -- от него, что захочет -- и ничего этого не будет. И особенно приятно было именно думать: "А я этого н-е з-а-х-о-ч-у! Унижайтесь. Унижайтесь задаром!"
Лельку раз нагнала на улице толпа ребятишек,-- возвращались из школы. Она с ними разговорилась. Вдруг одна бойкая девчонка сказала (видно, что повторяла слова взрослых):
-- Мы скоро все к вам придем, господский ваш дом разнесем по бревнышкам, вам глаза повыколем, а сами побросаемся в колодцы.
А другой раз Лелька еще более сильное получила впечатление. Возвращалась она из города,-- давала в райкоме отчет о проведенной работе и достижениях. Со станции наняла мужика, поехала в санях. Мужик не знал, кто она, и говорил откровенно. И говорил так:
-- Мы теперь узнали рабочий класс, какой он есть эксплоататор. Что эти рабочие бригады у нас в деревне разделывают!.. Мужик разутый-раздетый, а они в драповых польтах, в сапогах новых, морды жирные, жалованья получают по полтораста рублей. Себя не раскулачивают, а мужика увидят в крепких сапогах: "Стой! Кулак!" Погоди, придет срок, мы с рабочим классом разделаемся.
А ехавший с ними другой мужик прибавил озлобленно:
-- Скоро крестьянство будет убито, совсем станет мертвое. А только помрем-то мы -- вторыми! Раньше они все подохнут. Узнают, на ком Рассея стоит!
Лелька стала осторожно возражать. Они сразу замолчали.
В помещении одинцовской школы заседала приехавшая вчера комиссия по чистке аппарата. Ребята из бригады пошли для развлечения послушать. Чистили местного учителя Богоявленского. Маленький человечек с маленьким красным носиком, с испуганными глазами и испуганной бороденкой.
Чистка проходила для него счастливо. Крестьяне говорили благодушно:
-- Человек хороший, чего там!
-- Обиды никто от него не видал. Жаловаться не можем.
-- Смирный человек, аккуратный. Ведерников, улыбаясь, шепнул на ухо Лельке:
-- Вот финтиклейка-то! Кого он сможет спропагандировать в колхоз? Хорош помощник советской власти! Лелька усмехнулась. Председатель спросил:
-- Не будет ли у кого еще вопросов? Встала Лелька.
-- Позвольте мне! Скажите, гражданин. В этой деревне, в которой мы с вами живем, и в соседних деревнях,-- везде кое-кого из крестьян раскулачили. Как вы смотрите,-- правильно поступает власть, когда их раскулачивает, или неправильно?
Учитель растерянно забегал глазами по портретам вождей и красным плакатам.
-- Как сказать. Если власть их раскулачивает, значит, знает за что.
-- Я вас прошу ответить совершенно прямо: как вы оцениваете действия власти,-- правильно ли она поступает, когда раскулачивает богатеев?
-- Конечно, постольку-поскольку партией выдвинут лозунг о ликвидации кулачества как класса... Постольку-поскольку кулачество противится коллективизации...
-- Вы это ваше "постольку-поскольку" бросьте. Прошу вас, гражданин, не петлять. Одно слово: следовало, по-вашему, раскулачить их? Да или нет?
Мужики тяжело глядели на учителя и ждали. Он был бледен. Старательно высморкал в скомканный платок красненький свой носик и ответил, запинаясь:
-- Ну, ясно: следовало.
Мужики всколыхнулись. Говором и криком закипело собрание.
-- Ишь, какой ныне стал! Правильно,-- говоришь? Следовало? А забыл ты, кутья пшеничная, как отец твой долгогривый из нас кровь сосал? Гражданин председатель, примай заявление: его отец был дьякон! У него корова есть да свинья, его самого раскулачить надо! Мальчишка у него летось помер, так панихиду по нем служил в церкви!
И пошли выкладывать. Секретарь старательно записывал, что рассказывали мужики. Учитель сидел понурившись и молчал.
Ребята, смеясь выходили из школы. Ведерников хлопнул Лельку по плечу.
-- Молодчина Лелька! Одним, понимашь, вопросом показала его белую шкуру. Ну и ло-овко!
Заехал инструктор окружкомола 20, носатый парень с золотистым чубом, в больших очках. Знакомился с работой местного и
приезжего комсомола, одобрил энергию. Одного только не одобрил: что в местной ячейке не хватает учетных карточек и комсомольских билетов. Потом нахмурился и вынул записную книжку.
-- В окружкоме, товарищи, получена информация, что какая-то комсомолка приезжая проявляет явный правооппортуни-стический уклон. Ведет агитацию против раскулачивания, пишет крестьянам жалобы...-- Полистал книжку.-- Ратникова фамилия.
-- Что-о?!
Ведерников расхохотался. Лелька вскочила.
-- Это я -- Ратникова!
Инструктор сурово сверкнул на нее очками.
-- Ты?
Ребята дружно смеялись, и дружно все встали за Лельку,-- и приезжие, и местные. Рассказывали о ее энергии и непримиримости, об умении организовать молодежь и зажечь ее энтузиазмом. Обида Лельки потонула в радости слышать такой хороший и единодушный товарищеский отзыв.
Инструктор почесал горстью в золотой своей копне.
-- А как будто жаловались партийцы и комсомольцы... Ну, видно, ошибочка. Вот и ладно!
Весело и дружно работала ватага ребят. Сошлись они друг с другом. Приезжие были поразвитее и много грамотнее деревенских, занимались с ними, читали. Лелька была руководом и общею любимицей. От счастливой любви и от глубокого внутреннего удовлетворения она похорошела неузнаваемо.
Только Юрка держался в стороне. Совершенно невозможно было понять, что с ним делается. Работал он вяло, был мрачен. Давно погасла сверкающая его улыбка. Иногда напивался пьян, и тогда бузил, вызывающе поглядывал на Лельку, что-то бормотал, чего нельзя было разобрать. Близкие их отношения давно уже, конечно, прекратились. Он становился Лельке тягостен, и никакой даже не было охоты добираться, отчего он такой.
Ехал как-то Юрка на розвальнях из соседней деревни. За-свинцовели на небе тучи, закрутился снег с ветром. Юрке предоставить бы лошади самой найти дорогу домой, но он,-- городской человек,-- стал править сквозь вьюгу, сбился на цельный снег и начал плутать.
Уже в сумерках наткнулся на жердяную изгородь, за нею темным стогом высилась крестьянская рига. Разобрав жерди, подъехал к избе с огоньком в окнах, стал стучаться, попросил приюта.
-- Какая деревня?
-- Полканово.
-- До Одинцовки далеко?
-- Эва! Осьмнадцать верст.
-- Во куда заехал! Ну, товарищ, приюти. Сбился с дороги, закоченел.
-- Зайди, зайди, чего ж там!
Нестарый мужик с бритым лицом ввел Юрку в избу. Горница была полна народа. Сразу стало Юрке уютно и все близко: в красном углу, вместо икон, висели портреты Маркса, Ленина и Фрунзе. За столом, среди мужиков и баб, сидела чернобровая дивчина в кожанке, с двумя толстыми русыми косами, с обликом своего, родного душе человека.
Хозяин сказал:
-- Садись, парень. Пообожди маленько, сейчас кончим заседание.
Горячо говорили, размахивая руками. Об учете инвентаря и тяговой силы, о том, как добыть формалину для протравливания семян. Дивчина писала и делала арифметические подсчеты.
Юрка шепотом спросил соседа:
-- Что это у вас за собрание?
-- Колхозники. Обсуждаем план посевных работ.
Юрка с изумлением глядел: нет мрачных лиц, взглядов исподлобья. Глаза светлые, спорят все с живостью и с интересом, как о своем деле. Необычно это было для Юрки.
Мужики расходились. Хозяин подошел к Юрке, стал расспрашивать -- кто, откуда. Подошла и дивчина в кожанке.
Хозяйка позвала ужинать. Пригласили и Юрку. После ужина пили чай. Юрка спросил девушку:
-- А ты тоже тут на колхозной кампании?
-- Ага!
-- Как у вас дело идет?
-- Да жаловаться не станем. Еще в прошлом году объединились в колхоз восемнадцать дворов, только всего, а в этом, понимаешь, еще пятнадцать уже дворов присоединилось! Увидали, насколько ладнее идет дело в колхозе.
Она ударила по плечу хозяина.
-- Много он вот помогает. Он да еще двое. Горят на работе. Смотри, скоро все село втянут в колхоз.
Хозяину было приятно. Он конфузливо поднял брови и потер рукой губы. И сказал:
-- Вот только с грамотой очень нам трудно,-- с учетом этим самым, с бухгалтерией всякой. Кабы не эта наша товарищ,-- хоть свертывай все дело. Сами ничего не понимаем, счетовода нанять,-- где денег возьмешь?
-- Привыкнете понемножку. Дело немудрое.-- Девушка засунула руки в карманы кожанки и широким мужским шагом зашагала по горнице.-- Ничего, налаживается дело. Пойдет определенно. Еще бы лучше пошло, если бы кой-какие товарищи не мешали. Работает тут верст за восемь один из Москвы, Головастое.
-- Головастое? Оська? Это наш, с завода нашего "Красный витязь",-- сказал Юрка.
-- Вот негодяй! Слыхал ты, как он коммуну провел в Соснов-ке? Нагнал своих ребят из других деревень -- приезжих и местных -- и их голосами провел в Сосновке коммуну. А из сосновcких никто за коммуну не голосовал. И вот вам пожалуйте -- коммуна! Можешь представить, какая прочная будет коммуна?
Юрка покраснел. Он посовестился сказать, что и сам участвовал в этом голосовании.
-- Форменный уголовный тип. Мы до него доберемся! Посмел там возражать против коммуны один, Евстрат Метелкин такой. Так его Головастое за это раскулачил, все отобрал в коммуну, самого арестовал и отправил в город. А он, понимаешь, несомнен-нейший середняк, два года пробыл на красном фронте, боевой товарищ вот этого нашего хозяина,-- вместе брали в Крыму Чонгарский мост. Ранен в ногу. В деревне все время вел общественную работу, был членом правления кооператива, участвовал в организации мелиоративного товарищества, обучал ратников и допризывников,-- ну, словом, ценнейший общественный работник. И ко всему: был один из зачинателей колхоза, первый в него пошел. А как начал Головастое загибать коммуну,-- встал на дыбы. Тот его и арестовал. Рассказал мне все это Иван Петрович,-- вот этот хозяин мой. Мы -- телеграмму областному прокурору. Вчера Метелкин приехал назад, и приказ по телеграфу немедленно возвратить все имущество.
Юрка жадно слушал, редко дыша, даже рот раскрыл. А дивчина рассказывала.
-- Весело работать. Только очень трудно. Самое трудное, что приходится бороться на два фронта: с инертностью крестьянства и с головотяпством товарищей, а то и подлостью их. Есть тут еще местный один "активист", Бутыркин. В молочной кооперации растратил пятнадцать тысяч, судился, но выкрутился; заведывал в городе Домом крестьянина, тоже уволен за растрату. Теперь всячески старается подсушить репутацию свою: устраивает с Голо-вастовым вашим коммуну, проводит спошную коллективизацию, мужикам грозит: "Откажетесь -- из города придет артиллерийский дивизион и снесет снарядами всю деревню". Мы тут в его деревне неподалеку организовали ясли,-- сегодня как раз открытие,-- Бутыркин под них отдал бывший свой дом. Большой дом, вместительный, самый кулацкий. Два года назад Бутыркин продал его за тысячу восемьсот рублей, а теперь у нового хозяина дом этот реквизировал под тем предлогом, что тот живет по зимам в городе. Такие беззакония,-- кто что хочет, то и делает... Ты, конечно, ночевать у нас останешься?
-- Да хорошо бы.
-- Иван Петрович, можно? Хозяин ответил:
-- Ну, ясно. Просим милости.
-- Так вот что: оставайся, а мне нужно идти на открытие яслей. Мы организовали, нужно сказать приветствие.
-- А можно мне с тобой?
-- О! Отлично! Идем. Тут недалеко, всего две версты лесом. Метель затихла. Шли просекой через сосновый бор. Широкий дом на краю села, по четыре окна в обе стороны от крыльца. Ярко горела лампа-молния. Много народу. В президиуме -- председатель сельсовета, два приезжих студента (товарищи дивчины), другие. Выделялась старая деревенская баба в полушубке, закутанная в платок: сидела прямо и неподвижно, как идол, с испуганно-окаменевшим лицом.
Говорил длинную задушевную речь худощавый брюнет с загорелым, энергичным лицом. Очень хорошо говорил: о великом пятилетнем плане, о необходимости коллективной обработки земли. Юрка знал его: это был Бутыркин. Потом говорила новая знакомая Юрки -- о значении яслей, о раскрепощении женщины, тоже о коллективизации. Юрку странно волновала и речь ее,-- с какими-то неуловимо знакомыми интонациями, теми, да не теми,-- и весь облик девушки,-- мучительно-милый, знакомый и в то же время чуждый. И вдруг мелькнуло: "Лелька!" Все поразительно напоминало Лельку. Только глаза у этой были стального цвета, и больше ощущалось определенности в лице, больше -- мужественности какой-то, что ли.
Дивчина кончила, села рядом с Юркой. Стала говорить школьная работница. Юрка спросил:
-- Ты, случаем, не знакома с Лелей Ратниковой?
-- Как же -- не знакома! Родная мне сестра.
-- Да что ты?! Вправду?
-- Ну, ясно.
-- Ведь она в нашей бригаде, здесь же.
-- Здесь?!
Нинка так это крикнула, что все обернулись. Жадно стала расспрашивать вполголоса Юрку. Спросила:
-- А ты меня завтра не возьмешь с собой, чтоб повидаться с нею?
-- Ну как же? Очень хорошо. Назад тебя в санях же и отвезу.
Председатель стал вызывать женщин сказать от лица матерей. Бабы пересмеивались, толкались и прятались друг за друга.
Выступил опять Бутыркин. Он говорил хорошо, знал это и любил говорить. Юрка никак не мог согласовать с его задушевным голосом и располагающим лицом то, что про него рассказала Нинка. Бутыркин говорил о головокружительных успехах коллекти-
визации в их районе, о том, как это важно для социалистического строительства, о пользе яслей и детских приютов.
-- Товарищи! И за наши ясли нам нужно ухватиться изо всех наших сил. Владелец этого дома упирается, хочет дом удержать за собой, подал на нас в суд, но мы этого дома все равно ни за что не отдадим. Лучше уж воротим те тысячу восемьсот рублей, что он заплатил за этот дом.
Прочли проект резолюции. Председатель спросил:
-- Не будет ли каких добавлений к резолюции? Нинка сказала:
-- У меня есть добавление.
Вышла к столу президиума. Глаза блестели озорно и весело.
-- Товарищи! Есть, к сожалению, и среди партийцев люди, которых кашей не корми, а дай им побольше наболтать разных красивых слов. А дойдет до дела,-- форменный рвач, обыватель, только и думающий о своем кармане. Тем приятнее видеть, что выступавший здесь товарищ Бутыркин не из таких. Я удивляюсь, что в резолюции ничего не упомянуто о том, что тут заявил товарищ Бутыркин, Он обещается воротить новому хозяину те тысячу восемьсот рублей, что получил от него за этот дом, только бы дом остался за яслями. Это -- поступок, достойный настоящего коммуниста-большевика. Я предлагаю в резолюции выразить благодарность товарищу Бутыркину за его предложение.
В публике взрывались короткие смешки. Бутыркин растерялся, вскочил, зло блеснул глазами.
-- Я не это сказал! Нинка невинно спросила:
-- А что же вы сказали?
-- Я сказал, что если суд присудит дом в его пользу, то дома ему не возвращать, а лучше отдать деньги, которые он за дом заплатил.
-- Откуда деньги взять?
-- Из общественных, конечно. Откуда же еще? Нинка протянула:
-- Я очень извиня-аюсь! Я думала, вы хотели отдать те деньги, что сами с него за этот дом взяли. Я вас не так поняла. Конечно, в таком случае об вас вовсе не нужно прибавлять в резолюции.
Женский голос из публики крикнул:
-- Своих-то не хотится отдать, что за дом получил! А у другого дом даром отобрал! Ловок. Хохот шел по собранию.
Утром Юрка с Ниной поехали в Одинцовку. Стоял морозец, солнце сверкало. За успокоившимися бело-голубыми снегами дымчато серели голые рощи, в них четко выделялись черные ели. Юрка настойчиво расспрашивал Нинку о ее работе, жадно смотрел в глаза.
-- Так, говоришь, середняка никак нельзя раскулачивать? А если он в колхоз не желает идти? Значит, против социализму, значит, враг классовый! Нешто не так?
-- Ясно, не так. Ленина не читал? Разрывать нам нельзя с крестьянством, надо его постепенно перевоспитать, а не нахрапом действовать.
Юрка недоверчиво поглядывал на нее.
-- И вправду,-- чтоб только добровольно шли?
-- Ну как же иначе!
-- А когда раскулачиваем, все нужно отбирать?
-- Все, конечно. Весь инвентарь, весь скот и вообще излишки все.
Юрка поколебался, вдруг спросил:
-- Ас мальчишки пятилетнего валенки можно снять? Нинка изумленно оглядела его.
-- С ума сошел!
Юрка отвернулся и замолчал. Долго правил молча, старательно нахлестывал кобылу. Потом решительно повернулся к Нинке.
-- Так не надо было валенки отбирать? Категорически?
-- Категорически.
-- Та-ак...
Всю остальную дорогу он глубоко молчал.
Нинка, не стучась, распахнула дверь и ворвалась к Лельке. Крепко расцеловались. Смеялись, расспрашивали, дивились, что так близко друг от друга работают и не знали. Нинка видела в комнате две кровати, видела Ведерникова, сидящего на одной из них. Но об этом не спрашивала. Кому какое дело?
Закусывали, пили чай. Лелька вдруг вспомнила.
-- Погоди-ка! Тут недавно инструктор приезжал, справлялся о комсомолке Ратниковой, что ведет подрывную работу. Напоролся на меня. А это, случаем, уж не ты ли была?
У Нинки знакомым Лельке озорным огнем загорелись глаза.
-- Видно, я и есть. Все время доносы шлют, что развожу контрреволюционную работу... Наверно, про меня.
Осторожно вошел в комнату Юрка, присел к столу.
Не прошло и получасу,-- между Нинкой и Лелькой запрыгали такие же колючие электрические искры, как, бывало, у них обеих с матерью, при беседе с нею.
Нинка изумленно пожимала плечами.
-- Какая нелепость! Чего вы этою принудительностью достигнете?
Лелька, враждебно глядя, отвечала:
-- Ты не понимаешь, чего? "Бытие определяет сознание",-- слышала ты когда-нибудь про это? Как ты иначе перестроишь собственническую психологию мужика? "Убеждением"? Розовая водичка! Ну, будут рыпаться, бузить,-- может быть, даже побун-туют. А потом свыкнутся и начнут понемножку перестраивать свою психологию. А дети их будут уже расти в новых условиях, и им даже непонятна будет прежняя психология их папенек и маменек.
-- Вот какая установка! Это, Лелька, ново! Ни в каких партийных директивах я такой установки не встречала. Где это сказано?
Вмешался Ведерников и резко сказал:
-- Это, товарищ, сказано в нашем пролетарском сознании. А Лелька насмешливо прибавила:
-- Тебе непременно хочется "директив"? Ты разве не читаешь директив из райкома и окружкома? Все они только одно повторяют: "Гни на сплошную". А как иначе гнуть? Или, может быть, ты не признаешь компетенции окружкома? Желаешь разговаривать только с Политбюро?
Расстались враждебно. Юрка повез Нину обратно.
Приехали к Нинке. Она стала звать Юрку зайти, попить чайку. Юрка привязывал лошадь к столбику крыльца. Вошел хозяин со странным лицом и взволнованно сказал Нинке:
-- Тут из окружного исполкома приехал какой-то... Велел вам сейчас же, как приедете, прийти к нему в сельсовет... Э, да вон он. Не терпится. Сам опять идет.
Подошел человек в кожаной куртке, с широким, рябым лицом и шрамом на виске; на куртке алел орден Красного Знамени.
-- Мне сказали, гражданка Ратникова приехала. Это вы? Нинка побледнела от "гражданки".
-- Я -- Ратникова.
Приезжий оглядел Юрку и Нинкина хозяина.
-- Нам нужно с вами, гражданка, поговорить наедине. Пойдемте, походим.
Юрка глядел, сидя на перилах крыльца. Приезжий расхаживал с Нинкой по снежной дороге, что-то сердито говорил и размахивал рукою. Побледневшая Нинка с вызовом ему возражала. Приезжий закинул голову, угрожающе помахал указательным пальцем перед самым носом Нинки и, не прощаясь, пошел к сельсовету. Нинка воротилась к крыльцу. Глаза ее двигались медленно, ничего вокруг не видя. Вся была полна разговором.
Вошла с Юркою в избу и с усмешкою сказала хозяину:
-- Белено всю работу прекратить и завтра явиться в райком.
Юрка спросил:
-- В чем дело?
-- Потом как-нибудь.
Пообедали вместе. После обеда сидели под навесом двора, на снятой с колес телеге. Нинка рассказывала: от облисполкома была получена директива: тем, кто вздумает выходить из колхоза, возвращать только одну треть имущества, а все остальное удерживать в пользу колхоза. Евстрат Метелкин привел к ней крестьян, Нинка им объяснила, что такого закона нет. Они ее попросили им это написать.
-- Я, конечно, написала. Почему бы нет?.. Кричал, что это контрреволюция, что я вообще веду подрывную работу в крестьянстве, что еще сегодня утром об этом получено заявление в ГПУ от товарища Бутыркина. Грозился отправить меня отсюда по этапу. Я ему: "Вы говорите со мною, как с классовым врагом!" -- "Вы, говорит, и есть классовый враг. Только помните, мы и не с такими, как вы, справлялись".
Юрка раздумчиво сказал:
-- А он с орденом Красного Знамени. Значит, человек категорически приверженный.
Нинка поглядела на него, помолчала.
-- Передал приказ райкома немедленно прекратить работу и завтра явиться в райком... Может, и правда, по этапу отправят,-- с усмешкою добавила она.
-- А как в город доедешь?
-- Эка! Двадцать верст! Пешком дойду. Багаж небольшой,-- один рюкзак.
Юрка с порывом сказал:
-- Я тебя отвезу. Переночую у вас, а завтра утречком поедем. Нинка с лаской пожала концы его пальцев.
-- Ну, спасибо!
Пошли гулять в бор. Из-за сини далеких снегов красным кругом поднимался огромный месяц. Юрка, напряженно наморщив брови, сказал:
-- Дай-ко мне сказать. Об деле скажу.
-- Евстрат Метелкин. Говори,-- неохотно сказал председатель. Метелкин заговорил резким, властным голосом, приковывающим к себе внимание.
-- Вот, гражданка, говоришь: общий скотный двор. Ладно. А где на него взять гвоздей?
-- Гвоздей?..
Лелька беспомощно оглянулась на Оську. Оська ответил:
-- Повыдергайте гвозди из какого-нибудь сарая. На что вам теперь индивидуальные сараи?
-- Ну, два фунта понадергали!
-- Да не из одного сарая.
-- Та-ак! Чтоб один новый сарай сбить, хочешь двадцать старых развалить из-за гвоздей! Это называется строительство? Поднялся председатель.
-- Граждане! Так нельзя! Вопрос идет во всесоюзном масштабе,-- понимаете вы это? А вы о каких-то гвоздях. Об деле говорите. По существу.
Стали один за другим подниматься крестьяне, говорили обычное: что никто на всех не станет работать, как на себя, что заварят дело -- и сейчас же пойдут склоки, неполадки, бабы меж собой разругаются, и все подобное.
Вышел к переднему краю стола президиума Оська Головастое.
-- Граждане! Долго будет тут эта болтовня? Объясняют вам,-- вопрос стоит во всесоюзном масштабе, вопрос стоит о социалистическом строительстве. Поняли вы это дело? И власть вам тут не уступит, она вас заставит поступить по-нужному. Поэтому предлагаю вам голосовать добровольно. А кто хочет идти против, на того есть Соловки, есть Нарым, а может, кое-что и еще по-соленее. Это имейте в виду!
Сдержанное гудение покатилось по рядам. Высокий мужик в меховом треухе снял со стены лампочку и потушил. Два дюжих парня быстро направились боковым проходом к столу президиума. Вдруг всех охватила жуть. Оська шепнул:
-- Идут лампы тушить. Ребята! У кого револьверы, вынимай!
Все были бледны. Уж несколько случаев было в окрестных местах: мужики на собраниях тушили лампы и люто избивали приезжих ораторов. Ведерников встал и, держа руку на револьвере, смотрел в глаза подходившим парням. Те остановились.
Оська говорил, водя перед собою поднятою вертикально ладонью:
-- Граждане! Успокойтесь! Все эти ваши штучки мы знаем, и ламп тушить не дозволим. Вопрос исчерпан. Бутыркин, голосуй!
-- Граждане! Прошу потише! -- заявил председатель.-- Голосую. Кто за переход села Сосновки в поголовную коммуну, того прошу поднять руки. Кто против? Кто воздержался? Большинством голосов принято постановление о переходе вашего села в коммуну.
Рев поднялся в сборной:
-- Кто такие тут голосовали? Кого вы сюда понагнали? Мы этих граждан даже не видали никогда! Еще раз голосуй, по списку! Бутыркин грозно объявил:
-- Граждане! Вопрос исчерпан! Заседание объявляю закрытым.
С утра партийно-комсомольский актив Сосновки с бедняцкою частью села стал обходить дворы и обобществлять скот. Забирали всю живность: лошадей, коров, овец, свиней, забирали кур и гусей. Бабы выли, мужики были бледны от бешенства. Отобрать -- ребята отобрали, но что делать с отобранным скотом, не знали. Был на краю деревни огороженный жердями летний загон. Поместили туда. Три дня скотина стояла под открытым небом, заметаемая поднявшеюся вьюгою. Спросить было не у кого: Оська, дав общие директивы, ускакал. Перед отъездом он арестовал и отправил в город, как контрреволюционера, Евстрата Метелкина, отказавшегося войти в коммуну, имущество его конфисковал и передал в коммуну.
Дела у Оськи Головастова было по горло. Пьяный от власти и от взятого размаха, он носился по району, арестовывал, раскулачивал, разогнал базар в селе Дарьине, ставил ультиматумы членам сельсовета, не вступившим в колхозы, закрывал церкви, священников арестовывал, их семьи выгонял на улицу и запрещал
давать им приют. Двум священникам обстриг волосы и бороды. По лицу Оськи порхала странная, блуждающая усмешка, в глазах иногда мелькало безумие. Больше всего, больше достатка, больше славы и почета ему буйным хмелем кружило голову наслаждение власти над людьми: униженные поклоны и мольбы, бессильная ненависть мужчин, женские рыдания, отчаяние. И сознавать, что все это -- от него, что захочет -- и ничего этого не будет. И особенно приятно было именно думать: "А я этого н-е з-а-х-о-ч-у! Унижайтесь. Унижайтесь задаром!"
Лельку раз нагнала на улице толпа ребятишек,-- возвращались из школы. Она с ними разговорилась. Вдруг одна бойкая девчонка сказала (видно, что повторяла слова взрослых):
-- Мы скоро все к вам придем, господский ваш дом разнесем по бревнышкам, вам глаза повыколем, а сами побросаемся в колодцы.
А другой раз Лелька еще более сильное получила впечатление. Возвращалась она из города,-- давала в райкоме отчет о проведенной работе и достижениях. Со станции наняла мужика, поехала в санях. Мужик не знал, кто она, и говорил откровенно. И говорил так:
-- Мы теперь узнали рабочий класс, какой он есть эксплоататор. Что эти рабочие бригады у нас в деревне разделывают!.. Мужик разутый-раздетый, а они в драповых польтах, в сапогах новых, морды жирные, жалованья получают по полтораста рублей. Себя не раскулачивают, а мужика увидят в крепких сапогах: "Стой! Кулак!" Погоди, придет срок, мы с рабочим классом разделаемся.
А ехавший с ними другой мужик прибавил озлобленно:
-- Скоро крестьянство будет убито, совсем станет мертвое. А только помрем-то мы -- вторыми! Раньше они все подохнут. Узнают, на ком Рассея стоит!
Лелька стала осторожно возражать. Они сразу замолчали.
В помещении одинцовской школы заседала приехавшая вчера комиссия по чистке аппарата. Ребята из бригады пошли для развлечения послушать. Чистили местного учителя Богоявленского. Маленький человечек с маленьким красным носиком, с испуганными глазами и испуганной бороденкой.
Чистка проходила для него счастливо. Крестьяне говорили благодушно:
-- Человек хороший, чего там!
-- Обиды никто от него не видал. Жаловаться не можем.
-- Смирный человек, аккуратный. Ведерников, улыбаясь, шепнул на ухо Лельке:
-- Вот финтиклейка-то! Кого он сможет спропагандировать в колхоз? Хорош помощник советской власти! Лелька усмехнулась. Председатель спросил:
-- Не будет ли у кого еще вопросов? Встала Лелька.
-- Позвольте мне! Скажите, гражданин. В этой деревне, в которой мы с вами живем, и в соседних деревнях,-- везде кое-кого из крестьян раскулачили. Как вы смотрите,-- правильно поступает власть, когда их раскулачивает, или неправильно?
Учитель растерянно забегал глазами по портретам вождей и красным плакатам.
-- Как сказать. Если власть их раскулачивает, значит, знает за что.
-- Я вас прошу ответить совершенно прямо: как вы оцениваете действия власти,-- правильно ли она поступает, когда раскулачивает богатеев?
-- Конечно, постольку-поскольку партией выдвинут лозунг о ликвидации кулачества как класса... Постольку-поскольку кулачество противится коллективизации...
-- Вы это ваше "постольку-поскольку" бросьте. Прошу вас, гражданин, не петлять. Одно слово: следовало, по-вашему, раскулачить их? Да или нет?
Мужики тяжело глядели на учителя и ждали. Он был бледен. Старательно высморкал в скомканный платок красненький свой носик и ответил, запинаясь:
-- Ну, ясно: следовало.
Мужики всколыхнулись. Говором и криком закипело собрание.
-- Ишь, какой ныне стал! Правильно,-- говоришь? Следовало? А забыл ты, кутья пшеничная, как отец твой долгогривый из нас кровь сосал? Гражданин председатель, примай заявление: его отец был дьякон! У него корова есть да свинья, его самого раскулачить надо! Мальчишка у него летось помер, так панихиду по нем служил в церкви!
И пошли выкладывать. Секретарь старательно записывал, что рассказывали мужики. Учитель сидел понурившись и молчал.
Ребята, смеясь выходили из школы. Ведерников хлопнул Лельку по плечу.
-- Молодчина Лелька! Одним, понимашь, вопросом показала его белую шкуру. Ну и ло-овко!
Заехал инструктор окружкомола 20, носатый парень с золотистым чубом, в больших очках. Знакомился с работой местного и
приезжего комсомола, одобрил энергию. Одного только не одобрил: что в местной ячейке не хватает учетных карточек и комсомольских билетов. Потом нахмурился и вынул записную книжку.
-- В окружкоме, товарищи, получена информация, что какая-то комсомолка приезжая проявляет явный правооппортуни-стический уклон. Ведет агитацию против раскулачивания, пишет крестьянам жалобы...-- Полистал книжку.-- Ратникова фамилия.
-- Что-о?!
Ведерников расхохотался. Лелька вскочила.
-- Это я -- Ратникова!
Инструктор сурово сверкнул на нее очками.
-- Ты?
Ребята дружно смеялись, и дружно все встали за Лельку,-- и приезжие, и местные. Рассказывали о ее энергии и непримиримости, об умении организовать молодежь и зажечь ее энтузиазмом. Обида Лельки потонула в радости слышать такой хороший и единодушный товарищеский отзыв.
Инструктор почесал горстью в золотой своей копне.
-- А как будто жаловались партийцы и комсомольцы... Ну, видно, ошибочка. Вот и ладно!
Весело и дружно работала ватага ребят. Сошлись они друг с другом. Приезжие были поразвитее и много грамотнее деревенских, занимались с ними, читали. Лелька была руководом и общею любимицей. От счастливой любви и от глубокого внутреннего удовлетворения она похорошела неузнаваемо.
Только Юрка держался в стороне. Совершенно невозможно было понять, что с ним делается. Работал он вяло, был мрачен. Давно погасла сверкающая его улыбка. Иногда напивался пьян, и тогда бузил, вызывающе поглядывал на Лельку, что-то бормотал, чего нельзя было разобрать. Близкие их отношения давно уже, конечно, прекратились. Он становился Лельке тягостен, и никакой даже не было охоты добираться, отчего он такой.
Ехал как-то Юрка на розвальнях из соседней деревни. За-свинцовели на небе тучи, закрутился снег с ветром. Юрке предоставить бы лошади самой найти дорогу домой, но он,-- городской человек,-- стал править сквозь вьюгу, сбился на цельный снег и начал плутать.
Уже в сумерках наткнулся на жердяную изгородь, за нею темным стогом высилась крестьянская рига. Разобрав жерди, подъехал к избе с огоньком в окнах, стал стучаться, попросил приюта.
-- Какая деревня?
-- Полканово.
-- До Одинцовки далеко?
-- Эва! Осьмнадцать верст.
-- Во куда заехал! Ну, товарищ, приюти. Сбился с дороги, закоченел.
-- Зайди, зайди, чего ж там!
Нестарый мужик с бритым лицом ввел Юрку в избу. Горница была полна народа. Сразу стало Юрке уютно и все близко: в красном углу, вместо икон, висели портреты Маркса, Ленина и Фрунзе. За столом, среди мужиков и баб, сидела чернобровая дивчина в кожанке, с двумя толстыми русыми косами, с обликом своего, родного душе человека.
Хозяин сказал:
-- Садись, парень. Пообожди маленько, сейчас кончим заседание.
Горячо говорили, размахивая руками. Об учете инвентаря и тяговой силы, о том, как добыть формалину для протравливания семян. Дивчина писала и делала арифметические подсчеты.
Юрка шепотом спросил соседа:
-- Что это у вас за собрание?
-- Колхозники. Обсуждаем план посевных работ.
Юрка с изумлением глядел: нет мрачных лиц, взглядов исподлобья. Глаза светлые, спорят все с живостью и с интересом, как о своем деле. Необычно это было для Юрки.
Мужики расходились. Хозяин подошел к Юрке, стал расспрашивать -- кто, откуда. Подошла и дивчина в кожанке.
Хозяйка позвала ужинать. Пригласили и Юрку. После ужина пили чай. Юрка спросил девушку:
-- А ты тоже тут на колхозной кампании?
-- Ага!
-- Как у вас дело идет?
-- Да жаловаться не станем. Еще в прошлом году объединились в колхоз восемнадцать дворов, только всего, а в этом, понимаешь, еще пятнадцать уже дворов присоединилось! Увидали, насколько ладнее идет дело в колхозе.
Она ударила по плечу хозяина.
-- Много он вот помогает. Он да еще двое. Горят на работе. Смотри, скоро все село втянут в колхоз.
Хозяину было приятно. Он конфузливо поднял брови и потер рукой губы. И сказал:
-- Вот только с грамотой очень нам трудно,-- с учетом этим самым, с бухгалтерией всякой. Кабы не эта наша товарищ,-- хоть свертывай все дело. Сами ничего не понимаем, счетовода нанять,-- где денег возьмешь?
-- Привыкнете понемножку. Дело немудрое.-- Девушка засунула руки в карманы кожанки и широким мужским шагом зашагала по горнице.-- Ничего, налаживается дело. Пойдет определенно. Еще бы лучше пошло, если бы кой-какие товарищи не мешали. Работает тут верст за восемь один из Москвы, Головастое.
-- Головастое? Оська? Это наш, с завода нашего "Красный витязь",-- сказал Юрка.
-- Вот негодяй! Слыхал ты, как он коммуну провел в Соснов-ке? Нагнал своих ребят из других деревень -- приезжих и местных -- и их голосами провел в Сосновке коммуну. А из сосновcких никто за коммуну не голосовал. И вот вам пожалуйте -- коммуна! Можешь представить, какая прочная будет коммуна?
Юрка покраснел. Он посовестился сказать, что и сам участвовал в этом голосовании.
-- Форменный уголовный тип. Мы до него доберемся! Посмел там возражать против коммуны один, Евстрат Метелкин такой. Так его Головастое за это раскулачил, все отобрал в коммуну, самого арестовал и отправил в город. А он, понимаешь, несомнен-нейший середняк, два года пробыл на красном фронте, боевой товарищ вот этого нашего хозяина,-- вместе брали в Крыму Чонгарский мост. Ранен в ногу. В деревне все время вел общественную работу, был членом правления кооператива, участвовал в организации мелиоративного товарищества, обучал ратников и допризывников,-- ну, словом, ценнейший общественный работник. И ко всему: был один из зачинателей колхоза, первый в него пошел. А как начал Головастое загибать коммуну,-- встал на дыбы. Тот его и арестовал. Рассказал мне все это Иван Петрович,-- вот этот хозяин мой. Мы -- телеграмму областному прокурору. Вчера Метелкин приехал назад, и приказ по телеграфу немедленно возвратить все имущество.
Юрка жадно слушал, редко дыша, даже рот раскрыл. А дивчина рассказывала.
-- Весело работать. Только очень трудно. Самое трудное, что приходится бороться на два фронта: с инертностью крестьянства и с головотяпством товарищей, а то и подлостью их. Есть тут еще местный один "активист", Бутыркин. В молочной кооперации растратил пятнадцать тысяч, судился, но выкрутился; заведывал в городе Домом крестьянина, тоже уволен за растрату. Теперь всячески старается подсушить репутацию свою: устраивает с Голо-вастовым вашим коммуну, проводит спошную коллективизацию, мужикам грозит: "Откажетесь -- из города придет артиллерийский дивизион и снесет снарядами всю деревню". Мы тут в его деревне неподалеку организовали ясли,-- сегодня как раз открытие,-- Бутыркин под них отдал бывший свой дом. Большой дом, вместительный, самый кулацкий. Два года назад Бутыркин продал его за тысячу восемьсот рублей, а теперь у нового хозяина дом этот реквизировал под тем предлогом, что тот живет по зимам в городе. Такие беззакония,-- кто что хочет, то и делает... Ты, конечно, ночевать у нас останешься?
-- Да хорошо бы.
-- Иван Петрович, можно? Хозяин ответил:
-- Ну, ясно. Просим милости.
-- Так вот что: оставайся, а мне нужно идти на открытие яслей. Мы организовали, нужно сказать приветствие.
-- А можно мне с тобой?
-- О! Отлично! Идем. Тут недалеко, всего две версты лесом. Метель затихла. Шли просекой через сосновый бор. Широкий дом на краю села, по четыре окна в обе стороны от крыльца. Ярко горела лампа-молния. Много народу. В президиуме -- председатель сельсовета, два приезжих студента (товарищи дивчины), другие. Выделялась старая деревенская баба в полушубке, закутанная в платок: сидела прямо и неподвижно, как идол, с испуганно-окаменевшим лицом.
Говорил длинную задушевную речь худощавый брюнет с загорелым, энергичным лицом. Очень хорошо говорил: о великом пятилетнем плане, о необходимости коллективной обработки земли. Юрка знал его: это был Бутыркин. Потом говорила новая знакомая Юрки -- о значении яслей, о раскрепощении женщины, тоже о коллективизации. Юрку странно волновала и речь ее,-- с какими-то неуловимо знакомыми интонациями, теми, да не теми,-- и весь облик девушки,-- мучительно-милый, знакомый и в то же время чуждый. И вдруг мелькнуло: "Лелька!" Все поразительно напоминало Лельку. Только глаза у этой были стального цвета, и больше ощущалось определенности в лице, больше -- мужественности какой-то, что ли.
Дивчина кончила, села рядом с Юркой. Стала говорить школьная работница. Юрка спросил:
-- Ты, случаем, не знакома с Лелей Ратниковой?
-- Как же -- не знакома! Родная мне сестра.
-- Да что ты?! Вправду?
-- Ну, ясно.
-- Ведь она в нашей бригаде, здесь же.
-- Здесь?!
Нинка так это крикнула, что все обернулись. Жадно стала расспрашивать вполголоса Юрку. Спросила:
-- А ты меня завтра не возьмешь с собой, чтоб повидаться с нею?
-- Ну как же? Очень хорошо. Назад тебя в санях же и отвезу.
Председатель стал вызывать женщин сказать от лица матерей. Бабы пересмеивались, толкались и прятались друг за друга.
Выступил опять Бутыркин. Он говорил хорошо, знал это и любил говорить. Юрка никак не мог согласовать с его задушевным голосом и располагающим лицом то, что про него рассказала Нинка. Бутыркин говорил о головокружительных успехах коллекти-
визации в их районе, о том, как это важно для социалистического строительства, о пользе яслей и детских приютов.
-- Товарищи! И за наши ясли нам нужно ухватиться изо всех наших сил. Владелец этого дома упирается, хочет дом удержать за собой, подал на нас в суд, но мы этого дома все равно ни за что не отдадим. Лучше уж воротим те тысячу восемьсот рублей, что он заплатил за этот дом.
Прочли проект резолюции. Председатель спросил:
-- Не будет ли каких добавлений к резолюции? Нинка сказала:
-- У меня есть добавление.
Вышла к столу президиума. Глаза блестели озорно и весело.
-- Товарищи! Есть, к сожалению, и среди партийцев люди, которых кашей не корми, а дай им побольше наболтать разных красивых слов. А дойдет до дела,-- форменный рвач, обыватель, только и думающий о своем кармане. Тем приятнее видеть, что выступавший здесь товарищ Бутыркин не из таких. Я удивляюсь, что в резолюции ничего не упомянуто о том, что тут заявил товарищ Бутыркин, Он обещается воротить новому хозяину те тысячу восемьсот рублей, что получил от него за этот дом, только бы дом остался за яслями. Это -- поступок, достойный настоящего коммуниста-большевика. Я предлагаю в резолюции выразить благодарность товарищу Бутыркину за его предложение.
В публике взрывались короткие смешки. Бутыркин растерялся, вскочил, зло блеснул глазами.
-- Я не это сказал! Нинка невинно спросила:
-- А что же вы сказали?
-- Я сказал, что если суд присудит дом в его пользу, то дома ему не возвращать, а лучше отдать деньги, которые он за дом заплатил.
-- Откуда деньги взять?
-- Из общественных, конечно. Откуда же еще? Нинка протянула:
-- Я очень извиня-аюсь! Я думала, вы хотели отдать те деньги, что сами с него за этот дом взяли. Я вас не так поняла. Конечно, в таком случае об вас вовсе не нужно прибавлять в резолюции.
Женский голос из публики крикнул:
-- Своих-то не хотится отдать, что за дом получил! А у другого дом даром отобрал! Ловок. Хохот шел по собранию.
Утром Юрка с Ниной поехали в Одинцовку. Стоял морозец, солнце сверкало. За успокоившимися бело-голубыми снегами дымчато серели голые рощи, в них четко выделялись черные ели. Юрка настойчиво расспрашивал Нинку о ее работе, жадно смотрел в глаза.
-- Так, говоришь, середняка никак нельзя раскулачивать? А если он в колхоз не желает идти? Значит, против социализму, значит, враг классовый! Нешто не так?
-- Ясно, не так. Ленина не читал? Разрывать нам нельзя с крестьянством, надо его постепенно перевоспитать, а не нахрапом действовать.
Юрка недоверчиво поглядывал на нее.
-- И вправду,-- чтоб только добровольно шли?
-- Ну как же иначе!
-- А когда раскулачиваем, все нужно отбирать?
-- Все, конечно. Весь инвентарь, весь скот и вообще излишки все.
Юрка поколебался, вдруг спросил:
-- Ас мальчишки пятилетнего валенки можно снять? Нинка изумленно оглядела его.
-- С ума сошел!
Юрка отвернулся и замолчал. Долго правил молча, старательно нахлестывал кобылу. Потом решительно повернулся к Нинке.
-- Так не надо было валенки отбирать? Категорически?
-- Категорически.
-- Та-ак...
Всю остальную дорогу он глубоко молчал.
Нинка, не стучась, распахнула дверь и ворвалась к Лельке. Крепко расцеловались. Смеялись, расспрашивали, дивились, что так близко друг от друга работают и не знали. Нинка видела в комнате две кровати, видела Ведерникова, сидящего на одной из них. Но об этом не спрашивала. Кому какое дело?
Закусывали, пили чай. Лелька вдруг вспомнила.
-- Погоди-ка! Тут недавно инструктор приезжал, справлялся о комсомолке Ратниковой, что ведет подрывную работу. Напоролся на меня. А это, случаем, уж не ты ли была?
У Нинки знакомым Лельке озорным огнем загорелись глаза.
-- Видно, я и есть. Все время доносы шлют, что развожу контрреволюционную работу... Наверно, про меня.
Осторожно вошел в комнату Юрка, присел к столу.
Не прошло и получасу,-- между Нинкой и Лелькой запрыгали такие же колючие электрические искры, как, бывало, у них обеих с матерью, при беседе с нею.
Нинка изумленно пожимала плечами.
-- Какая нелепость! Чего вы этою принудительностью достигнете?
Лелька, враждебно глядя, отвечала:
-- Ты не понимаешь, чего? "Бытие определяет сознание",-- слышала ты когда-нибудь про это? Как ты иначе перестроишь собственническую психологию мужика? "Убеждением"? Розовая водичка! Ну, будут рыпаться, бузить,-- может быть, даже побун-туют. А потом свыкнутся и начнут понемножку перестраивать свою психологию. А дети их будут уже расти в новых условиях, и им даже непонятна будет прежняя психология их папенек и маменек.
-- Вот какая установка! Это, Лелька, ново! Ни в каких партийных директивах я такой установки не встречала. Где это сказано?
Вмешался Ведерников и резко сказал:
-- Это, товарищ, сказано в нашем пролетарском сознании. А Лелька насмешливо прибавила:
-- Тебе непременно хочется "директив"? Ты разве не читаешь директив из райкома и окружкома? Все они только одно повторяют: "Гни на сплошную". А как иначе гнуть? Или, может быть, ты не признаешь компетенции окружкома? Желаешь разговаривать только с Политбюро?
Расстались враждебно. Юрка повез Нину обратно.
Приехали к Нинке. Она стала звать Юрку зайти, попить чайку. Юрка привязывал лошадь к столбику крыльца. Вошел хозяин со странным лицом и взволнованно сказал Нинке:
-- Тут из окружного исполкома приехал какой-то... Велел вам сейчас же, как приедете, прийти к нему в сельсовет... Э, да вон он. Не терпится. Сам опять идет.
Подошел человек в кожаной куртке, с широким, рябым лицом и шрамом на виске; на куртке алел орден Красного Знамени.
-- Мне сказали, гражданка Ратникова приехала. Это вы? Нинка побледнела от "гражданки".
-- Я -- Ратникова.
Приезжий оглядел Юрку и Нинкина хозяина.
-- Нам нужно с вами, гражданка, поговорить наедине. Пойдемте, походим.
Юрка глядел, сидя на перилах крыльца. Приезжий расхаживал с Нинкой по снежной дороге, что-то сердито говорил и размахивал рукою. Побледневшая Нинка с вызовом ему возражала. Приезжий закинул голову, угрожающе помахал указательным пальцем перед самым носом Нинки и, не прощаясь, пошел к сельсовету. Нинка воротилась к крыльцу. Глаза ее двигались медленно, ничего вокруг не видя. Вся была полна разговором.
Вошла с Юркою в избу и с усмешкою сказала хозяину:
-- Белено всю работу прекратить и завтра явиться в райком.
Юрка спросил:
-- В чем дело?
-- Потом как-нибудь.
Пообедали вместе. После обеда сидели под навесом двора, на снятой с колес телеге. Нинка рассказывала: от облисполкома была получена директива: тем, кто вздумает выходить из колхоза, возвращать только одну треть имущества, а все остальное удерживать в пользу колхоза. Евстрат Метелкин привел к ней крестьян, Нинка им объяснила, что такого закона нет. Они ее попросили им это написать.
-- Я, конечно, написала. Почему бы нет?.. Кричал, что это контрреволюция, что я вообще веду подрывную работу в крестьянстве, что еще сегодня утром об этом получено заявление в ГПУ от товарища Бутыркина. Грозился отправить меня отсюда по этапу. Я ему: "Вы говорите со мною, как с классовым врагом!" -- "Вы, говорит, и есть классовый враг. Только помните, мы и не с такими, как вы, справлялись".
Юрка раздумчиво сказал:
-- А он с орденом Красного Знамени. Значит, человек категорически приверженный.
Нинка поглядела на него, помолчала.
-- Передал приказ райкома немедленно прекратить работу и завтра явиться в райком... Может, и правда, по этапу отправят,-- с усмешкою добавила она.
-- А как в город доедешь?
-- Эка! Двадцать верст! Пешком дойду. Багаж небольшой,-- один рюкзак.
Юрка с порывом сказал:
-- Я тебя отвезу. Переночую у вас, а завтра утречком поедем. Нинка с лаской пожала концы его пальцев.
-- Ну, спасибо!
Пошли гулять в бор. Из-за сини далеких снегов красным кругом поднимался огромный месяц. Юрка, напряженно наморщив брови, сказал: