Страница:
— Ммм, — промурлыкав по-женски тоненько и томно. Лемехов сел без приглашения. Теперь их с Марковым разделяла только полированная светлая столешница с двумя телефонами. Гэбист потер руки. Он был похож на шахматиста, окидывающего поле битвы на клетчатой доске.
— С чем пожаловали?! — сделал первый ход Марков и, нажав на воображаемую клавишу, переключил часы на соперника.
— А как вы думаете?! — спросил в ответ боец невидимого фронта.
— Кирилл! — Алексей Петрович кивнул головой, сам себе отвечая утвердительно.
И подумал, глядя в честные глаза Лемехова это такая, видимо, особая порода людей, выводят их из коконов в темных подвалах на Литейном и сразу как созреют — по объектам.
— Кирилл, — согласился Лемехов, нацепив на мгновение маску сочувствия.
— Мне кажется, — выдохнул Марков, — мы обо всем уже говорили…
— Нет, Алексей Петрович, здесь нам без вашей помощи никак не обойтись. Вы ведь не думаете, что мы просто возьмем и изымем из общества вашего сына, как больную собачку. усыпим и зароем. Сейчас не тридцатые годы, Алексей Петрович…
— В самом деле?! — Марков нашел в себе силы криво усмехнуться.
Лемехов этого, впрочем, не заметил. Или, скорее, сделал вид, что не заметил. Все они замечают, все…
— Конечно, парень здорово заблудился. Все эти Лип Паплы, Пистолзы…
— Что?!
— Группы такие, модные в определенной среде. Но это не самое страшное, у самого, знаете, дети… А вот англичанка — это уже серьезно… Вообще, Алексей Петрович, попытались мы проследить тут биографию вашего отпрыска сызмальства, так сказать, и выудили еще несколько интересных фактов. Вот например, Евгений Невский…
— Невский?! — Марков был несколько сбит с толку неожиданным переходом и не сразу смог вспомнить о ком речь. — А, да, этот бедный мальчик, который покончил с собой… Только причем здесь-то Кирилл?!
— А почему вы говорите — «покончил с собой»?! Тела-то не нашли, Алексей Петрович, так что дело темное, очень темное… Может, он и в самом деле, того… — здесь Лемехов будто собирался провести себя пальцем по горлу, но, устыдившись бандитского жеста, вернул руку на стол. — А может быть, и нет! И сынок ваш был вроде бы с ним в близких отношениях…
— Ну, не в таких уж и близких.
— В достаточно близких, Алексей Петрович.
Он, кстати, ничего не говорил вам об этом случае?..
Марков отрицательно покачал головой.
— Кирилл никогда не обсуждал случившееся в семье.
— Вот видите, как интересно получается. Друг покончил с собой, а ваш сын об этом ни словом не обмолвился! Или он у вас статуя бесчувственная?! А может, просто знал что-то, чего не знаем мы с вами? А может быть, и жив сейчас Невский?! Тоже ведь темная лошадка был — все молчком, да молчком…
— У вас и по школам стукачи?! — неприязненно спросил Марков.
— Ну что вы, Алексей Петрович, есть ведь характеристики…
— Не понимаю, какое это имеет отношение к нынешней ситуации?!
— Да ведь все складывается вместе в одну неприглядную картину, Алексей Петрович. Это поведение, несовместимое с моральным обликом советского гражданина, связь с гражданкой капиталистической страны и, в нагрузочку — весьма подозрительная история в прошлом. Целый ряд тревожных симптомов, Алексей Петрович, на которые вы должны были бы и сами обратить внимание. Тогда все было бы по-другому.
Но, думаю, ничего трагического в создавшейся ситуации нет. Все излечимо, Алексей Петрович…
— Что вы хотите сказать?! — Марков устало посмотрел на собеседника. Вспомнился почемуто его мундирчик, такой же фальшивый, как и его сочувствие. Сучий сын.
— А я уже все сказал. — улыбнулся Лемехов. Все излечимо. Советская медицина, как известно — лучшая в мире, к тому же, бесплатная…
Так, может быть, полечим немного Кирилла.
Пока не поздно?!
Глава 12
— С чем пожаловали?! — сделал первый ход Марков и, нажав на воображаемую клавишу, переключил часы на соперника.
— А как вы думаете?! — спросил в ответ боец невидимого фронта.
— Кирилл! — Алексей Петрович кивнул головой, сам себе отвечая утвердительно.
И подумал, глядя в честные глаза Лемехова это такая, видимо, особая порода людей, выводят их из коконов в темных подвалах на Литейном и сразу как созреют — по объектам.
— Кирилл, — согласился Лемехов, нацепив на мгновение маску сочувствия.
— Мне кажется, — выдохнул Марков, — мы обо всем уже говорили…
— Нет, Алексей Петрович, здесь нам без вашей помощи никак не обойтись. Вы ведь не думаете, что мы просто возьмем и изымем из общества вашего сына, как больную собачку. усыпим и зароем. Сейчас не тридцатые годы, Алексей Петрович…
— В самом деле?! — Марков нашел в себе силы криво усмехнуться.
Лемехов этого, впрочем, не заметил. Или, скорее, сделал вид, что не заметил. Все они замечают, все…
— Конечно, парень здорово заблудился. Все эти Лип Паплы, Пистолзы…
— Что?!
— Группы такие, модные в определенной среде. Но это не самое страшное, у самого, знаете, дети… А вот англичанка — это уже серьезно… Вообще, Алексей Петрович, попытались мы проследить тут биографию вашего отпрыска сызмальства, так сказать, и выудили еще несколько интересных фактов. Вот например, Евгений Невский…
— Невский?! — Марков был несколько сбит с толку неожиданным переходом и не сразу смог вспомнить о ком речь. — А, да, этот бедный мальчик, который покончил с собой… Только причем здесь-то Кирилл?!
— А почему вы говорите — «покончил с собой»?! Тела-то не нашли, Алексей Петрович, так что дело темное, очень темное… Может, он и в самом деле, того… — здесь Лемехов будто собирался провести себя пальцем по горлу, но, устыдившись бандитского жеста, вернул руку на стол. — А может быть, и нет! И сынок ваш был вроде бы с ним в близких отношениях…
— Ну, не в таких уж и близких.
— В достаточно близких, Алексей Петрович.
Он, кстати, ничего не говорил вам об этом случае?..
Марков отрицательно покачал головой.
— Кирилл никогда не обсуждал случившееся в семье.
— Вот видите, как интересно получается. Друг покончил с собой, а ваш сын об этом ни словом не обмолвился! Или он у вас статуя бесчувственная?! А может, просто знал что-то, чего не знаем мы с вами? А может быть, и жив сейчас Невский?! Тоже ведь темная лошадка был — все молчком, да молчком…
— У вас и по школам стукачи?! — неприязненно спросил Марков.
— Ну что вы, Алексей Петрович, есть ведь характеристики…
— Не понимаю, какое это имеет отношение к нынешней ситуации?!
— Да ведь все складывается вместе в одну неприглядную картину, Алексей Петрович. Это поведение, несовместимое с моральным обликом советского гражданина, связь с гражданкой капиталистической страны и, в нагрузочку — весьма подозрительная история в прошлом. Целый ряд тревожных симптомов, Алексей Петрович, на которые вы должны были бы и сами обратить внимание. Тогда все было бы по-другому.
Но, думаю, ничего трагического в создавшейся ситуации нет. Все излечимо, Алексей Петрович…
— Что вы хотите сказать?! — Марков устало посмотрел на собеседника. Вспомнился почемуто его мундирчик, такой же фальшивый, как и его сочувствие. Сучий сын.
— А я уже все сказал. — улыбнулся Лемехов. Все излечимо. Советская медицина, как известно — лучшая в мире, к тому же, бесплатная…
Так, может быть, полечим немного Кирилла.
Пока не поздно?!
Глава 12
ГАМЛЕТ ЕДЕТ В АНГЛИЮ, А КИРИЛЛ МАРКОВ — В ЗОЛОТУЮ ОРДУ
Отцовского звонка он ждал.
Дело в том, что сначала приехал Иволгин. У него была самая банальная, глуповато-приторная физиономия жениха. О чем бы он ни говорил, дурацкая улыбка то и дело выплывала из-под его усов.
— Кира, я не мог отказать Алексею Петровичу. Он сказал, что тебя разыскивает военкомат.
Надо принимать срочные меры.
Он еще сказал, что может тебе в этом помочь. Я, конечно, дал ему твой телефон. Ведь это не предательство?
— Конечно, нет. Наоборот, спасибо тебе.
Нельзя же до двадцати семи лет прятаться. Отец должен мне помочь.
— В общем-то, это все. Скоро подаем заявления. Ты не знаешь, со справкой о беременности сразу расписывают?
— Думаю, что сразу.
— И еще. Англичанка может быть на советской свадьбе свидетельницей?..
У каждого, наверное, наступают такие минуты в жизни, когда обязательно надо поговорить с отцом. Сесть на кухне, в трусах и майках.
Сначала будет говорить сын, потом отец, затем они будут спорить, еще попозже соглашаться.
В общем-то, тут советы никакие не нужны, опыт поколений — полная ерунда. Тут что-то замешано на крови, нечто такое растворено в человеческой душе. Время от времени оно садится на дно, выпадает в осадок. Вот тогда-то и нужно разговаривать, взбалтывать нечто, поднимать его со дна души.
Он сидел в своей комнате, прислонившись спиной к металлическим ребрам кровати, ждал и вспоминал. Воспоминаний было немного. Кирилл вспомнил, как лет десять назад они с отцом на Восьмое марта жарили курицу по какому-то новому рецепту. Тушку надо было завернуть в газету, и отец сказал, что для этого лучше всего подойдет «Правда». Поставив курицу с портретом Суслова на гузке в духовку, они уселись напротив и стали ждать.
— А не поиграть ли нам во что-нибудь? Скоротаем время, — неожиданно предложил отец, который никогда до этого с сыном не играл.
— Давай! — обрадовался Кирюша и стал предлагать ему на выбор. — Машинки, солдатики, кубики…
— В кубики, что ли? Пошли, попробуем.
Несколько наборов кубиков были перемешаны у мальчика в картонной коробке из-под обуви. Они уселись на полу и стали лениво перебирать различные по цвету и по форме деревяшки.
— А не построить-ли нам авианосец? — спросил Кирюшу отец. — Это будет первый советский авианосец. Самолетики у тебя, надеюсь, имеются?
— Надеюсь, имеются, — повторил мальчик, вынимая отдельный пакет с авиацией.
— Да тут у тебя на двадцать авианосцев! удивился отец.
Впервые Кирилл увидел вдохновенного отца.
Авианосец получался огромный, потому что они решили использовать все имеющиеся кубики.
Вот уже мишень для стрельбы присосками легла на посадочную палубу, а Кирюша прикрепил на корму военно-морской флаг. Работа была закончена. Начинались испытания. Когда первый истребитель поднялся с палубы, сделал два пробных круга и благополучно приземлился, в комнате запахло паленым.
— Резину сжег на шасси, — усмехнулся отец. Чувствуешь? Где-то горит.
— Чувствую, — согласился мальчик.
Тут они посмотрели друг на друга и с криками бросились на кухню…
Курица была покрыта черной копировальной бумагой. Товарищ Суслов канул в черную бездну. Черную курицу положили на блюдо и поставили на стол. Отец и сын смотрели на ее абсолютно черное тело. Щелкнул замок. Пришла мама.
— Вы бы лучше в пожарников играли, — сказала она.
Кирюша проковырял в черной корке дырочку и отщипнул кусочек белого, дымящегося мяса.
Такой вкусной курицы он не ел больше никогда в жизни. А отец с ним больше никогда не играл.
Еще ему вспомнился эпизод из того же, наверное, года, но уже зимой. Он раз за разом скатывается на попе с ледяной горки. Шаровары его уже покрылись белой коркой. Пора идти домой, а он не может остановиться, все скатывается и скатывается. И вдруг острая боль в бедре. Мальчик еще подумал, что так, должно быть, бьет пуля. С трудом он наклонился, потом выгнулся и увидел толстый ржавый гвоздь, торчавший чуть пониже попы… Потом вокруг него столпились люди. Вдруг они расступились.
Прибежал отец без пальто и шапки. Он нес его на руках и приговаривал:
— Ты теперь, как твой любимый Александр Македонский. Его ведь тоже в бедро ранили копьем? Теперь ты настоящий древнегреческий герой… Александр Македонский…
— Спартак, папа, — даже в таком состоянии Кирюша не мог поступиться исторической правдой.
Часто звонок, которого ждешь, бывает неожиданным.
— Алло! Пригласите к телефону Кирилла Маркова.
— Это — я, папа. Здравствуй.
— Здравствуй, сын. Как ты живешь?
— Все хорошо. Живу, работаю… — следующим словом, которое определяло бы его сегодняшнюю жизнь, было «люблю», но отцу Кирилл говорить его не решился. — Как мама?
— Мог бы и сам… — Алексей Петрович тоже начал фразу, но не закончил. — Все в порядке.
На неделе переезжаем на дачу с мамой и котом.
— Каким котом?
— Мне тут подарили котенка на работе. Говорят, породистый. Теперь твоя мама меня и не замечает — все с ним возится.
— Симпатичный?
— Кот-то? Пока маленькие, все симпатичные, хорошие. А вот когда вырастают, черт-те что из них получается… Приезжай, сам увидишь. Кстати, ты бы перебирался домой. Я понимаю, юношеская непримиримость, гордость и всякое такое. Так мы же с матерью на даче будем. А к осени все образуется… Что молчишь? Может, ты насчет военкомата опасаешься? Так этот вопрос мы решим.
— Папа, я не хочу восстанавливаться в институте.
— Я это уже давно понял. Тут, наверное, моя ошибка. Не надо мне было тогда на тебя давить. Выбирал бы сам. Какой, действительно, из тебя технарь, кораблестроитель? Шел бы в университет, институт культуры… Что там еще у вас? На сценариста, режиссера…. — отец впервые говорил такое. — Но и тебе тогда надо было характер проявлять, как сейчас вот. Сказал сделал. Подал документы и учился бы теперь, где хотел. Только ты сам-то знаешь, чего хочешь?
— Знаю, чего не хочу.
— Вот-вот. Пока у тебя — одно отрицание, нигилизм и больше ничего. Пустота… Пустота…
Так вот. За тобой тут военкомат охотится. Зачем-то ты им срочно понадобился. Догадываешься, зачем?
— Рад, что я еще кому-то нужен.
— Не ерничай, дело серьезное. Тебе с твоим характером, знанием жизни в армии придется несладко. А тут еще этот Афган… Словом, переговорил я тут с хорошими знакомыми. Очень хорошими знакомыми… Это король Лир сумасшедшим прикидывался?
— Нет, папа, принц Гамлет, чтобы отомстить за отца. А короля Лира дочери предали…
— Предали, говоришь? Собственные дети? Веселая история… Значит, принц Гамлет. Английский?
— Датский.
— Погоди, я же ходил на спектакль с твоей матерью. Правда, проспал весь, пока трубы не затрубили и пушки грохнули. Он же там в Англию ездил?
— Ездил.
— Вот-вот. Небось, в англичанку влюбился.
— Кто?
— Гамлет твой датский, не я же.
— Да нет, там другая история. Послали его туда.
— Ладно, пускай другая. Хочу тебя тоже послать в одно заведение. На этот раз не упирайся. Для тебя я это делаю…
Кирилл услышал, как на другом конце провода раздался стук, а потом что-то со звоном разбилось.
— Что у тебя там случилось? — спросил он.
— Да так. Порезался немного, — отозвался отец.
— Может, перезвонить? А ты пока перевяжешь.
— Ерунда, царапина… Одним словом, надо отмазать тебя от армии. Так?.. Так, — отец произносил это с каким-то раздражением, но постепенно перешел на сухой тон инструктажа. Завтра пойдешь на обследование в психиатрическую клинику. Там про тебя уже знают. Все, как говорится, в курсе. Сделают тебе освидетельствование, дадут справку. От армии ты будешь освобожден. Сейчас скажу тебе кабинет, имя-отчество врача, адрес, наконец… На Пряжке это…
Сейчас…
— На Пряжке? Напротив последней квартиры Блока. Там только что музей его открылся.
— Значит, места эти тебе знакомы. Заодно к поэту этому зайдешь, попрощаться…
— Почему попрощаться?
— Ты же сам сказал, что это последняя его квартира. Он там умер?
— Да.
— Ну, вот, поэтому, значит. Где же у меня записано?.. А, вот! Диктую. Есть на чем записать?.. Ровно в десять утра тебя будут ждать. Не опаздывай, пожалуйста. Не подводи меня. А к Брюсову своему на обратном пути зайдешь… К Блоку? Ну, нехай к Блоку… Смотри-ка, кровь не останавливается. Надо бы перевязать… Постой.
Вот еще хотел тебя спросить. А как бы ты жил, если бы я тебе сейчас.., не помог от армии отмазаться? Что бы делал?
— Так бы и жил. Работал, учился, любил…
— Любил?.. Ладно. Завтра в десять. Будь здоров…
Разговор на этом закончился. Но ощущение недоговоренности, недосказанности осталось.
«Мысль изреченная есть ложь», — сказал сам себе Кирилл, но на этот раз не поверил поэту. Он ясно чувствовал, что ложь была как раз в обратном — в невысказанном, утаенном, что осталось за кадром разговора, за страницей, но торчало оттуда мохнатыми паучьими ножками.
Кириллу показалось, что ложь была совсем рядом, поэтому он решил, что солгал он сам.
Ведь он так много хотел сказать отцу. В первую очередь, что его сын стал совсем другим, что какая-то заноза, столько лет сидевшая в его душе и причинявшая столько неудобств, вдруг выскочила. Произошла переоценка ценностей, смена старой змеиной кожи, переход количественных изменений в качественные… Все эти слова были приблизительны и до конца не могли раскрыть его нового мироощущения. Когда это случилось? Кирилл даже этого точно не знал. То ли когда забирал документы из института, то ли когда сказал отцу, что уходит из дома. Может, Я тот момент, когда ушел от Кисы, или когда ударил дебошира Олега? Но была еще встреча с Наташей Забугой, а потом с Джейн… Но перемены были так огромны, словно он всю жизнь дышал через марлевую повязку или респиратор, а теперь глотнул чистого, неотфильтрованного воздуха.
Надо было сказать отцу, что военная служба его совсем не пугает, как не страшны ему тюрьма, посох и сума… Что там еще? Не дай мне бог сойти с ума… Разве что это. Прав, Пушкин.
Как всегда, прав. И в дурдом идти страшновато. Хотя и за справкой, и ненадолго, а боязно немного.
Вышел Кирилл пораньше, чтобы прогуляться пешком. Это уже вошло в привычку. Прошел по каналу Грибоедова до Львиного мостика, где впервые поцеловался с Джейн. Затем через Театральную площадь — на Декабристов. За металлической решеткой бегали спортсмены из Лесгафта. На ходу поискал глазами Наташу Забугу и не нашел. Вот и угловой дом. Последнее пристанище Александра Блока. Здесь поэт долго и мучительно умирал. Сегодня же на обратном пути надо будет зайти к поэту в гости. На обратном пути. А пока можно поклониться ему и.., в дурдом. Зачем он только туда идет? Разве ему это теперь важно? Ладно, будем считать, что это нужно его отцу. Пока прощайте, Александр Александрович. «Тихо кланяюсь ему…»
Врач смотрел на него невнимательно. Заполнял какие-то бумажки, задавал простые вопросы. Кирилл поймал себя на том, что старается казаться врачу нормальным, даже выпячивает эту самую нормальность. А может, надо наоборот? Выпить бутылочку чернил и сказать, что он теперь — знаменитая чернильница Пушкина и ему срочно надо в Болдино, а то поэту нечем писать «Маленькие трагедии». Или поведать врачу, что тайная масонская ложа стоит в партере кинотеатра «Слава» — десятый ряд, шестнадцатое место…
— Чему вы улыбаетесь, Кирилл Алексеевич? спросил врач, не поднимая глаз от какого-то формуляра.
Кирилл сказал, что думал.
— Богатая у вас фантазия, — усмехнулся доктор и впервые внимательно посмотрел на Маркова. — У наших пациентов все намного проще, намного проще… А вообще, у вас вид несколько утомленный. Страдаете бессонницей?
— Нет, у меня ночная работа. Этой ночью удалось поспать только пару часов.
— Вот и отлично. Полежите у нас пару дней, по крайней мере, отдохнете, отоспитесь. Замечательное импортное снотворное у нас имеется. Витаминчики разные — в вашем возрасте это просто необходимо. Тоже вам, пожалуй, пропишу…
— Так значит, вы меня хотите положить в ду… к себе?
— Кирилл Алексеевич, чтобы получить освобождение от службы в армии, вы должны провести здесь некоторое время. А как вы себе это представляли? Всего дня три-четыре, не больше.
Может, вы опасаетесь соседства? Совершенно напрасно. Лежать будете в отдельной палате. Хорошее питание, здоровый сон, витамины…
Я бы сам отдохнул подобным образом с превеликим удовольствием. А через пару деньков будете как огурчик, с белым билетом. Живите, учитесь, работайте, радуйтесь…
Пожилая седоволосая сестра с блестящими, будто нетрезвыми, глазами и улыбкой постаревшей Лукреции Борджиа протянула Кириллу красные таблетки.
— Витамины или снотворное? — спросил Марков.
— И то и другое сразу, — буркнула она.
Красный цвет — цвет тревоги. Но — назвался груздем, полезай в кузов, напомнил себе Кирилл. Он проглотил таблетки залпом с глотком из стаканчика и лег на спину, ожидая, когда придет сон. Хотел вспомнить последнее свидание с Джейн в аспирантской общаге на Плеханова. Он представил, как Джейн склоняется над ним, дразнит губами и языком. Вдруг лицо ее стало расползаться, глаза сузились и соединились в одну линию. Это была уже линия горизонта, а розовый язык потемнел и лег на небо серой полосой далекого пожарища. Перед Кириллом раскинулась равнина, покрытая слежавшимся снегом, с нищим лесом, прореженным пожаром и ветрами, и кое-как замерзшей рекой.
Кирилл сделал шаг, услышал прежде голодное чавканье дороги, а потом почувствовал, как нога провалилась в холодную, скользкую жижу.
С удивлением он обнаружил на собственной ноге, под толстым слоем налипшей грязи, лапти или что-то очень на них похожее, а еще тряпицы, грязные, рваные, но искусно обмотанные по ноге какой-то бечевой.
Впереди и сзади него усталые лошади тянули телеги, рядом шли такие же темные и хмурые люди, как и он. Были тут и верховые. Одежда на них была причудлива соседством путевой нищеты и домашней роскоши. Залатанные тулупы, засаленные шапки этих нищих бродяг были украшены золотыми монетами, серебряными женскими украшениями, ярким шитьем и дорогим мехом. Не сразу Кирилл понял, что неудобно торчащее позади и свисающее с седел это оружие, и его следует опасаться.
Теперь Кирилл уже знал, что шли они долго, и люди, и лошади сильно устали. Но странные всадники молча двигались вперед, и все двигались вместе с ними. Нехитрая обувка Кирилла совсем размякла, а ноги, уставшие от хляби, сводила судорога. Вдруг нога наступила на твердое, и тело, почувствовав опору, запросило отдыха и покоя. Следующий шаг опять попал в холодную жижу, и Кирилл чуть оглянулся на покидаемый им островок устойчивости в этом незнакомом, зловеще молчаливом мире. Он увидел торчащую из грязного снега палку с несколькими сучками, напоминавшую руку со скрюченными пальцами.
По правую сторону от дороги боковым зрением он заметил движение. Точно ногу из дорожной хляби, Кирилл с усилием оторвал взгляд от конских и людских ног, месивших холодную грязь впереди него. Городошными фигурами рассыпались у речной излучины обгорелые, обвалившиеся избы. Страшная огненная бита пролетела над ними и скрылась где-то за рекой.
Кирилл опять уловил движение — серая волчья тень перебежала от одного пепелища к другому, следя за бредущими куда-то людьми. Тяжело поднялась в воздух и зависла на ветру воронья пара. Кирилл вдохнул воздух и вздрогнул.
С опозданием в несколько шагов он догадался, что наступил на мертвую человеческую руку.
Что же это за страна такая, где страшные, похожие на топи дороги, мостят человеческими телами? Что за земля, где волки и вороны сыты, а люди, голодные и разутые, бредут в неизвестном направлении и испуганно косятся на оружие за спинами раскосых дикарей? Что же это такое?..
Он, видимо, задал этот вопрос вслух, потому что вздрогнули плечи человека в капюшоне, единственного из всех сидевшего на телеге. Рука его выпросталась из складок темной накидки и застыла в воздухе предостерегающе для Кирилла.
На бледных пальцах висели потемневшие от многих тысяч прикосновений четки.
— Что это за земля? — спросил Кирилл тихо, не надеясь, что человек в капюшоне поймет его.
— Гиперборея, — ответил тот надтреснутым, простуженным голосом и закашлялся.
— Страна блаженных? — спросил Кирилл.
— Именно. Та самая страна блаженных, где люди устают от счастья, — человек в капюшоне говорил на странном наречии, отдаленно напоминавшем французский, но Кирилл почему-то его прекрасно понимал. — Солнце здесь заходит только один раз в год, земля ежегодно дает по два урожая, жители отличаются необычайным долголетием… Все так и есть, только солнца не видно в дыму пожарищ, два урожая в год снимает здесь смерть, а жители этой страны еще долго сохраняются под снегом и льдом…
Плечи собеседника заходили то ли от кашля, то ли от смеха.
— Куда мы идем? — попробовал Кирилл задать еще один вопрос.
— В Каракорум… В логово Левиафана восточного… "Кто может отворить двери лица его?
Круг зубов его — ужас. Крепкие щиты его великолепие; они скреплены как бы твердою печатью… От его чиханья показывается свет; глаза у него, как ресницы зари. Из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла.
Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя… Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов…" Туда наша с тобой невольничья дорога. Только твой хозяин вон, дремлет в седле, завывает какую-то языческую молитву, а мой… Не Людовик и не Иннокентий, не король и не папа. Он будет повыше рангом. Где только Он? Везде. И в твоем хозяине тоже. Дремлет в седле, воет языческую молитву. Везде Он. И в татарском хане он, в Левиафане восточном… «Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить язык его?.. Будет ли он умолять тебя и говорить с тобою кротко? Сделает ли он договор с тобою, и возьмешь ли его навсегда себе в рабы?..» Все так и есть… Посмотри на этих всадников. Их лохмотья украшены серьгами из Дамаска, хеттскими кольцами, ростовским золотым шитьем.
Никто «удою не вытащит» Левиафана: ни Русь, ни Швеция, ни Венгрия… «Это — верх путей Божиих: только Сотворивший его может приблизить к нему меч Свой…» С этим мечом я и иду к татарскому владыке. Меч этот — слово Божие…
— Так ты надеешься обратить монголов в христианскую веру? — догадался Кирилл.
Человек в капюшоне усмехнулся.
— Моя дорога очень долгая. Очень долгая, не сразу отозвался миссионер. — Сколько раз я говорил с ними в дороге! Сколько раз пытался заглядывать в их узкие глаза! Они только хищные рты кривят в усмешке и шипят мне, как змеи, свою степную правду. «Боги гонят под наши стрелы добычу, засевают степи сочной травой, дают обильный приплод нашим кобылицам. Они сковывают страхом сердца наших врагов, отдают нам его женщин, раздувают пламя пожаров над вражеским городом, — так отвечают они мне. — Ваш же Бог — бездельник и лоботряс. Он много говорит, но мало делает. Он развратил вас, посеял между единоверцами вражду. Вы душите и режете друг друга, а мы едины, как лук, стрела и тетива. Потому мы скоро дойдем до последнего моря… Зачем же ты так спешишь в Каракорум, если он скоро сам придет к тебе?» Так говорили они или еще обязательно мне скажут.
— Ты не веришь в свою миссию? Как же ты можешь совершать такое опасное путешествие без веры в успех? Зачем же ты туда едешь?
— Ты спрашиваешь меня: зачем я еду к Левиафану? — монах отодвинул тяжелый капюшон и краем глаза покосился на Кирилла. — Я не надеюсь вдеть в нос Левиафану кольцо и повести его, как быка, за собой в Рим или к королю Людовику. Я не так глуп, чтобы ехать за этим через страны и народы. Я надеюсь найти там кольцо…
Кириллу показалось, что странный монах назвал его по имени или это просто скрипнула деревянная ось телеги, нагруженной Святым Писанием.
— Кольцо?
— Оно затерялось где-то… Всцлывает то тут, то там… — монах забормотал что-то невнятное, но по-русски. — В двенадцатый год по перенесении чудотворного образа Николина из Корсуни оно явилось на свет последний раз. Княгиня Евпраксиния владела им. Когда муж ее князь Федор Юрьевич Рязанский собирал дары Батыю, она сняла его с пальца и положила среди прочих сокровищ, как свой выкуп за Рязань… Не помогли ни дары, ни кольцо. Зарезали Федора Юрьевича Рязанского, княгиня Евпраксиния кинулась с высокого терема с младенцем на руках, а Рязань спалили дотла… Кольцо же не помогает никому, а наоборот… Никто не знает…
Я знаю… Все из-за кольца, все из-за него проклятого… Где его теперь искать?.. В Орде? У какой-нибудь из этих диких язычниц в юрте? Где оно?..
Устал я, Кирилл… Очень я устал…
Кирилл вздрогнул, потому что узнал этот голос. Он сделал два быстрых шага, насколько позволяла налипшая на ноги грязь. Ухватившись рукой за край телеги, другой сорвал капюшон с головы монаха…
— Женька! Это ты? Не может быть…
— Почему?! — удивился тот в ответ. — Все может быть, Кирилл, запомни — все может быть…
— Но как же так?! Разве ты не умер?!
— Умер?! — переспросил Невский. — Нет, не у всех это получается, Кирилл!
— Так где же ты?!
Женя, не ответив, обернулся. К ним уже приближались всадники. Маленькие их лошадки быстро вырастали в размерах. Вот уже грязь из-под огромных копыт полетела Кириллу в лицо.
Люди с темными лицами и оскаленными зубами склонились над ним, изогнувшись в седлах.
Правые руки их были заломлены назад. Кирилл сжался в ожидании удара в голову. Но удара не последовало, всадники исчезли вместе с конями, растворились в ставшем густым и темным воздухе. И Женя Невский с обозом стал теряться в этом вязком сумраке.
Дело в том, что сначала приехал Иволгин. У него была самая банальная, глуповато-приторная физиономия жениха. О чем бы он ни говорил, дурацкая улыбка то и дело выплывала из-под его усов.
— Кира, я не мог отказать Алексею Петровичу. Он сказал, что тебя разыскивает военкомат.
Надо принимать срочные меры.
Он еще сказал, что может тебе в этом помочь. Я, конечно, дал ему твой телефон. Ведь это не предательство?
— Конечно, нет. Наоборот, спасибо тебе.
Нельзя же до двадцати семи лет прятаться. Отец должен мне помочь.
— В общем-то, это все. Скоро подаем заявления. Ты не знаешь, со справкой о беременности сразу расписывают?
— Думаю, что сразу.
— И еще. Англичанка может быть на советской свадьбе свидетельницей?..
У каждого, наверное, наступают такие минуты в жизни, когда обязательно надо поговорить с отцом. Сесть на кухне, в трусах и майках.
Сначала будет говорить сын, потом отец, затем они будут спорить, еще попозже соглашаться.
В общем-то, тут советы никакие не нужны, опыт поколений — полная ерунда. Тут что-то замешано на крови, нечто такое растворено в человеческой душе. Время от времени оно садится на дно, выпадает в осадок. Вот тогда-то и нужно разговаривать, взбалтывать нечто, поднимать его со дна души.
Он сидел в своей комнате, прислонившись спиной к металлическим ребрам кровати, ждал и вспоминал. Воспоминаний было немного. Кирилл вспомнил, как лет десять назад они с отцом на Восьмое марта жарили курицу по какому-то новому рецепту. Тушку надо было завернуть в газету, и отец сказал, что для этого лучше всего подойдет «Правда». Поставив курицу с портретом Суслова на гузке в духовку, они уселись напротив и стали ждать.
— А не поиграть ли нам во что-нибудь? Скоротаем время, — неожиданно предложил отец, который никогда до этого с сыном не играл.
— Давай! — обрадовался Кирюша и стал предлагать ему на выбор. — Машинки, солдатики, кубики…
— В кубики, что ли? Пошли, попробуем.
Несколько наборов кубиков были перемешаны у мальчика в картонной коробке из-под обуви. Они уселись на полу и стали лениво перебирать различные по цвету и по форме деревяшки.
— А не построить-ли нам авианосец? — спросил Кирюшу отец. — Это будет первый советский авианосец. Самолетики у тебя, надеюсь, имеются?
— Надеюсь, имеются, — повторил мальчик, вынимая отдельный пакет с авиацией.
— Да тут у тебя на двадцать авианосцев! удивился отец.
Впервые Кирилл увидел вдохновенного отца.
Авианосец получался огромный, потому что они решили использовать все имеющиеся кубики.
Вот уже мишень для стрельбы присосками легла на посадочную палубу, а Кирюша прикрепил на корму военно-морской флаг. Работа была закончена. Начинались испытания. Когда первый истребитель поднялся с палубы, сделал два пробных круга и благополучно приземлился, в комнате запахло паленым.
— Резину сжег на шасси, — усмехнулся отец. Чувствуешь? Где-то горит.
— Чувствую, — согласился мальчик.
Тут они посмотрели друг на друга и с криками бросились на кухню…
Курица была покрыта черной копировальной бумагой. Товарищ Суслов канул в черную бездну. Черную курицу положили на блюдо и поставили на стол. Отец и сын смотрели на ее абсолютно черное тело. Щелкнул замок. Пришла мама.
— Вы бы лучше в пожарников играли, — сказала она.
Кирюша проковырял в черной корке дырочку и отщипнул кусочек белого, дымящегося мяса.
Такой вкусной курицы он не ел больше никогда в жизни. А отец с ним больше никогда не играл.
Еще ему вспомнился эпизод из того же, наверное, года, но уже зимой. Он раз за разом скатывается на попе с ледяной горки. Шаровары его уже покрылись белой коркой. Пора идти домой, а он не может остановиться, все скатывается и скатывается. И вдруг острая боль в бедре. Мальчик еще подумал, что так, должно быть, бьет пуля. С трудом он наклонился, потом выгнулся и увидел толстый ржавый гвоздь, торчавший чуть пониже попы… Потом вокруг него столпились люди. Вдруг они расступились.
Прибежал отец без пальто и шапки. Он нес его на руках и приговаривал:
— Ты теперь, как твой любимый Александр Македонский. Его ведь тоже в бедро ранили копьем? Теперь ты настоящий древнегреческий герой… Александр Македонский…
— Спартак, папа, — даже в таком состоянии Кирюша не мог поступиться исторической правдой.
Часто звонок, которого ждешь, бывает неожиданным.
— Алло! Пригласите к телефону Кирилла Маркова.
— Это — я, папа. Здравствуй.
— Здравствуй, сын. Как ты живешь?
— Все хорошо. Живу, работаю… — следующим словом, которое определяло бы его сегодняшнюю жизнь, было «люблю», но отцу Кирилл говорить его не решился. — Как мама?
— Мог бы и сам… — Алексей Петрович тоже начал фразу, но не закончил. — Все в порядке.
На неделе переезжаем на дачу с мамой и котом.
— Каким котом?
— Мне тут подарили котенка на работе. Говорят, породистый. Теперь твоя мама меня и не замечает — все с ним возится.
— Симпатичный?
— Кот-то? Пока маленькие, все симпатичные, хорошие. А вот когда вырастают, черт-те что из них получается… Приезжай, сам увидишь. Кстати, ты бы перебирался домой. Я понимаю, юношеская непримиримость, гордость и всякое такое. Так мы же с матерью на даче будем. А к осени все образуется… Что молчишь? Может, ты насчет военкомата опасаешься? Так этот вопрос мы решим.
— Папа, я не хочу восстанавливаться в институте.
— Я это уже давно понял. Тут, наверное, моя ошибка. Не надо мне было тогда на тебя давить. Выбирал бы сам. Какой, действительно, из тебя технарь, кораблестроитель? Шел бы в университет, институт культуры… Что там еще у вас? На сценариста, режиссера…. — отец впервые говорил такое. — Но и тебе тогда надо было характер проявлять, как сейчас вот. Сказал сделал. Подал документы и учился бы теперь, где хотел. Только ты сам-то знаешь, чего хочешь?
— Знаю, чего не хочу.
— Вот-вот. Пока у тебя — одно отрицание, нигилизм и больше ничего. Пустота… Пустота…
Так вот. За тобой тут военкомат охотится. Зачем-то ты им срочно понадобился. Догадываешься, зачем?
— Рад, что я еще кому-то нужен.
— Не ерничай, дело серьезное. Тебе с твоим характером, знанием жизни в армии придется несладко. А тут еще этот Афган… Словом, переговорил я тут с хорошими знакомыми. Очень хорошими знакомыми… Это король Лир сумасшедшим прикидывался?
— Нет, папа, принц Гамлет, чтобы отомстить за отца. А короля Лира дочери предали…
— Предали, говоришь? Собственные дети? Веселая история… Значит, принц Гамлет. Английский?
— Датский.
— Погоди, я же ходил на спектакль с твоей матерью. Правда, проспал весь, пока трубы не затрубили и пушки грохнули. Он же там в Англию ездил?
— Ездил.
— Вот-вот. Небось, в англичанку влюбился.
— Кто?
— Гамлет твой датский, не я же.
— Да нет, там другая история. Послали его туда.
— Ладно, пускай другая. Хочу тебя тоже послать в одно заведение. На этот раз не упирайся. Для тебя я это делаю…
Кирилл услышал, как на другом конце провода раздался стук, а потом что-то со звоном разбилось.
— Что у тебя там случилось? — спросил он.
— Да так. Порезался немного, — отозвался отец.
— Может, перезвонить? А ты пока перевяжешь.
— Ерунда, царапина… Одним словом, надо отмазать тебя от армии. Так?.. Так, — отец произносил это с каким-то раздражением, но постепенно перешел на сухой тон инструктажа. Завтра пойдешь на обследование в психиатрическую клинику. Там про тебя уже знают. Все, как говорится, в курсе. Сделают тебе освидетельствование, дадут справку. От армии ты будешь освобожден. Сейчас скажу тебе кабинет, имя-отчество врача, адрес, наконец… На Пряжке это…
Сейчас…
— На Пряжке? Напротив последней квартиры Блока. Там только что музей его открылся.
— Значит, места эти тебе знакомы. Заодно к поэту этому зайдешь, попрощаться…
— Почему попрощаться?
— Ты же сам сказал, что это последняя его квартира. Он там умер?
— Да.
— Ну, вот, поэтому, значит. Где же у меня записано?.. А, вот! Диктую. Есть на чем записать?.. Ровно в десять утра тебя будут ждать. Не опаздывай, пожалуйста. Не подводи меня. А к Брюсову своему на обратном пути зайдешь… К Блоку? Ну, нехай к Блоку… Смотри-ка, кровь не останавливается. Надо бы перевязать… Постой.
Вот еще хотел тебя спросить. А как бы ты жил, если бы я тебе сейчас.., не помог от армии отмазаться? Что бы делал?
— Так бы и жил. Работал, учился, любил…
— Любил?.. Ладно. Завтра в десять. Будь здоров…
Разговор на этом закончился. Но ощущение недоговоренности, недосказанности осталось.
«Мысль изреченная есть ложь», — сказал сам себе Кирилл, но на этот раз не поверил поэту. Он ясно чувствовал, что ложь была как раз в обратном — в невысказанном, утаенном, что осталось за кадром разговора, за страницей, но торчало оттуда мохнатыми паучьими ножками.
Кириллу показалось, что ложь была совсем рядом, поэтому он решил, что солгал он сам.
Ведь он так много хотел сказать отцу. В первую очередь, что его сын стал совсем другим, что какая-то заноза, столько лет сидевшая в его душе и причинявшая столько неудобств, вдруг выскочила. Произошла переоценка ценностей, смена старой змеиной кожи, переход количественных изменений в качественные… Все эти слова были приблизительны и до конца не могли раскрыть его нового мироощущения. Когда это случилось? Кирилл даже этого точно не знал. То ли когда забирал документы из института, то ли когда сказал отцу, что уходит из дома. Может, Я тот момент, когда ушел от Кисы, или когда ударил дебошира Олега? Но была еще встреча с Наташей Забугой, а потом с Джейн… Но перемены были так огромны, словно он всю жизнь дышал через марлевую повязку или респиратор, а теперь глотнул чистого, неотфильтрованного воздуха.
Надо было сказать отцу, что военная служба его совсем не пугает, как не страшны ему тюрьма, посох и сума… Что там еще? Не дай мне бог сойти с ума… Разве что это. Прав, Пушкин.
Как всегда, прав. И в дурдом идти страшновато. Хотя и за справкой, и ненадолго, а боязно немного.
Вышел Кирилл пораньше, чтобы прогуляться пешком. Это уже вошло в привычку. Прошел по каналу Грибоедова до Львиного мостика, где впервые поцеловался с Джейн. Затем через Театральную площадь — на Декабристов. За металлической решеткой бегали спортсмены из Лесгафта. На ходу поискал глазами Наташу Забугу и не нашел. Вот и угловой дом. Последнее пристанище Александра Блока. Здесь поэт долго и мучительно умирал. Сегодня же на обратном пути надо будет зайти к поэту в гости. На обратном пути. А пока можно поклониться ему и.., в дурдом. Зачем он только туда идет? Разве ему это теперь важно? Ладно, будем считать, что это нужно его отцу. Пока прощайте, Александр Александрович. «Тихо кланяюсь ему…»
Врач смотрел на него невнимательно. Заполнял какие-то бумажки, задавал простые вопросы. Кирилл поймал себя на том, что старается казаться врачу нормальным, даже выпячивает эту самую нормальность. А может, надо наоборот? Выпить бутылочку чернил и сказать, что он теперь — знаменитая чернильница Пушкина и ему срочно надо в Болдино, а то поэту нечем писать «Маленькие трагедии». Или поведать врачу, что тайная масонская ложа стоит в партере кинотеатра «Слава» — десятый ряд, шестнадцатое место…
— Чему вы улыбаетесь, Кирилл Алексеевич? спросил врач, не поднимая глаз от какого-то формуляра.
Кирилл сказал, что думал.
— Богатая у вас фантазия, — усмехнулся доктор и впервые внимательно посмотрел на Маркова. — У наших пациентов все намного проще, намного проще… А вообще, у вас вид несколько утомленный. Страдаете бессонницей?
— Нет, у меня ночная работа. Этой ночью удалось поспать только пару часов.
— Вот и отлично. Полежите у нас пару дней, по крайней мере, отдохнете, отоспитесь. Замечательное импортное снотворное у нас имеется. Витаминчики разные — в вашем возрасте это просто необходимо. Тоже вам, пожалуй, пропишу…
— Так значит, вы меня хотите положить в ду… к себе?
— Кирилл Алексеевич, чтобы получить освобождение от службы в армии, вы должны провести здесь некоторое время. А как вы себе это представляли? Всего дня три-четыре, не больше.
Может, вы опасаетесь соседства? Совершенно напрасно. Лежать будете в отдельной палате. Хорошее питание, здоровый сон, витамины…
Я бы сам отдохнул подобным образом с превеликим удовольствием. А через пару деньков будете как огурчик, с белым билетом. Живите, учитесь, работайте, радуйтесь…
Пожилая седоволосая сестра с блестящими, будто нетрезвыми, глазами и улыбкой постаревшей Лукреции Борджиа протянула Кириллу красные таблетки.
— Витамины или снотворное? — спросил Марков.
— И то и другое сразу, — буркнула она.
Красный цвет — цвет тревоги. Но — назвался груздем, полезай в кузов, напомнил себе Кирилл. Он проглотил таблетки залпом с глотком из стаканчика и лег на спину, ожидая, когда придет сон. Хотел вспомнить последнее свидание с Джейн в аспирантской общаге на Плеханова. Он представил, как Джейн склоняется над ним, дразнит губами и языком. Вдруг лицо ее стало расползаться, глаза сузились и соединились в одну линию. Это была уже линия горизонта, а розовый язык потемнел и лег на небо серой полосой далекого пожарища. Перед Кириллом раскинулась равнина, покрытая слежавшимся снегом, с нищим лесом, прореженным пожаром и ветрами, и кое-как замерзшей рекой.
Кирилл сделал шаг, услышал прежде голодное чавканье дороги, а потом почувствовал, как нога провалилась в холодную, скользкую жижу.
С удивлением он обнаружил на собственной ноге, под толстым слоем налипшей грязи, лапти или что-то очень на них похожее, а еще тряпицы, грязные, рваные, но искусно обмотанные по ноге какой-то бечевой.
Впереди и сзади него усталые лошади тянули телеги, рядом шли такие же темные и хмурые люди, как и он. Были тут и верховые. Одежда на них была причудлива соседством путевой нищеты и домашней роскоши. Залатанные тулупы, засаленные шапки этих нищих бродяг были украшены золотыми монетами, серебряными женскими украшениями, ярким шитьем и дорогим мехом. Не сразу Кирилл понял, что неудобно торчащее позади и свисающее с седел это оружие, и его следует опасаться.
Теперь Кирилл уже знал, что шли они долго, и люди, и лошади сильно устали. Но странные всадники молча двигались вперед, и все двигались вместе с ними. Нехитрая обувка Кирилла совсем размякла, а ноги, уставшие от хляби, сводила судорога. Вдруг нога наступила на твердое, и тело, почувствовав опору, запросило отдыха и покоя. Следующий шаг опять попал в холодную жижу, и Кирилл чуть оглянулся на покидаемый им островок устойчивости в этом незнакомом, зловеще молчаливом мире. Он увидел торчащую из грязного снега палку с несколькими сучками, напоминавшую руку со скрюченными пальцами.
По правую сторону от дороги боковым зрением он заметил движение. Точно ногу из дорожной хляби, Кирилл с усилием оторвал взгляд от конских и людских ног, месивших холодную грязь впереди него. Городошными фигурами рассыпались у речной излучины обгорелые, обвалившиеся избы. Страшная огненная бита пролетела над ними и скрылась где-то за рекой.
Кирилл опять уловил движение — серая волчья тень перебежала от одного пепелища к другому, следя за бредущими куда-то людьми. Тяжело поднялась в воздух и зависла на ветру воронья пара. Кирилл вдохнул воздух и вздрогнул.
С опозданием в несколько шагов он догадался, что наступил на мертвую человеческую руку.
Что же это за страна такая, где страшные, похожие на топи дороги, мостят человеческими телами? Что за земля, где волки и вороны сыты, а люди, голодные и разутые, бредут в неизвестном направлении и испуганно косятся на оружие за спинами раскосых дикарей? Что же это такое?..
Он, видимо, задал этот вопрос вслух, потому что вздрогнули плечи человека в капюшоне, единственного из всех сидевшего на телеге. Рука его выпросталась из складок темной накидки и застыла в воздухе предостерегающе для Кирилла.
На бледных пальцах висели потемневшие от многих тысяч прикосновений четки.
— Что это за земля? — спросил Кирилл тихо, не надеясь, что человек в капюшоне поймет его.
— Гиперборея, — ответил тот надтреснутым, простуженным голосом и закашлялся.
— Страна блаженных? — спросил Кирилл.
— Именно. Та самая страна блаженных, где люди устают от счастья, — человек в капюшоне говорил на странном наречии, отдаленно напоминавшем французский, но Кирилл почему-то его прекрасно понимал. — Солнце здесь заходит только один раз в год, земля ежегодно дает по два урожая, жители отличаются необычайным долголетием… Все так и есть, только солнца не видно в дыму пожарищ, два урожая в год снимает здесь смерть, а жители этой страны еще долго сохраняются под снегом и льдом…
Плечи собеседника заходили то ли от кашля, то ли от смеха.
— Куда мы идем? — попробовал Кирилл задать еще один вопрос.
— В Каракорум… В логово Левиафана восточного… "Кто может отворить двери лица его?
Круг зубов его — ужас. Крепкие щиты его великолепие; они скреплены как бы твердою печатью… От его чиханья показывается свет; глаза у него, как ресницы зари. Из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла.
Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя… Сердце его твердо, как камень, и жестко, как нижний жернов…" Туда наша с тобой невольничья дорога. Только твой хозяин вон, дремлет в седле, завывает какую-то языческую молитву, а мой… Не Людовик и не Иннокентий, не король и не папа. Он будет повыше рангом. Где только Он? Везде. И в твоем хозяине тоже. Дремлет в седле, воет языческую молитву. Везде Он. И в татарском хане он, в Левиафане восточном… «Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить язык его?.. Будет ли он умолять тебя и говорить с тобою кротко? Сделает ли он договор с тобою, и возьмешь ли его навсегда себе в рабы?..» Все так и есть… Посмотри на этих всадников. Их лохмотья украшены серьгами из Дамаска, хеттскими кольцами, ростовским золотым шитьем.
Никто «удою не вытащит» Левиафана: ни Русь, ни Швеция, ни Венгрия… «Это — верх путей Божиих: только Сотворивший его может приблизить к нему меч Свой…» С этим мечом я и иду к татарскому владыке. Меч этот — слово Божие…
— Так ты надеешься обратить монголов в христианскую веру? — догадался Кирилл.
Человек в капюшоне усмехнулся.
— Моя дорога очень долгая. Очень долгая, не сразу отозвался миссионер. — Сколько раз я говорил с ними в дороге! Сколько раз пытался заглядывать в их узкие глаза! Они только хищные рты кривят в усмешке и шипят мне, как змеи, свою степную правду. «Боги гонят под наши стрелы добычу, засевают степи сочной травой, дают обильный приплод нашим кобылицам. Они сковывают страхом сердца наших врагов, отдают нам его женщин, раздувают пламя пожаров над вражеским городом, — так отвечают они мне. — Ваш же Бог — бездельник и лоботряс. Он много говорит, но мало делает. Он развратил вас, посеял между единоверцами вражду. Вы душите и режете друг друга, а мы едины, как лук, стрела и тетива. Потому мы скоро дойдем до последнего моря… Зачем же ты так спешишь в Каракорум, если он скоро сам придет к тебе?» Так говорили они или еще обязательно мне скажут.
— Ты не веришь в свою миссию? Как же ты можешь совершать такое опасное путешествие без веры в успех? Зачем же ты туда едешь?
— Ты спрашиваешь меня: зачем я еду к Левиафану? — монах отодвинул тяжелый капюшон и краем глаза покосился на Кирилла. — Я не надеюсь вдеть в нос Левиафану кольцо и повести его, как быка, за собой в Рим или к королю Людовику. Я не так глуп, чтобы ехать за этим через страны и народы. Я надеюсь найти там кольцо…
Кириллу показалось, что странный монах назвал его по имени или это просто скрипнула деревянная ось телеги, нагруженной Святым Писанием.
— Кольцо?
— Оно затерялось где-то… Всцлывает то тут, то там… — монах забормотал что-то невнятное, но по-русски. — В двенадцатый год по перенесении чудотворного образа Николина из Корсуни оно явилось на свет последний раз. Княгиня Евпраксиния владела им. Когда муж ее князь Федор Юрьевич Рязанский собирал дары Батыю, она сняла его с пальца и положила среди прочих сокровищ, как свой выкуп за Рязань… Не помогли ни дары, ни кольцо. Зарезали Федора Юрьевича Рязанского, княгиня Евпраксиния кинулась с высокого терема с младенцем на руках, а Рязань спалили дотла… Кольцо же не помогает никому, а наоборот… Никто не знает…
Я знаю… Все из-за кольца, все из-за него проклятого… Где его теперь искать?.. В Орде? У какой-нибудь из этих диких язычниц в юрте? Где оно?..
Устал я, Кирилл… Очень я устал…
Кирилл вздрогнул, потому что узнал этот голос. Он сделал два быстрых шага, насколько позволяла налипшая на ноги грязь. Ухватившись рукой за край телеги, другой сорвал капюшон с головы монаха…
— Женька! Это ты? Не может быть…
— Почему?! — удивился тот в ответ. — Все может быть, Кирилл, запомни — все может быть…
— Но как же так?! Разве ты не умер?!
— Умер?! — переспросил Невский. — Нет, не у всех это получается, Кирилл!
— Так где же ты?!
Женя, не ответив, обернулся. К ним уже приближались всадники. Маленькие их лошадки быстро вырастали в размерах. Вот уже грязь из-под огромных копыт полетела Кириллу в лицо.
Люди с темными лицами и оскаленными зубами склонились над ним, изогнувшись в седлах.
Правые руки их были заломлены назад. Кирилл сжался в ожидании удара в голову. Но удара не последовало, всадники исчезли вместе с конями, растворились в ставшем густым и темным воздухе. И Женя Невский с обозом стал теряться в этом вязком сумраке.