— Подожди! — задыхаясь, крикнул ему Марков. — Мы должны поговорить…
— Будет время для бесед еще, будет! — рассудительно заметил Невский. — Свидимся непременно…
— Когда?! — прокричал Марков стремительно исчезающей тени.
Не Невский удалялся от него со скоростью степного вихря, это самого Кирилла уносило прочь, словно иссохший и невесомый осенний лист. И бороться с увлекающей в никуда силой он был не в состоянии. Что-то Невский сам успел крикнуть ему за мгновение до того, как окончательно исчез из поля зрения. Но что?
Это была какая-то просьба. Просьба о помощи… Кому только надо было помочь? Кто кричал? Откуда вдруг взялась Евпраксинья? В руках у нее младенец. На ней такие знакомые красные сапожки. Где он их мог видеть? Красные сапожки почему-то взлетали и падали, словно кто-то танцевал, высоко вскидывая ноги, а потом летел куда-то вниз. Надо только внимательно всмотреться и что-то вспомнить. Только вот что надо вспомнить?.. Скажи, какая жизнь настоящая?
Залежалая иль пропащая? А никакая не лучше…
Опять все понеслось, закрутилось… Ни тебя нет, ни меня…. Что это плавает, поляризуется? Диполи, толстые диполи! Вот он, мир ионов! Лучший из возможных миров…
Он пробормотал что-то невнятное и задергался. В этот момент сердце его билось в учащенном ритме. Постаревшая Лукреция с блестящими глазами посмотрела на него равнодушно и отправилась по своим делам. Красные таблетки, с истинно змеиным хладнокровием предложенные ею доверчивому Маркову, были ЛСД — производным лизергиновой кислоты, популярным как у западных хиппи, так и у спецслужб по обе стороны океана. Популярным, благодаря способности вызывать поразительно реальные галлюцинации, способности изменять восприятие времени и пространства.
ЭПИЛОГ
— Будет время для бесед еще, будет! — рассудительно заметил Невский. — Свидимся непременно…
— Когда?! — прокричал Марков стремительно исчезающей тени.
Не Невский удалялся от него со скоростью степного вихря, это самого Кирилла уносило прочь, словно иссохший и невесомый осенний лист. И бороться с увлекающей в никуда силой он был не в состоянии. Что-то Невский сам успел крикнуть ему за мгновение до того, как окончательно исчез из поля зрения. Но что?
Это была какая-то просьба. Просьба о помощи… Кому только надо было помочь? Кто кричал? Откуда вдруг взялась Евпраксинья? В руках у нее младенец. На ней такие знакомые красные сапожки. Где он их мог видеть? Красные сапожки почему-то взлетали и падали, словно кто-то танцевал, высоко вскидывая ноги, а потом летел куда-то вниз. Надо только внимательно всмотреться и что-то вспомнить. Только вот что надо вспомнить?.. Скажи, какая жизнь настоящая?
Залежалая иль пропащая? А никакая не лучше…
Опять все понеслось, закрутилось… Ни тебя нет, ни меня…. Что это плавает, поляризуется? Диполи, толстые диполи! Вот он, мир ионов! Лучший из возможных миров…
Он пробормотал что-то невнятное и задергался. В этот момент сердце его билось в учащенном ритме. Постаревшая Лукреция с блестящими глазами посмотрела на него равнодушно и отправилась по своим делам. Красные таблетки, с истинно змеиным хладнокровием предложенные ею доверчивому Маркову, были ЛСД — производным лизергиновой кислоты, популярным как у западных хиппи, так и у спецслужб по обе стороны океана. Популярным, благодаря способности вызывать поразительно реальные галлюцинации, способности изменять восприятие времени и пространства.
ЭПИЛОГ
МАРСОВО ПОЛЕ
Ночь не была белой.
Была она какого-то неприлично телесного цвета, как бюстгальтер отечественного производства.
На фоне поросячьего неба все еще по ночному темнели кроны деревьев. С одной стороны расстилалось Марсово поле. С другой — Летний сад.
Совиные глаза светофоров подмигивали желтым.
Под громадным рекламным плакатом прохладительного напитка шевелились кусты.
— Тебя не было тогда. Ты вышла куда-то. Ты бы видела, как он на нее смотрел. На эту рекламу. А потом на всех нас. А потом на весь зал как заорал — да здесь, типа, приглашать-то некого! Где девки-то?
Уродище… Я еле удержалась, чтоб не накатить на него. Деньги только зря потратили. — Мелированная в честь окончания школы Кристина взмахнула розовой юбкой и выбралась из кустов. — Че ты думаешь, он понял, что это намек?
Ни фига. Ты прикинь — как с гуся вода. Лаже не сомневается, что это приз такой мы ему придумали, как секс-символу школы.
— Да чего ты переживаешь. Ему надо было на выпускной не резиновую бабу дарить, а плакат этот рекламный в полный рост вырезать и на картон наклеить, раз он от него так тащится. Изящная Саня в голубеньком брючном костюмчике появилась в зарослях, разводя ветки руками. — Толщина пять миллиметров. Доска и два соска, как он и любит.
— И ноги не раздвигаются, — сказала Кристина без лишних сомнений. И отставив руку, как пафосный горнист, поднесла к губам бутылку кока-колы. — Не переживай. Мы — лучше!
Саня, прищурившись, смерила подругу взглядом. Нет, сама-то она на рекламную девушку не тянула, как ни крути.
— Ну, в общем, то, что у тебя ноги раздвигаются — это твое неоспоримое преимущество перед рекламным плакатом.
— Ага… У тебя зато срослись… — вяло парировала Кристина, внимательно глядя на плакат. Почему-то они такие блестящие всегда. Потные, наверно? Я поняла, Сашка, потеть — это стильно.
— А ты, Крися, когда потная, совсем что-то мне не нравишься.
Кристина прыснула, светло-коричневая пена брызнула из бутылки прямо на ее розовую юбку.
Она сложилась пополам и от смеха пошла на полусогнутых, поливая висящий на шнурке мобильник.
— Я же говорила, что надо было брать без газа. Здоровый образ жизни, он и после водки здоровый. А то посмотри на себя — жуть-то какая. Это все пузырьки… Весь алкоголь в тебе всколыхнули. — И потом добавила критически: Ну ты и дура, Криська.
— Замолчи… — простонала Кристина, размазывая по лицу кока-колу. — Отстань.
— Фу, какая ты вульгарная. На полусогнутых.
Тебя бы сейчас увидел твой Пономарев… А вот и он. Как кстати… Пономарев! Эй! Мы тут тебя с Кристиной ждем. Все говорим — если бы Пономарев увидел, если бы Пономарев увидел.
А вот и ты!
Пономарев эффектно сплюнул и тяжелой походкой направился к кустам, из которых выглядывали девчонки.
— Чего вы здесь сидите-то? Лучше места не нашли? А тебе Криська, вообще, щас в глаз дам, поняла? Полчаса ищу.
— Что за пугалки бандитские? Не понимаю!
Не фиг время засекать, когда любимая в кусты отходит. Естественная надобность. А ты сразу в глаз. Репутация у тебя какая-то, Пономарев, подмаченная.
— Не-е, Криська, подкаченная. Он не мачо, он качо. И это принципиально!
— Да какой качо… Мачок просто. Русская версия.
— Но-но, утихомирься. — Пономарев растопырил пальцы в национальном рогатом жесте и поднес их к Кристининым глазам.
— Чего ты мне туг козу делаешь, Пономарев?! Она звонко треснула его по пальцам. Пономарев в замешательстве почесал за ухом и не ко времени призадумался, отчего лоб у него сократился до двух сантиметров в ширину.
— Не морщи лоб, — машинально сказала Кристина, как всегда говорила всем в таких случаях.
— Мнда… Морщины мыслителя тебе явно не к лицу, — добавила Саня.
— Прикалывай трамвай на поворотах, — огрызнулся Пономарев, по-самбистски припадая всей тяжестью на каждую ногу.
— Да иди ты… Лучше скажи, куда наши подевались. — Саня озиралась по сторонам.
— Ага… Я-то пойду… Только вот без меня вам только по домам баиньки. Так что ведите себя скромнее, барышни, тогда дорогу покажу.
Девчонки чуть отстали. Многозначительно переглянулись за спиной Пономарева. Кристина махнула рукой и шепнула:
— Да не обращай ты внимания. Позанудствует — перестанет.
Саня пожала плечами и ответила, явно кому-то подражая:
— Мне-то что… А вам с этим жить!
Пономарев обернулся, подозрительно на них глянул. И кивая головой, как будто бы насквозь их видит, прогнусавил:
— Ой, ой, ой… А то, вы думаете, я ничего не слышу. Стыдно, батенька.
— Где ты здесь батеньку увидел? Это ты у нас скоро батенькой станешь, правда, Криська?
— Что, дура, что ли? — быстро сказала Кристина и сделала большие глаза. — Он таких шуток не понимает.
— В каждой шутке есть доля правды… — неожиданно по-философски отнесся к этому Пономарев. — Как говорится, от сумы и от тюрьмы…
— Да? Это как это? — подчеркнуто заинтересованно сказала Кристина.
— А так, Крысеныш! — Он обнял ее за шею и, по борцовской привычке, произвел фиксированный захват. И не обращая внимания на сдавленные протесты Кристины, подволакивающей ноги, продолжал:
— Ни один мужчина не может однозначно утверждать, что детей у него нет.
Пономарев сказал это и, отметив мудрость своего изречения поднятием вверх указательного пальца, чуть ослабил хватку.
— Чего ты сказал? Это кто это тут у нас бесконтрольно размножается? — Кристина побежала за ним, а он припустил от нее, гогоча, как слон. Саня шла сзади и смотрела на них мудро, как мать.
— Мне бы ваши проблемы, — проговорила она чуть слышно. Вдохнула свежий, пахнущий сиренью воздух и стала разглядывать небо и палевые, виртуозно уработанные облачка.
Пономарев прыгнул первым. А потом протянул обеим девчонкам руки. Все получилось просто. И никакого экстрима.
Было часов пять утра. Их класс уже вернулся из заплыва до Ладоги и обратно. По дороге на теплоходике была станцована сотня медляков, выпито из пластмассовых стаканчиков море «отвертки». Все эмоции были растрачены. Все общие воспоминания перебраны. Выжатые как лимоны и даже, кажется, постаревшие за эту безумную ночь, все они, наконец, распрощались друг с другом, обнимаясь и целуясь на манер американских тинейджерских сериалов.
И только самые неразлучные все еще никак не хотели расходиться.
Теперь все они умещались на скамейке, сокрытой от посторонних глаз густыми кустами.
Да никаких посторонних глаз, вроде бы, и не было. И как это только им пришла в голову такая чудесная мысль — забраться в закрытый на ночь Летний сад?
Скамейка была использована максимально практично. Сидели и на спинке, и внизу. А Пономарев еще и усадил себе на колени Кристину.
— А я уеду. Послезавтра. Завтра спать буду весь день. Ни за что не останусь в городе. Что лето-то пропускать? Год впереди тяжелый. Буду на даче готовиться. Утречком часиков в шесть буду вставать. Сначала в озере купаться. Потом бегать в лесу. А потом уже — заниматься.
Я пока к этим, к школьным, экзаменам готовилась, на два килограмма потолстела. И окно не открыть — такое душилово на Московском.
Кошмар.
— А у меня хорошо. Перед окнами сирень.
Трава по пояс. Первый этаж. Если руки домиком сделать, то кажется, что на даче.
— А руки-то зачем домиком делать. Крыша, что ли?
— Да нет. Просто чтоб дома вокруг не видны были.
— А ты куда будешь поступать?
— В медицинский.
— Да ну… Гадость какая. И платят мало.
— Ад почему гадость-то? Небось, сам, когда болеешь, врачей вызываешь, а не электриков.
— А я, блин, все думаю, что это за маршрутов такая по городу ездит — «ноль-три»? Никак маршрут не просчитать. То там, то здесь.
— Я на «скорой,» не хочу. Собачья работа.
Я на третьем курсе специализацию возьму. Пластическим хирургом стану.
— К тому времени все мы хорошенько поистаскаемся. И все к тебе придем делать подтяжку, — оптимистично сказал Пономарев, придирчиво оглядывая Кристину. — Некоторым, кстати, я бы уже рекомендовал.
— Тебе, Пономарев, как убогому, все сделают первому и бесплатно, — сказала Саня. — На твоей морде Оля как раз руку и набьет. Будешь служить науке.
— Нет, Саня, — серьезно ответила Кристина. Я против экспериментов на животных.
Они засмеялись. А Пономарев оскорбленно передернул плечами и стал смотреть в сторону.
— Хм, Пономарев, держись. Во попал… — проявил мужскую солидарность коротышка Парецкий. — На свадьбу-то нас пригласить не забудете?
— Если она состоится, конечно. — Кристина взбалмошно вскинула бровь.
— Да куды ты денесся! — Парецкий доброжелательно похлопал ее по плечу. — А я всем вам свадебный подарок хоть сейчас могу сделать.
Хотите? Неизвестно еще, когда увидимся. И увидимся ли вообще…
— Чего так пессимистично, Максик? Проблемы с братвой? Так ты только скажи…
— Пока нет. Тьфу, тьфу, тьфу. Просто я, может, уеду. А потом, может, и не вернусь. Не знаю пока.
— Ну, а подарок-то у тебя всем нам где? Хорошенькая Нина пригнулась и стала нарочито осматривать Парецкого с ног до головы.
— Все материальные ценности здесь. — И он указал себе в лоб.
— Удобно, — согласилась Нина. — А сигнализация есть?
— Все есть, Нинель. Ну, в общем, я, как потомственный владелец игорного бизнеса, раскрываю фамильный секрет. Только для вас и только раз в жизни. Как выиграть в казино!
Идите, выигрывайте, покупайте себе подарки.
И вспоминайте Максика Парецкого.
— Что за уголовные сантименты. Макс? — подозрительно спросила Саня. — Смотреть не хочется…
— Просто я вас всех, гадов, оказывается, люблю. Никогда бы не подумал…
— Мамаша, не отвлекайтесь! — противным голосом проговорил Пономарев. — Как в казиното выиграть? Ближе к делу!
— Существует система. Она работает, если у тебя есть тысяча долларов и ты допускаешь мысль, что можешь проиграть. Но проиграешь вряд ли… Это уже доказано. Фишка в том, что ставить ты должен все время на черное. Не метаться. Первая ставка — сотня. Проиграл ставишь двести. Если выигрываешь, то покрываешь первый проигрыш. Если проигрываешь во второй раз, ставишь триста. Есть еще один маленький нюанс. Но это только по секрету. Он чуть нагнулся к ним, и все головы сблизились, чтобы услышать самое главное условие.
Он что-то сказал совсем тихо. А потом распрямился и сказал уже обычным голосом, в котором слышались интонации человека, который знает гораздо больше, чем говорит:
— В общем, не бывает так, чтоб ни разу не выпало черное.
Ставку все время увеличиваешь. Ну, пока всю тыщу не продуешь. А потом поворачиваешься, уходишь и покупаешь себе свадебный подарок от Парецкого.
— А можно я куплю себе свадебный подарок от Диора, а не от Парецкого? — спросила Кристина.
— Да подожди, Криська, — отмахнулись от нее. Что, правда, что ли, Макс? Работает?
— Спрашиваешь… Папаша мой на этом собаку съел. Он так себе стартовый капитал заработал.
Он свое казино открыл на деньги, выигранные у конкурента. Можете не верить. Ваше право.
— Жаль, мне не пригодится, — спокойно сказала Саня, глядя вверх, на листья деревьев. Я замуж никогда не выйду.
— Чего это ты, Сашка? Кто бы говорил, вообще… — возмутилась Ольга, с негодованием на нее глядя. А потом обратилась к Максу:
— А я верю. Спасибо тебе, Максик. Дай я тебя поцелую. Я себе тоже так заработаю на собственную клинику.
— Я бы на твоем месте ограничилась пока что взяткой приемной комиссии в институте.
— А что, тысяча на раскачку у тебя уже есть? с интересом спросила Нина. И крикнула, не оборачиваясь:
— Послушай, Вовк! Вы тут такое пропустили с вашей лирикой!
Ей не ответили.
Сима Иванцова и Вова Вертлиб стояли в десяти шагах от скамейки. Под кленом. Их не беспокоили. Нина посмотрела и махнула рукой.
— Нехай наговорятся, — и добавила:
— В последний раз.
— Да? Ну ты даешь… Не боишься?
— Да чего бояться-то? Нет. Я для него все равно, что дрессировщица. А он кобель. Так что ж ему, с сучкой не дам понюхаться, что ли?
— Это еще большой вопрос, Нинель, кто из вас сучка… — вполголоса попытался урезонить ее Макс. — Я бы воздержался от аналогий.
— Вот и воздержись. Воздержание облагораживает, — отрезала Нина.
Вертлиб смотрел на нее с сожалением. Она тоньше, возвышенней и ближе ему, чем Нина.
Но лучше им расстаться на выпускном и писать друг Другу длинные письма по электронной почте. Ведь все равно они с Ниной уедут отсюда в Америку. У Нины там родственники. Может быть, когда-нибудь, совершенно неожиданно для себя и Нины, он все-таки создаст что-то гениальное, а не просто торговые комплексы, о перспективности которых все время говорит Нина. И тогда ему не стыдно будет вернуться.
Но только он об этом подумал, как опять стало тяжело на душе от предчувствия того усилия, которое надо будет совершить.
У Симы была особая манера говорить. И она всегда вызывала в нем противоречивые чувства.
Когда они были наедине, он не обращал на это внимания. Но когда появлялся кто-то третий, ему становилось неудобно. А неудобство он ощущал кожей. Его просто ломало. Она говорила, как будто читала нараспев стихи, как поэтесса в экстазе.
Белла Ахмадулина. И концы ее фраз зависали с не правдоподобной интонацией, как пророчества Кассандры. Эта манера проявлялась только тогда, когда она говорила о сокровенном — своем или Володькином. А в остальном она была совершенно нормальной. Веселой и компанейской. И даже следа этой распевности не прослеживалось.
— Я не понимаю, Володька. Как же ты собираешься жизнь провести с человеком, который тебя абсолютно не понимает? Мне кажется, это так ясно. Ведь она же о тебе ничего не знает. И мне это так странно. — Сима говорила убежденно, но при этом у нее временами пропадал голос, потому что обида сжимала горло. И чуть странно двигались бледные тонкие губы. Их сводило. И только усилием воли она не позволяла им расползтись уголками книзу. — Мне казалось, что вот мы-то как раз с тобой прекрасно понимаем друг друга.
Столько сил было потрачено, ты же не мог этого забыть, на то, чтобы сверить все наши слова, что это значит вот это. А когда ты говоришь, что не знаешь, это просто значит, что ты в этот момент не хочешь разговаривать. Столько мелочей. Целый язык разработан. И он, оказывается, тебе не нужен. Мне кажется, ты сам не понимаешь, что так ты угробишь свою жизнь. Просто угробишь…
Будешь есть, спать и работать в каком-нибудь американском офисе. Тоска…
— Ну, до американского офиса еще столько всего надо сделать… Сим… Все не так. Ты говоришь, что она меня не понимает. А мне не надо, чтобы она меня понимала. Мне трудно объяснить… Ну, это… Не знаю… Она делает меня… Ну, вот как хочешь к этому относись, но она делает меня нормальным человеком. Ты делаешь меня больным! Ну не смотри на меня так, Симка! Ну, мы же договаривались — только правду. Только тебе. Я общаюсь с ней совершенно не на том языке. Не так, как мы с тобой… Но… Мне странно. Я только недавно понял — ты холишь во мне те черты, которые сам я в себе ненавижу… Мы не смогли бы жить вместе. Точно тебе говорю.
— Я делаю тебя больным? — она задохнулась.
Но никаких слез себе не позволила. Ей все казалось, что сейчас она, как всегда, его уговорит.
Достучится до его сердца. — Я просто люблю твой талант, верю в него и не хочу, чтобы ты стал конформистом. Не хочу, чтобы ты подстраивал свой дар под низкопробный спрос. А она именно к этому тебя приведет. Мне больно смотреть, как она отмахивается от тебя именно тогда, когда ты говоришь особенные вещи. Она же примитивная. И тебя хочет обрезать под трафарет. Долой все лишнее, что ей не нужно. И ты на это согласен? Скажи мне. Да? Ты согласен?
— Она не примитивная. Зря ты так. Ты ее совсем не знаешь. Просто она твердо стоит на земле. И она знает, как надо. Она знает дорогу в лабиринте. А я могу ходить по нему сто лет.
И кругом одни тупики. И потом… Мне так легче. Рядом с ней я нормален и здоров. И не впадаю в депрессию. Она вообще говорит, что у меня нет никакого таланта. А просто способности, которые надо использовать.
— А я считаю, что у тебя талант. Эти твои идеи про природный город, про дома-норки и гнезда. Это так трогательно! Так пронзительно!
А этого ничего не будет, если она будет давить.
А депрессии… Знаешь, это просто признак таланта. У людей примитивных депрессий не бывает. Им все хорошо. Все нравится. Так что, Володька, это просто груз таланта. Понимаешь?
Ты ощущаешь за него ответственность. Так и должно быть. А она с тебя эту ответственность снимает. Конечно, так легче. Но это неверный путь, какой-то порочный. Все равно, что совесть жидким азотом изводить, чтоб не беспокоила.
— Ну, Сим… Знаешь… Любовь тоже по-разному проявляется. Тебе нравится, когда я мучаюсь. А ей нравится, когда я не мучаюсь. И я выбираю второй вариант. Это если честно. Как мы и договаривались.
Он говорил нехотя, морщась. Депрессии все равно были его постоянными спутниками. И даже общение со здоровой и простой Ниной его не вылечило. Он мучился оттого, что все вокруг горчило. И его уже сейчас, на самом восходе самостоятельной жизни, удручала необходимость борьбы. Ведь даже простая работа на результат казалась ему борьбой. А он был не борец.
— И потом, ты только представь — ты от меня все время ждешь чего-то гениального. А если я не смогу? Как мне жить рядом с тобой и знать, что я не оправдал твоих ожиданий. Это — постоянный комплекс вины. Все деньги на психоаналитика уходить будут, — попытался он пошутить. И добавил как-то уж очень обреченно: А она ничего от меня не ждет.
— Не знаю… — Сима как будто бы начала какой-то высокопарный стих. — Так не должно быть. Не знаю, Володя. Но если ты считаешь, что так тебе лучше… Хорошо. Пусть. Забудем.
Но знай, что ты всегда сможешь прийти ко мне. И я пойму тебя.
Володе казалось, что он даже ощущает ритм выдаваемых ею строк. «Хорошо. Пусть. Забудем». Жаль, что у нее в характере совсем нет цинизма. В жизни без него так сложно, когда все вот так, «взаправду». То ли дело Нина.
— Вовк! — позвала Нина, не оборачиваясь. Вовк, иди к нам! Чего ты так долго? Я уже тут замерзла без тебя.
— Пойдем! — он тронул Симу за плечо. — Нас уже зовут, неудобно…
— Это тебя зовут. Ты иди. Мне надо сейчас побыть одной. — И она улыбнулась ему вымученной и жалкой улыбкой, скрывая готовые вскипеть слезы. Шантажировать мужчин она категорически не умела.
— Ладно… Я пойду… Ты давай…
Он пошел к скамейке, обсаженной сверху донизу бывшими одноклассниками. И, как всегда, возвращаясь от Симы к Нине, словно оборотень, почувствовал болезненное перерождение.
То клыки прорезались, то убирались…
А Сима осталась стоять у клена. Вздохнула.
И поняла, что не хочет возвращаться ко всем.
Ни сейчас. Ни позже. Не хочет видеть самодовольное личико хорошенькой Нины, не хочет страдать от грубого лексикона мальчишек и девчонок. Зачем здесь, в таком месте, говорить такие пустые слова?..
Она медленно пошла по аллее, дотрагиваясь руками до гладких мраморных тумб. Ее никто не окликнул.
И кто это назвал ночь белой? Совсем она не белая. Вон как вокруг темно. Ветви деревьев сплелись в вышине, и весь сад был как будто под крышей. И только белые статуи маячили вдалеке, как привидения.
Ее манил сумрак аллеи. Ей вообще захотелось подняться к ближайшей мраморной статуе и безмятежно окаменеть с ней в обнимку на долгие века. Или до тех пор, пока Вова Вертлиб не вернется из своей Америки и не расскажет ей о том, что построил в центре Нью-Йорка гениальное архитектурное сооружение.
А пока ведь все равно ждать. Так какая разница где: на факультете культурологии или в обнимку с холодным камнем? А зимой их закроют зеленым ящичком. И замороженная Сима будет стоять и ждать весны. «А они ведь такие же несчастные, как я», — подумала она вдруг с удивлением. Подошла к трагической женской фигуре, встала на железную трубу газонной ограды, схватилась за мраморный посох и поставила колено рядом с босыми ногами статуи.
А когда встала рядом с ней в полный свой маленький росточек, то замерла…
— Ой, ребята! Идите скорей сюда! Что я тут нашла, вы только посмотрите! Эй! Слышите меня! Алло!
На каменном пальце у статуи посверкивал удивительной красоты старинный перстень с черным, выпуклым, как глаз араба, камнем. Сима просто не поверила своим глазам. Она прикоснулась к перстню и попыталась снять. Но в этот момент ей показалось, что статуя резко покачнулась. Она взвизгнула, потеряла равновесие и спрыгнула вниз, упав на колено и запачкав белые брюки песком.
К ней уже деревянными шагами приближались потрепанные бесконечной ночью друзья.
— Чего у тебя тут, Серафима?
Она горящими глазами посмотрела на одноклассников.
— Смотрите, что нашла… — она показала на статую.
— Стоит статуя в лучах заката, — тупо отозвался Пономарев. — Да.
— Ну, на руки-то внимание обратите.
— Руки, как руки. Вот пальчик один отломан когда-то был. Надставили. Ну и что такого? Мы бежали, думали, тебя насилуют. Посмотреть хотели…
— Как что? А перстень какой красивый! — удивилась их равнодушию Сима.
— Какой перстень? Нет тут никакого перстня.
Ну, ты напилась, Серафима! Во даешь! — с восхищением посмотрел на нее Парецкий.
— Что значит нет? А это что? — Сима взяла ветку, указала ею на перстень и торжественно оглянулась.
На нее смотрели с недоумением.
— Нет, Симочка, ты не напилась. Ты, скорее всего, обкурилась. И капитально, — обходя ее по кругу и разглядывая с любопытством, проговорила Нина.
— А я вижу! — вдруг раздался позади них голос Сани. — Вот же оно, кольцо!
— Да где?! С ума вы, что ли, все посходили!
Саня подбежала к статуе, ловко забралась и стала снимать перстень с пальца. Но в этот момент кто-то из девчонок громко завизжал. Стало как будто темнее. Саня оглянулась и готова была потом поклясться, что увидела позади, на аллее, какую-то рябь и промелькнувшее, как рыба на мелководье, чье-то лицо и длинный силуэт.
Перехватив ее остановившийся взгляд, назад тут же обернулись и все остальные.
Через минуту они, как рекордсмены мира, один за другим перелетали через ограду и летели без оглядки вон из сада.
Наступал рассвет. Но утро огибало Летний сад, как остров. В нем, казалось, с восходом стало только темнее.
Была она какого-то неприлично телесного цвета, как бюстгальтер отечественного производства.
На фоне поросячьего неба все еще по ночному темнели кроны деревьев. С одной стороны расстилалось Марсово поле. С другой — Летний сад.
Совиные глаза светофоров подмигивали желтым.
Под громадным рекламным плакатом прохладительного напитка шевелились кусты.
— Тебя не было тогда. Ты вышла куда-то. Ты бы видела, как он на нее смотрел. На эту рекламу. А потом на всех нас. А потом на весь зал как заорал — да здесь, типа, приглашать-то некого! Где девки-то?
Уродище… Я еле удержалась, чтоб не накатить на него. Деньги только зря потратили. — Мелированная в честь окончания школы Кристина взмахнула розовой юбкой и выбралась из кустов. — Че ты думаешь, он понял, что это намек?
Ни фига. Ты прикинь — как с гуся вода. Лаже не сомневается, что это приз такой мы ему придумали, как секс-символу школы.
— Да чего ты переживаешь. Ему надо было на выпускной не резиновую бабу дарить, а плакат этот рекламный в полный рост вырезать и на картон наклеить, раз он от него так тащится. Изящная Саня в голубеньком брючном костюмчике появилась в зарослях, разводя ветки руками. — Толщина пять миллиметров. Доска и два соска, как он и любит.
— И ноги не раздвигаются, — сказала Кристина без лишних сомнений. И отставив руку, как пафосный горнист, поднесла к губам бутылку кока-колы. — Не переживай. Мы — лучше!
Саня, прищурившись, смерила подругу взглядом. Нет, сама-то она на рекламную девушку не тянула, как ни крути.
— Ну, в общем, то, что у тебя ноги раздвигаются — это твое неоспоримое преимущество перед рекламным плакатом.
— Ага… У тебя зато срослись… — вяло парировала Кристина, внимательно глядя на плакат. Почему-то они такие блестящие всегда. Потные, наверно? Я поняла, Сашка, потеть — это стильно.
— А ты, Крися, когда потная, совсем что-то мне не нравишься.
Кристина прыснула, светло-коричневая пена брызнула из бутылки прямо на ее розовую юбку.
Она сложилась пополам и от смеха пошла на полусогнутых, поливая висящий на шнурке мобильник.
— Я же говорила, что надо было брать без газа. Здоровый образ жизни, он и после водки здоровый. А то посмотри на себя — жуть-то какая. Это все пузырьки… Весь алкоголь в тебе всколыхнули. — И потом добавила критически: Ну ты и дура, Криська.
— Замолчи… — простонала Кристина, размазывая по лицу кока-колу. — Отстань.
— Фу, какая ты вульгарная. На полусогнутых.
Тебя бы сейчас увидел твой Пономарев… А вот и он. Как кстати… Пономарев! Эй! Мы тут тебя с Кристиной ждем. Все говорим — если бы Пономарев увидел, если бы Пономарев увидел.
А вот и ты!
Пономарев эффектно сплюнул и тяжелой походкой направился к кустам, из которых выглядывали девчонки.
— Чего вы здесь сидите-то? Лучше места не нашли? А тебе Криська, вообще, щас в глаз дам, поняла? Полчаса ищу.
— Что за пугалки бандитские? Не понимаю!
Не фиг время засекать, когда любимая в кусты отходит. Естественная надобность. А ты сразу в глаз. Репутация у тебя какая-то, Пономарев, подмаченная.
— Не-е, Криська, подкаченная. Он не мачо, он качо. И это принципиально!
— Да какой качо… Мачок просто. Русская версия.
— Но-но, утихомирься. — Пономарев растопырил пальцы в национальном рогатом жесте и поднес их к Кристининым глазам.
— Чего ты мне туг козу делаешь, Пономарев?! Она звонко треснула его по пальцам. Пономарев в замешательстве почесал за ухом и не ко времени призадумался, отчего лоб у него сократился до двух сантиметров в ширину.
— Не морщи лоб, — машинально сказала Кристина, как всегда говорила всем в таких случаях.
— Мнда… Морщины мыслителя тебе явно не к лицу, — добавила Саня.
— Прикалывай трамвай на поворотах, — огрызнулся Пономарев, по-самбистски припадая всей тяжестью на каждую ногу.
— Да иди ты… Лучше скажи, куда наши подевались. — Саня озиралась по сторонам.
— Ага… Я-то пойду… Только вот без меня вам только по домам баиньки. Так что ведите себя скромнее, барышни, тогда дорогу покажу.
Девчонки чуть отстали. Многозначительно переглянулись за спиной Пономарева. Кристина махнула рукой и шепнула:
— Да не обращай ты внимания. Позанудствует — перестанет.
Саня пожала плечами и ответила, явно кому-то подражая:
— Мне-то что… А вам с этим жить!
Пономарев обернулся, подозрительно на них глянул. И кивая головой, как будто бы насквозь их видит, прогнусавил:
— Ой, ой, ой… А то, вы думаете, я ничего не слышу. Стыдно, батенька.
— Где ты здесь батеньку увидел? Это ты у нас скоро батенькой станешь, правда, Криська?
— Что, дура, что ли? — быстро сказала Кристина и сделала большие глаза. — Он таких шуток не понимает.
— В каждой шутке есть доля правды… — неожиданно по-философски отнесся к этому Пономарев. — Как говорится, от сумы и от тюрьмы…
— Да? Это как это? — подчеркнуто заинтересованно сказала Кристина.
— А так, Крысеныш! — Он обнял ее за шею и, по борцовской привычке, произвел фиксированный захват. И не обращая внимания на сдавленные протесты Кристины, подволакивающей ноги, продолжал:
— Ни один мужчина не может однозначно утверждать, что детей у него нет.
Пономарев сказал это и, отметив мудрость своего изречения поднятием вверх указательного пальца, чуть ослабил хватку.
— Чего ты сказал? Это кто это тут у нас бесконтрольно размножается? — Кристина побежала за ним, а он припустил от нее, гогоча, как слон. Саня шла сзади и смотрела на них мудро, как мать.
— Мне бы ваши проблемы, — проговорила она чуть слышно. Вдохнула свежий, пахнущий сиренью воздух и стала разглядывать небо и палевые, виртуозно уработанные облачка.
* * *
Пономарев, наконец, перелез через ограду Летнего сада. Там, напротив Михайловского замка, есть чудесный лаз в сад. Возле самой границы решетки и перил моста через Фонтанку. Надо только набраться смелости и сделать один небольшой шаг наискосок — с перил над водой прямо на мягкую траву.Пономарев прыгнул первым. А потом протянул обеим девчонкам руки. Все получилось просто. И никакого экстрима.
Было часов пять утра. Их класс уже вернулся из заплыва до Ладоги и обратно. По дороге на теплоходике была станцована сотня медляков, выпито из пластмассовых стаканчиков море «отвертки». Все эмоции были растрачены. Все общие воспоминания перебраны. Выжатые как лимоны и даже, кажется, постаревшие за эту безумную ночь, все они, наконец, распрощались друг с другом, обнимаясь и целуясь на манер американских тинейджерских сериалов.
И только самые неразлучные все еще никак не хотели расходиться.
Теперь все они умещались на скамейке, сокрытой от посторонних глаз густыми кустами.
Да никаких посторонних глаз, вроде бы, и не было. И как это только им пришла в голову такая чудесная мысль — забраться в закрытый на ночь Летний сад?
Скамейка была использована максимально практично. Сидели и на спинке, и внизу. А Пономарев еще и усадил себе на колени Кристину.
— А я уеду. Послезавтра. Завтра спать буду весь день. Ни за что не останусь в городе. Что лето-то пропускать? Год впереди тяжелый. Буду на даче готовиться. Утречком часиков в шесть буду вставать. Сначала в озере купаться. Потом бегать в лесу. А потом уже — заниматься.
Я пока к этим, к школьным, экзаменам готовилась, на два килограмма потолстела. И окно не открыть — такое душилово на Московском.
Кошмар.
— А у меня хорошо. Перед окнами сирень.
Трава по пояс. Первый этаж. Если руки домиком сделать, то кажется, что на даче.
— А руки-то зачем домиком делать. Крыша, что ли?
— Да нет. Просто чтоб дома вокруг не видны были.
— А ты куда будешь поступать?
— В медицинский.
— Да ну… Гадость какая. И платят мало.
— Ад почему гадость-то? Небось, сам, когда болеешь, врачей вызываешь, а не электриков.
— А я, блин, все думаю, что это за маршрутов такая по городу ездит — «ноль-три»? Никак маршрут не просчитать. То там, то здесь.
— Я на «скорой,» не хочу. Собачья работа.
Я на третьем курсе специализацию возьму. Пластическим хирургом стану.
— К тому времени все мы хорошенько поистаскаемся. И все к тебе придем делать подтяжку, — оптимистично сказал Пономарев, придирчиво оглядывая Кристину. — Некоторым, кстати, я бы уже рекомендовал.
— Тебе, Пономарев, как убогому, все сделают первому и бесплатно, — сказала Саня. — На твоей морде Оля как раз руку и набьет. Будешь служить науке.
— Нет, Саня, — серьезно ответила Кристина. Я против экспериментов на животных.
Они засмеялись. А Пономарев оскорбленно передернул плечами и стал смотреть в сторону.
— Хм, Пономарев, держись. Во попал… — проявил мужскую солидарность коротышка Парецкий. — На свадьбу-то нас пригласить не забудете?
— Если она состоится, конечно. — Кристина взбалмошно вскинула бровь.
— Да куды ты денесся! — Парецкий доброжелательно похлопал ее по плечу. — А я всем вам свадебный подарок хоть сейчас могу сделать.
Хотите? Неизвестно еще, когда увидимся. И увидимся ли вообще…
— Чего так пессимистично, Максик? Проблемы с братвой? Так ты только скажи…
— Пока нет. Тьфу, тьфу, тьфу. Просто я, может, уеду. А потом, может, и не вернусь. Не знаю пока.
— Ну, а подарок-то у тебя всем нам где? Хорошенькая Нина пригнулась и стала нарочито осматривать Парецкого с ног до головы.
— Все материальные ценности здесь. — И он указал себе в лоб.
— Удобно, — согласилась Нина. — А сигнализация есть?
— Все есть, Нинель. Ну, в общем, я, как потомственный владелец игорного бизнеса, раскрываю фамильный секрет. Только для вас и только раз в жизни. Как выиграть в казино!
Идите, выигрывайте, покупайте себе подарки.
И вспоминайте Максика Парецкого.
— Что за уголовные сантименты. Макс? — подозрительно спросила Саня. — Смотреть не хочется…
— Просто я вас всех, гадов, оказывается, люблю. Никогда бы не подумал…
— Мамаша, не отвлекайтесь! — противным голосом проговорил Пономарев. — Как в казиното выиграть? Ближе к делу!
— Существует система. Она работает, если у тебя есть тысяча долларов и ты допускаешь мысль, что можешь проиграть. Но проиграешь вряд ли… Это уже доказано. Фишка в том, что ставить ты должен все время на черное. Не метаться. Первая ставка — сотня. Проиграл ставишь двести. Если выигрываешь, то покрываешь первый проигрыш. Если проигрываешь во второй раз, ставишь триста. Есть еще один маленький нюанс. Но это только по секрету. Он чуть нагнулся к ним, и все головы сблизились, чтобы услышать самое главное условие.
Он что-то сказал совсем тихо. А потом распрямился и сказал уже обычным голосом, в котором слышались интонации человека, который знает гораздо больше, чем говорит:
— В общем, не бывает так, чтоб ни разу не выпало черное.
Ставку все время увеличиваешь. Ну, пока всю тыщу не продуешь. А потом поворачиваешься, уходишь и покупаешь себе свадебный подарок от Парецкого.
— А можно я куплю себе свадебный подарок от Диора, а не от Парецкого? — спросила Кристина.
— Да подожди, Криська, — отмахнулись от нее. Что, правда, что ли, Макс? Работает?
— Спрашиваешь… Папаша мой на этом собаку съел. Он так себе стартовый капитал заработал.
Он свое казино открыл на деньги, выигранные у конкурента. Можете не верить. Ваше право.
— Жаль, мне не пригодится, — спокойно сказала Саня, глядя вверх, на листья деревьев. Я замуж никогда не выйду.
— Чего это ты, Сашка? Кто бы говорил, вообще… — возмутилась Ольга, с негодованием на нее глядя. А потом обратилась к Максу:
— А я верю. Спасибо тебе, Максик. Дай я тебя поцелую. Я себе тоже так заработаю на собственную клинику.
— Я бы на твоем месте ограничилась пока что взяткой приемной комиссии в институте.
— А что, тысяча на раскачку у тебя уже есть? с интересом спросила Нина. И крикнула, не оборачиваясь:
— Послушай, Вовк! Вы тут такое пропустили с вашей лирикой!
Ей не ответили.
Сима Иванцова и Вова Вертлиб стояли в десяти шагах от скамейки. Под кленом. Их не беспокоили. Нина посмотрела и махнула рукой.
— Нехай наговорятся, — и добавила:
— В последний раз.
— Да? Ну ты даешь… Не боишься?
— Да чего бояться-то? Нет. Я для него все равно, что дрессировщица. А он кобель. Так что ж ему, с сучкой не дам понюхаться, что ли?
— Это еще большой вопрос, Нинель, кто из вас сучка… — вполголоса попытался урезонить ее Макс. — Я бы воздержался от аналогий.
— Вот и воздержись. Воздержание облагораживает, — отрезала Нина.
* * *
Невысокая плотненькая Симочка смотрела на черную кору клена и сосредоточенно отрывала от нее кусочки. Глаза у нее были, как зеленые виноградины, в абсолютно прямых черных ресницах с пшеничными наконечниками. И все у нее было таким же прямолинейным, как стрельчатые ресницы — мысли, стремление к правде, жизненные идеалы и бестактные слова.Вертлиб смотрел на нее с сожалением. Она тоньше, возвышенней и ближе ему, чем Нина.
Но лучше им расстаться на выпускном и писать друг Другу длинные письма по электронной почте. Ведь все равно они с Ниной уедут отсюда в Америку. У Нины там родственники. Может быть, когда-нибудь, совершенно неожиданно для себя и Нины, он все-таки создаст что-то гениальное, а не просто торговые комплексы, о перспективности которых все время говорит Нина. И тогда ему не стыдно будет вернуться.
Но только он об этом подумал, как опять стало тяжело на душе от предчувствия того усилия, которое надо будет совершить.
У Симы была особая манера говорить. И она всегда вызывала в нем противоречивые чувства.
Когда они были наедине, он не обращал на это внимания. Но когда появлялся кто-то третий, ему становилось неудобно. А неудобство он ощущал кожей. Его просто ломало. Она говорила, как будто читала нараспев стихи, как поэтесса в экстазе.
Белла Ахмадулина. И концы ее фраз зависали с не правдоподобной интонацией, как пророчества Кассандры. Эта манера проявлялась только тогда, когда она говорила о сокровенном — своем или Володькином. А в остальном она была совершенно нормальной. Веселой и компанейской. И даже следа этой распевности не прослеживалось.
— Я не понимаю, Володька. Как же ты собираешься жизнь провести с человеком, который тебя абсолютно не понимает? Мне кажется, это так ясно. Ведь она же о тебе ничего не знает. И мне это так странно. — Сима говорила убежденно, но при этом у нее временами пропадал голос, потому что обида сжимала горло. И чуть странно двигались бледные тонкие губы. Их сводило. И только усилием воли она не позволяла им расползтись уголками книзу. — Мне казалось, что вот мы-то как раз с тобой прекрасно понимаем друг друга.
Столько сил было потрачено, ты же не мог этого забыть, на то, чтобы сверить все наши слова, что это значит вот это. А когда ты говоришь, что не знаешь, это просто значит, что ты в этот момент не хочешь разговаривать. Столько мелочей. Целый язык разработан. И он, оказывается, тебе не нужен. Мне кажется, ты сам не понимаешь, что так ты угробишь свою жизнь. Просто угробишь…
Будешь есть, спать и работать в каком-нибудь американском офисе. Тоска…
— Ну, до американского офиса еще столько всего надо сделать… Сим… Все не так. Ты говоришь, что она меня не понимает. А мне не надо, чтобы она меня понимала. Мне трудно объяснить… Ну, это… Не знаю… Она делает меня… Ну, вот как хочешь к этому относись, но она делает меня нормальным человеком. Ты делаешь меня больным! Ну не смотри на меня так, Симка! Ну, мы же договаривались — только правду. Только тебе. Я общаюсь с ней совершенно не на том языке. Не так, как мы с тобой… Но… Мне странно. Я только недавно понял — ты холишь во мне те черты, которые сам я в себе ненавижу… Мы не смогли бы жить вместе. Точно тебе говорю.
— Я делаю тебя больным? — она задохнулась.
Но никаких слез себе не позволила. Ей все казалось, что сейчас она, как всегда, его уговорит.
Достучится до его сердца. — Я просто люблю твой талант, верю в него и не хочу, чтобы ты стал конформистом. Не хочу, чтобы ты подстраивал свой дар под низкопробный спрос. А она именно к этому тебя приведет. Мне больно смотреть, как она отмахивается от тебя именно тогда, когда ты говоришь особенные вещи. Она же примитивная. И тебя хочет обрезать под трафарет. Долой все лишнее, что ей не нужно. И ты на это согласен? Скажи мне. Да? Ты согласен?
— Она не примитивная. Зря ты так. Ты ее совсем не знаешь. Просто она твердо стоит на земле. И она знает, как надо. Она знает дорогу в лабиринте. А я могу ходить по нему сто лет.
И кругом одни тупики. И потом… Мне так легче. Рядом с ней я нормален и здоров. И не впадаю в депрессию. Она вообще говорит, что у меня нет никакого таланта. А просто способности, которые надо использовать.
— А я считаю, что у тебя талант. Эти твои идеи про природный город, про дома-норки и гнезда. Это так трогательно! Так пронзительно!
А этого ничего не будет, если она будет давить.
А депрессии… Знаешь, это просто признак таланта. У людей примитивных депрессий не бывает. Им все хорошо. Все нравится. Так что, Володька, это просто груз таланта. Понимаешь?
Ты ощущаешь за него ответственность. Так и должно быть. А она с тебя эту ответственность снимает. Конечно, так легче. Но это неверный путь, какой-то порочный. Все равно, что совесть жидким азотом изводить, чтоб не беспокоила.
— Ну, Сим… Знаешь… Любовь тоже по-разному проявляется. Тебе нравится, когда я мучаюсь. А ей нравится, когда я не мучаюсь. И я выбираю второй вариант. Это если честно. Как мы и договаривались.
Он говорил нехотя, морщась. Депрессии все равно были его постоянными спутниками. И даже общение со здоровой и простой Ниной его не вылечило. Он мучился оттого, что все вокруг горчило. И его уже сейчас, на самом восходе самостоятельной жизни, удручала необходимость борьбы. Ведь даже простая работа на результат казалась ему борьбой. А он был не борец.
— И потом, ты только представь — ты от меня все время ждешь чего-то гениального. А если я не смогу? Как мне жить рядом с тобой и знать, что я не оправдал твоих ожиданий. Это — постоянный комплекс вины. Все деньги на психоаналитика уходить будут, — попытался он пошутить. И добавил как-то уж очень обреченно: А она ничего от меня не ждет.
— Не знаю… — Сима как будто бы начала какой-то высокопарный стих. — Так не должно быть. Не знаю, Володя. Но если ты считаешь, что так тебе лучше… Хорошо. Пусть. Забудем.
Но знай, что ты всегда сможешь прийти ко мне. И я пойму тебя.
Володе казалось, что он даже ощущает ритм выдаваемых ею строк. «Хорошо. Пусть. Забудем». Жаль, что у нее в характере совсем нет цинизма. В жизни без него так сложно, когда все вот так, «взаправду». То ли дело Нина.
— Вовк! — позвала Нина, не оборачиваясь. Вовк, иди к нам! Чего ты так долго? Я уже тут замерзла без тебя.
— Пойдем! — он тронул Симу за плечо. — Нас уже зовут, неудобно…
— Это тебя зовут. Ты иди. Мне надо сейчас побыть одной. — И она улыбнулась ему вымученной и жалкой улыбкой, скрывая готовые вскипеть слезы. Шантажировать мужчин она категорически не умела.
— Ладно… Я пойду… Ты давай…
Он пошел к скамейке, обсаженной сверху донизу бывшими одноклассниками. И, как всегда, возвращаясь от Симы к Нине, словно оборотень, почувствовал болезненное перерождение.
То клыки прорезались, то убирались…
А Сима осталась стоять у клена. Вздохнула.
И поняла, что не хочет возвращаться ко всем.
Ни сейчас. Ни позже. Не хочет видеть самодовольное личико хорошенькой Нины, не хочет страдать от грубого лексикона мальчишек и девчонок. Зачем здесь, в таком месте, говорить такие пустые слова?..
Она медленно пошла по аллее, дотрагиваясь руками до гладких мраморных тумб. Ее никто не окликнул.
И кто это назвал ночь белой? Совсем она не белая. Вон как вокруг темно. Ветви деревьев сплелись в вышине, и весь сад был как будто под крышей. И только белые статуи маячили вдалеке, как привидения.
Ее манил сумрак аллеи. Ей вообще захотелось подняться к ближайшей мраморной статуе и безмятежно окаменеть с ней в обнимку на долгие века. Или до тех пор, пока Вова Вертлиб не вернется из своей Америки и не расскажет ей о том, что построил в центре Нью-Йорка гениальное архитектурное сооружение.
А пока ведь все равно ждать. Так какая разница где: на факультете культурологии или в обнимку с холодным камнем? А зимой их закроют зеленым ящичком. И замороженная Сима будет стоять и ждать весны. «А они ведь такие же несчастные, как я», — подумала она вдруг с удивлением. Подошла к трагической женской фигуре, встала на железную трубу газонной ограды, схватилась за мраморный посох и поставила колено рядом с босыми ногами статуи.
А когда встала рядом с ней в полный свой маленький росточек, то замерла…
— Ой, ребята! Идите скорей сюда! Что я тут нашла, вы только посмотрите! Эй! Слышите меня! Алло!
На каменном пальце у статуи посверкивал удивительной красоты старинный перстень с черным, выпуклым, как глаз араба, камнем. Сима просто не поверила своим глазам. Она прикоснулась к перстню и попыталась снять. Но в этот момент ей показалось, что статуя резко покачнулась. Она взвизгнула, потеряла равновесие и спрыгнула вниз, упав на колено и запачкав белые брюки песком.
К ней уже деревянными шагами приближались потрепанные бесконечной ночью друзья.
— Чего у тебя тут, Серафима?
Она горящими глазами посмотрела на одноклассников.
— Смотрите, что нашла… — она показала на статую.
— Стоит статуя в лучах заката, — тупо отозвался Пономарев. — Да.
— Ну, на руки-то внимание обратите.
— Руки, как руки. Вот пальчик один отломан когда-то был. Надставили. Ну и что такого? Мы бежали, думали, тебя насилуют. Посмотреть хотели…
— Как что? А перстень какой красивый! — удивилась их равнодушию Сима.
— Какой перстень? Нет тут никакого перстня.
Ну, ты напилась, Серафима! Во даешь! — с восхищением посмотрел на нее Парецкий.
— Что значит нет? А это что? — Сима взяла ветку, указала ею на перстень и торжественно оглянулась.
На нее смотрели с недоумением.
— Нет, Симочка, ты не напилась. Ты, скорее всего, обкурилась. И капитально, — обходя ее по кругу и разглядывая с любопытством, проговорила Нина.
— А я вижу! — вдруг раздался позади них голос Сани. — Вот же оно, кольцо!
— Да где?! С ума вы, что ли, все посходили!
Саня подбежала к статуе, ловко забралась и стала снимать перстень с пальца. Но в этот момент кто-то из девчонок громко завизжал. Стало как будто темнее. Саня оглянулась и готова была потом поклясться, что увидела позади, на аллее, какую-то рябь и промелькнувшее, как рыба на мелководье, чье-то лицо и длинный силуэт.
Перехватив ее остановившийся взгляд, назад тут же обернулись и все остальные.
Через минуту они, как рекордсмены мира, один за другим перелетали через ограду и летели без оглядки вон из сада.
Наступал рассвет. Но утро огибало Летний сад, как остров. В нем, казалось, с восходом стало только темнее.