Страница:
Тогда в балтиморском аэропорту подсказка профессора, его смешная теория пупков, спасла ее, когда адское пламя уже лизало ей руки, как этот мифический пес у ворот в царство мертвых Как звали эту тварь? Профессор знает… И теперь он говорит такие нужные ей вещи. Словно дает рыцарю перед смертельной схваткой боевой девиз и святое благословение.
— Далее если человек уже заглянул в огненную пропасть, если одна его нога уже занесена над разверзшейся бездной?
Леди Морвен вдруг взглянула на пылающий огонь в камине, и ей показалось, что пламя, качнувшись, кивнуло ей.
— Вы хотите спросить, может ли человек воспарить над бездной? Но любой человек, если душа его жива, если он не совсем бессмысленное и бесцельное животное, живет, чувствуя эту бездну. Если уже стоишь над бездной, и назад дороги нет, остается одно — воспарить над ней! Надо действовать, совершать поступки! Как действовал смешной герой моей последней лекции и великого романа князь Мышкин… Ведь Достоевский, Толстой, Тютчев писали как раз об этой бездне. Я считаю, в европейской культуре только один человек сравним в этом с русской литературой. Гете со своим «Фаустом».
— Мне помнится, доктор Фауст подписал кровью договор с Мефистофелем?
— А Фауст при этом спрашивал черта: разве недостаточно слова? Мне, например, кажется, что достаточно и дела. На Руси был такой обычай. Кто продавал свою душу черту, писал договор, оборачивал им камень и бросал в омут, к чертям. Это предрассудки.
— Бумага, камень… Знаете, профессор такую детскую игру «Бумага — камень — ножницы»?
— Вот-вот. Играть с чертом можно. Делаешь ход — удача, другой — удача… Русская поговорка гласит в таких случаях: сам черт ему не брат! Кажется, всего достиг, чего желал. Заветная высота. А тут и предъявляет тебе черт свой договорчик. Я же ничего не подписывал! Как же-с, скажет бес, играл со мною всю жизнь, по моим правилам, подарочки судьбы от кого получены знал, а теперь и отпираешься? А вот тебе расписочки твои в получении всех благ и почестей. Ведь расписываться кровью можно не только на бумаге. Ну, последний раз сыграем?
— Сыграем, — неожиданно для себя тихо отметила Татьяна.
Опять, как тогда в аэропорту, что-то мелькнуло в чудаковатом облике Делоха от Вадима Ахметовича и пропало.
— Но, уважаемый профессор, Фауст сгубил не только себя, а и Гретхен, свою возлюбленную.
— Не совсем так…
— Хорошо. Но как ему было спасти себя и своих близких, кого он невольно погубил?
И своих близких… Теперь Татьяна собиралась спасать Питера Дубойса, засунутого в психушку… Да разве его одного? Что-то непонятное происходило в жизни Павла. Газеты писали какие-то гадости про совращение несовершеннолетней, растрату казенных денег. Впрочем, относительно Павла у нее были догадки. Все фирмы, в которых работал ее бывший муж, входили в круг интересов Гейла Блитса. И кое-что о проектах последнего она слышала… А тут еще Ленька Рафалович? Друг Павла и Ника. Тоже в тюрьме. Подозревается в убийстве какого то Морфия или Опиума. Какой-то бред! И эта ее тезка, жена Павла… Им всем нужна была ее помощь. И она должна им помочь…
— В поэме есть важное место. Я думаю, Гете вложил здесь в уста небесных ангелов свою собственную мысль. Да ведь и сам великий поэт писал, что в этих стихах — ключ к спасению Фауста…
— Какие же это стихи, профессор? — Татьяна чуть не вскрикнула.
— Минуточку… Как же это я позабыл… Нет, не то…
— Ну же, профессор, вспомните! Мне это очень важно!
— А! Вот вам вольный перевод с немецкого: «Тех, кто не пощадит себя в вечном порыве, мы сможем спасти!» Вот, что поют ангелы. Вот почему звучит голос свыше над падшей Гретхен: «Спасена!» Вечная любовь тогда поспешит на помощь этому человеку!
— Тех, кто не пощадит себя в вечном порыве, мы сможем спасти… Так профессор?
Леди Морвен плеснула остатки виски из своего стакана в камин, и пламя ярко, зло и весело взвилось вверх.
Павел Розен — Клэр Безансон
Никита Захаржевский — Георг Делох
— Далее если человек уже заглянул в огненную пропасть, если одна его нога уже занесена над разверзшейся бездной?
Леди Морвен вдруг взглянула на пылающий огонь в камине, и ей показалось, что пламя, качнувшись, кивнуло ей.
Профессор нараспев продекламировал стихи, глядя в потолок на лепнину. После чего внимательно посмотрел в лицо леди Морвен, на котором играли отблески каминного огня.
— …И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами
И нет преград меж ей и нами —
Вот отчего нам ночь страшна!
— Вы хотите спросить, может ли человек воспарить над бездной? Но любой человек, если душа его жива, если он не совсем бессмысленное и бесцельное животное, живет, чувствуя эту бездну. Если уже стоишь над бездной, и назад дороги нет, остается одно — воспарить над ней! Надо действовать, совершать поступки! Как действовал смешной герой моей последней лекции и великого романа князь Мышкин… Ведь Достоевский, Толстой, Тютчев писали как раз об этой бездне. Я считаю, в европейской культуре только один человек сравним в этом с русской литературой. Гете со своим «Фаустом».
— Мне помнится, доктор Фауст подписал кровью договор с Мефистофелем?
— А Фауст при этом спрашивал черта: разве недостаточно слова? Мне, например, кажется, что достаточно и дела. На Руси был такой обычай. Кто продавал свою душу черту, писал договор, оборачивал им камень и бросал в омут, к чертям. Это предрассудки.
— Бумага, камень… Знаете, профессор такую детскую игру «Бумага — камень — ножницы»?
— Вот-вот. Играть с чертом можно. Делаешь ход — удача, другой — удача… Русская поговорка гласит в таких случаях: сам черт ему не брат! Кажется, всего достиг, чего желал. Заветная высота. А тут и предъявляет тебе черт свой договорчик. Я же ничего не подписывал! Как же-с, скажет бес, играл со мною всю жизнь, по моим правилам, подарочки судьбы от кого получены знал, а теперь и отпираешься? А вот тебе расписочки твои в получении всех благ и почестей. Ведь расписываться кровью можно не только на бумаге. Ну, последний раз сыграем?
— Сыграем, — неожиданно для себя тихо отметила Татьяна.
Опять, как тогда в аэропорту, что-то мелькнуло в чудаковатом облике Делоха от Вадима Ахметовича и пропало.
— Но, уважаемый профессор, Фауст сгубил не только себя, а и Гретхен, свою возлюбленную.
— Не совсем так…
— Хорошо. Но как ему было спасти себя и своих близких, кого он невольно погубил?
И своих близких… Теперь Татьяна собиралась спасать Питера Дубойса, засунутого в психушку… Да разве его одного? Что-то непонятное происходило в жизни Павла. Газеты писали какие-то гадости про совращение несовершеннолетней, растрату казенных денег. Впрочем, относительно Павла у нее были догадки. Все фирмы, в которых работал ее бывший муж, входили в круг интересов Гейла Блитса. И кое-что о проектах последнего она слышала… А тут еще Ленька Рафалович? Друг Павла и Ника. Тоже в тюрьме. Подозревается в убийстве какого то Морфия или Опиума. Какой-то бред! И эта ее тезка, жена Павла… Им всем нужна была ее помощь. И она должна им помочь…
— В поэме есть важное место. Я думаю, Гете вложил здесь в уста небесных ангелов свою собственную мысль. Да ведь и сам великий поэт писал, что в этих стихах — ключ к спасению Фауста…
— Какие же это стихи, профессор? — Татьяна чуть не вскрикнула.
— Минуточку… Как же это я позабыл… Нет, не то…
— Ну же, профессор, вспомните! Мне это очень важно!
— А! Вот вам вольный перевод с немецкого: «Тех, кто не пощадит себя в вечном порыве, мы сможем спасти!» Вот, что поют ангелы. Вот почему звучит голос свыше над падшей Гретхен: «Спасена!» Вечная любовь тогда поспешит на помощь этому человеку!
— Тех, кто не пощадит себя в вечном порыве, мы сможем спасти… Так профессор?
Леди Морвен плеснула остатки виски из своего стакана в камин, и пламя ярко, зло и весело взвилось вверх.
Павел Розен — Клэр Безансон
Ред-Рок, Аризона
Июль, 1996 год
Уже более суток они с Клэр скакали на лошадках по красным камням Аризоны.
— Знаешь, я такая умная, — сказала Клэр, привалившись Павлу на живот своей кудрявой головкой, когда на ночном привале они грелись возле костра, — я такая умная, я только в последний момент сообразила, что контроль-браслеты не только у нас с тобой, но и на лошадях такие же датчики движения…
— И ты их отключила? — спросил Павел.
— Конечно, милый, иначе бы нас через час уже нагнал вертолет…
— А как рано нас хватятся? — спросил Павел,
— Мы уехали к пятницу вечером, так?
— Так…
— Система аварийного контроля не сработала, потому что нас никто не преследует, гак?
— Так…
— Значит, нас хватятся только в понедельник, когда мы оба не явимся на работу, — сказала Клэр.
— Значит, у нас двое суток…
— Да, у нас двое суток, — ответила Клэр и потянулась губами к его губам…
Они скакали по красному песчанику, поднимая облака красной пыли.
Павел натянул на рот шейный платок, на манер ковбоев в фильмах с Джоном Вэйном, Юлом Бриннером и молодым Ронни Рейганом…
Клэр была прекрасна на своей каурой.
Если б только у Павла было настроение любоваться ее прямой горделивой посадкой в седле!
Они скакали на северо-восток.
В противоположном направлении от ближайшего хайвэя.
Они специально не поскакали к федеральной дороге номер пятьдесят пять, понимая, что как только обнаружат их исчезновение, спущенные с поводков ищейки побегут к ближайшему шоссе и вышлют патрули к самым границам штата и даже за его пределы. Фокус и состоял в том, что они направили своих лошадей не к пятьдесят пятому хайвэю, а к городку Форт-Люси.
В Форт-Люси был маленький частный аэропорт.
А у Клэр было около тысячи долларов на личными, и за эти деньги можно было нанять пилота, чтоб долететь до Далласа… А там, по словам Клэр, у нее есть номерная банковская ячейка, содержимое которой поможет им окончательно затеряться и какое-то время жить без проблем.
— Я нахлебником у тебя не буду! — заявил Павел.
Клэр только улыбнулась.
— Тебе никто и не предлагает. Отработаешь до последнего цента…
Павел рассмеялся и заключил ее в объятия. Будущее предстало не таким уж безнадежным…
Но до Форт-Люси было двести миль. И они скакали по красному песчанику, поднимая облака красной пыли.
За вторые сутки они проскакали почти шестьдесят миль.
Вместе с сорока милями, что они проскакали в пятницу, это составило почти половину расстояния.
— Лошади очень устали, — сказала Клэр, озабоченно осматривая ноги своей каурой.
— Доскачем ли? — спросил Павел.
— Не знаю, может, придется еще идти пешком, — ответила Клэр.
— Мне не впервой, — сказал Павел, раскладывая спальный мешок.
— И мне, — сказала Клэр, прижимаясь грудью к его спине.
Черное, исполненное звезд небо, выглядело объемным. Не плоским, как проекция световых бликов на внутренней полусфере планетария, куда Пашу еще юным пионером водили на лекции по начальной астрономии, а, как стереоскопическая голограмма, вычурно глубоким. Черная бездна имела теперь не только ширину и высоту, но обладала и глубиной. Глубиной, от которой в непонятной, непостижимой физиологам идемоторике сжималось сердце. Как там великий Кенигсбергский девственник говорил? Звезды в небе и чувство долга? А фантасты романтических времен пионерского детства приписывали это непроизвольное замирание сердечной мышцы тоске по внеземной родине…
Черное звездное небо было наполнено глубиной. Павел, как ему теперь казалось, отчетливо различал не только разницу в яркости звезд, но как бы измерял глазом насколько ближе или дальше от земли были светящиеся точки… Нет, не точки, а скорее светящиеся мохнатые шарики…
Да, здесь, в небе Аризонской пустыни, звезды были необычайно выпуклыми. Павлу казалось, что он ощущает их ширину, высоту, глубину… И ему чудилось, что эти грозди светящихся шаров, связанные серебряными завихрениями звездной пыли, будто бы слегка поворачиваются относительно собственных осей, будто бы покачиваются в невыносимой для сердца глубине бездонного неба, дразня сознание фантомами своего объема…
И он вздрогнул, когда в Персее заметил оторвавшуюся вдруг звездочку, что с бесшумной поступательной легкостью вдруг принялась перечеркивать небосклон с востока на запад, от чего, как ему показалось, прочие до того неподвижные туманности. и созвездия словно пришли в некое неуловимое движение…
Спутник! Это всего лишь спутник…
— Как тихо, кажется, даже слыхать, как сердце бьется, и как звезды шепчутся, — прошептал Павел, порывисто прижимаясь к Клэр и жадными ладонями залезая в незастегнутый вырез ее спального мешка,
— Чей спутник, русский или наш? — тихо спросила она, своей узкой ладошкой поощряя ищущие движения его рук.
— Наш. — ответил Павел и тут же усмехнулся, припомнив знаменитую сентенцию артиста Кадочникова из кино про подвиг разведчика…
За нашу победу…
— А как ты думаешь, они нас видят оттуда? — спросила Клэр, тонкими длинными пальчиками своими поглаживая и пожимая запястье его руки, которой он нежно ласкал ее грудь.
— Думаю, Большой Брат все видит, — ответил Павел, сам усомнившись в правильности сказанного.
— Большой администратор нашей базы в Ред-Рок? — спросила Клэр.
— А если не он, то тот, кто больше его, — задумчиво ответил Павел.
— А кто больше его? — спросила Клэр, вдруг сжав запястье его руки.
— Бог, — ответил Павел, к бездонным небесам отворачиваясь от бездонных глаз своей любимой.
— А на чьей он стороне, этот господин Бог, на нашей с тобой, или на их? — спросила Клэр, замерев.
— Вопрос веры в том и состоит, милая, что ты веришь в то безусловное, что Бог всегда на твоей стороне, — ответил Павел, нежно сдавив ее бесконечно желанную грудь.
— Даже если мы грешим и если мы упорствуем в нашем грехе? — спросила Клэр, тонкими пальчиками отводя его жадную ладонь.
— Далее если… — ответил Павел, губами своими потянувшись к ее почти невидимым в темноте губам.
— Тебе нужно беречь силы для завтрашнего пути, — прошептала Клэр.
— Твоя любовь мне их придаст, — сжимая ее легкое тело в своих объятиях, ответил Павел.
Утро встретило их неприятностями. Пропал мешок с едой.
Стреноженные лошадки никак не могли бы съесть их провизию. Но если бы даже и могли, остались бы полиэтиленовые ошметки несъедобного мешка…
Но каурая и гнедая невинно жевали редкие колючки, влажными, черными, как ночь, глазами косясь на хозяев.
— И что ми теперь будем кушать? — по-русски и картавя воскликнул Павел, обнаружив пропажу.
Разор, судя по всему, произвели какие-то ночные зверьки. Может, койоты, а может и дикие собаки.
— Как ты думаешь, госпожа бывшая гёрл-скаут, — спросил Павел, переходя на английский, — это койоты?
— А какая нам разница? — философски ответила Клэр, — еды-то мы теперь все равно не вернем!
Павел не стал отвечать. Разговоры ничего не стоят… Talk is cheap. Эту жизненную американскую истину он усвоил еще задолго до переезда.
Мужчина должен не болтать, а заниматься делом. Особенно, если он отвечает не только за себя, но и за семью… Или за любимую женщину.
— Я пойду немного поохочусь, — сказал Павел после минутного раздумья, — а ты разожги костер, там за камнями я видел сухие колючки…
— Это несчастье нам Бог послал за наши грехи, — сказала вдруг Клэр абсолютно лишенным иронии голосом.
— Ты серьезно? — спросил Павел, посмотрев на Клэр таким взглядом, каким взрослые смотрят на детей, сказавших нечто, не свойственное их возрасту.
— Иди поищи что-нибудь съестное, а я помолюсь о наших грехах, — ответила Клэр.
Охотиться на змей или на ящериц — дело, несомненно требующее сноровки и каждодневного опыта истинного индейца. У Павла не было ни того и ни другого. У него были только его интеллект ученого и ответственность за женщину.
А разве этого мало?
Есть ядовитых змей можно.
Это Павел вынес еще из самаркандских экспедиций желторотым второкурсником.
Проводники из местных не без ехидного высокомерия тогда специально повергали в ужас слабонервных русских девчонок, обдирая кожу с еще живых длинных и толстых гадин, которых ловили тут же за барханами.
«Если очень боишься быть отравленным, то, прежде чем совать змею в котелок, отруби ей голову, где расположены железы, выделяющие яд», — вспомнил Павел наставления инструктора.
И вот пригодилось.
Змей и ящериц здесь до черта. Надо только уметь их найти. «В такую жару их следует искать там, где тень», — вспомнил Павел советы инструктора.
Змеи и ящерицы — существа хладнокровные, поэтому свой тепловой баланс они поддерживают путем постоянного переползания из тени на солнце и обратно. Рептилия полежит на камне, а потом переползает в тень — градус сбить. И как собьет ниже нормы — снова на солнышко выползает… Так что искать надо под скалами, с теневой стороны.
В качестве основного охотничьего орудия, Павел взял с собой дюралевую телескопическую трубку, что некогда служила стойкой походной палатки. Ею можно внахлыст ударить лежащую змею без опаски быть ужаленным, если аспид заметит охотника и захочет контратаковать.
Возле невысокой скалы из красного аризонского песчаника, что ровно на запад отбрасывала темную, контрастную тень, Павел нашел свою змею. Крупную змею. Рулоном свернувшись в подобие бухты, в какую матросы сворачивают толстый канат, змея лежала на камне, словно неживая.
Она была похожа на примитивный рисунок Маленького Принца из книги Экзюпери. Свернувшаяся на камушке серпента…
Павел стоял в нерешительности. Надо бить… И он ударил. Внахлыст. Потом сразу ударил еще раз. Потом для верности еще.
Змея шипела, извиваясь, она пыталась ускользнуть в тень, но Павел бил и бил.
И тут случилось непредвиденное. Каким-то непостижимым образом подцепившись за конец дюралевой трубки, змея вдруг взлетела в воздух… Это сам Павел подбросил ее вверх, когда замахивался для следующего удара… И, о ужас! Описав в воздухе дугу, змея упала Павлу на плечи.
В приступе неописуемой брезгливости Павел заорал и принялся стряхивать с себя извивающуюся гадину. Потом подобрал выпавшую из рук трубу и принялся исступленно бить. Бить и молотить. Покуда змея не прекратила шевелиться.
Испытав неподдельный смертельный ужас, он все же вернулся в лагерь победителем… Добытчиком. Мужчиной. Воином.
Настоящим индейцем…
— Я принес тебе на обед немного мяса, моя верная скво, — крикнул Павел, одной рукой держа за хвост безжизненно свисавшего до земли толстого аспида, а другою по-индейски вибрируя возле рта, жестом обозначая боевой индейский клич.
— А твоя верная скво уже приготовила тебе завтрак, — с улыбкой и в тон отвечала Клэр.
И тут Павел заметил, что милая головка любимой женщины по-индейски убрана длинными перьями.
— И на завтрак, мой милый, мы будем лакомиться дичью… Потому что твоя скво по специальности орнитолог…
На следующее утро исчезли лошади.
Стреноженные, они не могли уйти далеко, но на твердой, обожженной беспощадным солнцем земле не оставалось следов, и понять, где вести поиски, было невозможно.
Павел взобрался на ближайший холм, огляделся — но во все стороны тянулась нескончаемая красная пустыня с редкими пыльно-зелены ми вкраплениями исполинских кактусов. Все было недвижно, лишь в выцветшем небе парили стервятники, да над горизонтом колыхалось жар кое марево.
— Ты оказалась права, — сказал он, возвратившись к Клэр. — Теперь придется идти пешком. Сколько нам осталось? Что говорит твой чудо приборчик?
— Миль тридцать пять… — со вздохом отвечала Клэр.
Они дотащили седла и спальник до расщелины между камнями и запихали туда, чтобы не было видно с воздуха… Наступил понедельник, значит, их уже хватились в Ред-Роке и, скорее всего, начали поиски.
Но самим укрыться на этой местности было практически невозможно.
— Рискнем, — решил Павел. — Будем идти, пока не найдем, где спрятаться. Пересидим до ночи и двинемся дальше…
— Идем, — согласилась Клэр.
Вертолет подобрал их на закате, возле узкой полоске тени, отбрасываемой выветренным каменным столбом, формой своей напоминавшим скульптуру Генри Мура.
Шум работающего мотора они услышали раньше, чем в небе показалась сама машина, и были засечены с воздуха.
Они не пытались отползти, спрятаться, замаскироваться. Им было все равно. Уже пять часов они брели, ориентируясь по солнцу, поскольку в приборе космического позиционирования сели аккумуляторы. И два часа из этих пяти Павел нес на себе Клэр, вконец обессилевшую и к тому же до крови сбившую ногу…
— Как мы будем теперь жить? И будем ли вообще? — прошептал Павел, глядя, как из приземлившегося вертолета спешат к ним люди с носилками.
— Не знаю, — опустошенно ответила девушка…
И вдруг разрыдалась у него на плече.
— Да, господа, однако же, заставили вы нас всех понервничать… Как же вас угораздило, одних, без сопровождения, так далеко от базы?.. Хотя, конечно, понимаю — костер, луна, огромные звезды на черном аризонском небе, романтика, словом. Что говорить, и сам был молодым… — Старший администратор подмигнул Павлу, перевел взгляд на Клэр, опустившую глаза в белый ковролин пола. — Что ж, на сей раз обошлось, все хорошо, что хорошо кончается, но впредь, молодые люди, советую быть осмотрительнее. Враг не дремлет!
— Враг? — переспросил удивленно Павел. — Какой враг?
— Безжалостный и коварный… Но мы тоже не зря едим свой хлеб! Тайный агент наших недругов вычислен и изобличен.
— Простите, я не понимаю…
— Сейчас поймете, доктор Розен. Прошу…
Главный администратор нажал на кнопку, и на белой стене офиса ожил громадный экран.
Сперва они увидели знакомое лицо программиста из отдела прогрессивных технологий. Его все знали. Знали, что он работает непосредственно на администрацию. Лицо у программиста было испуганным… Двое охранников вели его по коридору, жестко держа под руки.
И вот, двери перед ними раскрылись, и троица оказалась перед всем знакомым океанариумом.
Камера показала лицо программиста. Кажется его звали Боб… Или Бен…
Клэр вскрикнула, когда голубоватая вода в океанариуме окрасилась черной кровью.
Тигровая акула словно нехотя перевернулась на спину и, сперва как бы играя со своею жертвой, острыми краями жабр ударила барахтающегося в воде человека.
Но стоило капле крови раствориться в сотне кубометров морской воды, как, почуяв наркотик человечьей крови, акулы заметались…
Они рвали и рвали тело… Уже не узнаваемое тело в белом лабораторном халате…
И пошли вдруг белыми буквами титры:
«Роберт Костаниди, осужденный окружным судом штата Массачусетс на смертную казнь за двойное убийство, по специальной программе Министерства юстиции был переведен в Центр Ред-Рок с отсрочкой исполнения приговора, получив возможность работать программистом. Роберт Костаниди намеренно допустил сбой в программе координатного контроля за позиционированием объектов Ред-Рок, что привело к тому, что двое ценнейших сотрудников Ред-Рок, доктор Розен и доктор Безансон, едва не погибли, заблудившись в пустыне…»
Июль, 1996 год
Уже более суток они с Клэр скакали на лошадках по красным камням Аризоны.
— Знаешь, я такая умная, — сказала Клэр, привалившись Павлу на живот своей кудрявой головкой, когда на ночном привале они грелись возле костра, — я такая умная, я только в последний момент сообразила, что контроль-браслеты не только у нас с тобой, но и на лошадях такие же датчики движения…
— И ты их отключила? — спросил Павел.
— Конечно, милый, иначе бы нас через час уже нагнал вертолет…
— А как рано нас хватятся? — спросил Павел,
— Мы уехали к пятницу вечером, так?
— Так…
— Система аварийного контроля не сработала, потому что нас никто не преследует, гак?
— Так…
— Значит, нас хватятся только в понедельник, когда мы оба не явимся на работу, — сказала Клэр.
— Значит, у нас двое суток…
— Да, у нас двое суток, — ответила Клэр и потянулась губами к его губам…
Они скакали по красному песчанику, поднимая облака красной пыли.
Павел натянул на рот шейный платок, на манер ковбоев в фильмах с Джоном Вэйном, Юлом Бриннером и молодым Ронни Рейганом…
Клэр была прекрасна на своей каурой.
Если б только у Павла было настроение любоваться ее прямой горделивой посадкой в седле!
Они скакали на северо-восток.
В противоположном направлении от ближайшего хайвэя.
Они специально не поскакали к федеральной дороге номер пятьдесят пять, понимая, что как только обнаружат их исчезновение, спущенные с поводков ищейки побегут к ближайшему шоссе и вышлют патрули к самым границам штата и даже за его пределы. Фокус и состоял в том, что они направили своих лошадей не к пятьдесят пятому хайвэю, а к городку Форт-Люси.
В Форт-Люси был маленький частный аэропорт.
А у Клэр было около тысячи долларов на личными, и за эти деньги можно было нанять пилота, чтоб долететь до Далласа… А там, по словам Клэр, у нее есть номерная банковская ячейка, содержимое которой поможет им окончательно затеряться и какое-то время жить без проблем.
— Я нахлебником у тебя не буду! — заявил Павел.
Клэр только улыбнулась.
— Тебе никто и не предлагает. Отработаешь до последнего цента…
Павел рассмеялся и заключил ее в объятия. Будущее предстало не таким уж безнадежным…
Но до Форт-Люси было двести миль. И они скакали по красному песчанику, поднимая облака красной пыли.
За вторые сутки они проскакали почти шестьдесят миль.
Вместе с сорока милями, что они проскакали в пятницу, это составило почти половину расстояния.
— Лошади очень устали, — сказала Клэр, озабоченно осматривая ноги своей каурой.
— Доскачем ли? — спросил Павел.
— Не знаю, может, придется еще идти пешком, — ответила Клэр.
— Мне не впервой, — сказал Павел, раскладывая спальный мешок.
— И мне, — сказала Клэр, прижимаясь грудью к его спине.
Черное, исполненное звезд небо, выглядело объемным. Не плоским, как проекция световых бликов на внутренней полусфере планетария, куда Пашу еще юным пионером водили на лекции по начальной астрономии, а, как стереоскопическая голограмма, вычурно глубоким. Черная бездна имела теперь не только ширину и высоту, но обладала и глубиной. Глубиной, от которой в непонятной, непостижимой физиологам идемоторике сжималось сердце. Как там великий Кенигсбергский девственник говорил? Звезды в небе и чувство долга? А фантасты романтических времен пионерского детства приписывали это непроизвольное замирание сердечной мышцы тоске по внеземной родине…
Черное звездное небо было наполнено глубиной. Павел, как ему теперь казалось, отчетливо различал не только разницу в яркости звезд, но как бы измерял глазом насколько ближе или дальше от земли были светящиеся точки… Нет, не точки, а скорее светящиеся мохнатые шарики…
Да, здесь, в небе Аризонской пустыни, звезды были необычайно выпуклыми. Павлу казалось, что он ощущает их ширину, высоту, глубину… И ему чудилось, что эти грозди светящихся шаров, связанные серебряными завихрениями звездной пыли, будто бы слегка поворачиваются относительно собственных осей, будто бы покачиваются в невыносимой для сердца глубине бездонного неба, дразня сознание фантомами своего объема…
И он вздрогнул, когда в Персее заметил оторвавшуюся вдруг звездочку, что с бесшумной поступательной легкостью вдруг принялась перечеркивать небосклон с востока на запад, от чего, как ему показалось, прочие до того неподвижные туманности. и созвездия словно пришли в некое неуловимое движение…
Спутник! Это всего лишь спутник…
— Как тихо, кажется, даже слыхать, как сердце бьется, и как звезды шепчутся, — прошептал Павел, порывисто прижимаясь к Клэр и жадными ладонями залезая в незастегнутый вырез ее спального мешка,
— Чей спутник, русский или наш? — тихо спросила она, своей узкой ладошкой поощряя ищущие движения его рук.
— Наш. — ответил Павел и тут же усмехнулся, припомнив знаменитую сентенцию артиста Кадочникова из кино про подвиг разведчика…
За нашу победу…
— А как ты думаешь, они нас видят оттуда? — спросила Клэр, тонкими длинными пальчиками своими поглаживая и пожимая запястье его руки, которой он нежно ласкал ее грудь.
— Думаю, Большой Брат все видит, — ответил Павел, сам усомнившись в правильности сказанного.
— Большой администратор нашей базы в Ред-Рок? — спросила Клэр.
— А если не он, то тот, кто больше его, — задумчиво ответил Павел.
— А кто больше его? — спросила Клэр, вдруг сжав запястье его руки.
— Бог, — ответил Павел, к бездонным небесам отворачиваясь от бездонных глаз своей любимой.
— А на чьей он стороне, этот господин Бог, на нашей с тобой, или на их? — спросила Клэр, замерев.
— Вопрос веры в том и состоит, милая, что ты веришь в то безусловное, что Бог всегда на твоей стороне, — ответил Павел, нежно сдавив ее бесконечно желанную грудь.
— Даже если мы грешим и если мы упорствуем в нашем грехе? — спросила Клэр, тонкими пальчиками отводя его жадную ладонь.
— Далее если… — ответил Павел, губами своими потянувшись к ее почти невидимым в темноте губам.
— Тебе нужно беречь силы для завтрашнего пути, — прошептала Клэр.
— Твоя любовь мне их придаст, — сжимая ее легкое тело в своих объятиях, ответил Павел.
Утро встретило их неприятностями. Пропал мешок с едой.
Стреноженные лошадки никак не могли бы съесть их провизию. Но если бы даже и могли, остались бы полиэтиленовые ошметки несъедобного мешка…
Но каурая и гнедая невинно жевали редкие колючки, влажными, черными, как ночь, глазами косясь на хозяев.
— И что ми теперь будем кушать? — по-русски и картавя воскликнул Павел, обнаружив пропажу.
Разор, судя по всему, произвели какие-то ночные зверьки. Может, койоты, а может и дикие собаки.
— Как ты думаешь, госпожа бывшая гёрл-скаут, — спросил Павел, переходя на английский, — это койоты?
— А какая нам разница? — философски ответила Клэр, — еды-то мы теперь все равно не вернем!
Павел не стал отвечать. Разговоры ничего не стоят… Talk is cheap. Эту жизненную американскую истину он усвоил еще задолго до переезда.
Мужчина должен не болтать, а заниматься делом. Особенно, если он отвечает не только за себя, но и за семью… Или за любимую женщину.
— Я пойду немного поохочусь, — сказал Павел после минутного раздумья, — а ты разожги костер, там за камнями я видел сухие колючки…
— Это несчастье нам Бог послал за наши грехи, — сказала вдруг Клэр абсолютно лишенным иронии голосом.
— Ты серьезно? — спросил Павел, посмотрев на Клэр таким взглядом, каким взрослые смотрят на детей, сказавших нечто, не свойственное их возрасту.
— Иди поищи что-нибудь съестное, а я помолюсь о наших грехах, — ответила Клэр.
Охотиться на змей или на ящериц — дело, несомненно требующее сноровки и каждодневного опыта истинного индейца. У Павла не было ни того и ни другого. У него были только его интеллект ученого и ответственность за женщину.
А разве этого мало?
Есть ядовитых змей можно.
Это Павел вынес еще из самаркандских экспедиций желторотым второкурсником.
Проводники из местных не без ехидного высокомерия тогда специально повергали в ужас слабонервных русских девчонок, обдирая кожу с еще живых длинных и толстых гадин, которых ловили тут же за барханами.
«Если очень боишься быть отравленным, то, прежде чем совать змею в котелок, отруби ей голову, где расположены железы, выделяющие яд», — вспомнил Павел наставления инструктора.
И вот пригодилось.
Змей и ящериц здесь до черта. Надо только уметь их найти. «В такую жару их следует искать там, где тень», — вспомнил Павел советы инструктора.
Змеи и ящерицы — существа хладнокровные, поэтому свой тепловой баланс они поддерживают путем постоянного переползания из тени на солнце и обратно. Рептилия полежит на камне, а потом переползает в тень — градус сбить. И как собьет ниже нормы — снова на солнышко выползает… Так что искать надо под скалами, с теневой стороны.
В качестве основного охотничьего орудия, Павел взял с собой дюралевую телескопическую трубку, что некогда служила стойкой походной палатки. Ею можно внахлыст ударить лежащую змею без опаски быть ужаленным, если аспид заметит охотника и захочет контратаковать.
Возле невысокой скалы из красного аризонского песчаника, что ровно на запад отбрасывала темную, контрастную тень, Павел нашел свою змею. Крупную змею. Рулоном свернувшись в подобие бухты, в какую матросы сворачивают толстый канат, змея лежала на камне, словно неживая.
Она была похожа на примитивный рисунок Маленького Принца из книги Экзюпери. Свернувшаяся на камушке серпента…
Павел стоял в нерешительности. Надо бить… И он ударил. Внахлыст. Потом сразу ударил еще раз. Потом для верности еще.
Змея шипела, извиваясь, она пыталась ускользнуть в тень, но Павел бил и бил.
И тут случилось непредвиденное. Каким-то непостижимым образом подцепившись за конец дюралевой трубки, змея вдруг взлетела в воздух… Это сам Павел подбросил ее вверх, когда замахивался для следующего удара… И, о ужас! Описав в воздухе дугу, змея упала Павлу на плечи.
В приступе неописуемой брезгливости Павел заорал и принялся стряхивать с себя извивающуюся гадину. Потом подобрал выпавшую из рук трубу и принялся исступленно бить. Бить и молотить. Покуда змея не прекратила шевелиться.
Испытав неподдельный смертельный ужас, он все же вернулся в лагерь победителем… Добытчиком. Мужчиной. Воином.
Настоящим индейцем…
— Я принес тебе на обед немного мяса, моя верная скво, — крикнул Павел, одной рукой держа за хвост безжизненно свисавшего до земли толстого аспида, а другою по-индейски вибрируя возле рта, жестом обозначая боевой индейский клич.
— А твоя верная скво уже приготовила тебе завтрак, — с улыбкой и в тон отвечала Клэр.
И тут Павел заметил, что милая головка любимой женщины по-индейски убрана длинными перьями.
— И на завтрак, мой милый, мы будем лакомиться дичью… Потому что твоя скво по специальности орнитолог…
На следующее утро исчезли лошади.
Стреноженные, они не могли уйти далеко, но на твердой, обожженной беспощадным солнцем земле не оставалось следов, и понять, где вести поиски, было невозможно.
Павел взобрался на ближайший холм, огляделся — но во все стороны тянулась нескончаемая красная пустыня с редкими пыльно-зелены ми вкраплениями исполинских кактусов. Все было недвижно, лишь в выцветшем небе парили стервятники, да над горизонтом колыхалось жар кое марево.
— Ты оказалась права, — сказал он, возвратившись к Клэр. — Теперь придется идти пешком. Сколько нам осталось? Что говорит твой чудо приборчик?
— Миль тридцать пять… — со вздохом отвечала Клэр.
Они дотащили седла и спальник до расщелины между камнями и запихали туда, чтобы не было видно с воздуха… Наступил понедельник, значит, их уже хватились в Ред-Роке и, скорее всего, начали поиски.
Но самим укрыться на этой местности было практически невозможно.
— Рискнем, — решил Павел. — Будем идти, пока не найдем, где спрятаться. Пересидим до ночи и двинемся дальше…
— Идем, — согласилась Клэр.
Вертолет подобрал их на закате, возле узкой полоске тени, отбрасываемой выветренным каменным столбом, формой своей напоминавшим скульптуру Генри Мура.
Шум работающего мотора они услышали раньше, чем в небе показалась сама машина, и были засечены с воздуха.
Они не пытались отползти, спрятаться, замаскироваться. Им было все равно. Уже пять часов они брели, ориентируясь по солнцу, поскольку в приборе космического позиционирования сели аккумуляторы. И два часа из этих пяти Павел нес на себе Клэр, вконец обессилевшую и к тому же до крови сбившую ногу…
— Как мы будем теперь жить? И будем ли вообще? — прошептал Павел, глядя, как из приземлившегося вертолета спешат к ним люди с носилками.
— Не знаю, — опустошенно ответила девушка…
И вдруг разрыдалась у него на плече.
— Да, господа, однако же, заставили вы нас всех понервничать… Как же вас угораздило, одних, без сопровождения, так далеко от базы?.. Хотя, конечно, понимаю — костер, луна, огромные звезды на черном аризонском небе, романтика, словом. Что говорить, и сам был молодым… — Старший администратор подмигнул Павлу, перевел взгляд на Клэр, опустившую глаза в белый ковролин пола. — Что ж, на сей раз обошлось, все хорошо, что хорошо кончается, но впредь, молодые люди, советую быть осмотрительнее. Враг не дремлет!
— Враг? — переспросил удивленно Павел. — Какой враг?
— Безжалостный и коварный… Но мы тоже не зря едим свой хлеб! Тайный агент наших недругов вычислен и изобличен.
— Простите, я не понимаю…
— Сейчас поймете, доктор Розен. Прошу…
Главный администратор нажал на кнопку, и на белой стене офиса ожил громадный экран.
Сперва они увидели знакомое лицо программиста из отдела прогрессивных технологий. Его все знали. Знали, что он работает непосредственно на администрацию. Лицо у программиста было испуганным… Двое охранников вели его по коридору, жестко держа под руки.
И вот, двери перед ними раскрылись, и троица оказалась перед всем знакомым океанариумом.
Камера показала лицо программиста. Кажется его звали Боб… Или Бен…
Клэр вскрикнула, когда голубоватая вода в океанариуме окрасилась черной кровью.
Тигровая акула словно нехотя перевернулась на спину и, сперва как бы играя со своею жертвой, острыми краями жабр ударила барахтающегося в воде человека.
Но стоило капле крови раствориться в сотне кубометров морской воды, как, почуяв наркотик человечьей крови, акулы заметались…
Они рвали и рвали тело… Уже не узнаваемое тело в белом лабораторном халате…
И пошли вдруг белыми буквами титры:
«Роберт Костаниди, осужденный окружным судом штата Массачусетс на смертную казнь за двойное убийство, по специальной программе Министерства юстиции был переведен в Центр Ред-Рок с отсрочкой исполнения приговора, получив возможность работать программистом. Роберт Костаниди намеренно допустил сбой в программе координатного контроля за позиционированием объектов Ред-Рок, что привело к тому, что двое ценнейших сотрудников Ред-Рок, доктор Розен и доктор Безансон, едва не погибли, заблудившись в пустыне…»
Никита Захаржевский — Георг Делох
Рассел-Сквер — Кромвель-Роуд Лондон, Великобритания
Июль, 1996 год
Входя в читальный зал библиотеки Британского Музея, Никита не преминул отметить про себя, что так же, как и он теперь, в зал этот некогда входили и господин Владимир Ульянов Ленин, и товарищ Карл Маркс…
«А теперь вот и я сподобился», — сказал Никита сам себе, ощущая приятный привкус на сердце, и от того, что в Лондоне, и от того, что деньги кой-какие есть, и от того, что вообще все может теперь по-новому в жизни повернуться.
В зале заявок, у конторской стоечки, где посетители самостоятельно брали бумажные талончики с номерами оборудованных компьютерами мест, Никита отметил сутулого чудака в очках. Тот стоял перед ним, и когда неловко протянутая Никитой рука коснулась рукава светло-серого пиджака, сутулый повернул к Никите худое, отмеченное шикарными пшеничными усами лицо, и улыбнувшись сказал свое «sorry».
Никита тоже дружелюбно улыбнулся и извинился на свой манер:
— Milles pardones, monsieur…
С тем и разошлись к своим компьютерам.
Никита тупо вбил в окошко поискового сервера условные слова: Lermon, Lerma и Lermont…
Машина бесшумно пошевелила мозгами и явила на дисплее список документов, где эти слова встречаются.
Таковых было не так уж и много.
Никита мышкой поймал кнопку «печать» и, подождав, покуда не исчезнет появившееся на экране изображение песчаных часов, направился к принтеру.
Там он снова увидел сутулого с пшеничными усами.
— Is it yours? — спросил сутулый, с улыбкой протягивая Никите вынутый из принтера лист.
— Yes, it’s mine, thank you, — ответил Никита.
И тут взгляд сутулого скользнул по бумаге, все еще находившейся у него в руках.
— Excuse me, your name is Zakharzhevski? — спросил он в изумлении.
На шапке документа пользователь обязательно вводил свое имя и здесь не было ничего удивительного.
— Your name is Zakharzhevski? — настойчиво переспросил обладатель пшеничных усов.
— Да, — выдавил из себя Никита…
И уже через полтора часа они в нанятом профессором классическом черном такси-кэбе производства «Бритиш Лейлэнд», подъезжали к профессорской квартире. Вернее к тому, что англичане называют home-sweet home — к таунхаусу, который по сути является частью дома, но имеет отдельный вход и даже малюсенький палисадник с розарием.
Кромвель-роуд, 36. Профессор Делох…
— Вы ищете Лерму и Лермонта? — еще раз переспросил Делох, подавая Никите стакан с битым льдом, — а вам бы следовало искать сразу потомков Оссиана…
— Кого? — переспросил Никита…
Ему нравилось в этой квартирке. Здесь пахло русским духом.
Иконы. Рублевская Троица — список в натуральную величину, Казанская, Смоленская, Иверская, Спас Нерукотворный в серебряном окладе. Достоевский — полное собрание на русском, словарь Даля, история Карамзина, Иловайского. Портреты Толстого, Чехова и Блока…
— Вам бы сразу потомков Оссиана искать, — Никитушка, — повторил Делох, — помните такого? Ну, у Лермонтова:
— Оссиан — шотландский бард, что-то вроде шотландского Гомера… Лермонтов очень чувствовал родственную связь, и я бы поискал вместе с вами, — ворковал Делох, улыбаясь пшеничными усами.
— Оссиан? — еще раз переспросил Никита.
— Ну да, Оссиан — черный ворон Хайлендеров, как его еще звали за то, что он всегда носил на плече черного Рейвена-хранителя. Третий век нашей эры, и благодаря Джемсу Макферсону, который в шестьдесят втором году позапрошлого века выпустил стилизацию под Оссиана, Рейвен Хайлендеров и сейчас очень на слуху. Как ваш родственник Лермонтов у русских.
Никита отхлебнул вкусного «Баллантайна», и все же спросил:
— А вам зачем? Почему у вас такой интерес к Захаржевским?
— Об этом я вам еще скажу попозже, — лукаво улыбнулся Делох, и глаза его задорно блеснули, — я вам, Никитушка, вот еще что хочу рассказать про предков ваших, помните, наверное, у Михаила Юрьевича такие строки:
А Дел ох тем временем продолжал:
— Там у Михаила Юрьевича есть еще строчки о том, что вороновым крылом своим хотел бы он коснуться родового герба, прибитого над воротами замка…
— И вы знаете? — не удержавшись, спросил Никита.
— Знаю, — утвердительно кивнул профессор, — и это знание тоже связано с вашей сестрицей, но об этом позже, а пока я расскажу вам о ваших общих с Лермонтовым корнях, причем очень, я бы сказал, рокового и мистического свойства корнях…
Делох пригубил из стакана и продолжал;
— В тринадцатом веке в Шотландии жил некий Томас Лермонт. Был он весьма впечатлительным юношей, и однажды, бродя в любезных сердцу горах Шотландской Хайлендии, встретил он Деву Марию. Или, по крайней мере, он так решил, что встретил Деву Марию. Он, как и положено правоверному мужу, припал к ногам странницы… Но та подняла его с колен и, обняв, спросила, знает ли он, красивый горец, сколько стоит ее поцелуй? Была это Хельга — королева троллей. И Томас, очарованный красотою девы, ответил, какова бы ни была цена, он желает ее губ и объятий. «Не пожалей потом, — сказала Хельга, — потому как предупредила я тебя, что один поцелуй стоит семи лет жизни». — «Плевать, я готов купить сто твоих поцелуев». Изумленная таким безрассудством, влюбленная в юношу Хельга сказала тогда, что ей придется дать Томасу бессмертие, чтобы он смог оплатить сто ее поцелуев… И увлекла его в свой замок. Там Хельга с Томасом пировали семь дней и семь ночей… А на самом деле прошло семьдесят лет… Лермонт потом семьсот лет скитался по свету. Упоминания о нем встречаются повсюду. Храбрейший воин плавал вместе с матросами Васко да Гама, был в Индии, Китае… Он сменил десяток имен, среди которых Эдмунд, Георг, Эдгар и Мельмот… В семнадцатом веке он отправился на Восток Европы и воевал в Польше. Именно там в 1613 году при сдаче крепости Белая Вежа — отсюда и ваша Беловежская пуща — Георг Лермонт и попал в плен к русским… Царь обласкал шотландца и взял его на службу… А дальше, а дальше вам, наверное, известно, при Петре Великом сын Георга Лермонта был записан в гвардейский полк как Петр Лермонтов… А праправнук его, Юрий Петрович, скромный армейский пехотный капитан, и был отцом поэта Лермонтова…
Июль, 1996 год
Входя в читальный зал библиотеки Британского Музея, Никита не преминул отметить про себя, что так же, как и он теперь, в зал этот некогда входили и господин Владимир Ульянов Ленин, и товарищ Карл Маркс…
«А теперь вот и я сподобился», — сказал Никита сам себе, ощущая приятный привкус на сердце, и от того, что в Лондоне, и от того, что деньги кой-какие есть, и от того, что вообще все может теперь по-новому в жизни повернуться.
В зале заявок, у конторской стоечки, где посетители самостоятельно брали бумажные талончики с номерами оборудованных компьютерами мест, Никита отметил сутулого чудака в очках. Тот стоял перед ним, и когда неловко протянутая Никитой рука коснулась рукава светло-серого пиджака, сутулый повернул к Никите худое, отмеченное шикарными пшеничными усами лицо, и улыбнувшись сказал свое «sorry».
Никита тоже дружелюбно улыбнулся и извинился на свой манер:
— Milles pardones, monsieur…
С тем и разошлись к своим компьютерам.
Никита тупо вбил в окошко поискового сервера условные слова: Lermon, Lerma и Lermont…
Машина бесшумно пошевелила мозгами и явила на дисплее список документов, где эти слова встречаются.
Таковых было не так уж и много.
Никита мышкой поймал кнопку «печать» и, подождав, покуда не исчезнет появившееся на экране изображение песчаных часов, направился к принтеру.
Там он снова увидел сутулого с пшеничными усами.
— Is it yours? — спросил сутулый, с улыбкой протягивая Никите вынутый из принтера лист.
— Yes, it’s mine, thank you, — ответил Никита.
И тут взгляд сутулого скользнул по бумаге, все еще находившейся у него в руках.
— Excuse me, your name is Zakharzhevski? — спросил он в изумлении.
На шапке документа пользователь обязательно вводил свое имя и здесь не было ничего удивительного.
— Your name is Zakharzhevski? — настойчиво переспросил обладатель пшеничных усов.
— Да, — выдавил из себя Никита…
И уже через полтора часа они в нанятом профессором классическом черном такси-кэбе производства «Бритиш Лейлэнд», подъезжали к профессорской квартире. Вернее к тому, что англичане называют home-sweet home — к таунхаусу, который по сути является частью дома, но имеет отдельный вход и даже малюсенький палисадник с розарием.
Кромвель-роуд, 36. Профессор Делох…
— Вы ищете Лерму и Лермонта? — еще раз переспросил Делох, подавая Никите стакан с битым льдом, — а вам бы следовало искать сразу потомков Оссиана…
— Кого? — переспросил Никита…
Ему нравилось в этой квартирке. Здесь пахло русским духом.
Иконы. Рублевская Троица — список в натуральную величину, Казанская, Смоленская, Иверская, Спас Нерукотворный в серебряном окладе. Достоевский — полное собрание на русском, словарь Даля, история Карамзина, Иловайского. Портреты Толстого, Чехова и Блока…
— Вам бы сразу потомков Оссиана искать, — Никитушка, — повторил Делох, — помните такого? Ну, у Лермонтова:
Никита пристыжено кивнул, мол, знаю, мол, помню…
Под занавесою тумана,
Под небом бурь
Среди степей
Лежит могила Оссиана
В горах Шотландии моей,
Лечит к ней дух мой усмиренный,
Родимым ветром унесенный,
Чтоб от могилы сей забвенной
Вторично жизнь свою начать…
— Оссиан — шотландский бард, что-то вроде шотландского Гомера… Лермонтов очень чувствовал родственную связь, и я бы поискал вместе с вами, — ворковал Делох, улыбаясь пшеничными усами.
— Оссиан? — еще раз переспросил Никита.
— Ну да, Оссиан — черный ворон Хайлендеров, как его еще звали за то, что он всегда носил на плече черного Рейвена-хранителя. Третий век нашей эры, и благодаря Джемсу Макферсону, который в шестьдесят втором году позапрошлого века выпустил стилизацию под Оссиана, Рейвен Хайлендеров и сейчас очень на слуху. Как ваш родственник Лермонтов у русских.
Никита отхлебнул вкусного «Баллантайна», и все же спросил:
— А вам зачем? Почему у вас такой интерес к Захаржевским?
— Об этом я вам еще скажу попозже, — лукаво улыбнулся Делох, и глаза его задорно блеснули, — я вам, Никитушка, вот еще что хочу рассказать про предков ваших, помните, наверное, у Михаила Юрьевича такие строки:
Никита молча пребывал в тихом недоумении.
Зачем я не птица,
Не ворон степной,
Кружащий теперь надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить,
Одну лишь свободу любить?
На Запад,
На Запад помчался бы я,
Где цветут моих предков поля!
А Дел ох тем временем продолжал:
— Там у Михаила Юрьевича есть еще строчки о том, что вороновым крылом своим хотел бы он коснуться родового герба, прибитого над воротами замка…
— И вы знаете? — не удержавшись, спросил Никита.
— Знаю, — утвердительно кивнул профессор, — и это знание тоже связано с вашей сестрицей, но об этом позже, а пока я расскажу вам о ваших общих с Лермонтовым корнях, причем очень, я бы сказал, рокового и мистического свойства корнях…
Делох пригубил из стакана и продолжал;
— В тринадцатом веке в Шотландии жил некий Томас Лермонт. Был он весьма впечатлительным юношей, и однажды, бродя в любезных сердцу горах Шотландской Хайлендии, встретил он Деву Марию. Или, по крайней мере, он так решил, что встретил Деву Марию. Он, как и положено правоверному мужу, припал к ногам странницы… Но та подняла его с колен и, обняв, спросила, знает ли он, красивый горец, сколько стоит ее поцелуй? Была это Хельга — королева троллей. И Томас, очарованный красотою девы, ответил, какова бы ни была цена, он желает ее губ и объятий. «Не пожалей потом, — сказала Хельга, — потому как предупредила я тебя, что один поцелуй стоит семи лет жизни». — «Плевать, я готов купить сто твоих поцелуев». Изумленная таким безрассудством, влюбленная в юношу Хельга сказала тогда, что ей придется дать Томасу бессмертие, чтобы он смог оплатить сто ее поцелуев… И увлекла его в свой замок. Там Хельга с Томасом пировали семь дней и семь ночей… А на самом деле прошло семьдесят лет… Лермонт потом семьсот лет скитался по свету. Упоминания о нем встречаются повсюду. Храбрейший воин плавал вместе с матросами Васко да Гама, был в Индии, Китае… Он сменил десяток имен, среди которых Эдмунд, Георг, Эдгар и Мельмот… В семнадцатом веке он отправился на Восток Европы и воевал в Польше. Именно там в 1613 году при сдаче крепости Белая Вежа — отсюда и ваша Беловежская пуща — Георг Лермонт и попал в плен к русским… Царь обласкал шотландца и взял его на службу… А дальше, а дальше вам, наверное, известно, при Петре Великом сын Георга Лермонта был записан в гвардейский полк как Петр Лермонтов… А праправнук его, Юрий Петрович, скромный армейский пехотный капитан, и был отцом поэта Лермонтова…