Страница:
Альбина не решилась обидеть старика:
– Конечно, «да»! Куда же мы пойдем?
– О, мы пойдем в сквер на Тургеневской площади! И пойдем с таким видом, будто, кроме нас, никто в этом городе не знает, что там, – старик указал в сторону пышной зелени в обрамлении сверкающих трамвайных рельсов, – находится лучшее место, в котором можно наслаждаться пломбиром!
– Но я больше люблю крем-брюле!
– Пусть будет так! Тогда я скажу по-другому – наслаждаться пломбиром и крем-брюле!
Скамейка, выбранная ими, предоставляла всем желающим возможность полюбоваться солнечной перспективой Садовой улицы, выходящей к Калинкину мосту. Старик и девушка расположились на нагретых солнцем рейках, и каждый приступил к поеданию выбранного лакомства.
– Эй, жидяра, канай в свой Израиль!
Старик от неожиданности выронил стаканчик пломбира из рук. Тут же тусклый ботинок на толстой подошве лихим футбольным ударом послал мороженое в кусты. Альбина привстала со своего места, но чьи-то грубые руки толчком, предательски, со спины, усадили ее на место.
– Сиди, жидовская подстилка, – раздалось у самого уха зловещее шипение.
Старик и девушка испуганно оглядывались. Со всех сторон скамейку плотно обступила компания подвыпивших юнцов крайне небрежного внешнего вида. Предводительствовал, судя по всему, приземистый крепыш в широченных техасских клешах, это он первым подал голос, оскорбляя Наппельбаума.
– Ах ты падло! Мусорить в Ленинграде! – продолжал гнусавить предводитель. – Ты видишь, я об твой мусор ботинки испачкал! – Подонок резким взмахом поднял ногу, и измазанный пломбиром ботинок ткнулся старику прямо в лицо. – И кто рабочему человеку будет теперь этот ботинок чистить? – Нестройный хохот компании придал говорившему куража. – А, я тибе испрашиваю, жидов-ская морда!
Старый закройщик ссутулился, и все его тело содрогалось от беззвучных рыданий. Альбина ощущала тяжелое давление на плечи сильных и грубых рук, лихорадочно соображая, чем она может помочь старику
– Подонок! – крикнула она изо всех сил, искренне надеясь, что таким образом сможет привлечь внимание прохожих. – Ты не смеешь оскорблять старого человека!
– Оскор… чего там дальше? Выражаться нехорошо, вас в школе этому не учили? – Главарь дышал Альбине прямо в лицо. Дух от него шел тяжелый, спертый и гнилостный. – Или вы желаете получить урок хороших манер в отдельном кабинете, а?
И вся кодла вновь заржала.
Гнев переполнил все естество девушки. Альбина удивительно метко плюнула главарю в лицо, тут же ящеркой вывернулась из стального зажима, предварительно со всей силы вцепившись зубами в волосатую грязную кисть, сжимавшую правое плечо. Рев и отборные матюги сопровождали ее легкий прыжок на скамейку и истошное «Помогите!», с которым она обратилась в сторону находящихся в сквере людей.
Кто-то из гуляющих мужчин тяжелой рысцой устремился на ее призыв, и компания хулиганов прыснула в разные стороны, увлеченная чьим-то визгливым криком: «Атас, пацаны!»
Альбина, успокоенная видом приближающейся подмоги, резко повернулась, чтобы спуститься со скамейки, и оказалась лицом к яркому солнцу, мгновенно ослепившему ее. Страшной силы удар обрушился прямо в лицо девушки, сознание сразу затуманилось, и единственным звуком, который достигал ее слуха, было раскатистое эхо:
– Жидовская курва-рва-рва-рва…
Сотрясение мозга было диагностировано неподалеку от места происшествия, во флотском госпитале имени Чудновского, тем самым грузным мужчиной, что первым устремился на призыв о помощи. Наппельбаума Альбина увидела в дверях ординаторской, куда старик протиснулся бочком, облаченный в огромную белую хламиду, в которой девушка с трудом узнала штатный медицинский халат.
Она улыбнулась мастеру. И улыбка, давшаяся ей с таким трудом, поскольку непроходившее головокружение сопровождалось сильными шумами и мышечной болью, произвела настоящее чудо. Скорбное и посеревшее лицо Наппельбаума прямо на глазах обретало привычный вид, и губы старика складывались в его вечную, чуть лукавую улыбку.
– Вы очень отважный человек, Альбина, – сухая и жилистая ладонь крепко сжала горячие пальцы девушки. – Я знаю, что сейчас не время и не место говорить высокие слова, но вы должны знать, что Моисей Наппельбаум отныне – ваш вечный должник и что не существует такой вашей просьбы, на которую бы он ответил отказом.
– Моисей Сол…
– Тихо, тихо! Этот замечательный военный врач сказал, что вам трудно разговаривать и что, вообще, некоторое время вас нельзя беспокоить. Но, – старый закройщик широко развел руками, и великанские рукава халата хлопнули как исполинские крылья, – приехал Олег и очень сильно переживает. К сожалению, они, – он кивком указал в сторону суетящихся у процедурного поста сестер, – его не пускают. А вот мне, как это ни странно, удалось проникнуть к вам. Вы нуждаетесь в чем-нибудь прямо сейчас? Говорите, я все исполню.
– Помогите мне подняться.
– Что вы, что вы!
– Я хочу к Олегу…
– Дедушка! Я же просил вас, – полное, загорелое лицо морского медика появилось перед Альбиной на одном уровне с седой головой Наппельбаума.
– Я только на минуточку, – засуетился старик, но не двинулся со своего места на прикроватной банкетке.
– Ладно уж, сидите. Ну-с, находчивая и отважная барышня, как мы себя чувствуем?
– Доктор, мне нужно идти…
– А голосочек тихонький-тихонький! Неужели так невтерпеж? Или новые приключения зовут?
Наппельбаум потянул медика за рукав и что-то быстро зашептал ему на ухо. Выражение лица доктора стало меняться и из благодушно-улыбчивого сделалось сосредоточенно-серьезным.
– Хорошо. Но только под личную ответственность молодого человека и с обязательным условием, – он строго взглянул на Альбину: – Завтра, не позднее десяти утра вы вновь покажетесь мне. – И, вновь вернув своему лицу благодушное выражение, добавил: – Договорились?
Альбина согласно кивнула.
Олег в сопровождении Моисея Соломоновича поднялся на отделение, где сестры передали ему с рук на руки ослабевшую Альбину. Старый наставник откуда-то раздобыл две казенные подушки с чернильными штампами и, помогая Альбининому устройству в автомобиле Швецова, всячески превозносил достоинства мягкой езды. Наконец со сборами было покончено, и Олег, так и не уговорив старика воспользоваться транспортной оказией, осторожно вывел «Жигуленок» с чудновского подворья на Фонтанку.
Дома Альбина уснула мгновенно, лишь только шумящая голова коснулась подушки.
Самостоятельно определить, какое количество времени она провела во сне, Альбина не смогла. Будильник стоял на письменном столе, повернувшись в ее сторону винтовым тылом, а Олег, устроившийся по соседству в кресле, крепко спал. Она чуть повернула голову, чтобы получше рассмотреть спящего Швецова, и щека коснулась какого-то твердого предмета. Девушка попыталась приподняться на согнутой в локте руке. Слабость в теле ощущалась чрезвычайная, и несложный в иное время маневр дался ей с изрядным трудом. Предмет, привлекший ее внимание, оказался ювелирной коробочкой под приподнятую крышку которой, будто талон в компостер, был вложен белый бумажный листок. Альбина с осторожностью и любопытством потянула листок на себя, стараясь не раскрыть раньше времени тайну бархатного темно-синего футляра. Как и ожидалось, листок оказался посланием:
«Альбина!
Я не знаю, какой силы и убедительности нужно привести аргументы, чтобы ты согласилась стать моей женой. Но я точно знаю, насколько сильно люблю тебя и насколько велико мое желание быть всегда только с тобою. И еще я знаю, что нет такой силы и таких обстоятельств, которые заставили бы меня изменить принятое решение.
Олег»
Альбина положила матерчатую коробочку на ладонь и осторожно подняла крышку. Мерцающий зеленый огонь старинного изумруда в какое-то мгновение заворожил ее взгляд. Но слабые пальцы не смогли удержать крышки футляра, она самопроизвольно и тихонько опустилась на место, после чего волшебный огонек погас. Альбина устало закрыла глаза и прислонилась к изголовью кровати.
Она вспомнила утренний разговор, который в свете последующих событий дня выглядел более убедительным и резонным. Это все, что касается слов отца, его доводов. Но что касается самой Альбины… Да, она очень хорошо относится к Олегу, и он пока единственный настоящий мужчина в ее жизни. Пока? Это словцо самостоятельно влезло в ее рассуждения, она хотела выразить свою мысль иначе. Или же все обстоит именно так – «пока»? Ведь она же искренне убеждена, что где-то в глубине физически ощущаемой ею плоти скрыта еще одна Альбина, знающая про эту жизнь гораздо больше и чувствующая ритмы бытия намного тоньше, чем эта взбалмошная девчонка, способная нападать в подъездах на медсестер и плевать в лицо подонкам. Как ей правильнее поступить сейчас, когда все вокруг толкает ее к принятию решения, которое повлияет на всю ее дальнейшую жизнь? Поддаться? Сопротивляться? И, если решение, то или иное, будет принято, все равно непонятно: поддаваться чужой воле сразу или же медленно сдавать свои позиции? А если сопротивляться, то как долго и как яростно? Она раскрыла глаза и тут же вновь смежила веки. Вопросы, вопросы! Опять она чувствует себя маленькой девочкой, не способной обойтись без постороннего совета. Стоп! Постороннего – это неправильное слово. Нет, не постороннего, а правильного совета и непременно полученного от человека, мнение которого для нее неоспоримо. Но таких людей рядом с ней нет. Даже папа, и тот, поглощенный своими заботами, находится в плену истертых клише и необходимости принятия оперативных решений. За-му-жест-во. Как ей не хочется понимать это слово буквально! Как ей хочется знать, чем, какими изменениями и жертвами придется платить за принятое под давлением решение!
Альбина открыла глаза. Лучики июльского солнца весело бликовали на рамочных стеклах фотографий, развешанных над столом. Она ищет взглядом одну фотографию и не находит ее. Беспокойный взгляд снова проходит по стене и натыкается на небольшой выцветший прямоугольник, в самой середине нижнего ряда. Как же она могла забыть, что сама сняла эту фотографию в тот вечер, когда Олег впервые остался у нее ночевать! Альбина почувствовала в себе силы подняться и на удивление легко покинула постель. Она сразу вспомнила, куда убрала снимок. Верхний ящик, старый альбом с марками. Быстрые движения рук, обретших былую силу, и вот она, фотография из далекого детства – шестиклашки Вихорева и Невский, в школьном дворе, на кипованном кирпиче старых газет…
Альбина осторожно выскользнула из комнаты и прошла в гостиную. Она сидела и смотрела на этот старый снимок. Без единой четко оформленной мысли, без единого конкретного воспоминания. Девушка даже не старалась упорядочить хаотическое движение ярких лоскутков-изображений, обрывков фраз и всевозможных звуков, тяготевших, несмотря ни на что, к воссозданию неких картин. Или картины? Это была первая отчетливая мысль. И пришла она не со стороны, а именно от… От кого, Альбина?! Все мучившие ее вопросы оставались без ответов. Альбина усталым взглядом обвела комнату. Телевизор, торшер, телефон.
И тут, словно кто-то подсказал ей: Марков! Она сразу почувствовала, встретившись с Кириллом, что у него имеется некое знание, необходимое ей, как воздух. Что именно Кирилл обладает некоей информацией, которая способна в корне изменить все ее существование. Вернее, не так. Только сейчас ее смутные и неясные, почти тревожные ощущения, которые и влекли ее в последнее время к общению с Кириллом, окончательно оформились надлежащим образом и указывают на Маркова как на возможного избавителя от мучительных сомнений. ТЕЛЕФОН. Сейчас она позвонит ему… И что будет дальше? Телефонный разговор? В несусветную рань она будет лепетать неизвестно что? Ведь она не может даже самой себе объяснить, какие слова ей сейчас необходимы. Кирилл просто посчитает ее сумасшедшей. Ехать к нему самой? Увидеть его глаза и попытаться прочитать в них то, что, как ей казалось, заключено в этом темном и малоподвижном после больниц взгляде бывшего одноклассника? Все это бред и не то! Тихая истерика…
Голова девушки склонилась к плечу, веки медленно сомкнулись, и, измученная треволнениями белой ночи, она заснула…
Марлен Андреевич на все лады костерил организационный уровень АХО и строевиков, а кое-кого из коллег по академии – персонально, за то, что было устроено ему в прошедшие вечер и ночь. Он спешил домой, тер красные от бессонной ночи глаза и молил всех военных богов, чтобы помогли ему успеть застать дочь дома. Он уже все решил и знал, с чего начнет разговор и какими словами объяснит Альбине, что торопиться с замужеством действительно не стоит. Подлый лифт предавался летнему отдыху, и наверх пришлось подниматься своим ходом. Стараясь особо не шуметь, он отпер дверь и сразу увидел белые кроссовки Олега с синим медведем-карху на заднике. Некая пружина, ответственная за решимость и последовательность, с противным визгом лопнула, и Вихорев понял, что от недавней его решительности не осталось и следа. Только усталость. Обыкновенная человеческая усталость. Хотелось только одного – спать. Он, скорее для проформы, нежели по необходимости или надобности, заглянул в гостиную и увидел дочь, спящую в финском кресле-раковине. Изменившееся состояние увлекало его прочь, в кабинет, к дивану, отсутствовало малейшее желание беспокоить Альбину, поскольку все слова, которые он так старательно приготавливал по дороге домой, остались там, в коридоре, подле белых кроссовок. Но, сопротивляясь собственному малодушию и усталости, он все же захотел подойти и просто дотронуться до своей девочки. Просто так, легонько-легонько, чтобы убедиться – с ней все в порядке. Марлен Андреевич тихо подошел к креслу и осторожно, практически невесомым движением, погладил дочернее плечо.
– Папка?!
Видавшего те еще виды военного хирурга кинуло в холодный пот. Сонная дочь, улыбаясь, смотрела на блудного родителя, а вокруг ее правого глаза лиловел огромный, упруго налитой, жирный синячище.
– А-а… – только и смог промычать Марлен Андреевич, пальцем указывая на дочернее лицо. Но Альбина продолжала улыбаться и часто моргать. – Э-эт-то что?
Счастливый и не понимающий отца ребенок смущенно пошевелил выступающими ключицами:
– Пап, я все решила. Я выйду за Олега…
Дом был открытым и шумным, там собиралось ежевечерне, особенно по летнему времени, чрезвычайное количество народу. У ворот, увенчанных замысловатой геральдической фигурой из кованого железа, и вдоль высокого, выкрашенного в защитно-зеленый цвет забора парковалось чуть не до полусотни автомобилей, среди которых частенько отдыхали ведомственные и театральные микроавтобусы, доставлявшие компании по десять человек и более.
В бесчисленных зальцах, комнатах и клетушках, на всех верандах и верандочках, в мезонинах и беседках, предусмотренных архитектурным замыслом для всех трех жилых зданий литературной усадьбы, круглосуточно звучала музыка, живая и воспроизводимая всевозможными устройствами, слышались возбужденные, веселые голоса, взрывы дружного смеха, а вокруг курящихся дымками мангалов, рассредоточенных по немалой территории, сновали знатоки шашлычных дел.
Все это нисколько не мешало глухому перестуку ракеток на рыжих теннисных кортах, скрипу уключин подле древней пристани в усадебной рукотворной заводи, соединенной с Маркизовой лужей кривой протокой, поросшей тростником. Отдельно, но уже ближе к сумеркам, звучало над усадебными просторами костяное клацанье бильярдных баталий, и стук шаров, подхваченный восходящими потоками ночного воздуха, отчетливым эхом зависал над прибрежной водой, окутанной легкой туманной дымкой.
Точно определить, что же влекло в этот уголок Карельского перешейка многочисленных гостей и посетителей, не взялся бы никто. И уж сам хозяин – совершенно точно. Его фигура возникала то тут, то там, он разнообразно всех приветствовал, но подолгу не оставался ни в одной компании и никого не приближал к своей персоне в приватных комнатах. Так родоначальник, основоположник и живой классик удовлетворял свой интерес в проходящей жизни – «наблюдение за живыми человеками», совершенно трезво рассуждая, что отнюдь не желание стать прототипом очередного литературного персонажа, а вещи более приземленные, а оттого лично ему безразличные, привлекали сюда каждого из этих людей.
– Юра-Юрочка-Юрашка! – приятным баском распевал хозяин, встретив на дорожке, ведущей к главному дому, молодую звезду ленинградской сцены в компании с Кириллом. – Все же собрался! Молодчина, дай на тебя посмотреть! Посвежел, посвежел, орлом стал! – Льняная холстинка на долговязой фигуре классика в положенных местах замялась гармошечкой, в прочих же – стояла, как шкура на барабане.
– А ведь сколько нам с Фаней, с Григорьевной твоей, пришлось бехтеревцев упрашивать, чтобы приступили к тебе, приняли под свою лекарскую руку! Даже иконостас пришлось надевать. Но, видно, не зря старались, приятно видеть! Почто пожаловал и кто сей вьюнош скромный подле тебя?
Актер с некоторым напряжением в голосе представил Кирилла и в двух словах напомнил хозяину о ранее существовавшей договоренности, которая предусматривала предоставление сцены здешнего домашнего театра в качестве репетиционной базы для небывалого после триумфа рецепторовских моноспектаклей театрального эксперимента.
– Как же, как же, – прямоходящий монумент эпохе крепко пожал руку Кириллу и коротко представился по фамилии. – Так, надо понимать, ты сразу к делам норовишь, без чаев-кофеев и прочего? – и на утвердительный кивок экспериментатора совсем другим, помягчевшим, голосом добавил: – Тогда прошу!
Домашний театр оказался старинным, финской постройки, лодочным сараем с немудреной сценой и рамповыми огнями шекспировских времен.
Громоздившиеся вдоль стен плоские примитивные декорации, исполненные, однако, с изрядным живописным мастерством: лоскутный занавес на немудреных блоках и разнокалиберные причудливые стулья – все напрашивалось на сравнение с земскими театрами начала века, хорошо знакомыми Кириллу по книгам Чехова, Бунина и Куприна.
Хозяин в скором времени оставил экспериментаторов наедине, предварительно взяв с них слово, что по окончании первого репетиционного дня они всенепременно будут к ужину в его личных апартаментах.
Первое знакомство Кирилла со сценическим движением и первичным замыслом предполагающейся постановки породило в нем твердую уверенность в собственной неспособности справиться с возлагаемой на него задачей.
– Понимаете, Юрий, – Кирилл с удивлением прислушивался к собственным словам, настолько неожиданно для себя самого, теперешнего, легко, находились они, убедительно складываясь в монолог, – я уверен, что никакой неловкости или смущения у меня от присутствия на сцене в качестве актера-мима не возникнет. Но отсутствие привычки к лицедейству, отсутствие школы сценического движения и многого другого из профессионального актерского арсенала наверняка поставит всю затею с моим участием на грань заведомого провала.
– У вас, Кирилл, есть какое-нибудь более краткое и более конкретное объяснение своему скепсису? – вблизи пусть и скромной, но сцены актер выглядел совершенно непривычно. Казалось, что тут, в непосредственной близости от исходной и бесхитростной театральной атрибутики, современность, а вместе с тем его плоть и кровь чудесным образом испарились, оставив на месте лишь освобожденный дух, энергетический сгусток, готовый принять любую форму. – Отважитесь озвучить?
– Мне кажется, что мой дилетантизм на фоне ваших уверенных действий будет выглядеть как пародия. К тому же наша разница во внешности… И это только усугубит комический эффект. Тем более, что «Гамлет», особенно после экранизации Козинцева, стал вещью, породившей очень много высоких, но устойчивых стереотипов. И то, что, как мне кажется, получится у нас, будет больше походить на ярмарочные фарсы.
– Ого! Вы тонко понимаете мир театра, но… Вот вы упомянули ярмарочные фарсы. Замечательно! Ведь это именно то, что необходимо для, пускай это и прозвучит кощунственно, реалистичного представления пьесы, написанной в шестнадцатом столетии. Ведь театр времен Шекспира и Марло, – тут актер смущенно улыбнулся, – простите, правильнее Марло и Шекспира, это ведь самый настоящий раешник, где мужчины часто вынуждены исполнять женские роли и тому подобное! Настоящее пиршество дилетантизма, голый энтузиазм и полное отсутствие мертвой формы. Мой замысел как раз в том и заключается, что ваш образ – в меньшей степени образ души Гамлета, его инферно-сопроводителя. Это выполнит программка, объясняющая ваше присутствие на сцене на параллельных курсах со мной. Фактическое содержание вашей роли – оно все там, в театре этого времени, – он по-балетному легко переместился к пахнущим керосином плошкам рампы. – Вы не столько драматический персонаж, заявленный автором, сколько вновь поступивший в труппу молодой человек, скажем, из приличной семьи, в силу неких обстоятельств вынужденный порвать со своим кругом и искать пристанища среди гаерской и шумной актерской среды. Это типичная ситуация для того времени, да и сами Марло и Шекспир недалеки от подобного рода пути на сцену… Позвольте, я покажу несколько ваших проходов, какими я их вижу, и после мы обсудим все еще раз…
Они провели в пыльном и нагретом чухонским солнцем театральном сарае почти пять часов и к назначенному ужину не вышли бы совсем, продолжая скорее не репетицию, а удивительно захвативший обоих диспут. Но сначала многочисленные гонцы сбили партнеров с вольного диалогового ритма, а потом и «сам», брюзжа деланно-недовольно, явился по их души:
– Гм, – раздался из темноты знакомый басок. – Я тут послушал за стеночкой – аз грешен, каюсь. Любопытно рассуждаете, но, Юра, уважить хозяина – долг гостя. К тому же спутник твой заинтересовал меня изрядно, просто горю желанием узнать его покороче, как нетипичного младшего современника. Так что не испытывайте моего терпения, молодые люди…
В представлении Кирилла намечавшийся ужин в апартаментах хозяина должен был стать своего рода продолжением того эстетического азимута, что задавал направление всем впечатлениям от пребывания на территории усадьбы. Нечто среднее между дворцовым приемом и описанным у Михаила Афанасьевича Булгакова дружеским ужином за гостеприимным столом Воланда. Но, вопреки ожиданиям, ничего помпезного, по-русски обильного и по-барски хлебосольного в зале, куда провел живой классик своих гостей, не наблюдалось. Да и само помещение мало подходило под статус загородной трапезной в состоятельном доме. Барная стойка протянулась от стены до стены по меньшей стороне периметра, и сочетание дикого камня, мореного дерева и тусклой бронзы придавало помещению вид, скорее напоминающий рижское «Под дубом» или таллинскую «Лисью нору». Личных гостей хозяина здесь собралось человек пятнадцать, и все они в ожидании первоприсутствующего лица оживленно переговаривались подле трех шведских столов, стоявших вдоль стен.
Ужин состоял исключительно из всевозможных канапе, или «канапешек», как называл их сам хозяин, а также тарталеток с брусникой и дичиным ассорти, изготовляемым специально прибывающим для этой цели шефом знаменитого ленинградского ресторана «Лесной». Из напитков, отпускаемых очаровательной барышней в кружевной наколке, присутствовали удивительного вкуса чай, аромат которого распространялся довольно широко, несмотря на раскрытые окна, и рекомендованный хозяином коктейль из сухого вина, вишневого сока и содовой воды, производимой уже упомянутой барышней в высоких сифонах казенно-общепитовского вида.
Появление хозяина и его громкое: «На сон грядущий хороша только легкая еда», обращенное к театральной звезде, стало сигналом к дружной атаке присутствующих на фуршетные столы. В недолгом времени основоположник составил центр небольшого кружка, в который также вошли Кирилл и его партнер по эксперименту. Говорил в основном хозяин, пространно рассуждавший о преждевременности театральных экспериментов, но не забывавший при этом отдавать должное тарталеткам, «канапушкам» и чаю в стоявшем подле него стакане с вычурным серебряным подстаканником. Под преждевременностью он понимал главным образом обнародование выбранных форм и полученных результатов, а не собственно факт творческого поиска, а также остроумно аргументировал ситуацию в целом верно подмеченными примерами из реальной жизни, каковые указывали на всеядную готовность театральной публики принимать за творческий эксперимент любую халтуру.
– Но! Прошу учитывать, что именно такая форма поиска наиболее благосклонно принимается недремлющим оком партийной цензуры и обеспечивает горе-новаторам устойчивый успех. И в этом, – он выдержал некоторую паузу, – я вижу главное доказательство своей мысли о преждевременности театральных новаций. Не публика, не парткомы и управления культуры, а коллеги-халтурщики задушат любое доброе и неординарное начинание в зародыше. Правда, посредством всех выше упомянутых органов, в чем они изрядно поднаторели в последнее время. – Он громко и заразительно рассмеялся. Ближний круг тут же подхватил его смех.
– Конечно, «да»! Куда же мы пойдем?
– О, мы пойдем в сквер на Тургеневской площади! И пойдем с таким видом, будто, кроме нас, никто в этом городе не знает, что там, – старик указал в сторону пышной зелени в обрамлении сверкающих трамвайных рельсов, – находится лучшее место, в котором можно наслаждаться пломбиром!
– Но я больше люблю крем-брюле!
– Пусть будет так! Тогда я скажу по-другому – наслаждаться пломбиром и крем-брюле!
Скамейка, выбранная ими, предоставляла всем желающим возможность полюбоваться солнечной перспективой Садовой улицы, выходящей к Калинкину мосту. Старик и девушка расположились на нагретых солнцем рейках, и каждый приступил к поеданию выбранного лакомства.
– Эй, жидяра, канай в свой Израиль!
Старик от неожиданности выронил стаканчик пломбира из рук. Тут же тусклый ботинок на толстой подошве лихим футбольным ударом послал мороженое в кусты. Альбина привстала со своего места, но чьи-то грубые руки толчком, предательски, со спины, усадили ее на место.
– Сиди, жидовская подстилка, – раздалось у самого уха зловещее шипение.
Старик и девушка испуганно оглядывались. Со всех сторон скамейку плотно обступила компания подвыпивших юнцов крайне небрежного внешнего вида. Предводительствовал, судя по всему, приземистый крепыш в широченных техасских клешах, это он первым подал голос, оскорбляя Наппельбаума.
– Ах ты падло! Мусорить в Ленинграде! – продолжал гнусавить предводитель. – Ты видишь, я об твой мусор ботинки испачкал! – Подонок резким взмахом поднял ногу, и измазанный пломбиром ботинок ткнулся старику прямо в лицо. – И кто рабочему человеку будет теперь этот ботинок чистить? – Нестройный хохот компании придал говорившему куража. – А, я тибе испрашиваю, жидов-ская морда!
Старый закройщик ссутулился, и все его тело содрогалось от беззвучных рыданий. Альбина ощущала тяжелое давление на плечи сильных и грубых рук, лихорадочно соображая, чем она может помочь старику
– Подонок! – крикнула она изо всех сил, искренне надеясь, что таким образом сможет привлечь внимание прохожих. – Ты не смеешь оскорблять старого человека!
– Оскор… чего там дальше? Выражаться нехорошо, вас в школе этому не учили? – Главарь дышал Альбине прямо в лицо. Дух от него шел тяжелый, спертый и гнилостный. – Или вы желаете получить урок хороших манер в отдельном кабинете, а?
И вся кодла вновь заржала.
Гнев переполнил все естество девушки. Альбина удивительно метко плюнула главарю в лицо, тут же ящеркой вывернулась из стального зажима, предварительно со всей силы вцепившись зубами в волосатую грязную кисть, сжимавшую правое плечо. Рев и отборные матюги сопровождали ее легкий прыжок на скамейку и истошное «Помогите!», с которым она обратилась в сторону находящихся в сквере людей.
Кто-то из гуляющих мужчин тяжелой рысцой устремился на ее призыв, и компания хулиганов прыснула в разные стороны, увлеченная чьим-то визгливым криком: «Атас, пацаны!»
Альбина, успокоенная видом приближающейся подмоги, резко повернулась, чтобы спуститься со скамейки, и оказалась лицом к яркому солнцу, мгновенно ослепившему ее. Страшной силы удар обрушился прямо в лицо девушки, сознание сразу затуманилось, и единственным звуком, который достигал ее слуха, было раскатистое эхо:
– Жидовская курва-рва-рва-рва…
Сотрясение мозга было диагностировано неподалеку от места происшествия, во флотском госпитале имени Чудновского, тем самым грузным мужчиной, что первым устремился на призыв о помощи. Наппельбаума Альбина увидела в дверях ординаторской, куда старик протиснулся бочком, облаченный в огромную белую хламиду, в которой девушка с трудом узнала штатный медицинский халат.
Она улыбнулась мастеру. И улыбка, давшаяся ей с таким трудом, поскольку непроходившее головокружение сопровождалось сильными шумами и мышечной болью, произвела настоящее чудо. Скорбное и посеревшее лицо Наппельбаума прямо на глазах обретало привычный вид, и губы старика складывались в его вечную, чуть лукавую улыбку.
– Вы очень отважный человек, Альбина, – сухая и жилистая ладонь крепко сжала горячие пальцы девушки. – Я знаю, что сейчас не время и не место говорить высокие слова, но вы должны знать, что Моисей Наппельбаум отныне – ваш вечный должник и что не существует такой вашей просьбы, на которую бы он ответил отказом.
– Моисей Сол…
– Тихо, тихо! Этот замечательный военный врач сказал, что вам трудно разговаривать и что, вообще, некоторое время вас нельзя беспокоить. Но, – старый закройщик широко развел руками, и великанские рукава халата хлопнули как исполинские крылья, – приехал Олег и очень сильно переживает. К сожалению, они, – он кивком указал в сторону суетящихся у процедурного поста сестер, – его не пускают. А вот мне, как это ни странно, удалось проникнуть к вам. Вы нуждаетесь в чем-нибудь прямо сейчас? Говорите, я все исполню.
– Помогите мне подняться.
– Что вы, что вы!
– Я хочу к Олегу…
– Дедушка! Я же просил вас, – полное, загорелое лицо морского медика появилось перед Альбиной на одном уровне с седой головой Наппельбаума.
– Я только на минуточку, – засуетился старик, но не двинулся со своего места на прикроватной банкетке.
– Ладно уж, сидите. Ну-с, находчивая и отважная барышня, как мы себя чувствуем?
– Доктор, мне нужно идти…
– А голосочек тихонький-тихонький! Неужели так невтерпеж? Или новые приключения зовут?
Наппельбаум потянул медика за рукав и что-то быстро зашептал ему на ухо. Выражение лица доктора стало меняться и из благодушно-улыбчивого сделалось сосредоточенно-серьезным.
– Хорошо. Но только под личную ответственность молодого человека и с обязательным условием, – он строго взглянул на Альбину: – Завтра, не позднее десяти утра вы вновь покажетесь мне. – И, вновь вернув своему лицу благодушное выражение, добавил: – Договорились?
Альбина согласно кивнула.
Олег в сопровождении Моисея Соломоновича поднялся на отделение, где сестры передали ему с рук на руки ослабевшую Альбину. Старый наставник откуда-то раздобыл две казенные подушки с чернильными штампами и, помогая Альбининому устройству в автомобиле Швецова, всячески превозносил достоинства мягкой езды. Наконец со сборами было покончено, и Олег, так и не уговорив старика воспользоваться транспортной оказией, осторожно вывел «Жигуленок» с чудновского подворья на Фонтанку.
Дома Альбина уснула мгновенно, лишь только шумящая голова коснулась подушки.
Самостоятельно определить, какое количество времени она провела во сне, Альбина не смогла. Будильник стоял на письменном столе, повернувшись в ее сторону винтовым тылом, а Олег, устроившийся по соседству в кресле, крепко спал. Она чуть повернула голову, чтобы получше рассмотреть спящего Швецова, и щека коснулась какого-то твердого предмета. Девушка попыталась приподняться на согнутой в локте руке. Слабость в теле ощущалась чрезвычайная, и несложный в иное время маневр дался ей с изрядным трудом. Предмет, привлекший ее внимание, оказался ювелирной коробочкой под приподнятую крышку которой, будто талон в компостер, был вложен белый бумажный листок. Альбина с осторожностью и любопытством потянула листок на себя, стараясь не раскрыть раньше времени тайну бархатного темно-синего футляра. Как и ожидалось, листок оказался посланием:
«Альбина!
Я не знаю, какой силы и убедительности нужно привести аргументы, чтобы ты согласилась стать моей женой. Но я точно знаю, насколько сильно люблю тебя и насколько велико мое желание быть всегда только с тобою. И еще я знаю, что нет такой силы и таких обстоятельств, которые заставили бы меня изменить принятое решение.
Олег»
Альбина положила матерчатую коробочку на ладонь и осторожно подняла крышку. Мерцающий зеленый огонь старинного изумруда в какое-то мгновение заворожил ее взгляд. Но слабые пальцы не смогли удержать крышки футляра, она самопроизвольно и тихонько опустилась на место, после чего волшебный огонек погас. Альбина устало закрыла глаза и прислонилась к изголовью кровати.
Она вспомнила утренний разговор, который в свете последующих событий дня выглядел более убедительным и резонным. Это все, что касается слов отца, его доводов. Но что касается самой Альбины… Да, она очень хорошо относится к Олегу, и он пока единственный настоящий мужчина в ее жизни. Пока? Это словцо самостоятельно влезло в ее рассуждения, она хотела выразить свою мысль иначе. Или же все обстоит именно так – «пока»? Ведь она же искренне убеждена, что где-то в глубине физически ощущаемой ею плоти скрыта еще одна Альбина, знающая про эту жизнь гораздо больше и чувствующая ритмы бытия намного тоньше, чем эта взбалмошная девчонка, способная нападать в подъездах на медсестер и плевать в лицо подонкам. Как ей правильнее поступить сейчас, когда все вокруг толкает ее к принятию решения, которое повлияет на всю ее дальнейшую жизнь? Поддаться? Сопротивляться? И, если решение, то или иное, будет принято, все равно непонятно: поддаваться чужой воле сразу или же медленно сдавать свои позиции? А если сопротивляться, то как долго и как яростно? Она раскрыла глаза и тут же вновь смежила веки. Вопросы, вопросы! Опять она чувствует себя маленькой девочкой, не способной обойтись без постороннего совета. Стоп! Постороннего – это неправильное слово. Нет, не постороннего, а правильного совета и непременно полученного от человека, мнение которого для нее неоспоримо. Но таких людей рядом с ней нет. Даже папа, и тот, поглощенный своими заботами, находится в плену истертых клише и необходимости принятия оперативных решений. За-му-жест-во. Как ей не хочется понимать это слово буквально! Как ей хочется знать, чем, какими изменениями и жертвами придется платить за принятое под давлением решение!
Альбина открыла глаза. Лучики июльского солнца весело бликовали на рамочных стеклах фотографий, развешанных над столом. Она ищет взглядом одну фотографию и не находит ее. Беспокойный взгляд снова проходит по стене и натыкается на небольшой выцветший прямоугольник, в самой середине нижнего ряда. Как же она могла забыть, что сама сняла эту фотографию в тот вечер, когда Олег впервые остался у нее ночевать! Альбина почувствовала в себе силы подняться и на удивление легко покинула постель. Она сразу вспомнила, куда убрала снимок. Верхний ящик, старый альбом с марками. Быстрые движения рук, обретших былую силу, и вот она, фотография из далекого детства – шестиклашки Вихорева и Невский, в школьном дворе, на кипованном кирпиче старых газет…
Альбина осторожно выскользнула из комнаты и прошла в гостиную. Она сидела и смотрела на этот старый снимок. Без единой четко оформленной мысли, без единого конкретного воспоминания. Девушка даже не старалась упорядочить хаотическое движение ярких лоскутков-изображений, обрывков фраз и всевозможных звуков, тяготевших, несмотря ни на что, к воссозданию неких картин. Или картины? Это была первая отчетливая мысль. И пришла она не со стороны, а именно от… От кого, Альбина?! Все мучившие ее вопросы оставались без ответов. Альбина усталым взглядом обвела комнату. Телевизор, торшер, телефон.
И тут, словно кто-то подсказал ей: Марков! Она сразу почувствовала, встретившись с Кириллом, что у него имеется некое знание, необходимое ей, как воздух. Что именно Кирилл обладает некоей информацией, которая способна в корне изменить все ее существование. Вернее, не так. Только сейчас ее смутные и неясные, почти тревожные ощущения, которые и влекли ее в последнее время к общению с Кириллом, окончательно оформились надлежащим образом и указывают на Маркова как на возможного избавителя от мучительных сомнений. ТЕЛЕФОН. Сейчас она позвонит ему… И что будет дальше? Телефонный разговор? В несусветную рань она будет лепетать неизвестно что? Ведь она не может даже самой себе объяснить, какие слова ей сейчас необходимы. Кирилл просто посчитает ее сумасшедшей. Ехать к нему самой? Увидеть его глаза и попытаться прочитать в них то, что, как ей казалось, заключено в этом темном и малоподвижном после больниц взгляде бывшего одноклассника? Все это бред и не то! Тихая истерика…
Голова девушки склонилась к плечу, веки медленно сомкнулись, и, измученная треволнениями белой ночи, она заснула…
Марлен Андреевич на все лады костерил организационный уровень АХО и строевиков, а кое-кого из коллег по академии – персонально, за то, что было устроено ему в прошедшие вечер и ночь. Он спешил домой, тер красные от бессонной ночи глаза и молил всех военных богов, чтобы помогли ему успеть застать дочь дома. Он уже все решил и знал, с чего начнет разговор и какими словами объяснит Альбине, что торопиться с замужеством действительно не стоит. Подлый лифт предавался летнему отдыху, и наверх пришлось подниматься своим ходом. Стараясь особо не шуметь, он отпер дверь и сразу увидел белые кроссовки Олега с синим медведем-карху на заднике. Некая пружина, ответственная за решимость и последовательность, с противным визгом лопнула, и Вихорев понял, что от недавней его решительности не осталось и следа. Только усталость. Обыкновенная человеческая усталость. Хотелось только одного – спать. Он, скорее для проформы, нежели по необходимости или надобности, заглянул в гостиную и увидел дочь, спящую в финском кресле-раковине. Изменившееся состояние увлекало его прочь, в кабинет, к дивану, отсутствовало малейшее желание беспокоить Альбину, поскольку все слова, которые он так старательно приготавливал по дороге домой, остались там, в коридоре, подле белых кроссовок. Но, сопротивляясь собственному малодушию и усталости, он все же захотел подойти и просто дотронуться до своей девочки. Просто так, легонько-легонько, чтобы убедиться – с ней все в порядке. Марлен Андреевич тихо подошел к креслу и осторожно, практически невесомым движением, погладил дочернее плечо.
– Папка?!
Видавшего те еще виды военного хирурга кинуло в холодный пот. Сонная дочь, улыбаясь, смотрела на блудного родителя, а вокруг ее правого глаза лиловел огромный, упруго налитой, жирный синячище.
– А-а… – только и смог промычать Марлен Андреевич, пальцем указывая на дочернее лицо. Но Альбина продолжала улыбаться и часто моргать. – Э-эт-то что?
Счастливый и не понимающий отца ребенок смущенно пошевелил выступающими ключицами:
– Пап, я все решила. Я выйду за Олега…
* * *
Репетиции, на которые был приглашен Кирилл, устраивались на огромнейшей даче в Комарово, принадлежащей одному из самых известных и маститых литераторов страны.Дом был открытым и шумным, там собиралось ежевечерне, особенно по летнему времени, чрезвычайное количество народу. У ворот, увенчанных замысловатой геральдической фигурой из кованого железа, и вдоль высокого, выкрашенного в защитно-зеленый цвет забора парковалось чуть не до полусотни автомобилей, среди которых частенько отдыхали ведомственные и театральные микроавтобусы, доставлявшие компании по десять человек и более.
В бесчисленных зальцах, комнатах и клетушках, на всех верандах и верандочках, в мезонинах и беседках, предусмотренных архитектурным замыслом для всех трех жилых зданий литературной усадьбы, круглосуточно звучала музыка, живая и воспроизводимая всевозможными устройствами, слышались возбужденные, веселые голоса, взрывы дружного смеха, а вокруг курящихся дымками мангалов, рассредоточенных по немалой территории, сновали знатоки шашлычных дел.
Все это нисколько не мешало глухому перестуку ракеток на рыжих теннисных кортах, скрипу уключин подле древней пристани в усадебной рукотворной заводи, соединенной с Маркизовой лужей кривой протокой, поросшей тростником. Отдельно, но уже ближе к сумеркам, звучало над усадебными просторами костяное клацанье бильярдных баталий, и стук шаров, подхваченный восходящими потоками ночного воздуха, отчетливым эхом зависал над прибрежной водой, окутанной легкой туманной дымкой.
Точно определить, что же влекло в этот уголок Карельского перешейка многочисленных гостей и посетителей, не взялся бы никто. И уж сам хозяин – совершенно точно. Его фигура возникала то тут, то там, он разнообразно всех приветствовал, но подолгу не оставался ни в одной компании и никого не приближал к своей персоне в приватных комнатах. Так родоначальник, основоположник и живой классик удовлетворял свой интерес в проходящей жизни – «наблюдение за живыми человеками», совершенно трезво рассуждая, что отнюдь не желание стать прототипом очередного литературного персонажа, а вещи более приземленные, а оттого лично ему безразличные, привлекали сюда каждого из этих людей.
– Юра-Юрочка-Юрашка! – приятным баском распевал хозяин, встретив на дорожке, ведущей к главному дому, молодую звезду ленинградской сцены в компании с Кириллом. – Все же собрался! Молодчина, дай на тебя посмотреть! Посвежел, посвежел, орлом стал! – Льняная холстинка на долговязой фигуре классика в положенных местах замялась гармошечкой, в прочих же – стояла, как шкура на барабане.
– А ведь сколько нам с Фаней, с Григорьевной твоей, пришлось бехтеревцев упрашивать, чтобы приступили к тебе, приняли под свою лекарскую руку! Даже иконостас пришлось надевать. Но, видно, не зря старались, приятно видеть! Почто пожаловал и кто сей вьюнош скромный подле тебя?
Актер с некоторым напряжением в голосе представил Кирилла и в двух словах напомнил хозяину о ранее существовавшей договоренности, которая предусматривала предоставление сцены здешнего домашнего театра в качестве репетиционной базы для небывалого после триумфа рецепторовских моноспектаклей театрального эксперимента.
– Как же, как же, – прямоходящий монумент эпохе крепко пожал руку Кириллу и коротко представился по фамилии. – Так, надо понимать, ты сразу к делам норовишь, без чаев-кофеев и прочего? – и на утвердительный кивок экспериментатора совсем другим, помягчевшим, голосом добавил: – Тогда прошу!
Домашний театр оказался старинным, финской постройки, лодочным сараем с немудреной сценой и рамповыми огнями шекспировских времен.
Громоздившиеся вдоль стен плоские примитивные декорации, исполненные, однако, с изрядным живописным мастерством: лоскутный занавес на немудреных блоках и разнокалиберные причудливые стулья – все напрашивалось на сравнение с земскими театрами начала века, хорошо знакомыми Кириллу по книгам Чехова, Бунина и Куприна.
Хозяин в скором времени оставил экспериментаторов наедине, предварительно взяв с них слово, что по окончании первого репетиционного дня они всенепременно будут к ужину в его личных апартаментах.
Первое знакомство Кирилла со сценическим движением и первичным замыслом предполагающейся постановки породило в нем твердую уверенность в собственной неспособности справиться с возлагаемой на него задачей.
– Понимаете, Юрий, – Кирилл с удивлением прислушивался к собственным словам, настолько неожиданно для себя самого, теперешнего, легко, находились они, убедительно складываясь в монолог, – я уверен, что никакой неловкости или смущения у меня от присутствия на сцене в качестве актера-мима не возникнет. Но отсутствие привычки к лицедейству, отсутствие школы сценического движения и многого другого из профессионального актерского арсенала наверняка поставит всю затею с моим участием на грань заведомого провала.
– У вас, Кирилл, есть какое-нибудь более краткое и более конкретное объяснение своему скепсису? – вблизи пусть и скромной, но сцены актер выглядел совершенно непривычно. Казалось, что тут, в непосредственной близости от исходной и бесхитростной театральной атрибутики, современность, а вместе с тем его плоть и кровь чудесным образом испарились, оставив на месте лишь освобожденный дух, энергетический сгусток, готовый принять любую форму. – Отважитесь озвучить?
– Мне кажется, что мой дилетантизм на фоне ваших уверенных действий будет выглядеть как пародия. К тому же наша разница во внешности… И это только усугубит комический эффект. Тем более, что «Гамлет», особенно после экранизации Козинцева, стал вещью, породившей очень много высоких, но устойчивых стереотипов. И то, что, как мне кажется, получится у нас, будет больше походить на ярмарочные фарсы.
– Ого! Вы тонко понимаете мир театра, но… Вот вы упомянули ярмарочные фарсы. Замечательно! Ведь это именно то, что необходимо для, пускай это и прозвучит кощунственно, реалистичного представления пьесы, написанной в шестнадцатом столетии. Ведь театр времен Шекспира и Марло, – тут актер смущенно улыбнулся, – простите, правильнее Марло и Шекспира, это ведь самый настоящий раешник, где мужчины часто вынуждены исполнять женские роли и тому подобное! Настоящее пиршество дилетантизма, голый энтузиазм и полное отсутствие мертвой формы. Мой замысел как раз в том и заключается, что ваш образ – в меньшей степени образ души Гамлета, его инферно-сопроводителя. Это выполнит программка, объясняющая ваше присутствие на сцене на параллельных курсах со мной. Фактическое содержание вашей роли – оно все там, в театре этого времени, – он по-балетному легко переместился к пахнущим керосином плошкам рампы. – Вы не столько драматический персонаж, заявленный автором, сколько вновь поступивший в труппу молодой человек, скажем, из приличной семьи, в силу неких обстоятельств вынужденный порвать со своим кругом и искать пристанища среди гаерской и шумной актерской среды. Это типичная ситуация для того времени, да и сами Марло и Шекспир недалеки от подобного рода пути на сцену… Позвольте, я покажу несколько ваших проходов, какими я их вижу, и после мы обсудим все еще раз…
Они провели в пыльном и нагретом чухонским солнцем театральном сарае почти пять часов и к назначенному ужину не вышли бы совсем, продолжая скорее не репетицию, а удивительно захвативший обоих диспут. Но сначала многочисленные гонцы сбили партнеров с вольного диалогового ритма, а потом и «сам», брюзжа деланно-недовольно, явился по их души:
– Гм, – раздался из темноты знакомый басок. – Я тут послушал за стеночкой – аз грешен, каюсь. Любопытно рассуждаете, но, Юра, уважить хозяина – долг гостя. К тому же спутник твой заинтересовал меня изрядно, просто горю желанием узнать его покороче, как нетипичного младшего современника. Так что не испытывайте моего терпения, молодые люди…
В представлении Кирилла намечавшийся ужин в апартаментах хозяина должен был стать своего рода продолжением того эстетического азимута, что задавал направление всем впечатлениям от пребывания на территории усадьбы. Нечто среднее между дворцовым приемом и описанным у Михаила Афанасьевича Булгакова дружеским ужином за гостеприимным столом Воланда. Но, вопреки ожиданиям, ничего помпезного, по-русски обильного и по-барски хлебосольного в зале, куда провел живой классик своих гостей, не наблюдалось. Да и само помещение мало подходило под статус загородной трапезной в состоятельном доме. Барная стойка протянулась от стены до стены по меньшей стороне периметра, и сочетание дикого камня, мореного дерева и тусклой бронзы придавало помещению вид, скорее напоминающий рижское «Под дубом» или таллинскую «Лисью нору». Личных гостей хозяина здесь собралось человек пятнадцать, и все они в ожидании первоприсутствующего лица оживленно переговаривались подле трех шведских столов, стоявших вдоль стен.
Ужин состоял исключительно из всевозможных канапе, или «канапешек», как называл их сам хозяин, а также тарталеток с брусникой и дичиным ассорти, изготовляемым специально прибывающим для этой цели шефом знаменитого ленинградского ресторана «Лесной». Из напитков, отпускаемых очаровательной барышней в кружевной наколке, присутствовали удивительного вкуса чай, аромат которого распространялся довольно широко, несмотря на раскрытые окна, и рекомендованный хозяином коктейль из сухого вина, вишневого сока и содовой воды, производимой уже упомянутой барышней в высоких сифонах казенно-общепитовского вида.
Появление хозяина и его громкое: «На сон грядущий хороша только легкая еда», обращенное к театральной звезде, стало сигналом к дружной атаке присутствующих на фуршетные столы. В недолгом времени основоположник составил центр небольшого кружка, в который также вошли Кирилл и его партнер по эксперименту. Говорил в основном хозяин, пространно рассуждавший о преждевременности театральных экспериментов, но не забывавший при этом отдавать должное тарталеткам, «канапушкам» и чаю в стоявшем подле него стакане с вычурным серебряным подстаканником. Под преждевременностью он понимал главным образом обнародование выбранных форм и полученных результатов, а не собственно факт творческого поиска, а также остроумно аргументировал ситуацию в целом верно подмеченными примерами из реальной жизни, каковые указывали на всеядную готовность театральной публики принимать за творческий эксперимент любую халтуру.
– Но! Прошу учитывать, что именно такая форма поиска наиболее благосклонно принимается недремлющим оком партийной цензуры и обеспечивает горе-новаторам устойчивый успех. И в этом, – он выдержал некоторую паузу, – я вижу главное доказательство своей мысли о преждевременности театральных новаций. Не публика, не парткомы и управления культуры, а коллеги-халтурщики задушат любое доброе и неординарное начинание в зародыше. Правда, посредством всех выше упомянутых органов, в чем они изрядно поднаторели в последнее время. – Он громко и заразительно рассмеялся. Ближний круг тут же подхватил его смех.