Вересов Дмитрий. Мой бедный Йорик

   Фасонов был галантен, как обычно. Вышел, придержал дверцу, подержался за локоть, закрыл машину. Ничего не перепутал.
   — Должна вас, Никита, огорчить, — сказала Аня. — К третьей главе диплома я окончательно охладела к журналистике. Как способ постижения действительности она меня больше не устраивает.
   — Надеюсь, вы защитите диплом и только потом поступите на философский факультет? — спросил Фасонов.
   — Про философский факультет я не думала. А диплом я защищу, чтобы не расстраивать маму.
   — Замечательная причина! — сказал Никита с воодушевлением. — Мне отвезти вас домой?
   — А можно куда-нибудь перекусить?
   — Конечно! Я знаю множество симпатичных местечек! — воскликнул Фасонов и повторил: — Замечательная причина! Чтобы не расстраивать маму, можно не только диплом написать. Можно стать гораздо лучше, чем велит тебе природа. Можно от таких соблазнов отказаться, от которых дух захватывает…
   Он резко сорвал машину с места, так что Аню вдавило в кресло.
   — Никита, а можно задать вам вопрос, который никогда бы не задала?
   — Догадываюсь, про что, — улыбнулся Никита, становясь в профиль очень похожим на Иеронима. — Любопытство-то у вас, Анечка, журналистское, а говорите, что разочаровались.
   — Нет, это любопытство женское.
   — Женское любопытство удовлетворить всегда готов, — несмотря на сложную дорожную ситуацию, Никита повернулся к Ане и подмигнул.
   — Вы так хорошо сказали про маму…
   — Да, моя мама… моя мама, — он проговорил это тихо-тихо, как сокровенную молитву. — Я еще не нашел женщину, которая изначально признала бы, что моя мама — это главное, а она только вторая женщина для меня.
   — Любой женщине это признать почти невозможно, — ответила Аня.
   — Вот поэтому я до сих пор не женат. У меня было много женщин, но никогда не было жены. Может, уже и не будет… Куда вот прет?! Сидел бы дома, старый хрен! Накупят ржавых консервных банок и лезут! «Пятерочники»…
   — Если вы догадались, что я у вас хочу спросить, почему же молчите?
   — Вы по поводу нашего сходства с Иеронимом? Поверите ли, Анечка, я никогда не унизил мать таким вопросом. Я никогда не спрашивал ее об этом и никогда не спрошу. Она сама мне расскажет, если сочтет нужным… Моя мама. Но я точно знаю, что они с Василием Ивановичем были знакомы. Она принесла ему мои детские рисунки, а он признал во мне талант художника и рекомендовал серьезно заняться рисованием. Об этом мне уже Лонгин рассказал.
   — Ваша мама сейчас на пенсии?
   — Сидит дома и счастлива этим. Говорит, что всю жизнь мечтала о пенсии, чтобы читать, смотреть телевизор, ходить по музеям, гулять в парках. Она любит пораньше уехать в Павловский парк, посетить два-три любимых места, не больше, а потом просидеть весь день с книгой на скамеечке над Славянкой. Я потом за ней заезжаю…
   Аня видела, как улыбка надолго застыла на лице Фасонова.
   — Если бы не мама, я наделал бы в жизни много такого, что было бы приятно мне и больно другим. Да я и так не особенно уж церемонюсь с людишками… Вот для этого козла, наверное, написаны другие правила дорожного движения! Где бы их прочитать?! Что смотришь, слоняра! Дай, говорю, твои правила почитать. Хорошие у тебя правила!.. Я бы вас, Анечка, обязательно соблазнил, если бы захотел, — сказал вдруг Фасонов. — Вы бы обязательно стали моей любовницей. Сто процентов! Я бы сейчас вез вас не в тихое кафе с ненавязчивой музыкой и хорошей кухней, а в самый изысканный притон, где программа никогда не повторяется…
   — Никита! — закричала Аня, — Что вы такое говорите?! Что вы вообще себе позволяете?! Остановите машину…
   — Успокойтесь, Анечка, — Фасонов сказал так добродушно, что Аня действительно успокоилась. — Моя мама видела вас на фотографии, на свадебной фотографии. Вы ей очень понравились. Она сказала, что у вас не только замечательная внешность, но и светлая душа. Мама сказала, что такую девочку хочется усадить рядышком, приобнять, накрыть шалью и оберегать… Разве я могу после этого причинить вам зло, Анечка?
   — Никита, а вы могли бы называть меня как-нибудь иначе? Анечкой меня называл Пафнутьев…
   — Понимаю. О мертвых, конечно, ничего, но все-таки какой подлец… Вот имя осквернил своим ртом поганым! Давайте я буду называть вас Аннушка. Годится?
   — Годится, — кивнула Аня.
   Она ожидала, что Фасонов привезет ее в какой-нибудь шикарный ресторан, но они заняли столик на двоих в скромном, но уютном кафе недалеко от Литейного проспекта, на одной из тихих перпендикулярных ему улочек, названия которых Аня постоянно путала. Полтора года назад полный мужчина с ярко выраженной кавказской внешностью задумчиво ходил по запущенным административным помещениям и никак не мог решиться на их покупку. Ему хотелось видеть в своем кафе единый зал, а планировка и несущие перекрытия навязывали ему какие-то комнатушки. Но уж очень нравились кавказцу месторасположение и цена… Зато теперь у посетителей кафе всегда была полная иллюзия, что они здесь почти одни.
   — Давайте будем есть салаты, — предложила Аня. — Давно хотела взять побольше разных салатов и пробовать, пробовать… Все как-то не получалось.
   — А давайте! — согласился Никита. — А там посмотрим.
   — Это вы посмотрите, а с меня хватит салатов.
   — Не зарекайтесь, Аннушка, здесь прекрасно готовят… Аннушка, — Никита взвесил на слух новое слово. — Хорошо звучит! Аннушка уже разлила подсолнечное масло… А вам не кажется, что это вы подлили масла в огонь всей этой истории?
   — Вы хотите сказать, что я стала виновницей убийства Вилена Сергеевича?
   — Нет, совсем нет, — Фасонов положил вилку, чтобы замахать руками. — Я слышал от скульптора Морошко про случай в Комарово, когда Йорик искупал будущего покойника в пруду. Он, правда, домогался вас?.. Не отвечайте, не надо. Купанием в болотной водице эта история исчерпывается. Я в этом уверен… Убийство Пафнутьева — дело более сложное.
   — Значит, вы думаете, что убил не Иероним?
   — Убить мог кто угодно, — ответил Фасонов, протыкая вилкой какой-то грибок вместе с листом петрушки. — Иероним тоже мог убить. Другое дело, кто устроил это убийство.
   — Вы имеете в виду схему «заказчик — исполнитель»?
   — Скорее всего, мы здесь столкнулись с другим, — Никита прикончил уже два салата и с аппетитом взялся за третий. — Организатор — слепое орудие. В этой системе, возможно, нашлось место и бедному Йорику.
   — А мне? — спросила Аня. — Вы же сказали, что это я подлила огонь в масло всей этой истории?
   — Вы — ангел, Аннушка, — ответил Никита Фасонов, вытирая рот белоснежной, как крыло ангела, салфеткой. — Без вас все это длилось бы и длилось. Иероним мучился и страдал, но делал бы свою, вернее, порученную ему работу. Пафнутьев обделывал бы свои подлые делишки, придумывал новые схемы. Тамара Леонидовна, как царица-ночь, покрывала бы всех своим черным плащом… Все шло бы своим чередом. Но появились вы. А в вашем присутствии это долго происходить не могло. Нельзя бесконечно грешить в присутствии ангела, Аннушка. Хотите выпить? Тогда пить? «Боржоми» или сок? Все их схемы, уверен, были безупречны, математически точны. Но разве для ангела существуют правила арифметики?
   — Ангелы — двоечники? — удивилась Аня.
   — Вот именно! — обрадовался Никита. — Они — второгодники. Для них не существует строгих правил, жесткой логики, непробиваемых стен. А рядом с ними буксуют совершенные механизмы, дают сбой всеобщие законы… Они это почувствовали, они забеспокоились. Кто им мешает? Суетливый, импульсивный Иероним? Нет. Он такой же управляемый, как и раньше. Кто-то другой, более могучий, более высокого полета…
   — Ну, вы скажете тоже! — попробовала возмутиться девушка.
   — Не спорьте, Аннушка, с художником. Это бесполезно. Они обнаружили вас. Они вас вычислили. Пафнутьев бросился за вами ухаживать почти на виду у мужа. Мачеха засуетилась, забегала в красном платье… Словом, все их создания, вся их Вавилонская башня рухнула. Разрушитель — вы, Аннушка. Что же теперь будет?
   — Вот и я вас хотела спросить: что же теперь будет?
   — Сейчас, наверное, идет охота на Иеронима, а потом начнется охота на вас. Вам угрожает смертельная опасность, по-моему, — спокойным голосом сказал Фасонов. — Моя мама… Моя мама все правильно сказала. Вас нужно оберегать, лелеять. Теперь вы поняли, почему я специально искал вас, приехал к университету и ждал целый час?
   — Спасибо вам, Никита, за заботу.
   — Не благодарите меня пока, — остановил ее Фасонов. — Это только начало. Я предлагаю вам уехать за границу. Вы были в Европе, Америке?.. Как! Неужели Иероним ни разу не вывез вас за пределы единой, нерушимой? Вот жлоб! Извините меня, Аннушка, хоть это и правда. У меня даже все слова куда-то пропали от этого. Такую женщину держать, можно сказать, взаперти. Разве он не понимал, как бы вы смотрелись на улицах Парижа, как заиграла бы ваша красота после поездки в Италию? Какая бестолочь ваш благоверный! Тем более, мы поедем с вами, куда вы пожелаете, куда мечтали…
   — Постойте, Никита, мы поедем с вами вдвоем? — догадалась, наконец, Аня.
   — Вам же нужен сопровождающий и вообще, — пробубнил Фасонов.
   — Что вообще? Вы будете вести себя как джентльмен?
   — Еще чего! — почти закричал Фасонов. — Зачем я буду вас обманывать? Мы взрослые люди. Я напоминаю вам вашего мужа, вы — женщина моей мечты… Все. На этом все условности кончаются. Мы — свободные путешественники, без рюкзаков условностей и морали…
   — А как же ваша мама, ее замечательные, добрые слова? — спросила Аня.
   — Потому мы и едем отсюда подальше.
   — У вас, значит, растяжимая совесть? Она распространяется только до известных границ?
   — Перестаньте, Аннушка… Пусть кто-нибудь скажет, что у меня недобрые намерения. Вообще, желать вас — разве это плохо? Это все равно, как хотеть стать лауреатом Нобелевской премии, победителем Олимпийских игр, покорителем Эвереста. Это — хорошее, правильное желание.
   Аня расхохоталась.
   — Никита, вы меня совсем запутали, — отсмеявшись, сказала она. — Извините, конечно, но вы не только достойный ученик Василия Лонгина, но еще и Пафнутьева.
   Она хотела сказать не «ученик», а «сын», но решила Фасонова не обижать.
   — Вы называете меня ангелом, — сказала она серьезно. — Разве могу я оставить Иеронима в таком положении? Кто ему поможет, кроме меня? К тому же идет следствие, следователь уже приходил ко мне…
   — Он взял с вас подписку о невыезде? — спросил погрустневший Фасонов.
   — Нет, не взял. Он и не допрашивал меня, а просто разговаривал.
   — Еще один влюбился, — проговорил Никита. — Как там у Блока? «Обратясь к кавалеру намеренно резко, вы сказали: „И этот влюблен…“»
   — Неужели вы ревнуете меня уже неизвестно к кому?
   — Неизвестно к кому? — переспросил Никита. — Вы недооцениваете интуицию художника. Если я говорю, что вам грозит опасность, хотя вам это кажется бредом и ерундой, все-таки прислушайтесь к моим словам. Если я ляпнул глупость, что в вас влюбился следователь, то так оно и есть. Верьте художникам, когда они творят и говорят, не задумываясь, когда они юродствуют…
   — Никита, а ведь мне было предсказание, — вдруг вспомнила Аня. — Это было зимой, в монастыре. Мы туда ездили с Иеронимом. Такая странная, несчастная женщина с переломанным носом и такой же переломанной судьбой говорила мне странные вещи, сама не понимая их смысла. Что же она говорила? Не верь священному, опасайся черной кошки, желтого властелина и какой-то воды… Что бы это могло означать?
   — Я не трактую чужие слова, чужие картины, — Никита Фасонов был очень сильно расстроен. — По крайней мере, мне можете доверять, потому что ничего священного во мне нет. Святое для меня есть, а вот со священным сложнее… Черная кошка — это глупость. Водобоязнь — это бешенство. Вот тринадцатое число — другое дело. Скажите мне, Аня, пожалуйста. Мне это очень важно. Вам все-таки было не совсем неприятно мое предложение?

Глава 18

 
Пойдем. Не оставляй меня, жена.
Душа в тревоге и устрашена.
 

   Избавившись, наконец, от Фасонова, Аня почувствовала огромное облегчение. Ничего общего с Иеронимом у Никиты не было, разве что борода. Скорее он напоминал ей Вилена Сергеевича — те же прилипчивые манеры, приторные разговоры. Наплел всякого про тайные заговоры, схемы, вавилонские башни, грозившую Ане опасность, а на самом деле просто ее клеил. Впрочем, так поступали многие мужчины. В присутствии Ани у них развязывались языки, плутовато загорались глазки, они начинали врать и хвастаться.
   Аня шла по знакомой дороге к дому Лонгиных. Мало надежды, что Иероним прятался здесь, но где-то она должна была его искать. Бывают такие моменты в жизни, когда надо хоть что-то предпринимать, барахтаться лягушачьими лапками в ведре с молоком.
   И в этот раз ее поразило отсутствие дома на знакомом участке, как отсутствие у всадника головы. А ведь прошлой ночью ей снился этот самый жуткий всадник. Весь сон она восстановить в памяти не могла, но помнила, что ей было страшно и смешно.
   — Девушка! Заходи, не стесняйся! Есть пиво, водка и загорелые мужские тела! — закричали Ане рабочие с участка.
   Пепелище было разобрано и увезено, уже вовсю шло строительство первого этажа из красного кирпича. Пафнутьев умер, но строительная жизнь продолжалась, шумела бетономешалка, стучал молоток по доскам опалубки, матерился прораб.
   Зачем все это было нужно одинокой, бездетной мачехе? Кому она это строит? Сколько ей? Тридцать пять, кажется? Как уверенно стучит молоток! Новый дом строится, новая жизнь возводится! Кому? Черной вдове?
   Что нужно будет от жизни самой Ане в тридцать пять лет? Хорошо, что до этого непонятного возраста еще целая жизнь! Тринадцать молодых, здоровых лет, наполненных любовью, счастьем, новизной! Надо только не сторониться жизни, не прятаться от нее за высокими кирпичными заборами, тонированными стеклами иномарок, стенами закрытых элитных клубов. Надо идти ей навстречу, надо открывать окна, двери, устраивать сквозняки, чихать на всякие глупости и условности… Надо обязательно научиться жить, пока еще не поздно, пока есть желания и силы. Она способная ученица, она все схватывает на лету, как ласточка насекомых. Ведь если научиться жить, то и умирать будет легко и не страшно…
   — Девушка! Что ты стоишь у забора и улыбаешься? Заходи, не бойся! Мы не кусаемся, а е…ся!
   Переждав громкий смех, Аня решила спросить из-за забора, не рискуя заходить на строительную площадку.
   — К вам случайно Иероним не приезжал?
   — Иеромонахов, архимандритов тут нету, — раздался тот же нахальный голос. — Если ты собралась в монастырь, то советую тебе сначала как следует нагрешить, чтобы было о чем каяться. Ныряй к нам, мы как раз по этому делу, а потом ищи своего иеромонаха… Девушка, ты куда?
   — Ну вот, Саня, спугнул телку! Постепенно надо было ее подманивать. Молодой ты еще! Она еще не клюнула, а ты уже подсекаешь!
   — Мужики, а Григорич все про рыбалку.
   — А между бабой и рыбой невелика разница. Одна только болтает без умолку, а другая пузыри пускает. А что касается этого дела… Ты вот знаешь, как рыбаки во время дальних походов удовлетворяются? При помощи зубатки. Рыбу такую знаешь? Мне мужик один с рыболовецкого траулера рассказывал. Гадом буду! Очень она на это бабье место похожа… Вот сходи в рыбный магазин и посмотри. Я, как узнал, с тех пор зубатку не ем ни в каком виде…
   — Дурак ты, Григорич! Так ты и кур не ешь тогда, их же петухи топчут, и коров…
   — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему.
   Аня не дослушала, чем кончился этот солоноватый спор. Она решила зайти на кладбище к Василию Ивановичу.
   Если покойникам не все равно, то Лонгину-старшему повезло. Лежит он на тихом комаровском кладбище, в лесу. Лес живет своей жизнью, переплетается корнями деревьев, прорастает, опадает, шумит. Значит, и Василий Иванович тоже живет другой жизнью, мало похожей на нашу, суетливую. Может быть, дышит даже медленно, как камень. Один вдох за сто лет.
   Страшны огромные города-кладбища, где смерть выглядит не сгорбленной старушкой в саване, а бездушной, ненасытной машиной, перемалывающей в своих колесах тысячи и тысячи. Кажется, земли не хватит под кости…
   Здесь же могилы быстро зарастают и забываются. Недалеко от могилы Лонгина упал крестик, сравнялся холмик, иван-чай разросся. Вот и все, абсолютное забвение, человек-земля. Писатель Астафьев говорил, что старые могилы должны зарастать, люди должны отдыхать…
   Два алкаша, видимо, шли к «Васиной» могилке, чтобы выпить на троих, но, увидев там родственницу, свернули в лес. Долго еще Василию Ивановичу не знать покоя. Долго еще вместо шума травы и шороха листьев будет его беспокоить незамысловатый пьяный треп, звон стаканов, кряканье и иканье.
   Что же делать, Василий Иванович? Где искать вашего сына? Чем помочь ему?
   Неожиданно пискнул Анин мобильник, и девушка вздрогнула. Чья-то SMS-ка пришла, словно ответ на ее вопрос. Неужели Лонгин-старший прислал ей сообщение с того света? Оператор предупреждал ее, что завтра с ее счета будет снята абонентская плата. Аня грустно усмехнулась, но наудачу выбрала строчку в списке, когда-то читавшуюся слишком пафосно: «Муж мой». Сколько раз вместо Иеронима ей отвечал оператор.
   — Аня, это ты? — услышала она знакомый голос и восприняла это как чудо.
   — Иероним, где ты? Куда ты пропал?
   — Меня ищут? Тебя уже допрашивали?
   Так всегда бывает. У людей друг к другу всегда очень много вопросов и очень мало ответов.
   — Ты только не отключайся, послушай меня, — взмолилась Аня. — Ростомянц говорит, что у них нет против тебя… этих, как их?… отпечатков пальцев… прямых улик.
   — Это понятно, — ответил Иероним.
   Вокруг Ани шумели деревья листвой, пели птицы, а в трубке было тихо, никаких признаков окружающей жизни.
   — Все равно на мне все сходится. Они все повесят на меня.
   — Иероним, где мы можем встретиться? — Аня прижимала маленькую трубочку двумя руками, как птицу, которую боялась и раздавить, и выпустить. — Нам с тобой надо поговорить. Мы так давно с тобой не разговаривали. В последний раз, наверное, на Дворцовом мосту, глядя на твою Академию художеств…
   — Это было наше первое свидание, — отозвался Иероним.
   — Значит, с тех пор мы и молчим. Только не отключайся, умоляю тебя! — Аня кричала, забыв, что у нее в руках современная связь, а вокруг тихое кладбище. — Может, ты решил, что я тебя бросила? Что я отказалась от тебя? Это глупости! Наоборот… Нет, не так я говорю. Ты убил негодяя, подлеца, дрянного человека. Это грех, великий грех и преступление. Но я первая среди всех на земле и на небе прощаю тебя… Опять не то я говорю. Я даже на секунду не обвиняла тебя, ни разу не отвернулась от тебя душой за эти два дня. Ты слышишь меня? У тебя так тихо в трубке…
   — Я слышу, Аня. Я все слышу, — голос Иеронима был спокойным и усталым.
   — Я тебе скажу страшное, что нельзя говорить никому. Это твой первый настоящий поступок, страшный человеческий поступок. Теперь пусть будет наказание, каторга, но я никогда не оставлю тебя. Ты слышишь? Тогда говори что-нибудь в ответ. У тебя там такая страшная тишина…
   — Да, да… Мне надо возвращаться. Они только этого и ждут. Они уже решили, что я убийца.
   — Подожди, Иероним. Ты хочешь сказать, что Пафнутьева убил не ты?
   В трубке повисла пауза. Вдруг там, в том пространстве, где находился Иероним, завыла автомобильная сигнализация. Все-таки жизнь!
   — Пафнутьева убил я. Я — убийца…
   Иероним отключился. Ане еще что-то нужно было сказать ему. Она нажимала на кнопку раз за разом, уже забывая, что она хотела сказать мужу, но это было уже все равно. Иероним выключил телефон.
   По дороге домой Аня все удивлялась, что для разговора с мужем ей пришлось ехать на кладбище. Если бы за ней кто-нибудь следил, то заподозрил бы ее в тонкой конспиративной работе, в большой игре. Она сказала Иерониму очень важные слова, но чувствовала, что произнесены они были в спешке, необдуманно, спонтанно. Теперь она привыкала к ним, сживалась с мыслью, что не оставит его. Никогда…
   Дома она сначала долго ходила по мастерской, иногда поднимаясь по лестнице на антресоли и спускаясь назад. Таким образом она ждала возвращения мужа. Потом она решила, что ждет неправильно, обычно ждут у окна, но сохранять неподвижность, когда мысли и чувства все время срываются с места, было невыносимо. Тогда Аня придумала готовить обед, большой обед на целую семью. Она заставила все конфорки кастрюлями и сковородками, под бульканье и шипенье стала разделывать и шинковать. Кипящие кастрюли весело подкидывали крышки, сковородки разбрызгивали масло и норовили спалить содержимое.
   Приходилось бегать, обжигаться и ругаться. Готовить было весело, это походило на ожидание праздника. Но когда Аня разлила все по супницам, разложила по блюдам и салатницам, наступило отрезвление. Она села за накрытый стол, наблюдая за колечками пара от горячих блюд, понимая, что с каждым таким колечком ее обед остывает, а ждать уже некого. Может, мачеха Тамара, как только что Аня со своим не нужным никому обедом, так же возилась со строительством нового дома в Комарово? Суетилась, забавлялась без всякой надежды на настоящую жизнь?
   У Ани в голове даже шевельнулась неожиданная мысль — позвать в гости Тамару Леонидовну. Ей сейчас, наверное, несладко. Даже такой сильной женщине, железной леди, бывает тяжело, в том числе от своего собственного железа. Аня направилась к телефону, но тот ее опередил и зазвонил сам.
   — Анечка, хочу сообщить вам последние новости, — звонил адвокат Ростомянц. — Только что узнал, что наш Йорик сам пришел в милицию. Как ни прискорбно вам это говорить, но он признался в совершении убийства Вилена Сергеевича. Если все это так, то он поступил правильно, явившись с повинной. Я думаю, что его защитой надо заниматься мне. Без ложной скромности скажу, что я все же не чета молодым адвокатам. Обычные выскочки без образования, кругозора, опыта. Настоящий адвокат все-таки должен быть не просто узким специалистом, но где-то философом, где-то публицистом, где-то просветителем….
   — Павлин Олегович, мне-то что делать? Надо же передачу, теплые вещи…
   — Какие теплые вещи, Анечка, такая жара на улице! Я вам все завтра скажу. А сейчас успокойтесь, примите на ночь успокоительное, выпейте немного водки, лучше всего, и ложитесь спать. Тут вы мало чем поможете…
   Но на следующий день с утра Аня уже стояла перед старенькой, давно не крашенной дверью, еще из той, дорыночной эпохи. По отделке, замку и пластмассовому номеру кабинета можно было подумать, что это — дверь в советское прошлое. Аня постучалась и вошла. В небольшом кабинете было два стола, два сейфа и один человек. Он стоял у окна, спиной к Ане и поливал из детской леечки высокое растение, судя по листьям, то ли лимон, то ли апельсин. Цитрус рос в жестяной банке из-под импортного повидла и дорос уже до струнного карниза.
   Садовник обернулся, и Аня узнала Корнилова… Где-то она читала похожее, будто давно-давно, на заре нового времени одна женщина увидела садовника, не узнав в нем…
   — Здравствуйте, Анна Алексеевна, — Корнилов, казалось, не удивился ее приходу. — Присаживайтесь. Я тут по хозяйству. Юный мичуринец. Вот дитя пьяной ночи. — Он показал на высокий цитрус. — Праздновали всем отделом счастливое раскрытие одного «глухаря», закусывали грейпфрутом, апельсином и лимоном. Кто-то посадил косточку, а она, на удивление всем, проросла. Уже которой год ждем плодов, чтобы понять, какое дерево из трех у нас выросло, а никаких фруктов не появляется.
   — Надо прививать дерево, — посоветовала Аня.
   — А вы разбираетесь! — обрадовался следователь. — Так, может, вы и так определите его, без плодов?
   — Я же журналистка… недоучившаяся. Значит, знаю только обрывки сведений, верхушки. Вот я вам верхушку и выдала. Ничего больше про садоводство я не знаю, хоть пытайте.
   — Хоть пытайте, хоть пытайте, — пропел за ней Корнилов, усаживаясь за стол напротив.
   — У вас, как я вижу, хорошее настроение, — заметила Аня. — Наверное, нужно вас поздравить с раскрытием очередного «глухаря»? Опять посеете новое дерево. Как вас, кстати, величать?.. Михаил Борисович? Очень приятно. Будет трудно запомнить, потому что ваше имя-отчество ни с каким великим человеком у меня не ассоциируется.
   — Вот и хорошо, — буркнул Корнилов. — Сами как-нибудь, без великих, обойдемся.
   — Но следующее звание, пусть не генеральское, Корнилов, вам дадут. Смотрите, только звездочку не проглотите из стакана. Кажется, слегка подпортила вам настроение?
   — Есть немного, — признался следователь. — Но это нормально. Лирическое отступление с грейпфрутами закончилось, будем говорить скупым языком протокола. Чем обязан вашему визиту, госпожа Лонгина?
   — Вы арестовали моего мужа.
   — Не арестовали, а задержали. Большая разница.
   — Это для вас большая разница, а не для него и не для меня. Следствие закончено, признания убийцы достаточно?
   — Вы в прошлый раз очень красиво и неправильно говорили об этом. Никто сразу не даст вашему мужу пострадать. Прежде чем пострадать, ему придется помучиться. Например, нужен следственный эксперимент. Я обещаю вам, что буду максимально недоверчив к головорезным талантам вашего супруга.