Страница:
— Что вы имеете в виду? — спросила Аня.
— Он у вас не бывал в «горячих точках»? — следователь заговорил громко и напористо. — Не служил в спецназе? Хотя бы секцию какого-нибудь самого примитивного карате посещал? Картошку столовым ножом чистил?
— За картошку я отвечаю. А вот за ваши «горячие точки» нет. Вообще-то, его биографию я, вроде, знаю. В армии он вообще не служил.
— Как же он тогда нанес такой профессиональный удар? Муза снизошла? Творческая интуиция? Вдохновение подсказало? Все это нуждается в тщательной проверке, — Корнилов сбавил обороты. — Для меня в этом деле еще ничего не ясно и не окончательно. Может, следственный эксперимент что-то прояснит. Пока не слышит мой прямой и непосредственный, — следователь понизил голос, будто начальник сейчас стоял за дверью, — могу вам сказать, Анна Алексеевна, что все еще только начинается. Это вы хотели от меня услышать?
— Я хотела вам рассказать кое-что. Даже не соображу, правильно я поступаю, рассказывая это следствию. А может, это надо говорить на суде?..
Корнилов вздохнул. Вообще-то ему пора уже было идти домой после дежурства, но с появлением этой молодой женщины, как говорится, сна не было ни в одном глазу. Когда-то в зловещие времена подследственных допрашивали сутками, только следователи постоянно менялись. Сейчас Михаил признался себе, что согласился бы на бессменный допрос Ани Лонгиной длиною в жизнь.
— Все началось с пожара в Комарово. Сгорел дом, вместе с домом сгорела знаменитая коллекция живописи Василия Лонгина…
Корнилов уже слышал эту историю в разных интерпретациях. Начало у всех рассказов было приблизительно одинаково, но вот заканчивались они каждый раз по-разному. На каждого из участников этой истории от пламени того пожара упали разные отблески.
— Вот, собственно, и вся история, — закончила Аня.
— Бояться вам надо черной кошки и желтого…
— …властелина, — подсказала Аня, которая, на всякий случай, рассказала и это.
— А не верить священному? — задумчиво переспросил Корнилов. — Не верить. Не верь, не бойся, не проси… А вы знаете, как переводится с греческого имя вашего мужа?.. «Священное имя». «Хиерос» — по-гречески значит «священный».
— Не верить Иерониму?! — воскликнула, как громом пораженная Аня. — Глупости какие-то! В чем я не должна ему верить?
— Успокойтесь, Анна Алексеевна. Это же глупости, загадки для взрослых, игры в другую жизнь. Но раз вы мне рассказали об этих предсказаниях, предупреждениях, я тоже попробовал вам подыграть.
— Вы знаете греческий?
— Нет, конечно. Просто у вашего мужа такое редкое имя, что я посмотрел в словаре. Я не получил глубокого, всестороннего образования, но зато имею такую привычку — лазать в словари. Вот и все. Верьте ему на здоровье, жуйте пряники и забудьте про всяких там желтых пластилинов…
— Ну уж дудки, — твердо сказала Аня. — Вы так здорово все мне растолковали, а теперь в кусты. Нет уж, как говорит русский фольклор, кормили до усов, так кормите до бороды. Почему я не должна верить Иерониму?
— Не знаю, вам видней, — пожал плечами Корнилов. — Например, не верьте, что он — убийца. Или вообще не верьте ему.
— Что значит «вообще»?
— Не хотелось бы лезть в чужую семейную жизнь, хотя часто приходится. Вы же говорили о странных переменах в вашем муже. Да и не только вы одни. Когда я спрашивал других людей об Иерониме, они тоже говорили мне как бы о двух разных людях. Словно вместо того Иеронима время от времени появлялся его двойник. А последнее время вообще вытеснил настоящего, занял его место. Вот и не верьте этому второму, верьте настоящему Иерониму, которого вы любите…
Корнилов полез в стол, стал хлопать ящиками, перекладывать какие-то папки.
— Но зачем ему это нужно? Разве он не понимает, что этим отталкивает меня?
— Может он как раз этого и добивается? — спросил Корнилов, перелистывая бумаги.
— Не понимаю.
— А вы вспомните хорошенько ваши беседы, размолвки, скандалы, но в первую очередь нормальные человеческие разговоры, особенно, на чем они оборвались. Восстановите в памяти ваш последний разговор по телефону. Лучше вас тут никто не разберется. Но когда вы сделаете вывод, скажите, пожалуйста, мне. Не из праздного любопытства я это прошу. Просто это в интересах следствия, да и вашего мужа.
— Спасибо, — сказала Аня задумчиво. — Вы мне очень помогли…
— Ничем я вам еще не помог.
— Вы мне указали правильное направление. А в пустыне, дремучем лесу, в кромешной темноте направление — значит, жизнь. Наверное, вы очень умный и хороший человек.
— Не преувеличивайте. Любой человек может быть умным и хорошим, если посмотрит на другого заинтересованным, неравнодушным взглядом.
Тут Аня и вспомнила слова Никиты Фасонова про влюбленного следователя.
— Михаил Борисович, — Аня облокотилась на стол и немного приблизилась тем самым к Корнилову. — Последний вопрос можно? Для проверки одной художественной интуиции. Вы случайно не влюбились в меня?
Корнилов прищемил палец ящиком стола, но, преодолевая боль, спокойно ответил:
— А на этот вопрос я без адвоката отвечать не буду.
Глава 19
На вернисаж пришлось убийство, поэтому в первый день выставку посещали в основном следственные органы. Дисциплинированные старички от партии-спонсора, друзья и знакомые Василия Лонгина смогли попасть туда только на второй день. А на третий на выставке почти никого уже не было. Неделю она не продержалась, свернули ее досрочно, картины Лонгина-старшего свезли в бывшую мастерскую художника — теперь его сына — на Австрийской площади. Никто не протестовал, главный организатор выставки был убит, сын художника сидел в камере предварительного заключения, Тамара Лонгина растворилась в воздухе, словно шамаханская царица.
Аня была одна в огромной мастерской, как старый Фирс в заколоченном доме, как блокадная девочка Таня Савичева, как белая кобра из «Маугли», сторожившая сокровища в подземелье. Сначала ей было даже забавно. Она расставила изображения первых лиц советского государства за несколько десятилетий, будто решила играть в школу. Какое-то время она прохаживалась перед ними, чувствуя себя учительницей перед провинившимися учениками.
— Начинаем урок истории, — сказала она строгим голосом. — Кто опять накурил? Ты, Джугашвили? Дышать невозможно, не продохнуть в стране… Записывайте, разгильдяи. Тема нашего урока «Сущность либерализма». Из самого слова понятно, что основная идея либерализма — осуществление свободы личности… Ульянов, почему тебя вчера не было на уроке? Прогулял? Немцы вагон запломбировали, и ты не смог выйти? Скажи спасибо, что папа у тебя инспектор гимназий… Главный метод действия либерализма — устранение всего того, что мешает или угрожает существованию индивидуальной свободы… Леня Брежнев, оставь в покое карту Афганистана, тебе все равно не понять, где находится эта страна. Говори четче и сейчас же выплюнь жвачку. Кто принес в класс жвачку? Повторяю, кто принес в школу жвачку? Миша Суслов, скажи мне тихонько на ухо… Понятно. Горбачев, опять ты лазал через Берлинскую стену за жвачкой? Ты думаешь, для этого существует большая перемена?.. Что еще, Мишенька Суслов? Юра Андропов во время уроков ходит в кино? Юра, сколько можно смотреть «Семнадцать мгновений весны»? Хочешь быть похожим на Кальтен-бруннера?.. Либерализм — система индивидуалистическая, дающая человеческой личности и ее правам превосходство над всем остальным. Однако либерализм не абсолютен. Записали? Кто все время стучит? Никита Хрущев, перестань стучать ботинком, ты не в ООН, к тому же ты опять пришел без сменной обуви… Либерализм хорошо знает, что человек, будучи наделен более или менее самостоятельным сознанием и относительной свободой воли, может стремиться к злу так же, как к добру… Миша Калинин, с тобой я хочу поговорить по душам. Как ты, бородатый козел, мог жить, сидеть с ним за одним столом, говорить, улыбаться его шуткам, целовать его рябую рожу, когда твою жену он держал в лагере даже не как заложницу, а как рабыню, животное в клетке? Ты променял на безжизненную химеру государства живую женщину. Без женщины ты так и остался в истории шутом гороховым. Сегодня ты, Миша, самый гадкий ученик. Без освобожденной жены в школе даже не появляйся… Дети, поприветствуем нового мальчика, к сожалению, у нас нет его портрета, но скоро обязательно будет…
Даже с их изображениями было шутить опасно. Аня почувствовала в этот теплый вечер металлический холод, который исходил от государственных лиц. Как тяжело было, наверное, Василию Ивановичу, хотя он в этом не отдавал себе отчета. Может, поэтому он коллекционировал «живую живопись» других художников?
Аня подошла к огромному студийному окну. Если представить, что это окно нормального размера, то Аня похожа на маленького котенка на подоконнике. Никого нет дома, большие ноги хозяев куда-то ушли. Маленький котенок смотрит на улицу. Прохожие за стеклом, выходящие из «Бистро», перебегающие через проспект и улицу Мира, кажутся ему не больше мухи. Он пробует трогать их лапой, но они убегают от него за деревянную раму, как дождевые капли. Котенок, хотя и маленький, но зверь, и тоска у него тоже звериная.
Она и не подозревала раньше, что бывает у людей такая тоска. Звериная тоска выслеживала ее, подкрадывалась, окружала, отжимала от людей, и вот накинулась на нее всей своей тяже-стью. «Я молода, красива, я нравлюсь мужчинам, я могу любить и быть любимой», — шептала она себе, но это не помогало. У нее всегда, на самый последний случай, есть дом с родителями, с мамой, папой. Она может сейчас взять спортивную сумку, натянуть джинсы, кроссовки и махнуть к ним на перекладных поездах, а лучше на такси. Свалится, как снег на голову, без звонка, без подогреваемого к ее приезду ужина. Мама будет суетиться, во всем оправдывать дочку и ругать всех и вся на чем свет стоит, поставит перед ней поспешную яичницу с колбасой. Папа станет бубнить про чудь, древних новгородцев, Аракчеева, Державина, смородиновые кусты, разросшийся ревень и навозные смеси…
Нет, никуда она поехать не может. Нельзя сейчас бросить Иеронима. Завтра она пойдет с передачей туда, на набережную, за Финляндский вокзал. Там стоят женщины, машут платками, делают какие-то знаки. Аня научится у них, станет своей, понимающей. Будет знать все новости режимного объекта, все их правила. Можно ли посылать в передачах сигареты с фильтром? Вот в чем вопрос. А все остальное сейчас не так важно. Недописанные дипломы, недорисованные картины, яичница с колбасой, Аракчеев, Державин, смородиновые кусты…
Никогда Аня не думала, что отец может быть каким-то другим. Она привыкла к говорящему, но не слушающему человеку, всегда куда-то уходящему, исчезающему то за плодовыми кустами, то за музейными экспонатами. На него кричали, он кивал в такт ругани и покорно удалялся, переставали кричать — он появлялся опять и говорил, даже не говорил, а рассказывал. Исторические анекдоты, краеведческие новости, футбольные истории, садовые календари…
Вдруг Аня подумала: а расстроился бы отец, случись с ней несчастье, не скрылся бы опять за своими садово-музейными ширмами? Как бы он поступил, если бы она бросилась ему на шею, попросила совета или помощи? Да ведь он никогда по-настоящему ее не обнимал, не приподнимал над землей, не прижимал к груди. Граф Орлов, ефрейтор Остапчук, князь Ярослав, «Любимица Мичурина», Всеволод Бобров, Эдуард Стрельцов…
А что, если это правда? Ведь была же пауза в том разговоре с матерью по телефону, и Вилен Сергеевич никогда не слыл шутником и любителем розыгрышей. Покойник всегда играл всерьез и покупал людей за настоящую монету, а не за фальшивку.
Неопределенная, туманная тоска, до этого владевшая Аней, приобрела вдруг формы, очертания. Ей привиделся большой и красивый человек, проживший трудную жизнь, но сохранивший силу и уверенность в себе. Она даже видела его одежду: дорогое кожаное пальто, небрежно накинутый шарф, открытый ворот рубашки. В ее поле зрения попадала его окладистая борода, но ни губ, ни глаз она различить не могла, потому что Аня прятала лицо у него на груди, терлась лбом о мягкую бороду и чувствовала себя маленькой девочкой, но в совершенной безопасности.
— Папа, — впервые Аня назвала так тень незнакомого человека, которого, может, и не было вообще.
Чувствуя себя предательницей, она, тем не менее, назло кому-то повторила:
— Папа…
Ровным счетом ничего не случилось в этом мире. Никакой новый человек не появился в ее жизни в этот вечер, никакая бумажка не была найдена, никакой пожелтевший снимок не был ей показан, но Аня нашла своего отца. Узнала его и полюбила.
Но жизнь продолжалась. Надо было идти готовить ужин или сделать вид, что его готовишь. Можно было, по совету адвоката Ростомянца, выпить водочки. Аня нахмурилась, увидев на оконном стекле мутное пятнышко от собственного лба. Не так уж легко мыть такие огромные окна! Прошла между вождями, стараясь больше не смотреть на них.
На кухне она почувствовала себя гораздо уютнее. Значит, надо сидеть на кухне и помешивать в кастрюле половником. Баба она или не баба?.. Никогда она не читала хороших книг на кухне. Они давно обговорили это с Иеронимом, а потом сама гоняла его за это. На кухонном столе лежал дорогой, подарочный том Шекспира, открытый и придавленный кухонным ножом. Откуда он здесь? Никого, кроме Ани, в доме не было. С утра, правда, приезжали грузчики и скульптор Морошко, привезли картины с выставки, долго затаскивали их в мастерскую. Кто-то из них зашел на кухню, чтобы выпить воды и почитать Шекспира?
Этот неизвестный мало того, что заложил книгу на определенной странице, он еще и отметил несколько строчек красным маркером. Ему было нужно, чтобы Аня прочитала?
В доме завелся барабашка. Ане нужно с ним подружиться, и он не будет делать глупых намеков. Тоже мне Кентервильское привидение! Пятно крови на полу в гостиной. Вот выкину красный маркер, тогда посмотрим, чем вы будете помечать роковые строчки…
Аня пыталась себя раззадорить, на самом же деле ей стало очень страшно. Одиночество, тоска, сомнение сменились обыкновенным страхом. Прислушиваясь, пытаясь отделить звуки улицы от шорохов квартиры, она подошла к входным дверям и проверила все запоры. Также она осмотрела окна. Но, убедившись в невозможности проникновения извне, она тут же почувствовала страх тайного присутствия кого-то в доме.
Она включила свет и, вооружившись не ножом и не топором, а мобильником с набранным заранее телефоном милиции, держа палец на кнопке, как на спусковом крючке пистолета, стала двигаться по квартире. Помещение за помещением она освобождала от своего страха. Иногда ей представлялось, что некто мог перебежать в уже проверенное помещение, и Аня возвращалась туда опять.
Наконец, осталось только самое большое помещение — мастерская Иеронима. Аня сначала осмотрела ее с высоты антресолей. В мастерской было как никогда тесно, картины с выставки были нагромождены как попало. Никого, конечно, здесь не было и быть не могло.
Аня решила сложить картины, чтобы можно было хотя бы нормально ходить. Без всякого почтения к авторитетам, она стала складывать Хрущева на Сталина, а Брежнева на Косыгина, прокладывая их листами плотной бумаги. Страх почти прошел, но иногда Аня все-таки поглядывала на дверь в прихожую и лестницу на антресоли. Остаточные явления…
Работа была почти закончена. Места в мастерской заметно прибавилось. Даже было удивительно, что одному и тому же требовалось целое здание или меньшая часть комнаты. Аня складывала картины, не глядя. Только на последнюю, стоявшую в отдалении, она посмотрела. Еще боковым зрением она узнала ее. Это была незаконченная работа Василия Лонгина — автопортрет с женой.
Еще не поняв, в чем дело, Аня почувствовала нарастающее с каждым мгновением беспокойство. На картине, кроме полулежащего на диване художника и его жены, игравшей на рояле, была нарисована в самой реалистической манере девушка в белом платье, с венком из белых лилий на голове. Лицо ее было почти таким же бледным, как платье и цветы. Только бледность ее была мертвенной, и художнику удалось это передать. Замечательно было сходство изображенной Офелии с натурой. Аня сразу же ее узнала, потому что на картине была изображена… она сама.
Глава 20
Она рванулась навстречу Корнилову, как в те далекие времена, когда чувства были исполнены страсти, а тела заключены в неудобные, громоздкие одежды. Только Анины движения не сдерживали корсеты, китовые усы и накрахмаленные юбки. Она не рассчитала ни сил, ни расстояния, ударилась о его плечо, будто ее бросило к нему прибоем. «Если бы это была волна не страха, а другая», — подумалось в этот миг Михаилу.
— Простите, что я влезла вот так, на ночь глядя, в вашу жизнь, но я не могла… В доме происходят такие вещи… В открытой книге написано про смерть Офелии, а на картине нарисована Офелия за мгновение до смерти… Это непонятно, жутко, страшно… Кто-то готовит меня к смерти… Что мне делать?
Вот и результат. Спокойная, умная, ироничная женщина, сильная своей красотой, жизненным талантом, прижалась к нему, как пугливая, забитая девчонка. Так часто случается с сильными людьми. У них надлом бывает больнее, приступ слабости они переживают тяжелее. Да и кто сказал, что она сильная женщина? Ей едва перевалило за двадцать. Еще вчера она писала записочки на уроках, и рисовала принцесс с одинаковыми глазами в розовых блокнотиках. Девочка совсем, хотя и жена подозреваемого.
— Аня, успокойтесь и расскажите мне все по порядку, — самое время было освободиться от имени-отчества при обращении. — Насколько я понял, что-то происходит у вас дома, вот и пойдемте туда. Пойдемте-пойдемте. Делайте вдох на три шага и выдох тоже на три. Теперь на четыре. Успокоились?
— Немного.
— Вот и хорошо. Призраков надо ловить со спокойным дыханием и показным равнодушием. Этого они не выносят. Наплевательского отношения не выносят. Отсюда пошло плевание через левое плечо. Но обязательно надо плевать пренебрежительно.
— Вы еще не выслушали меня, а уже потешаетесь.
— Пока вы даете мне такую возможность, спешу вас немного уколоть. Уколы бывают и акупунктурными, медицинскими.
— А у вас есть огнестрельное оружие? — то ли для проверки этого, то ли случайно Аня слегка прижалась к Корнилову.
— Обойдемся осиновым колом и флаконом святой воды.
— Перестаньте, Михаил, это уже не смешно.
Это было не смешно, потому что было прекрасно. Ушли куда-то отчества, люди еще сделали небольшой шаг навстречу друг другу, хотя один из них в основном из страха.
На проспекте было еще много машин, но мало людей. Они прогуливались парами, приоткрывая двери ресторанов и кафе, приглядывались к обстановке, почти принюхивались. Одни пары исчезали там на вечер, другие шли дальше в поисках чего-то особенного, необычного, не понимая, что самое необычное находится рядом, идет себе под руку, болтает о пустяках.
Одинокая сгорбленная фигура в длинных одеждах попалась навстречу Ане и Михаилу. Казалось, что она то прижимается к стенам, то выходит под фонари. Корнилов почувствовал, что Аня осторожно берет его под руку. Одинокая тень остановилась и стала к ним присматриваться.
— Молодые люди, дайте на хлеб бродяге и ночному призраку, — проговорил нищий старик поспешно, пока они не прошли мимо.
— Вот видите, Аня, даже призракам нужен хлеб, — сказал Корнилов.
— Я сейчас.
Лонгина вернулась, сунула старику деньги. Судя по реакции нищего, немалую для него сумму.
— Зачем вы это делаете? — спросил Михаил. — Милостыня есть милостыня, и не надо превращать ее в манну небесную. Этим вы не поможете человеку. Пусть остается все, как есть. Очень плохо неожиданно разбогатеть, найти чемодан с деньгами, выиграть в лотерею. Поверьте моим наблюдениям над чужими трагедиями. Таким образом вы вмешались в его жизнь, столкнули его на некоторое время с привычной тропинки. Он сейчас напьется, будет валяться где-нибудь, или у него ваши деньги просто отберут.
— Я вас понимаю. Вам, значит, нравится этот несправедливый, но устоявшийся мир, это вечное болото? Вы, наверное, из тех следователей, которые вступают в контакт с одними преступниками, чтобы поймать других, переступивших черту. Искоренить преступность невозможно, считаете вы, поэтому с ней надо просто вместе жить. Сам по себе определился размер взятки, тарифы на заказное убийство, правила разборок. Не надо делать глупых, неправильных поступков. Никакая жизнь не терпит вмешательства. Пусть все постепенно рушится, пусть кто-то другой берет ответственность. Лучше подождать, немного подыграть, оно само все сложится… Надо вмешиваться только тогда, когда кто-нибудь зарывается, беспредельничает. А в остальном пусть все идет, как идет… Я правильно поняла ваше профессиональное кредо?
— Не совсем. Мне показалось, что вы говорите про кого-то другого, обращаетесь не ко мне. Но я очень рад, что вижу опять женщину с активной жизненной позицией, а не трусиху… А ведь сегодня — первое сентября. Не знаю, как вы, а я так накануне всегда испытываю непонятное беспокойство, как будто мне нужно собирать портфель, отпаривать школьную форму.
— Очень боялись школы? — усмехнулась действительно осмелевшая Аня.
— Вроде нет. Но особенно ее не жаловал.
— А я свою любила. У нас в поселке школы не было, мы ездили на автобусе в районный центр. В таких провинциальных школах были особенные учителя. Они не особенно знали свой предмет, даже не совсем были грамотными, но многие из них были добрыми чудаками. Например, наш учитель литературы Лев Нестерович. Он иногда путал стихи Пушкина и Лермонтова, да и вообще не много в литературе понимал. Но когда он рассказывал, как Некрасов пришел в гости, а хозяйка приняла его упавший шарф за тряпку, как Достоевский тайно пересылал сиротке деньги на обучение, все девочки плакали, а мальчики сидели тихо-тихо.
— И вы плакали? — осторожно спросил Корнилов.
— В классе я крепилась, а плакала уже в автобусе, по дороге домой. Сейчас я понимаю, что Лев Нестерович все это придумывал на ходу, импровизировал. Наверное, он был хорошим артистом и добрым человеком…
— Подождите, Аня. Не знаю, как там правила хорошего тона, но в темный подъезд современный мужчина должен заходить первым. Да и в вашу квартиру тоже…
Аня не считала мастерскую на Австрийской площади своей квартирой. Не потому, что Иероним не был ее собственником, а арендовал у Союза художников. Все здесь было для Ани чужим, словно в гостинице. Она и жила здесь в постоянном ожидании отъезда, пусть и нескорого. Вот старый дом — совсем другое дело. Не сразу они нашли общий язык, зато потом жили душа в душу.
— Кофе или зеленый чай? — предложила Аня.
— Сначала давайте посмотрим на ваш портрет, — ответил Корнилов.
Свет в мастерской был включен. Портрет стоял на том же самом месте.
— А где же вы? — спросил следователь. — Не вижу ни белого платья, ни белых лилий.
Аня даже прищурилась, будто она сидела на лекции в конце аудитории, но это не помогло. На автопортрете Лонгина были только две фигуры: художника и мачехи. На том месте, где час назад Аня видела себя в образе Офелии, теперь было то же самое серое пятно. Она подошла к картине и осторожно потрогала выпуклые мазки. Краска была абсолютно сухая, совершенно твердая.
— Вы смотрели на картину при хорошем освещении? — спросил Корнилов, но Аня ему не ответила.
Еще была книга на кухне. Аня только не могла вспомнить: закрыла она ее или оставила с закладкой-ножом.
— Аня, давайте внимательно осмотрим остальные картины, — послышался из мастерской голос Корнилова. — Куда вы?
Книга была закрыта, а ножа не было видно. Аня раскрыла ее наугад и стала быстро листать, стараясь обнаружить красную пометку. Страницы шуршали и белели, белели, белели…
— Тут еще есть вариант, — Корнилов, судя по голосу, приближался к кухне. — Может, вы принимали какие-нибудь успокоительные препараты?
Почему-то ей хотелось успеть найти эти самые роковые страницы, пока он не войдет в кухню, словно это имело какое-то значение.
Где же тут смерть Офелии? «Ступай в монахини, говорю тебе!» Нет, тут еще жива… «Вот розмарин, это для памятливости: возьмите, дружок, и помните»… Уже сошла с ума, значит, где-то рядом.
— Никто вам не говорил, что вы сошли с ума, — сказал вошедший следователь.
Она стала думать вслух, сама этого не замечая? Да, недалеко ей до бедной Офелии. А, вот уже первый могильщик, второй могильщик. Офелия мертва. Где же слова про ее смерть?
— Давайте, я опять заварю зеленый чай. А я знаю, представьте себе, вовсе удивительный способ заваривания чая. В прошлый раз были еще цветочки. Один мой знакомый ученый, директор секретного производства, рассказал мне его как государственную тайну. Он вообще собирался строить здравницу, чтобы пользовать больных от всех болезней одной целебной заваркой. Для этого надо взять пятьдесят граммов зеленого чая, залить их двумя литрами кипятка и на медленном огне варить сорок минут. Затем процедить отвар, вылить в трехлитровую банку…. Вы не слушаете меня, Аня?
— Он у вас не бывал в «горячих точках»? — следователь заговорил громко и напористо. — Не служил в спецназе? Хотя бы секцию какого-нибудь самого примитивного карате посещал? Картошку столовым ножом чистил?
— За картошку я отвечаю. А вот за ваши «горячие точки» нет. Вообще-то, его биографию я, вроде, знаю. В армии он вообще не служил.
— Как же он тогда нанес такой профессиональный удар? Муза снизошла? Творческая интуиция? Вдохновение подсказало? Все это нуждается в тщательной проверке, — Корнилов сбавил обороты. — Для меня в этом деле еще ничего не ясно и не окончательно. Может, следственный эксперимент что-то прояснит. Пока не слышит мой прямой и непосредственный, — следователь понизил голос, будто начальник сейчас стоял за дверью, — могу вам сказать, Анна Алексеевна, что все еще только начинается. Это вы хотели от меня услышать?
— Я хотела вам рассказать кое-что. Даже не соображу, правильно я поступаю, рассказывая это следствию. А может, это надо говорить на суде?..
Корнилов вздохнул. Вообще-то ему пора уже было идти домой после дежурства, но с появлением этой молодой женщины, как говорится, сна не было ни в одном глазу. Когда-то в зловещие времена подследственных допрашивали сутками, только следователи постоянно менялись. Сейчас Михаил признался себе, что согласился бы на бессменный допрос Ани Лонгиной длиною в жизнь.
— Все началось с пожара в Комарово. Сгорел дом, вместе с домом сгорела знаменитая коллекция живописи Василия Лонгина…
Корнилов уже слышал эту историю в разных интерпретациях. Начало у всех рассказов было приблизительно одинаково, но вот заканчивались они каждый раз по-разному. На каждого из участников этой истории от пламени того пожара упали разные отблески.
— Вот, собственно, и вся история, — закончила Аня.
— Бояться вам надо черной кошки и желтого…
— …властелина, — подсказала Аня, которая, на всякий случай, рассказала и это.
— А не верить священному? — задумчиво переспросил Корнилов. — Не верить. Не верь, не бойся, не проси… А вы знаете, как переводится с греческого имя вашего мужа?.. «Священное имя». «Хиерос» — по-гречески значит «священный».
— Не верить Иерониму?! — воскликнула, как громом пораженная Аня. — Глупости какие-то! В чем я не должна ему верить?
— Успокойтесь, Анна Алексеевна. Это же глупости, загадки для взрослых, игры в другую жизнь. Но раз вы мне рассказали об этих предсказаниях, предупреждениях, я тоже попробовал вам подыграть.
— Вы знаете греческий?
— Нет, конечно. Просто у вашего мужа такое редкое имя, что я посмотрел в словаре. Я не получил глубокого, всестороннего образования, но зато имею такую привычку — лазать в словари. Вот и все. Верьте ему на здоровье, жуйте пряники и забудьте про всяких там желтых пластилинов…
— Ну уж дудки, — твердо сказала Аня. — Вы так здорово все мне растолковали, а теперь в кусты. Нет уж, как говорит русский фольклор, кормили до усов, так кормите до бороды. Почему я не должна верить Иерониму?
— Не знаю, вам видней, — пожал плечами Корнилов. — Например, не верьте, что он — убийца. Или вообще не верьте ему.
— Что значит «вообще»?
— Не хотелось бы лезть в чужую семейную жизнь, хотя часто приходится. Вы же говорили о странных переменах в вашем муже. Да и не только вы одни. Когда я спрашивал других людей об Иерониме, они тоже говорили мне как бы о двух разных людях. Словно вместо того Иеронима время от времени появлялся его двойник. А последнее время вообще вытеснил настоящего, занял его место. Вот и не верьте этому второму, верьте настоящему Иерониму, которого вы любите…
Корнилов полез в стол, стал хлопать ящиками, перекладывать какие-то папки.
— Но зачем ему это нужно? Разве он не понимает, что этим отталкивает меня?
— Может он как раз этого и добивается? — спросил Корнилов, перелистывая бумаги.
— Не понимаю.
— А вы вспомните хорошенько ваши беседы, размолвки, скандалы, но в первую очередь нормальные человеческие разговоры, особенно, на чем они оборвались. Восстановите в памяти ваш последний разговор по телефону. Лучше вас тут никто не разберется. Но когда вы сделаете вывод, скажите, пожалуйста, мне. Не из праздного любопытства я это прошу. Просто это в интересах следствия, да и вашего мужа.
— Спасибо, — сказала Аня задумчиво. — Вы мне очень помогли…
— Ничем я вам еще не помог.
— Вы мне указали правильное направление. А в пустыне, дремучем лесу, в кромешной темноте направление — значит, жизнь. Наверное, вы очень умный и хороший человек.
— Не преувеличивайте. Любой человек может быть умным и хорошим, если посмотрит на другого заинтересованным, неравнодушным взглядом.
Тут Аня и вспомнила слова Никиты Фасонова про влюбленного следователя.
— Михаил Борисович, — Аня облокотилась на стол и немного приблизилась тем самым к Корнилову. — Последний вопрос можно? Для проверки одной художественной интуиции. Вы случайно не влюбились в меня?
Корнилов прищемил палец ящиком стола, но, преодолевая боль, спокойно ответил:
— А на этот вопрос я без адвоката отвечать не буду.
Глава 19
Она шумит.
И в самом деле, видно, помешалась.
Ее так жалко!
На вернисаж пришлось убийство, поэтому в первый день выставку посещали в основном следственные органы. Дисциплинированные старички от партии-спонсора, друзья и знакомые Василия Лонгина смогли попасть туда только на второй день. А на третий на выставке почти никого уже не было. Неделю она не продержалась, свернули ее досрочно, картины Лонгина-старшего свезли в бывшую мастерскую художника — теперь его сына — на Австрийской площади. Никто не протестовал, главный организатор выставки был убит, сын художника сидел в камере предварительного заключения, Тамара Лонгина растворилась в воздухе, словно шамаханская царица.
Аня была одна в огромной мастерской, как старый Фирс в заколоченном доме, как блокадная девочка Таня Савичева, как белая кобра из «Маугли», сторожившая сокровища в подземелье. Сначала ей было даже забавно. Она расставила изображения первых лиц советского государства за несколько десятилетий, будто решила играть в школу. Какое-то время она прохаживалась перед ними, чувствуя себя учительницей перед провинившимися учениками.
— Начинаем урок истории, — сказала она строгим голосом. — Кто опять накурил? Ты, Джугашвили? Дышать невозможно, не продохнуть в стране… Записывайте, разгильдяи. Тема нашего урока «Сущность либерализма». Из самого слова понятно, что основная идея либерализма — осуществление свободы личности… Ульянов, почему тебя вчера не было на уроке? Прогулял? Немцы вагон запломбировали, и ты не смог выйти? Скажи спасибо, что папа у тебя инспектор гимназий… Главный метод действия либерализма — устранение всего того, что мешает или угрожает существованию индивидуальной свободы… Леня Брежнев, оставь в покое карту Афганистана, тебе все равно не понять, где находится эта страна. Говори четче и сейчас же выплюнь жвачку. Кто принес в класс жвачку? Повторяю, кто принес в школу жвачку? Миша Суслов, скажи мне тихонько на ухо… Понятно. Горбачев, опять ты лазал через Берлинскую стену за жвачкой? Ты думаешь, для этого существует большая перемена?.. Что еще, Мишенька Суслов? Юра Андропов во время уроков ходит в кино? Юра, сколько можно смотреть «Семнадцать мгновений весны»? Хочешь быть похожим на Кальтен-бруннера?.. Либерализм — система индивидуалистическая, дающая человеческой личности и ее правам превосходство над всем остальным. Однако либерализм не абсолютен. Записали? Кто все время стучит? Никита Хрущев, перестань стучать ботинком, ты не в ООН, к тому же ты опять пришел без сменной обуви… Либерализм хорошо знает, что человек, будучи наделен более или менее самостоятельным сознанием и относительной свободой воли, может стремиться к злу так же, как к добру… Миша Калинин, с тобой я хочу поговорить по душам. Как ты, бородатый козел, мог жить, сидеть с ним за одним столом, говорить, улыбаться его шуткам, целовать его рябую рожу, когда твою жену он держал в лагере даже не как заложницу, а как рабыню, животное в клетке? Ты променял на безжизненную химеру государства живую женщину. Без женщины ты так и остался в истории шутом гороховым. Сегодня ты, Миша, самый гадкий ученик. Без освобожденной жены в школе даже не появляйся… Дети, поприветствуем нового мальчика, к сожалению, у нас нет его портрета, но скоро обязательно будет…
Даже с их изображениями было шутить опасно. Аня почувствовала в этот теплый вечер металлический холод, который исходил от государственных лиц. Как тяжело было, наверное, Василию Ивановичу, хотя он в этом не отдавал себе отчета. Может, поэтому он коллекционировал «живую живопись» других художников?
Аня подошла к огромному студийному окну. Если представить, что это окно нормального размера, то Аня похожа на маленького котенка на подоконнике. Никого нет дома, большие ноги хозяев куда-то ушли. Маленький котенок смотрит на улицу. Прохожие за стеклом, выходящие из «Бистро», перебегающие через проспект и улицу Мира, кажутся ему не больше мухи. Он пробует трогать их лапой, но они убегают от него за деревянную раму, как дождевые капли. Котенок, хотя и маленький, но зверь, и тоска у него тоже звериная.
Она и не подозревала раньше, что бывает у людей такая тоска. Звериная тоска выслеживала ее, подкрадывалась, окружала, отжимала от людей, и вот накинулась на нее всей своей тяже-стью. «Я молода, красива, я нравлюсь мужчинам, я могу любить и быть любимой», — шептала она себе, но это не помогало. У нее всегда, на самый последний случай, есть дом с родителями, с мамой, папой. Она может сейчас взять спортивную сумку, натянуть джинсы, кроссовки и махнуть к ним на перекладных поездах, а лучше на такси. Свалится, как снег на голову, без звонка, без подогреваемого к ее приезду ужина. Мама будет суетиться, во всем оправдывать дочку и ругать всех и вся на чем свет стоит, поставит перед ней поспешную яичницу с колбасой. Папа станет бубнить про чудь, древних новгородцев, Аракчеева, Державина, смородиновые кусты, разросшийся ревень и навозные смеси…
Нет, никуда она поехать не может. Нельзя сейчас бросить Иеронима. Завтра она пойдет с передачей туда, на набережную, за Финляндский вокзал. Там стоят женщины, машут платками, делают какие-то знаки. Аня научится у них, станет своей, понимающей. Будет знать все новости режимного объекта, все их правила. Можно ли посылать в передачах сигареты с фильтром? Вот в чем вопрос. А все остальное сейчас не так важно. Недописанные дипломы, недорисованные картины, яичница с колбасой, Аракчеев, Державин, смородиновые кусты…
Никогда Аня не думала, что отец может быть каким-то другим. Она привыкла к говорящему, но не слушающему человеку, всегда куда-то уходящему, исчезающему то за плодовыми кустами, то за музейными экспонатами. На него кричали, он кивал в такт ругани и покорно удалялся, переставали кричать — он появлялся опять и говорил, даже не говорил, а рассказывал. Исторические анекдоты, краеведческие новости, футбольные истории, садовые календари…
Вдруг Аня подумала: а расстроился бы отец, случись с ней несчастье, не скрылся бы опять за своими садово-музейными ширмами? Как бы он поступил, если бы она бросилась ему на шею, попросила совета или помощи? Да ведь он никогда по-настоящему ее не обнимал, не приподнимал над землей, не прижимал к груди. Граф Орлов, ефрейтор Остапчук, князь Ярослав, «Любимица Мичурина», Всеволод Бобров, Эдуард Стрельцов…
А что, если это правда? Ведь была же пауза в том разговоре с матерью по телефону, и Вилен Сергеевич никогда не слыл шутником и любителем розыгрышей. Покойник всегда играл всерьез и покупал людей за настоящую монету, а не за фальшивку.
Неопределенная, туманная тоска, до этого владевшая Аней, приобрела вдруг формы, очертания. Ей привиделся большой и красивый человек, проживший трудную жизнь, но сохранивший силу и уверенность в себе. Она даже видела его одежду: дорогое кожаное пальто, небрежно накинутый шарф, открытый ворот рубашки. В ее поле зрения попадала его окладистая борода, но ни губ, ни глаз она различить не могла, потому что Аня прятала лицо у него на груди, терлась лбом о мягкую бороду и чувствовала себя маленькой девочкой, но в совершенной безопасности.
— Папа, — впервые Аня назвала так тень незнакомого человека, которого, может, и не было вообще.
Чувствуя себя предательницей, она, тем не менее, назло кому-то повторила:
— Папа…
Ровным счетом ничего не случилось в этом мире. Никакой новый человек не появился в ее жизни в этот вечер, никакая бумажка не была найдена, никакой пожелтевший снимок не был ей показан, но Аня нашла своего отца. Узнала его и полюбила.
Но жизнь продолжалась. Надо было идти готовить ужин или сделать вид, что его готовишь. Можно было, по совету адвоката Ростомянца, выпить водочки. Аня нахмурилась, увидев на оконном стекле мутное пятнышко от собственного лба. Не так уж легко мыть такие огромные окна! Прошла между вождями, стараясь больше не смотреть на них.
На кухне она почувствовала себя гораздо уютнее. Значит, надо сидеть на кухне и помешивать в кастрюле половником. Баба она или не баба?.. Никогда она не читала хороших книг на кухне. Они давно обговорили это с Иеронимом, а потом сама гоняла его за это. На кухонном столе лежал дорогой, подарочный том Шекспира, открытый и придавленный кухонным ножом. Откуда он здесь? Никого, кроме Ани, в доме не было. С утра, правда, приезжали грузчики и скульптор Морошко, привезли картины с выставки, долго затаскивали их в мастерскую. Кто-то из них зашел на кухню, чтобы выпить воды и почитать Шекспира?
Этот неизвестный мало того, что заложил книгу на определенной странице, он еще и отметил несколько строчек красным маркером. Ему было нужно, чтобы Аня прочитала?
Забавно! Грузчики так не шутят. Она недавно слышала остроты рабочих людей на стройке в Комарово. В их соленых шутках была жизнь. Здесь Ане кто-то намекал на смерть.
Она из старых песен что-то пела,
Как бы не ведая своей беды
Или как существо речной породы.
Но долго это длиться не могло,
И вымокшее платье потащило
Ее от песен старины на дно,
В муть смерти.
В доме завелся барабашка. Ане нужно с ним подружиться, и он не будет делать глупых намеков. Тоже мне Кентервильское привидение! Пятно крови на полу в гостиной. Вот выкину красный маркер, тогда посмотрим, чем вы будете помечать роковые строчки…
Аня пыталась себя раззадорить, на самом же деле ей стало очень страшно. Одиночество, тоска, сомнение сменились обыкновенным страхом. Прислушиваясь, пытаясь отделить звуки улицы от шорохов квартиры, она подошла к входным дверям и проверила все запоры. Также она осмотрела окна. Но, убедившись в невозможности проникновения извне, она тут же почувствовала страх тайного присутствия кого-то в доме.
Она включила свет и, вооружившись не ножом и не топором, а мобильником с набранным заранее телефоном милиции, держа палец на кнопке, как на спусковом крючке пистолета, стала двигаться по квартире. Помещение за помещением она освобождала от своего страха. Иногда ей представлялось, что некто мог перебежать в уже проверенное помещение, и Аня возвращалась туда опять.
Наконец, осталось только самое большое помещение — мастерская Иеронима. Аня сначала осмотрела ее с высоты антресолей. В мастерской было как никогда тесно, картины с выставки были нагромождены как попало. Никого, конечно, здесь не было и быть не могло.
Аня решила сложить картины, чтобы можно было хотя бы нормально ходить. Без всякого почтения к авторитетам, она стала складывать Хрущева на Сталина, а Брежнева на Косыгина, прокладывая их листами плотной бумаги. Страх почти прошел, но иногда Аня все-таки поглядывала на дверь в прихожую и лестницу на антресоли. Остаточные явления…
Работа была почти закончена. Места в мастерской заметно прибавилось. Даже было удивительно, что одному и тому же требовалось целое здание или меньшая часть комнаты. Аня складывала картины, не глядя. Только на последнюю, стоявшую в отдалении, она посмотрела. Еще боковым зрением она узнала ее. Это была незаконченная работа Василия Лонгина — автопортрет с женой.
Еще не поняв, в чем дело, Аня почувствовала нарастающее с каждым мгновением беспокойство. На картине, кроме полулежащего на диване художника и его жены, игравшей на рояле, была нарисована в самой реалистической манере девушка в белом платье, с венком из белых лилий на голове. Лицо ее было почти таким же бледным, как платье и цветы. Только бледность ее была мертвенной, и художнику удалось это передать. Замечательно было сходство изображенной Офелии с натурой. Аня сразу же ее узнала, потому что на картине была изображена… она сама.
Глава 20
Нет, преступленье налицо, Гораций,
Клянусь Патриком! Должен вам сказать,
Что это дух, вполне достойный веры.
Она рванулась навстречу Корнилову, как в те далекие времена, когда чувства были исполнены страсти, а тела заключены в неудобные, громоздкие одежды. Только Анины движения не сдерживали корсеты, китовые усы и накрахмаленные юбки. Она не рассчитала ни сил, ни расстояния, ударилась о его плечо, будто ее бросило к нему прибоем. «Если бы это была волна не страха, а другая», — подумалось в этот миг Михаилу.
— Простите, что я влезла вот так, на ночь глядя, в вашу жизнь, но я не могла… В доме происходят такие вещи… В открытой книге написано про смерть Офелии, а на картине нарисована Офелия за мгновение до смерти… Это непонятно, жутко, страшно… Кто-то готовит меня к смерти… Что мне делать?
Вот и результат. Спокойная, умная, ироничная женщина, сильная своей красотой, жизненным талантом, прижалась к нему, как пугливая, забитая девчонка. Так часто случается с сильными людьми. У них надлом бывает больнее, приступ слабости они переживают тяжелее. Да и кто сказал, что она сильная женщина? Ей едва перевалило за двадцать. Еще вчера она писала записочки на уроках, и рисовала принцесс с одинаковыми глазами в розовых блокнотиках. Девочка совсем, хотя и жена подозреваемого.
— Аня, успокойтесь и расскажите мне все по порядку, — самое время было освободиться от имени-отчества при обращении. — Насколько я понял, что-то происходит у вас дома, вот и пойдемте туда. Пойдемте-пойдемте. Делайте вдох на три шага и выдох тоже на три. Теперь на четыре. Успокоились?
— Немного.
— Вот и хорошо. Призраков надо ловить со спокойным дыханием и показным равнодушием. Этого они не выносят. Наплевательского отношения не выносят. Отсюда пошло плевание через левое плечо. Но обязательно надо плевать пренебрежительно.
— Вы еще не выслушали меня, а уже потешаетесь.
— Пока вы даете мне такую возможность, спешу вас немного уколоть. Уколы бывают и акупунктурными, медицинскими.
— А у вас есть огнестрельное оружие? — то ли для проверки этого, то ли случайно Аня слегка прижалась к Корнилову.
— Обойдемся осиновым колом и флаконом святой воды.
— Перестаньте, Михаил, это уже не смешно.
Это было не смешно, потому что было прекрасно. Ушли куда-то отчества, люди еще сделали небольшой шаг навстречу друг другу, хотя один из них в основном из страха.
На проспекте было еще много машин, но мало людей. Они прогуливались парами, приоткрывая двери ресторанов и кафе, приглядывались к обстановке, почти принюхивались. Одни пары исчезали там на вечер, другие шли дальше в поисках чего-то особенного, необычного, не понимая, что самое необычное находится рядом, идет себе под руку, болтает о пустяках.
Одинокая сгорбленная фигура в длинных одеждах попалась навстречу Ане и Михаилу. Казалось, что она то прижимается к стенам, то выходит под фонари. Корнилов почувствовал, что Аня осторожно берет его под руку. Одинокая тень остановилась и стала к ним присматриваться.
— Молодые люди, дайте на хлеб бродяге и ночному призраку, — проговорил нищий старик поспешно, пока они не прошли мимо.
— Вот видите, Аня, даже призракам нужен хлеб, — сказал Корнилов.
— Я сейчас.
Лонгина вернулась, сунула старику деньги. Судя по реакции нищего, немалую для него сумму.
— Зачем вы это делаете? — спросил Михаил. — Милостыня есть милостыня, и не надо превращать ее в манну небесную. Этим вы не поможете человеку. Пусть остается все, как есть. Очень плохо неожиданно разбогатеть, найти чемодан с деньгами, выиграть в лотерею. Поверьте моим наблюдениям над чужими трагедиями. Таким образом вы вмешались в его жизнь, столкнули его на некоторое время с привычной тропинки. Он сейчас напьется, будет валяться где-нибудь, или у него ваши деньги просто отберут.
— Я вас понимаю. Вам, значит, нравится этот несправедливый, но устоявшийся мир, это вечное болото? Вы, наверное, из тех следователей, которые вступают в контакт с одними преступниками, чтобы поймать других, переступивших черту. Искоренить преступность невозможно, считаете вы, поэтому с ней надо просто вместе жить. Сам по себе определился размер взятки, тарифы на заказное убийство, правила разборок. Не надо делать глупых, неправильных поступков. Никакая жизнь не терпит вмешательства. Пусть все постепенно рушится, пусть кто-то другой берет ответственность. Лучше подождать, немного подыграть, оно само все сложится… Надо вмешиваться только тогда, когда кто-нибудь зарывается, беспредельничает. А в остальном пусть все идет, как идет… Я правильно поняла ваше профессиональное кредо?
— Не совсем. Мне показалось, что вы говорите про кого-то другого, обращаетесь не ко мне. Но я очень рад, что вижу опять женщину с активной жизненной позицией, а не трусиху… А ведь сегодня — первое сентября. Не знаю, как вы, а я так накануне всегда испытываю непонятное беспокойство, как будто мне нужно собирать портфель, отпаривать школьную форму.
— Очень боялись школы? — усмехнулась действительно осмелевшая Аня.
— Вроде нет. Но особенно ее не жаловал.
— А я свою любила. У нас в поселке школы не было, мы ездили на автобусе в районный центр. В таких провинциальных школах были особенные учителя. Они не особенно знали свой предмет, даже не совсем были грамотными, но многие из них были добрыми чудаками. Например, наш учитель литературы Лев Нестерович. Он иногда путал стихи Пушкина и Лермонтова, да и вообще не много в литературе понимал. Но когда он рассказывал, как Некрасов пришел в гости, а хозяйка приняла его упавший шарф за тряпку, как Достоевский тайно пересылал сиротке деньги на обучение, все девочки плакали, а мальчики сидели тихо-тихо.
— И вы плакали? — осторожно спросил Корнилов.
— В классе я крепилась, а плакала уже в автобусе, по дороге домой. Сейчас я понимаю, что Лев Нестерович все это придумывал на ходу, импровизировал. Наверное, он был хорошим артистом и добрым человеком…
— Подождите, Аня. Не знаю, как там правила хорошего тона, но в темный подъезд современный мужчина должен заходить первым. Да и в вашу квартиру тоже…
Аня не считала мастерскую на Австрийской площади своей квартирой. Не потому, что Иероним не был ее собственником, а арендовал у Союза художников. Все здесь было для Ани чужим, словно в гостинице. Она и жила здесь в постоянном ожидании отъезда, пусть и нескорого. Вот старый дом — совсем другое дело. Не сразу они нашли общий язык, зато потом жили душа в душу.
— Кофе или зеленый чай? — предложила Аня.
— Сначала давайте посмотрим на ваш портрет, — ответил Корнилов.
Свет в мастерской был включен. Портрет стоял на том же самом месте.
— А где же вы? — спросил следователь. — Не вижу ни белого платья, ни белых лилий.
Аня даже прищурилась, будто она сидела на лекции в конце аудитории, но это не помогло. На автопортрете Лонгина были только две фигуры: художника и мачехи. На том месте, где час назад Аня видела себя в образе Офелии, теперь было то же самое серое пятно. Она подошла к картине и осторожно потрогала выпуклые мазки. Краска была абсолютно сухая, совершенно твердая.
— Вы смотрели на картину при хорошем освещении? — спросил Корнилов, но Аня ему не ответила.
Еще была книга на кухне. Аня только не могла вспомнить: закрыла она ее или оставила с закладкой-ножом.
— Аня, давайте внимательно осмотрим остальные картины, — послышался из мастерской голос Корнилова. — Куда вы?
Книга была закрыта, а ножа не было видно. Аня раскрыла ее наугад и стала быстро листать, стараясь обнаружить красную пометку. Страницы шуршали и белели, белели, белели…
— Тут еще есть вариант, — Корнилов, судя по голосу, приближался к кухне. — Может, вы принимали какие-нибудь успокоительные препараты?
Почему-то ей хотелось успеть найти эти самые роковые страницы, пока он не войдет в кухню, словно это имело какое-то значение.
Где же тут смерть Офелии? «Ступай в монахини, говорю тебе!» Нет, тут еще жива… «Вот розмарин, это для памятливости: возьмите, дружок, и помните»… Уже сошла с ума, значит, где-то рядом.
— Никто вам не говорил, что вы сошли с ума, — сказал вошедший следователь.
Она стала думать вслух, сама этого не замечая? Да, недалеко ей до бедной Офелии. А, вот уже первый могильщик, второй могильщик. Офелия мертва. Где же слова про ее смерть?
— Давайте, я опять заварю зеленый чай. А я знаю, представьте себе, вовсе удивительный способ заваривания чая. В прошлый раз были еще цветочки. Один мой знакомый ученый, директор секретного производства, рассказал мне его как государственную тайну. Он вообще собирался строить здравницу, чтобы пользовать больных от всех болезней одной целебной заваркой. Для этого надо взять пятьдесят граммов зеленого чая, залить их двумя литрами кипятка и на медленном огне варить сорок минут. Затем процедить отвар, вылить в трехлитровую банку…. Вы не слушаете меня, Аня?