Страница:
– Как я по тебе соскучился!
– И я. Я все время думала о тебе, каждый день!
Татьяна не лгала. Даже тогда, когда ее бурный роман с Гришкой Опиумом был в самом разгаре, она очень часто вспоминала своего ослика-Пашку. В отличие от наглого, грубоватого и нахального Григория, он был олицетворением всего самого светлого и чистого, что было в ее жизни. И, если бы Павел тогда вернулся, она без сомнений дала бы отставку молодому красавчику. В ее отношениях с Гришей Орловским была страсть, разрушительная страсть, которая довольно быстро себя исчерпала. А любви там никогда не было, и не могло быть. Потому что по-настоящему можно полюбить лишь однажды, раз и навсегда. Во всяком случае, для нее, Татьяны Лариной, это было так. И сейчас она попросту забыла о Грише Опиуме, будто его и не было никогда рядом с ней, будто та женщина, что творила безумства и готова была стремглав мчаться на край света по первому его зову, была не она. Нет, не она, какая-то другая, чужая женщина.
– Как ты себя чувствуешь? – в голосе Павла звучала тревога.
– На все сто! Лучше и мечтать нельзя.
– Я накрыл стол, хочешь перекусить?
Таня ответила кивком головы.
Павел зажег стоявшие на столе свечи и выключил свет. Ну и что, что сейчас самый разгар жаркого дня. Если задернуть шторы, то в комнате воцарится полумрак. Не помешает даже лампочка, которая почему-то осталась гореть, не выключалась: она не была яркой. Похоже на июньский вечер в далеком Петербурге. Пусть у них будет две ночи. Сначала эта, белая. А потом, когда за окном стемнеет, черная, южная. Они сели друг напротив друга. Павел открыл шампанское.
– За нашу встречу.
– За нас!
– За нас.
Ни один из них так и не притронулся к еде. Они глядели друг на друга и молчали. Но его взгляд говорил: я невиновен, если бы я только мог все тебе рассказать! И Таня, так же, без слов, отвечала: знаю, теперь я это знаю. Почти наверняка.
Квартирка была нашпигована микрофонами и мини-видеокамерами.
Но он сказал ей. Он ей все сказал. Глазами.
И все-таки не хватало последнего, самого последнего подтверждения. Но скоро она его получит.
Павел спросил о детях.
– Нюта совсем взрослая стала. Живет в Женеве, с парнем, бельгийцем, учится на медицинском. Недавно у нас гостила, но позавчера вернулась в Европу.
– А как мальчишки? Выросли, наверное?
– Да. Они очень по тебе скучают. Митька недавно болел ангиной, температура была под сорок. Я очень испугалась за него. Но все прошло.
– Это хорошо, что прошло. Я часто о них думаю: пацанам нельзя расти без отца. В доме должен быть мужчина.
– У нас теперь Лешка – и за брата, и за сына, и за отца. И других мужчин в доме не будет! Пока ты к нам не вернешься…
Танин голос звучал твердо и спокойно. А у Павла тем временем начало щипать глаза, но он строго-настрого запретил себе плакать. «Не хватало только расплакаться. Распустить нюни, как бабе. Бери пример с Тани – каким молодцом она держится».
– Я бы очень хотел с ними увидеться. Если нам разрешат еще одно свидание – привезешь их?
– Конечно, привезу. А пока у меня для тебя кое-что есть, – и она протянула Павлу фотографию, ту, на которой они все вместе: Татьяна и два смеющихся мальчугана в ковбойских шляпах. У Алеши на плече обезьянка. А Митя с закрытыми глазами.
– Смешные! – сказал Павел.
– Смешные, – эхом отозвалась Таня. – Посмотри там, на обратной стороне дата, когда сделан снимок. Я уже сама позабыла точную дату.
Таня лукавила, Павел почувствовал это по ее интонации. Он перевернул фотокарточку и вслух, нарочито громко и отчетливо почитал: «Лос-Анджелес, июнь 1996 года».
– Не самая новая фотография, но мне она почему-то нравится больше других, – комментировала Таня, пока Павел побегал глазами текст, который она, хитрюга, мелким почерком набросала ниже. Эта идея пришла ей в голову уже в машине. Хорошо, что шариковая ручка нашлась у водителя.
«Помнишь наш язык жестов? Если да, ответь, на нашем языке. А потом скажи: ты виноват – да или нет?!».
Павел отложил открытку и тут же тихонько прищелкнул пальцами правой руки. Да, он помнил, помнил смешной «птичий» язык, известный только им двоим и больше никому на этой планете.
Теперь Таня выжидающе смотрела на Павла. И он заглянул ей прямо в глаза и щелкнул пальцами левой руки. Левой! Он был не виноват! И как она могла сомневаться? Как могла хоть на минуту поверить всей этой подлой лжи?!
Не виновен!
Ох, и осел же ты, Пашка! Ох, и осел!
Она бросилась к нему, обняла и стала целовать: в лоб, в щеки, в виски, в губы. «Миленький, милый! Прости меня, прости меня, дуру набитую. За все прости. Я тебя так люблю, так люблю!». И она хлопнула в ладоши. Сначала один раз. А потом еще два. Ведь он еще не забыл этот условный сигнал?
– Но… – произнес Павел и потер мочку уха.
Для посторонних это выглядело так, как будто он хотел что-то сказать и задумался, потерял нить. Но Таня поняла. Он намекал на то, что их видят, за ними наблюдают. Несколько похотливых ублюдков сидят сейчас в комнатке с мониторами, жуют гамбургеры и ждут, в нетерпении ждут, когда же им покажут порнофильм с суперзвездой Таней Розен в главной роли. Герои экрана обнимаются. Целуют друг друга. Близится, близится вожделенный момент! И слюнки стекают по измазанным кетчупом подбородкам.
– Темная ночь, только пули свистят по степи, – пропела Татьяна.
Павел щелкнул правой рукой и захлопал в ладоши. «Подождем ночи, до темноты? – Да». И они рассмеялись. Рассмеялись тому, как ловко околпачили этих дурачков с видеокамерами и жучками, и тому, как просто у них получалось разговаривать без слов, и договариваться о том, чего не должен знать никто из посторонних. Они смеялись, как дети, маленькие шалопаи, чью проказу не смогли раскрыть их строгие наставники. И Таня напела мотив другой старой песенки: «Даром преподаватели время со мной тратили». И состроила при этом такую смешную рожицу, что оба снова расхохотались.
– Ненормальные какие-то, – с досадой сказал толстяк с поросячьими глазками по прозвищу Хряк, глядя, как на экране парочка весело хохочет, поет песенки и строит гримасы, причем аккурат в ту сторону, где спрятана одна из пяти установленных в квартире видеокамер. Когда Хряк говорил, от него несло жареным луком. Его напарник, парень с впалой грудью и чахоточным румянцем на щеках, невольно сморщил нос и отвернулся.
– Что ты хочешь – объект под особой охраной. Может, он душевнобольной, или еще там чего. А эта суперстар – они в Голливуде все поголовно наркоманы, точно тебе говорю, – авторитетно заявил чахоточный, вперив взгляд в угол конуры.
Там, рядом с переполненным мусорным ведром, валялась скомканная бумага с кровавыми пятнами кетчупа.
– А я-то надеялся на клубничку. А тут тухлятина какая-то, скучно смотреть, – сказал Хряк и смачно рыгнул, так что его компаньона аж передернуло.
Им не впервой было выполнять подобное задание: сидеть в маленькой душной комнатенке и следить за тем, чтобы видеокамеры и связанные с жучками магнитофоны бесперебойно фиксировали на пленку все, что происходит на объекте, в данном случае – в этой двухкомнатной квартирке. Их основной боевой задачей было – не заснуть на посту. Вводить этих балбесов в курс дела никто, разумеется, не стал. Впрочем, они и сами не проявляли ненужного интереса, действуя в своей работенке по принципу: меньше знаешь, лучше спишь.
От души нахохотавшись, Таня с Павлом вдруг одновременно почувствовали приступ волчьего аппетита и буквально набросились на приготовленные харчи.
– Надо же – оливье! Настоящий оливье, как в детстве! – удивленно воскликнула Татьяна.
– Специально для тебя приготовил, – Павел улыбался. Его старания не пропали даром.
– Ты?! – изумилась она.
– А то кто? Было два часа до твоего приезда, дай, думаю, порадую чем-нибудь свою Танюшку.
– Спасибо, спасибо, милый. Так вкусно!
– Только на самом деле этот салат называется «Столичный». А «оливье» – это совсем другое блюдо. Его француз Оливье изобрел. И включает он в себя компонентов в двадцать раз больше, чем здесь.
– Да ну тебя! Всегда этот салат «оливье» назывался! – встала в позу Таня.
В конуре Хряк забеспокоился.
– Чего это они говорят?
Чахоточный, внук дамского портного с Дерибасовской, в силу чего считавшийся знатоком экзотического для данной местности русского языка, хмыкнул:
– Обсуждают те блюда, которые едят.
– Долго еще будет продолжаться это издевательство? Ни стыда, ни совести у людей! Мало того, что они там всякие деликатесы хавают, так еще и обсуждают, как да что называется. Подумали бы о людях! Нам тут еще почти сутки на голодном пайке куковать! – Хряк пошарил глазами вокруг, хотя и без того прекрасно знал: все гамбургеры, купленные по дороге в расчете на целый рабочий день, давно съедены. Съедены за один присест. – Надо было больше покупать. Черт! Ведь думал же: что тебе четыре – на один зубок! И правильно думал! Они ведь небось потом еще и ужинать сядут, а я тут буду слюну глотать. Неблагодарная работа! В следующий раз потребую, чтобы обеспечили трехразовое питание, по всем правилам: первое, второе, третье…
Хряк схватил литровую пластиковую бутылку с колой и залпом проглотил почти половину содержимого.
– Да угомонись ты, – пропищал Чахоточный. – Сейчас что-нибудь проморгаем, и не видать тебе ни супа, ни десерта как своих ушей!
А Таня с Павлом все спорили. Еле сдерживали смех, но упорно продолжали стоять на своем. Никто не хотел быть побежденным.
– Нет, нет и нет! В конце концов, кто его готовил, ты или я? Так что не спорь, шеф-повар лучше знает: салат – «Сто-лич-ный»! – для пущей убедительности Паша постучал ложкой по столу.
– Ну ладно! К завтраку я сделаю такой же, и он будет называться «Оливье»! – Таня встала и уперла руки в боки.
– Какая ты у меня упрямая! И хитрая!
– Это я упрямая?! Ну нет, это ты уперся как ослик. Ослик-Пашка!
И она бросилась к нему, и стала целовать, целовать… А он вдыхал волшебный аромат ее волос. И думал о том, что сейчас на всей земле едва ли сыщется кто-нибудь счастливее, чем он, Павел Розен.
Эту сцену Чахоточный наблюдал в гордом одиночестве. Не выдержав стонов Хряка, он сам дал ему совет обратиться к начальнику тюрьмы с просьбой похарчеваться. А он, так и быть, посидит немного и за себя, и за того парня. И в данный момент Хряк, еле переводя дух – он страдал одышкой – мчался по бесконечному лабиринту коридоров. Путь к еде ему подсказывал инстинкт.
Татьяна с Павлом сидели на диване и разговаривали. И никак не могли наговориться. Она рассказывала про свою жизнь с того момента, как ему был вынесен страшный и несправедливый приговор. О том, как она чуть было не поставила на себе крест. Но Лизка, ее дорогая старшая сестричка, позвонила в Голливуд, на одну из крупнейших киностудий, и так вот запросто договорилась, чтобы Татьяна участвовала в кастинге. А потом сестра измывалась над ней, приводила в чувство с помощью холодного душа и заставила-таки Таню снова поверить в себя, в свои силы. И ее взяли на главную роль. А помог Леня Рафалович.
Единственное, о чем Татьяна умолчала – ее скоротечный и скандальный роман с Гришей Орловским. Ей не хотелось об этом говорить, и она боялась, что Паша сейчас задаст ей вопрос, на который придется отвечать. А что тут ответишь? Что та боль, которую она носила в сердце, не могла найти иного выхода? Что он, Пашка, отчасти сам виноват в случившемся: зачем он ее обманул тогда, при их последнем свидании?
Но вопроса, которого она ожидала с таким ужасом, не последовало. Павел все понял, понял и простил. Посчитал, что это была ошибка, которую лучше всего попросту вычеркнуть из их жизни. Так же, как он вычеркнул Клэр. О которой Татьяна ничего не знала. И слава Богу! К чему ей знать про то, что им самим воспринимается теперь, как сон, наваждение, которое прошло и никогда больше не вернется. Как говорится: кто прошлое помянет, тому глаз вон!
– Так ты у меня теперь голливудская суперстар? – Павел шутливо поднес Танину ладонь к губам. – Мадам, мое почтение! Нижайше кланяюсь, великолепная Татьяна! Вы не будете против, если я посижу немного рядом с вашей особой на этом ничтожном диване?
– Балбес! – улыбнулась Таня. – Будешь паясничать, изгоню с дивана на кресло!
– О, это будет мой трон. Я стану королем, повелителем кресел, и мы будем почти на равных!
Паша предпринял попытку встать с дивана. Но Таня повисла на нем, обняв руками за шею.
– Не пущу! Не нужен мне кресло-король. Я люблю моего ослика-Пашку!
– Ладно, уговорила. Но только при одном условии: когда я вернусь домой, на каминной полке будет красоваться статуэтка «Оскар».
Таня сразу стала серьезной.
– Откуда ты знаешь?!
– Что знаю?
– Что фильм, в котором я снималась, номинируют на «Оскар». И меня, как актрису, тоже?
– В самом деле?! Вот это да! – изумился Павел.
– Так ты не знал?
– Нет, я просто так сказал, чтобы тебя подбодрить.
– Ну так ты попал в самую точку, – Таня очень удивилась такому совпадению.
– Так это же просто здорово!
– Я так волнуюсь, я боюсь. Ты даже себе представить не можешь, как я боюсь! – призналась она.
– Все у тебя получится. Ты самая лучшая, поверь моему слову.
Он сказал это так, что она вдруг сразу поверила: никому другому главную кинопремию года дать не могут. Только ей. Потому что она лучшая. Самая лучшая. «Я самая обаятельная и привлекательная!», – прозвучала у нее в голове фраза из одноименного кинофильма.
– Паш, а теперь ты расскажи о себе. Я понимаю, тюрьма – это должно быть ужасно? И все-таки я хочу знать, как ты живешь?
Татьяна немного отстранилась и пристально смотрела на Павла.
– Все не совсем так, – произнес он и прикусил губу. И снова потер ухо.
«Что значит не так? И почему он показывает, что не может говорить. Разве это тайна, что он сидит в тюрьме? Может, ему просто не хочется рассказывать? Нет, он показал, что нас слышат. А что если… Если над ним издеваются или проводят какие-нибудь эксперименты? Вон как он осунулся. Но неужели?!»
Паша заметил тревогу во взгляде любимой.
– Ты не думай, ничего страшного не происходит. Все не так плохо. Мне не хватает только одного – тебя!
За окном смеркалось. Они поужинали. Потом еще немного поговорили. Таня рассказывала о детях, а Паша слушал и улыбался с нежностью и легкой грустью.
(9)
– И я. Я все время думала о тебе, каждый день!
Татьяна не лгала. Даже тогда, когда ее бурный роман с Гришкой Опиумом был в самом разгаре, она очень часто вспоминала своего ослика-Пашку. В отличие от наглого, грубоватого и нахального Григория, он был олицетворением всего самого светлого и чистого, что было в ее жизни. И, если бы Павел тогда вернулся, она без сомнений дала бы отставку молодому красавчику. В ее отношениях с Гришей Орловским была страсть, разрушительная страсть, которая довольно быстро себя исчерпала. А любви там никогда не было, и не могло быть. Потому что по-настоящему можно полюбить лишь однажды, раз и навсегда. Во всяком случае, для нее, Татьяны Лариной, это было так. И сейчас она попросту забыла о Грише Опиуме, будто его и не было никогда рядом с ней, будто та женщина, что творила безумства и готова была стремглав мчаться на край света по первому его зову, была не она. Нет, не она, какая-то другая, чужая женщина.
– Как ты себя чувствуешь? – в голосе Павла звучала тревога.
– На все сто! Лучше и мечтать нельзя.
– Я накрыл стол, хочешь перекусить?
Таня ответила кивком головы.
Павел зажег стоявшие на столе свечи и выключил свет. Ну и что, что сейчас самый разгар жаркого дня. Если задернуть шторы, то в комнате воцарится полумрак. Не помешает даже лампочка, которая почему-то осталась гореть, не выключалась: она не была яркой. Похоже на июньский вечер в далеком Петербурге. Пусть у них будет две ночи. Сначала эта, белая. А потом, когда за окном стемнеет, черная, южная. Они сели друг напротив друга. Павел открыл шампанское.
– За нашу встречу.
– За нас!
– За нас.
Ни один из них так и не притронулся к еде. Они глядели друг на друга и молчали. Но его взгляд говорил: я невиновен, если бы я только мог все тебе рассказать! И Таня, так же, без слов, отвечала: знаю, теперь я это знаю. Почти наверняка.
Квартирка была нашпигована микрофонами и мини-видеокамерами.
Но он сказал ей. Он ей все сказал. Глазами.
И все-таки не хватало последнего, самого последнего подтверждения. Но скоро она его получит.
Павел спросил о детях.
– Нюта совсем взрослая стала. Живет в Женеве, с парнем, бельгийцем, учится на медицинском. Недавно у нас гостила, но позавчера вернулась в Европу.
– А как мальчишки? Выросли, наверное?
– Да. Они очень по тебе скучают. Митька недавно болел ангиной, температура была под сорок. Я очень испугалась за него. Но все прошло.
– Это хорошо, что прошло. Я часто о них думаю: пацанам нельзя расти без отца. В доме должен быть мужчина.
– У нас теперь Лешка – и за брата, и за сына, и за отца. И других мужчин в доме не будет! Пока ты к нам не вернешься…
Танин голос звучал твердо и спокойно. А у Павла тем временем начало щипать глаза, но он строго-настрого запретил себе плакать. «Не хватало только расплакаться. Распустить нюни, как бабе. Бери пример с Тани – каким молодцом она держится».
– Я бы очень хотел с ними увидеться. Если нам разрешат еще одно свидание – привезешь их?
– Конечно, привезу. А пока у меня для тебя кое-что есть, – и она протянула Павлу фотографию, ту, на которой они все вместе: Татьяна и два смеющихся мальчугана в ковбойских шляпах. У Алеши на плече обезьянка. А Митя с закрытыми глазами.
– Смешные! – сказал Павел.
– Смешные, – эхом отозвалась Таня. – Посмотри там, на обратной стороне дата, когда сделан снимок. Я уже сама позабыла точную дату.
Таня лукавила, Павел почувствовал это по ее интонации. Он перевернул фотокарточку и вслух, нарочито громко и отчетливо почитал: «Лос-Анджелес, июнь 1996 года».
– Не самая новая фотография, но мне она почему-то нравится больше других, – комментировала Таня, пока Павел побегал глазами текст, который она, хитрюга, мелким почерком набросала ниже. Эта идея пришла ей в голову уже в машине. Хорошо, что шариковая ручка нашлась у водителя.
«Помнишь наш язык жестов? Если да, ответь, на нашем языке. А потом скажи: ты виноват – да или нет?!».
Павел отложил открытку и тут же тихонько прищелкнул пальцами правой руки. Да, он помнил, помнил смешной «птичий» язык, известный только им двоим и больше никому на этой планете.
Теперь Таня выжидающе смотрела на Павла. И он заглянул ей прямо в глаза и щелкнул пальцами левой руки. Левой! Он был не виноват! И как она могла сомневаться? Как могла хоть на минуту поверить всей этой подлой лжи?!
Не виновен!
Ох, и осел же ты, Пашка! Ох, и осел!
Она бросилась к нему, обняла и стала целовать: в лоб, в щеки, в виски, в губы. «Миленький, милый! Прости меня, прости меня, дуру набитую. За все прости. Я тебя так люблю, так люблю!». И она хлопнула в ладоши. Сначала один раз. А потом еще два. Ведь он еще не забыл этот условный сигнал?
– Но… – произнес Павел и потер мочку уха.
Для посторонних это выглядело так, как будто он хотел что-то сказать и задумался, потерял нить. Но Таня поняла. Он намекал на то, что их видят, за ними наблюдают. Несколько похотливых ублюдков сидят сейчас в комнатке с мониторами, жуют гамбургеры и ждут, в нетерпении ждут, когда же им покажут порнофильм с суперзвездой Таней Розен в главной роли. Герои экрана обнимаются. Целуют друг друга. Близится, близится вожделенный момент! И слюнки стекают по измазанным кетчупом подбородкам.
– Темная ночь, только пули свистят по степи, – пропела Татьяна.
Павел щелкнул правой рукой и захлопал в ладоши. «Подождем ночи, до темноты? – Да». И они рассмеялись. Рассмеялись тому, как ловко околпачили этих дурачков с видеокамерами и жучками, и тому, как просто у них получалось разговаривать без слов, и договариваться о том, чего не должен знать никто из посторонних. Они смеялись, как дети, маленькие шалопаи, чью проказу не смогли раскрыть их строгие наставники. И Таня напела мотив другой старой песенки: «Даром преподаватели время со мной тратили». И состроила при этом такую смешную рожицу, что оба снова расхохотались.
– Ненормальные какие-то, – с досадой сказал толстяк с поросячьими глазками по прозвищу Хряк, глядя, как на экране парочка весело хохочет, поет песенки и строит гримасы, причем аккурат в ту сторону, где спрятана одна из пяти установленных в квартире видеокамер. Когда Хряк говорил, от него несло жареным луком. Его напарник, парень с впалой грудью и чахоточным румянцем на щеках, невольно сморщил нос и отвернулся.
– Что ты хочешь – объект под особой охраной. Может, он душевнобольной, или еще там чего. А эта суперстар – они в Голливуде все поголовно наркоманы, точно тебе говорю, – авторитетно заявил чахоточный, вперив взгляд в угол конуры.
Там, рядом с переполненным мусорным ведром, валялась скомканная бумага с кровавыми пятнами кетчупа.
– А я-то надеялся на клубничку. А тут тухлятина какая-то, скучно смотреть, – сказал Хряк и смачно рыгнул, так что его компаньона аж передернуло.
Им не впервой было выполнять подобное задание: сидеть в маленькой душной комнатенке и следить за тем, чтобы видеокамеры и связанные с жучками магнитофоны бесперебойно фиксировали на пленку все, что происходит на объекте, в данном случае – в этой двухкомнатной квартирке. Их основной боевой задачей было – не заснуть на посту. Вводить этих балбесов в курс дела никто, разумеется, не стал. Впрочем, они и сами не проявляли ненужного интереса, действуя в своей работенке по принципу: меньше знаешь, лучше спишь.
От души нахохотавшись, Таня с Павлом вдруг одновременно почувствовали приступ волчьего аппетита и буквально набросились на приготовленные харчи.
– Надо же – оливье! Настоящий оливье, как в детстве! – удивленно воскликнула Татьяна.
– Специально для тебя приготовил, – Павел улыбался. Его старания не пропали даром.
– Ты?! – изумилась она.
– А то кто? Было два часа до твоего приезда, дай, думаю, порадую чем-нибудь свою Танюшку.
– Спасибо, спасибо, милый. Так вкусно!
– Только на самом деле этот салат называется «Столичный». А «оливье» – это совсем другое блюдо. Его француз Оливье изобрел. И включает он в себя компонентов в двадцать раз больше, чем здесь.
– Да ну тебя! Всегда этот салат «оливье» назывался! – встала в позу Таня.
В конуре Хряк забеспокоился.
– Чего это они говорят?
Чахоточный, внук дамского портного с Дерибасовской, в силу чего считавшийся знатоком экзотического для данной местности русского языка, хмыкнул:
– Обсуждают те блюда, которые едят.
– Долго еще будет продолжаться это издевательство? Ни стыда, ни совести у людей! Мало того, что они там всякие деликатесы хавают, так еще и обсуждают, как да что называется. Подумали бы о людях! Нам тут еще почти сутки на голодном пайке куковать! – Хряк пошарил глазами вокруг, хотя и без того прекрасно знал: все гамбургеры, купленные по дороге в расчете на целый рабочий день, давно съедены. Съедены за один присест. – Надо было больше покупать. Черт! Ведь думал же: что тебе четыре – на один зубок! И правильно думал! Они ведь небось потом еще и ужинать сядут, а я тут буду слюну глотать. Неблагодарная работа! В следующий раз потребую, чтобы обеспечили трехразовое питание, по всем правилам: первое, второе, третье…
Хряк схватил литровую пластиковую бутылку с колой и залпом проглотил почти половину содержимого.
– Да угомонись ты, – пропищал Чахоточный. – Сейчас что-нибудь проморгаем, и не видать тебе ни супа, ни десерта как своих ушей!
А Таня с Павлом все спорили. Еле сдерживали смех, но упорно продолжали стоять на своем. Никто не хотел быть побежденным.
– Нет, нет и нет! В конце концов, кто его готовил, ты или я? Так что не спорь, шеф-повар лучше знает: салат – «Сто-лич-ный»! – для пущей убедительности Паша постучал ложкой по столу.
– Ну ладно! К завтраку я сделаю такой же, и он будет называться «Оливье»! – Таня встала и уперла руки в боки.
– Какая ты у меня упрямая! И хитрая!
– Это я упрямая?! Ну нет, это ты уперся как ослик. Ослик-Пашка!
И она бросилась к нему, и стала целовать, целовать… А он вдыхал волшебный аромат ее волос. И думал о том, что сейчас на всей земле едва ли сыщется кто-нибудь счастливее, чем он, Павел Розен.
Эту сцену Чахоточный наблюдал в гордом одиночестве. Не выдержав стонов Хряка, он сам дал ему совет обратиться к начальнику тюрьмы с просьбой похарчеваться. А он, так и быть, посидит немного и за себя, и за того парня. И в данный момент Хряк, еле переводя дух – он страдал одышкой – мчался по бесконечному лабиринту коридоров. Путь к еде ему подсказывал инстинкт.
Татьяна с Павлом сидели на диване и разговаривали. И никак не могли наговориться. Она рассказывала про свою жизнь с того момента, как ему был вынесен страшный и несправедливый приговор. О том, как она чуть было не поставила на себе крест. Но Лизка, ее дорогая старшая сестричка, позвонила в Голливуд, на одну из крупнейших киностудий, и так вот запросто договорилась, чтобы Татьяна участвовала в кастинге. А потом сестра измывалась над ней, приводила в чувство с помощью холодного душа и заставила-таки Таню снова поверить в себя, в свои силы. И ее взяли на главную роль. А помог Леня Рафалович.
Единственное, о чем Татьяна умолчала – ее скоротечный и скандальный роман с Гришей Орловским. Ей не хотелось об этом говорить, и она боялась, что Паша сейчас задаст ей вопрос, на который придется отвечать. А что тут ответишь? Что та боль, которую она носила в сердце, не могла найти иного выхода? Что он, Пашка, отчасти сам виноват в случившемся: зачем он ее обманул тогда, при их последнем свидании?
Но вопроса, которого она ожидала с таким ужасом, не последовало. Павел все понял, понял и простил. Посчитал, что это была ошибка, которую лучше всего попросту вычеркнуть из их жизни. Так же, как он вычеркнул Клэр. О которой Татьяна ничего не знала. И слава Богу! К чему ей знать про то, что им самим воспринимается теперь, как сон, наваждение, которое прошло и никогда больше не вернется. Как говорится: кто прошлое помянет, тому глаз вон!
– Так ты у меня теперь голливудская суперстар? – Павел шутливо поднес Танину ладонь к губам. – Мадам, мое почтение! Нижайше кланяюсь, великолепная Татьяна! Вы не будете против, если я посижу немного рядом с вашей особой на этом ничтожном диване?
– Балбес! – улыбнулась Таня. – Будешь паясничать, изгоню с дивана на кресло!
– О, это будет мой трон. Я стану королем, повелителем кресел, и мы будем почти на равных!
Паша предпринял попытку встать с дивана. Но Таня повисла на нем, обняв руками за шею.
– Не пущу! Не нужен мне кресло-король. Я люблю моего ослика-Пашку!
– Ладно, уговорила. Но только при одном условии: когда я вернусь домой, на каминной полке будет красоваться статуэтка «Оскар».
Таня сразу стала серьезной.
– Откуда ты знаешь?!
– Что знаю?
– Что фильм, в котором я снималась, номинируют на «Оскар». И меня, как актрису, тоже?
– В самом деле?! Вот это да! – изумился Павел.
– Так ты не знал?
– Нет, я просто так сказал, чтобы тебя подбодрить.
– Ну так ты попал в самую точку, – Таня очень удивилась такому совпадению.
– Так это же просто здорово!
– Я так волнуюсь, я боюсь. Ты даже себе представить не можешь, как я боюсь! – призналась она.
– Все у тебя получится. Ты самая лучшая, поверь моему слову.
Он сказал это так, что она вдруг сразу поверила: никому другому главную кинопремию года дать не могут. Только ей. Потому что она лучшая. Самая лучшая. «Я самая обаятельная и привлекательная!», – прозвучала у нее в голове фраза из одноименного кинофильма.
– Паш, а теперь ты расскажи о себе. Я понимаю, тюрьма – это должно быть ужасно? И все-таки я хочу знать, как ты живешь?
Татьяна немного отстранилась и пристально смотрела на Павла.
– Все не совсем так, – произнес он и прикусил губу. И снова потер ухо.
«Что значит не так? И почему он показывает, что не может говорить. Разве это тайна, что он сидит в тюрьме? Может, ему просто не хочется рассказывать? Нет, он показал, что нас слышат. А что если… Если над ним издеваются или проводят какие-нибудь эксперименты? Вон как он осунулся. Но неужели?!»
Паша заметил тревогу во взгляде любимой.
– Ты не думай, ничего страшного не происходит. Все не так плохо. Мне не хватает только одного – тебя!
За окном смеркалось. Они поужинали. Потом еще немного поговорили. Таня рассказывала о детях, а Паша слушал и улыбался с нежностью и легкой грустью.
(9)
Чахоточный не на шутку перепугался, когда все шесть мониторов вдруг потемнели. Что за ерунда! Неужели камеры отрубились?! Да его за это живым в могилу закопают! Сравняют с землей! Ведь отвернулся всего на пару минут, чтобы достать бутерброд, который заботливая супружница ему с собой завернула. Надо было его съесть, покуда не вернулся Хряк. А то под вечно голодным взглядом этого жирдяя еда в глотке застрянет. Впрочем, если он, Чахоточный, все рассчитал правильно, эта туша еще не скоро сюда ввалится. Повезет, так и вообще не явится.
Но жена! Сколько раз он ей говорил, чтобы не заворачивала еду в салфетку: бумага прилипает к колбасе так, что хрен отдерешь. А жевать клетчато-бумажный кошерный сервелат из курицы – удовольствие ниже среднего. Вот и допрыгались теперь: пока счищал с бутерброда эти лохмотья, исчезло изображение на мониторах. Замешкался на пару минут – и нате вам!
«Что же делать? Бежать к начальнику тюрьмы? А кто будет здесь сидеть?! Пост покидать нельзя. Эх, не надо было Хряка так рано отсылать. Но находиться рядом с ним – это же хуже, чем в аду гореть», – думал Чахоточный, хотя в аду он, разумеется, пока что не бывал…
В это время Хряк, скрючившись, сидел на унитазе. Цвет лица у него был зеленоватый. Хряка мутило, и мутило по страшному.
«А может, они просто выключили свет? Но ведь мне сказали, что там у них есть невыключающиеся лампочки. Перегорели?»
Чахоточный напряг глаза и различил на одном из мониторов еле видимые очертания предметов в темноте. Потом стал так же вглядываться в соседний экран. И у него отлегло от сердца. Камеры, вроде бы, работали. А в том, что перегорели лампы, он не виноват. Он отвечает за исправность устройств слежения, а раз они в порядке – с него и взятки гладки. Всякие там светильники – не его компетенция. И не в свое дело он не полезет. Может, оно так и было задумано, откуда ему знать? Во всяком случае, бросать пост и попусту тревожить начальство он не станет. А если не попусту? Нет, все равно не станет. Инициатива наказуема – это правило он за тридцать два года своей жизни усвоил четко. Не лезь не в свое дело, и все будет о’кэй: моя хата с краю, ничего не знаю. Такова была его жизненная позиция.
Таня с Павлом наконец-то остались вдвоем. Те лампочки, что не пожелали выключаться, по одной в гостиной, спальне и на кухне, Паша просто-напросто вывернул, вооружившись для этой операции полотенцем, чтобы не обжечься. И они остались вдвоем. По-настоящему вдвоем, если не считать того, что их подслушивают. Но теперь, по крайней мере, не подглядывают. Павел обнял Таню, нежно поцеловал в мочку уха. А потом дважды хлопнул в ладоши. И Таня, в ответ, сделала то же самое.
– Что там у них за хлопки? Ничего не понимаю! – недоумевал Чахоточный, тщетно вглядываясь в темноту экранов.
Теперь они лежали, молча. Таня положила голову Павлу на грудь и слушала, как бьется его сердце. Сперва оно стучало быстро-быстро. Потом темп стал замедляться. Вспомнились слова из старого дорогого фильма: «Могу совсем остановить. Вот. Остановилось. Прикажете пустить? – Бог с Вами, пустите!». И Таня вдруг на секунду испугалась: а что, если и это сердце, стучащее у нее под ухом, сейчас остановится? Как она будет жить дальше? Нет! Она не даст ему остановится. Ни за что. «Бог с Вами, пустите!».
А Павел гладил ее спину. Потом приподнялся на локте и начал пальцем рисовать у нее на коже.
– Я! – догадалась Татьяна.
– Правильно! – Паша продолжал выводить буквы.
– Тебя!
– Молодчина!
– Люблю! Да! Я тебя люблю! – она хотела его поцеловать, но он отстранился.
– Подожди, еще не все.
– Хорошо, продолжай, – Татьяне понравилась эта игра. Но слово, которое на этот раз написал Паша было чересчур длинным. – Не понимаю, давай еще раз.
Паша стал рисовать медленнее.
– Па…пара…парал. Все, дальше не могу!
– Ладно, давай по одной букве.
– П-а-р-а л-л-е-л-е-п-и-п-е-д! Параллелепипед?!..
– Какой еще параллелепипед! При чем здесь параллелепипед? Ерунду какую-то городят, а я – слушай всю эту дребедень! Вместо того чтобы спать рядом с женой в теплой мягкой постели, – Чахоточный зевнул, – да, незавидная у меня нынче работенка.
Тем временем Хряк стоял на коленях, обнимая руками унитаз. Его тошнило. Никогда в жизни его не тошнило так сильно.
– А теперь молчи! – шепнул Павел. И начал выводить букву за буквой. «М-е-н-я о-к-л-е-в-е-т-а-л-и. Я н-у-ж-е-н и-м к-а-к с-п-е-ц-и-а-л-и-с-т п-о и-м-п-а-к-т-и-т-а-м. Д-л-я п-р-о-в-е-д-е-н-и-я с-е-к-р-е-т-н-ы-х и-с-с-л-е-д-о-в-а-н-и-й».
Таня чуть не вскрикнула. Павел вовремя успел зажать ей рот ладонью.
Они не разговаривали. Сидели молча и взявшись за руки. Как быстро пролетел вчерашний день, а потом ночь, в течение которой они не сомкнули глаз: боялись потерять даже малую толику отведенного им времени. Слова теперь были лишними. И в наступившей молчании им вдруг послышался шепот морских волн. Откуда он долетел: из вчерашних снов? Из далекого, неведомого будущего?
Ровно в 11.55 в дверь постучали. Паша собрался было пойти открыть, но вовремя сообразил: у него ведь нет ключа! И вообще дверь заперта снаружи. А стук – предупреждение о том, что их время истекает. Пять минут! Осталось пять минут!
И они бросились друг к другу в объятия. И Таня разрыдалась. А Павел ее успокаивал.
– Ну все, детка, все. Не надо слез. Мы скоро снова увидимся. Раз нам теперь разрешают встречаться, мы обязательно увидимся. И мальчишек привезешь, и Нютку. Я по ним жутко скучаю. Не плачь, все самое страшное у нас позади.
Павел сам не очень-то верил собственным словам. Неизвестно, позволят ли им еще одно свидание? А если позволят, то когда? Вряд ли это произойдет скоро. И предательская слеза все-таки скатилась по его щеке. Он осторожно смахнул ее, так, чтобы Таня не заметила.
Чахоточный не ожидал от себя такого. Он смотрел на экран и рыдал, как ребенок на первом просмотре фильма «Белый Бим Черное ухо». Рыдал взахлеб и никак не мог с собой совладать.
– Нам пора, – тихо произнес Павел.
Они услышали, как в дверном замке поворачивается ключ. Вошел вчерашний надзиратель и с ним три амбала, те, что сопровождали Пашу по пути в «Каса де Койот».
– Кхе-кхе, – тюремщик прочистил горло, потом потеребил левый ус. При виде обнимающейся парочки он почувствовал странную неловкость, и сам не мог взять в толк, почему.
– Пол Розен, вам пора.
– Наручники?
Павел привычным жестом оголил запястья. Таня смотрела с изумлением: ее милый, добрый, ни в чем не повинный Пашка так просто протягивает руки, чтобы их заковали в кандалы. Так, будто это нечто само собой разумеющееся.
– Ладно, обойдемся, – отмахнулся надзиратель, – от этих бравых молодцев все равно не сбежишь.
– Видишь, у меня тоже есть свои бодигарды, – пошутил Паша.
– Прощай. Нет, до свиданья. Только до свиданья! – Таня пыталась улыбаться. Но уголки губ предательски дрожали.
– До встречи! До скорой встречи!
Последний поцелуй. Наплевать, что все смотрят. Какая разница! На них и прежде смотрели, только, что называется, из кустов – через объективы видеокамер.
– Паша! – окликнула Татьяна, когда он был уже в дверях.
И, когда любимый оглянулся, громко хлопнула в ладоши. И Павел, подмигнув правым глазом, сделал то же. Амбалы удивленно переглянулись. А надзиратель понимающе и лукаво улыбнулся в усы, словно вспомнил что-то из своей далекой юности.
Татьяна буквально упала в кресло. Упала и разрыдалась. Надзиратель тюрьмы с несколькими подчиненными ждали на лестничной площадке. Никто из них не осмеливался войти в квартиру и потревожить Татьяну Розен, звезду, самую перфектную женщину Голливуда.
А перфектная женщина размазывала по лицу черные от туши слезы. Потом прошла в ванную и минут двадцать приводила себя в порядок.
Начальнику тюрьмы принесли стульчик, чтобы удобнее было ждать.
Наконец, она вышла. Суперстар, суперженщина. Никто бы и не подумал, что она недавно плакала: на лице сияет улыбка. И как она красива, как обворожительна.
– Простите, но я вчера забыл взять у вас автограф для дочки моего друга. Она ваша страстная поклонница. Так что не откажите в любезности, – и начальник тюрьмы протянул ей блокнот и ручку.
«Кадиллак» Татьяны Розен отъехал от «Каса де Койот» в 12.45.
Следом за ним из ворот выехала старенькая «ауди». За рулем сидел парень с впалой грудью и чахоточным румянцем на щеках. Он был очень доволен собой и ехал, мурлыча под нос незамысловатый мотивчик.
«Money, money, money!
Money, money!».
Только что он получил деньги – за себя, и за того парня. Все правильно: работал за двоих, и заработал за двоих.
К счастью, видеокамеры оказались в полном порядке. Утром появилось изображение. Сначала неяркое, когда первые солнечные лучи стали пробиваться сквозь задернутые гардины. Потом оно делалось все отчетливее и отчетливее. Все ночные тревоги растаяли вместе с приходом нового ясного дня.
Хряк не вернулся. Расчеты оказались верными. Впрочем, это была даже не его идея, а жены. Она у него фармацевт. Сара-то и придумала подсыпать Хряку в колу лошадиную дозу адского коктейля из сильнейшего слабительного и препаратов, провоцирующих рвоту.
«Умница моя Сарочка! На выдумки хитра, – рассуждал чахоточный. – Благодаря ей я в кои-то веки поработал спокойно, без этого воняющего луком обжоры с его вечной отрыжкой. Еще и денег срубил вдвое больше. Надо только ей еще раз сказать, чтобы не заворачивала бутерброды в салфетку!».
«Money, money, money!
Money, money!».
В это время Хряк сидел на полу, прислонившись спиной к кафельной стене. Силы покинули его. Он несколько раз пытался подняться, но в глазах тут же темнело, голова начинала кружиться. И главное, ослабевшие ноги отказывались держать тучное тело.
– Кто-нибудь! – причитал он тихим жалобным голосом. – Кто-нибудь, помогите!
Но никто не слышал этих стонов.
Потому что, блуждая по коридорам, Хряк зашел в самый безлюдный, заброшенный уголок здания. И в этот момент у него схватило живот. Ему так приспичило, что он еле-еле дотерпел до ближайшего туалета, благо таковой отыскался неподалеку. Это было накануне, во втором часу дня. С тех пор уже почти сутки Хряк не покидал пресловутый сортир.
Осознав, что звать на помощь бесполезно, он начал молиться.
– Господи, помоги мне выбраться отсюда. Господи, я буду хорошим. Я больше никогда не стану врать. Никогда не стану жрать! Честное слово – не больше одного гамбургера за раз! Только помоги мне, Боже!
Он опять почувствовал схватки в нижней части живота. Откуда? Ведь там, в его измученных кишках, уже должно быть идеально пусто. Хряк на четвереньках пополз к унитазу.
– Документы в порядке, можно выпускать! – крикнул своим коллегам на посту чернокожий страж порядка с ослепительно белыми зубами.
Пассажирами автомобиля были три шкафообразных детины и мужчина лет сорока, с печальной улыб кой на слегка небритом лице.
Но жена! Сколько раз он ей говорил, чтобы не заворачивала еду в салфетку: бумага прилипает к колбасе так, что хрен отдерешь. А жевать клетчато-бумажный кошерный сервелат из курицы – удовольствие ниже среднего. Вот и допрыгались теперь: пока счищал с бутерброда эти лохмотья, исчезло изображение на мониторах. Замешкался на пару минут – и нате вам!
«Что же делать? Бежать к начальнику тюрьмы? А кто будет здесь сидеть?! Пост покидать нельзя. Эх, не надо было Хряка так рано отсылать. Но находиться рядом с ним – это же хуже, чем в аду гореть», – думал Чахоточный, хотя в аду он, разумеется, пока что не бывал…
В это время Хряк, скрючившись, сидел на унитазе. Цвет лица у него был зеленоватый. Хряка мутило, и мутило по страшному.
«А может, они просто выключили свет? Но ведь мне сказали, что там у них есть невыключающиеся лампочки. Перегорели?»
Чахоточный напряг глаза и различил на одном из мониторов еле видимые очертания предметов в темноте. Потом стал так же вглядываться в соседний экран. И у него отлегло от сердца. Камеры, вроде бы, работали. А в том, что перегорели лампы, он не виноват. Он отвечает за исправность устройств слежения, а раз они в порядке – с него и взятки гладки. Всякие там светильники – не его компетенция. И не в свое дело он не полезет. Может, оно так и было задумано, откуда ему знать? Во всяком случае, бросать пост и попусту тревожить начальство он не станет. А если не попусту? Нет, все равно не станет. Инициатива наказуема – это правило он за тридцать два года своей жизни усвоил четко. Не лезь не в свое дело, и все будет о’кэй: моя хата с краю, ничего не знаю. Такова была его жизненная позиция.
Таня с Павлом наконец-то остались вдвоем. Те лампочки, что не пожелали выключаться, по одной в гостиной, спальне и на кухне, Паша просто-напросто вывернул, вооружившись для этой операции полотенцем, чтобы не обжечься. И они остались вдвоем. По-настоящему вдвоем, если не считать того, что их подслушивают. Но теперь, по крайней мере, не подглядывают. Павел обнял Таню, нежно поцеловал в мочку уха. А потом дважды хлопнул в ладоши. И Таня, в ответ, сделала то же самое.
– Что там у них за хлопки? Ничего не понимаю! – недоумевал Чахоточный, тщетно вглядываясь в темноту экранов.
Теперь они лежали, молча. Таня положила голову Павлу на грудь и слушала, как бьется его сердце. Сперва оно стучало быстро-быстро. Потом темп стал замедляться. Вспомнились слова из старого дорогого фильма: «Могу совсем остановить. Вот. Остановилось. Прикажете пустить? – Бог с Вами, пустите!». И Таня вдруг на секунду испугалась: а что, если и это сердце, стучащее у нее под ухом, сейчас остановится? Как она будет жить дальше? Нет! Она не даст ему остановится. Ни за что. «Бог с Вами, пустите!».
А Павел гладил ее спину. Потом приподнялся на локте и начал пальцем рисовать у нее на коже.
– Я! – догадалась Татьяна.
– Правильно! – Паша продолжал выводить буквы.
– Тебя!
– Молодчина!
– Люблю! Да! Я тебя люблю! – она хотела его поцеловать, но он отстранился.
– Подожди, еще не все.
– Хорошо, продолжай, – Татьяне понравилась эта игра. Но слово, которое на этот раз написал Паша было чересчур длинным. – Не понимаю, давай еще раз.
Паша стал рисовать медленнее.
– Па…пара…парал. Все, дальше не могу!
– Ладно, давай по одной букве.
– П-а-р-а л-л-е-л-е-п-и-п-е-д! Параллелепипед?!..
– Какой еще параллелепипед! При чем здесь параллелепипед? Ерунду какую-то городят, а я – слушай всю эту дребедень! Вместо того чтобы спать рядом с женой в теплой мягкой постели, – Чахоточный зевнул, – да, незавидная у меня нынче работенка.
Тем временем Хряк стоял на коленях, обнимая руками унитаз. Его тошнило. Никогда в жизни его не тошнило так сильно.
– А теперь молчи! – шепнул Павел. И начал выводить букву за буквой. «М-е-н-я о-к-л-е-в-е-т-а-л-и. Я н-у-ж-е-н и-м к-а-к с-п-е-ц-и-а-л-и-с-т п-о и-м-п-а-к-т-и-т-а-м. Д-л-я п-р-о-в-е-д-е-н-и-я с-е-к-р-е-т-н-ы-х и-с-с-л-е-д-о-в-а-н-и-й».
Таня чуть не вскрикнула. Павел вовремя успел зажать ей рот ладонью.
Они не разговаривали. Сидели молча и взявшись за руки. Как быстро пролетел вчерашний день, а потом ночь, в течение которой они не сомкнули глаз: боялись потерять даже малую толику отведенного им времени. Слова теперь были лишними. И в наступившей молчании им вдруг послышался шепот морских волн. Откуда он долетел: из вчерашних снов? Из далекого, неведомого будущего?
Ровно в 11.55 в дверь постучали. Паша собрался было пойти открыть, но вовремя сообразил: у него ведь нет ключа! И вообще дверь заперта снаружи. А стук – предупреждение о том, что их время истекает. Пять минут! Осталось пять минут!
И они бросились друг к другу в объятия. И Таня разрыдалась. А Павел ее успокаивал.
– Ну все, детка, все. Не надо слез. Мы скоро снова увидимся. Раз нам теперь разрешают встречаться, мы обязательно увидимся. И мальчишек привезешь, и Нютку. Я по ним жутко скучаю. Не плачь, все самое страшное у нас позади.
Павел сам не очень-то верил собственным словам. Неизвестно, позволят ли им еще одно свидание? А если позволят, то когда? Вряд ли это произойдет скоро. И предательская слеза все-таки скатилась по его щеке. Он осторожно смахнул ее, так, чтобы Таня не заметила.
Чахоточный не ожидал от себя такого. Он смотрел на экран и рыдал, как ребенок на первом просмотре фильма «Белый Бим Черное ухо». Рыдал взахлеб и никак не мог с собой совладать.
– Нам пора, – тихо произнес Павел.
Они услышали, как в дверном замке поворачивается ключ. Вошел вчерашний надзиратель и с ним три амбала, те, что сопровождали Пашу по пути в «Каса де Койот».
– Кхе-кхе, – тюремщик прочистил горло, потом потеребил левый ус. При виде обнимающейся парочки он почувствовал странную неловкость, и сам не мог взять в толк, почему.
– Пол Розен, вам пора.
– Наручники?
Павел привычным жестом оголил запястья. Таня смотрела с изумлением: ее милый, добрый, ни в чем не повинный Пашка так просто протягивает руки, чтобы их заковали в кандалы. Так, будто это нечто само собой разумеющееся.
– Ладно, обойдемся, – отмахнулся надзиратель, – от этих бравых молодцев все равно не сбежишь.
– Видишь, у меня тоже есть свои бодигарды, – пошутил Паша.
– Прощай. Нет, до свиданья. Только до свиданья! – Таня пыталась улыбаться. Но уголки губ предательски дрожали.
– До встречи! До скорой встречи!
Последний поцелуй. Наплевать, что все смотрят. Какая разница! На них и прежде смотрели, только, что называется, из кустов – через объективы видеокамер.
– Паша! – окликнула Татьяна, когда он был уже в дверях.
И, когда любимый оглянулся, громко хлопнула в ладоши. И Павел, подмигнув правым глазом, сделал то же. Амбалы удивленно переглянулись. А надзиратель понимающе и лукаво улыбнулся в усы, словно вспомнил что-то из своей далекой юности.
Татьяна буквально упала в кресло. Упала и разрыдалась. Надзиратель тюрьмы с несколькими подчиненными ждали на лестничной площадке. Никто из них не осмеливался войти в квартиру и потревожить Татьяну Розен, звезду, самую перфектную женщину Голливуда.
А перфектная женщина размазывала по лицу черные от туши слезы. Потом прошла в ванную и минут двадцать приводила себя в порядок.
Начальнику тюрьмы принесли стульчик, чтобы удобнее было ждать.
Наконец, она вышла. Суперстар, суперженщина. Никто бы и не подумал, что она недавно плакала: на лице сияет улыбка. И как она красива, как обворожительна.
– Простите, но я вчера забыл взять у вас автограф для дочки моего друга. Она ваша страстная поклонница. Так что не откажите в любезности, – и начальник тюрьмы протянул ей блокнот и ручку.
«Кадиллак» Татьяны Розен отъехал от «Каса де Койот» в 12.45.
Следом за ним из ворот выехала старенькая «ауди». За рулем сидел парень с впалой грудью и чахоточным румянцем на щеках. Он был очень доволен собой и ехал, мурлыча под нос незамысловатый мотивчик.
«Money, money, money!
Money, money!».
Только что он получил деньги – за себя, и за того парня. Все правильно: работал за двоих, и заработал за двоих.
К счастью, видеокамеры оказались в полном порядке. Утром появилось изображение. Сначала неяркое, когда первые солнечные лучи стали пробиваться сквозь задернутые гардины. Потом оно делалось все отчетливее и отчетливее. Все ночные тревоги растаяли вместе с приходом нового ясного дня.
Хряк не вернулся. Расчеты оказались верными. Впрочем, это была даже не его идея, а жены. Она у него фармацевт. Сара-то и придумала подсыпать Хряку в колу лошадиную дозу адского коктейля из сильнейшего слабительного и препаратов, провоцирующих рвоту.
«Умница моя Сарочка! На выдумки хитра, – рассуждал чахоточный. – Благодаря ей я в кои-то веки поработал спокойно, без этого воняющего луком обжоры с его вечной отрыжкой. Еще и денег срубил вдвое больше. Надо только ей еще раз сказать, чтобы не заворачивала бутерброды в салфетку!».
«Money, money, money!
Money, money!».
В это время Хряк сидел на полу, прислонившись спиной к кафельной стене. Силы покинули его. Он несколько раз пытался подняться, но в глазах тут же темнело, голова начинала кружиться. И главное, ослабевшие ноги отказывались держать тучное тело.
– Кто-нибудь! – причитал он тихим жалобным голосом. – Кто-нибудь, помогите!
Но никто не слышал этих стонов.
Потому что, блуждая по коридорам, Хряк зашел в самый безлюдный, заброшенный уголок здания. И в этот момент у него схватило живот. Ему так приспичило, что он еле-еле дотерпел до ближайшего туалета, благо таковой отыскался неподалеку. Это было накануне, во втором часу дня. С тех пор уже почти сутки Хряк не покидал пресловутый сортир.
Осознав, что звать на помощь бесполезно, он начал молиться.
– Господи, помоги мне выбраться отсюда. Господи, я буду хорошим. Я больше никогда не стану врать. Никогда не стану жрать! Честное слово – не больше одного гамбургера за раз! Только помоги мне, Боже!
Он опять почувствовал схватки в нижней части живота. Откуда? Ведь там, в его измученных кишках, уже должно быть идеально пусто. Хряк на четвереньках пополз к унитазу.
* * *
Ровно в час дня через КПП Исправительного учреждения Министерства Юстиции Штата Техас в Форт-Джэксон проследовала еще одна машина: водитель и четыре пассажира.– Документы в порядке, можно выпускать! – крикнул своим коллегам на посту чернокожий страж порядка с ослепительно белыми зубами.
Пассажирами автомобиля были три шкафообразных детины и мужчина лет сорока, с печальной улыб кой на слегка небритом лице.