Страница:
С той лишь разницей, что первоисточник был как-то повкуснее написан. И что до невкусного стиля «Брыси», то, жуя и пережевывая это чтиво, начинаешь понимать, почему женщины вяжут на спицах, а мужчины – нет.
И почему мужчины не покупают макраме…
Когда в университете мы изучали прикладную психологию, преподаватель объяснял, что женщины более предрасположены к механически однообразной и рутинной работе.
И вот, оценивая теперь всю трудоемкость создания текста «Брыси», удивляешься усидчивости автора – целых четыре года без устали вязать крючком в псевдо-старорусском стиле сказки-лубка, и при этом придерживаться жанра социальной фантастики… И все эти временные жертвы принести ради того, чтобы поведать миру всего лишь о своем страхе – потерять тот рай, имя которому Москва конца двадцатого века?
В книгах рекордов Гиннеса зафиксировано много чудаков и чудачек, которые годами отращивали ноготь или складывали из спичек модель Нотр-Дам де Пари. Но ведь натуральный собор, что на острове Ситэ, все равно лучше! Так стоило ли четыре года вязать в стиле les contes populaires russes, чтобы создать эклектическое полотно из Данелиевской «Кин-дза-дзы», «Улитки» и «Понедельника, который начинается в субботу»? Тем более… Тем более, что по сухому остатку, если пренебречь (не литературы ради, а социального значения для) иными художественными ценностями, «Улитка» и «Понедельник» имеют более крепкий идейный базис. Вспомнить даже и ту компоненту восторга от аллюзий, возникавших в юных студенческих душах, когда «Гадкие лебеди» и вторая, якобы «запрещенная» часть «Улитки» ходили по рукам в третьих и четвертых копиях машинописи – ни ксерокса, ни Интернета тогда не было… Зато был КГБ! И как читали и про это «бродило», и про «мокрецов», и как, посмеиваясь, повторяли вслед за главным героем его приговорку-прибауточку – «шерсть на носу»…
А «Брысь»? Если ее выпарить, что в ней останется в сухом социально-критическом остатке? Кроме сожаленья о потерянном рае той Москвы конца двадцатого века?
О социальной критике хочется говорить потому, что «Брысь» явно и неприкрыто заявлена как памфлет в пока еще модной форме этакой, как ее еще теперь называют – «антиутопии». Собственно, откуда мода такая пошла? От мрачного журналиста Би-би-си Джорджа Орвелла с его подавляюще-страшным «1984»? Или от совсем невеселого Брэдбери с его «451 градусом»? Или от веселого человека Владимира Войновича, с его действительно блестящей «Москвой 2042 года»? Или от совсем не страшного (и при этом не смешного), но матерого от того, что «свой – тусовочный» – Кабакова с его «невозвращенцами»?
Но так, или иначе, читая «Брысь», – можно говорить и о традициях, и о тенденциях.
Каковы же традиции?
А в лучших традициях интеллигенции было всегда… бояться. Бояться всего, кроме убитых уже (или самоликвидировавшихся) тигров и драконов. Так вот нынешние тусовщики столичных литсалонов уже НЕ боятся памятника Дзержинскому на Лубянской площади. И НЕ боятся КГБ, НЕ боятся, что их поймают и потащат за чтение и обсуждение второй части «Улитки»…
Но все они БОЯТСЯ будущего.
Все им там чудится либо comeback союза коммунистов под православными знаменами и с председателем нового ГБ во главе этого альянса, когда снова все запретят… («и бани все закроют повсеместно», как пел Высоцкий), то снится им постатомное запустение, то привидится им нашествие роботов или клонов-зомби… а то и все вместе взятое, типа коктейля «рыбка», когда после ухода гостей из всех бутылок все сливается в один сосуд и туда запускается шпротина, или килька пряного посола…
Слила ли все свои и чужие страхи в единый сосуд Татьяна Львовна?
Далеко не все, но все же слила.
Налив в тазик от «Кин-дза-дзы» и от Стругацких, от себя лично Татьяна Графова добавила главного своего и типичного для всей столичной тусовки страха – НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТЬ И НЕ ПИСАТЬ ОТКРЫТО И ПРЯМО.
Ну, писал притчами Евгений Шварц… Но время-то было какое? И вправду могли на цугундер потащить! А эти-то, нынешние? Чего ради наклон пера меняют, да левой рукой пишут? Чтобы снова ГБ «не засекло»? Почему пишут сказочки да притчи?
Потому что страшно им. Потому что настоящий страх не в том, что они всерьез верят, будто их внукам придется вместо пива «Хайнекен» склизь болотную хлебать, а в том, что… ах, как бы чего не вышло… Напишу-ка я СМЕЛУЮ, и даже ОТЧАЯННО СМЕЛУЮ сказочку На всякий случай.
А и публика, которая за 70 лет перманентной боязни – просто и элементарно привыкла к такой форме общения, по-прежнему БЛАГОДАРНО ПРИНИМАЕТ ВСЕ ЭТИ УСЛОВИЯ общения «писатель-читатель» И вот еще что удобно! За туманами аллюзий – легко прятать пустоту… отсутствие настоящих мыслей. А публика?
Как в гениальной вещи А.Зиновьева «Зияющие высоты» (вот кому смелости не занимать) описано: Жители Ибанска ибанцы ходили в Театр на Ибанке, где смотрели совершенно невинные пиески, но ловили там «между строк» неуловимые иероглифы неких несуществующих смелых мыслей, и умилялись собственной догадливости, пужливо гордились своей и авторской смелостью
Вот и теперь официозная писательская тусовка столицы пытается предложить читателю прежние правила – поиграть в отгадайку: я ничего туда не положу, а ты радуйся своим смелым домыслам, зато ни тебя, ни меня не потащат…
Но надо ли нам это теперь?
Думаю, что не надо. Время теперь другое. Время не притч, а открытого текста».
– Что нет про климакс и эякуляцию – как раз плохо, – сказала Алиска, откладывая недоеденный бутерброд. – Дай-ка сюда этот текст…
Минут пятнадцать она сосредоточенно колотила по клавиатуре компьютера, хмурилась, кусала губу. Иван подошел сзади, попробовал приласкаться.
– Ну так и есть! – с неожиданной злобой произнесла Алиска. – Сволочь! Какая же сволочь!
– За что?! – обиженно пролепетал Иван.
– За что? А вот гляди-ка сюда!
На экране монитора светился текст ломовской статьи про «Брысь» в окружении каких-то черных всадников на голубом фоне.
– Сайт фан-клуба Петра Левина, – сказала Алиска. – И точно такой же текст выложен на страничке «Московского литератора» за подписью какого-то Худайбердыева… Слушай, по-моему, этот Ломов просто развел нас, как лохов!.. Ты как хочешь, а я звоню Леве!
Алиска схватилась за телефон.
– Да ладно, – примирительно сказал Иван, чувствуя облегчение оттого, что любимая назвала сволочью не его, и что, похоже, с литературной критикой на этот раз покончено. – Ну его в задницу! Да и нечего с такой мелкой предъявой к Леве соваться. За триста баксов тебя разве что пошлют куда подальше.
– А он еще на сто пятьдесят икры нажрал с коньяком! – не унималась Алиска. – И потом, пусть за кидалово ответит!
– Да чем ответит-то? – убеждал Иван. – Ты его костюмчик видела? Секонд-хэнд от Раскладушкина! Коронки железные! Нет уж, пусть с ним такие же, как он, нищие разбираются, а мы ему по-другому отомстим, по-писательски. Будет он у нас в самых мелких шестерках у самого гнусного политикана бегать, гнилым компроматом приторговывать, а потом его в «Кресты» посадят и там «опустят»… Во всех подробностях… – У Ивана даже глаза загорелись, творческая мысль включилась на всю катушку. Он отодвинул Алису, уселся за комп и, открыв новый файл, начал быстро печатать, приговаривая: – Значит, Ломов будет у нас «Долболомов»…
Алиска вздохнула, покрутила пальчиком у виска и тихо вышла…
Почти вдвое ее старше. Мог бы папой ей быть, запросто! По возрасту. И в постели-то ее Иван был далеко не супер-пупер. Старался, конечно. Даже радел! Но все больше руками, да влажным своим ртом.
И вообще, придавал их соитиям огромное значение, зажигал свечи, ставил Моцарта или сборник медленных «Биттлз»… И потом долго-долго мучил ее поцелуями.
Алиска даже и не задавалась вопросом – а почему она с ним?
И если бы задалась, то, наверное, и часа бы с ним не осталась.
Был, разумеется, в ее жизни секс. Навалом его у нее было, хоть отбавляй! И даже на работе.
Разумеется, Ванька об этом не знал.
А узнал бы…
Нет, она его не боялась – он из тех, что скорее сам повесится, чем решится неверную подругу покарать, или тем более – соперника.
Просто, жила с ним, пока, а по правилам совместной жизни, как она их для себя понимала, негоже было давать информации о ее быстрых перепихах на работе с кем-нибудь из тех красивых мальчиков, что все время менялись в их фирме, – об этих «квики» прямо на канцелярском столе, или о пересыпах с лоснящимися от вальяжности папиками, что из клиентурной элиты или учредителей, когда ее, полупьяную, увозили с очередной презентации куда-либо в сауну или охотничий домик и когда она едва не забывала заплетающимся языком отзвониться Ваньке, чтобы не ждал…
Ему и не следовало обо всем этом что-либо знать. И совсем не потому, что она его жалела или щадила. Просто, по Алискиному разумению, так было принято… Если имеешь личную жизнь, то не рассказывай о ней сожителю.
Или мужу?
Впрочем, мужем Ваньку она никогда не считала.
И все же жила с ним. Потому, что был он тихим, безобидным и покладистым. Вроде старого пуделя.
Да и потом, все же не стыдно было подругам похвастать, что сожитель у нее известный писатель. Что книжками его завалены все прилавки возле станций метро.
Одна подружка Алискина, с которой у нее был некогда опыт лесбийской любви, не то чтобы от сильных друг к дружке чувств, а скорее из любопытства, так вот, подружка та говорила ей, что партнеры – мужики, когда им за сорок и за сорок пять, мол, гораздо интереснее мальчишек… Что взрослые дядьки настолько балдеют от молодого тела, что готовы заласкать каждый изгиб, каждый потаенный уголок готовы зацеловать-защекотать…
Алиска так не думала. Просто жила пока с Ванькой, покуда лучшего не было.
Пока…
За создание сайта на самом крупном питерском провайдере Алиска отдала полторы тысячи долларов. Разумеется, из заработанных Ванькой на сериале про звон бандитских цепей… Теперь, прежде чем ставить на сайт стихи, ей посвященные, оставалось ждать скандальной популярности и нагона так называемого «хоста».
Программист Володя, с которым Алиска тоже сгоняла пару раз по-быстрому прямо на его компьютерном столе, тот сказал ей, что нагон «хоста», или попросту говоря, посещаемости, достигается организацией системы взаимных ссылок в виде кнопок – переключателей, что обошлось бы Аляске либо в штуку баксарей, либо в десять быстрых перепихов…
А еще она узнала от Володи, что Дикунли, тот самый канадский счастливчик, что отхватил премию Гейла Блитса, – не только, как можно было догадаться, негр, но, к тому же, беженец из Гамбии, слепой и парализованный.
– А у них теперь только так! – авторитетно заявил Володя, закуривая после очередной дозы секса. – Если ты белый, мужик, не пидор, не инвалид и не маньяк-убийца, по части премий ловить нечего. Раньше-то хоть могло прокапать, что ты из «совка», диссидент-страдалец, а теперь это давно уже не катит…
Алиска призадумалась.
Конечно, вряд ли ее придумка порадует Ивана. Но скандал, который он непременно закатит, ее не страшил. Пошипит, пошипит, да и заглохнет. Зато будет сделан необходимый шаг к вожделенным миллионам.
И то, что Алискино изобретение очень слабо стыкуется с ей же посвященной наглядно-эротической лирикой Ивана Ларина, ее не волновало. В конце концов, полет поэтического воображения не ведает границ.
Короче говоря, она попросила Володю вколотить на стартовую страничку создаваемого сайта, что поэт Иван Ларин – загибающийся от СПИДа ветеран однополой любви, при Советской власти отсидевший пять лет по соответствующей статье.
Глава первая. my sweet lady m…
(1)
(2)
(3)
И почему мужчины не покупают макраме…
Когда в университете мы изучали прикладную психологию, преподаватель объяснял, что женщины более предрасположены к механически однообразной и рутинной работе.
И вот, оценивая теперь всю трудоемкость создания текста «Брыси», удивляешься усидчивости автора – целых четыре года без устали вязать крючком в псевдо-старорусском стиле сказки-лубка, и при этом придерживаться жанра социальной фантастики… И все эти временные жертвы принести ради того, чтобы поведать миру всего лишь о своем страхе – потерять тот рай, имя которому Москва конца двадцатого века?
В книгах рекордов Гиннеса зафиксировано много чудаков и чудачек, которые годами отращивали ноготь или складывали из спичек модель Нотр-Дам де Пари. Но ведь натуральный собор, что на острове Ситэ, все равно лучше! Так стоило ли четыре года вязать в стиле les contes populaires russes, чтобы создать эклектическое полотно из Данелиевской «Кин-дза-дзы», «Улитки» и «Понедельника, который начинается в субботу»? Тем более… Тем более, что по сухому остатку, если пренебречь (не литературы ради, а социального значения для) иными художественными ценностями, «Улитка» и «Понедельник» имеют более крепкий идейный базис. Вспомнить даже и ту компоненту восторга от аллюзий, возникавших в юных студенческих душах, когда «Гадкие лебеди» и вторая, якобы «запрещенная» часть «Улитки» ходили по рукам в третьих и четвертых копиях машинописи – ни ксерокса, ни Интернета тогда не было… Зато был КГБ! И как читали и про это «бродило», и про «мокрецов», и как, посмеиваясь, повторяли вслед за главным героем его приговорку-прибауточку – «шерсть на носу»…
А «Брысь»? Если ее выпарить, что в ней останется в сухом социально-критическом остатке? Кроме сожаленья о потерянном рае той Москвы конца двадцатого века?
О социальной критике хочется говорить потому, что «Брысь» явно и неприкрыто заявлена как памфлет в пока еще модной форме этакой, как ее еще теперь называют – «антиутопии». Собственно, откуда мода такая пошла? От мрачного журналиста Би-би-си Джорджа Орвелла с его подавляюще-страшным «1984»? Или от совсем невеселого Брэдбери с его «451 градусом»? Или от веселого человека Владимира Войновича, с его действительно блестящей «Москвой 2042 года»? Или от совсем не страшного (и при этом не смешного), но матерого от того, что «свой – тусовочный» – Кабакова с его «невозвращенцами»?
Но так, или иначе, читая «Брысь», – можно говорить и о традициях, и о тенденциях.
Каковы же традиции?
А в лучших традициях интеллигенции было всегда… бояться. Бояться всего, кроме убитых уже (или самоликвидировавшихся) тигров и драконов. Так вот нынешние тусовщики столичных литсалонов уже НЕ боятся памятника Дзержинскому на Лубянской площади. И НЕ боятся КГБ, НЕ боятся, что их поймают и потащат за чтение и обсуждение второй части «Улитки»…
Но все они БОЯТСЯ будущего.
Все им там чудится либо comeback союза коммунистов под православными знаменами и с председателем нового ГБ во главе этого альянса, когда снова все запретят… («и бани все закроют повсеместно», как пел Высоцкий), то снится им постатомное запустение, то привидится им нашествие роботов или клонов-зомби… а то и все вместе взятое, типа коктейля «рыбка», когда после ухода гостей из всех бутылок все сливается в один сосуд и туда запускается шпротина, или килька пряного посола…
Слила ли все свои и чужие страхи в единый сосуд Татьяна Львовна?
Далеко не все, но все же слила.
Налив в тазик от «Кин-дза-дзы» и от Стругацких, от себя лично Татьяна Графова добавила главного своего и типичного для всей столичной тусовки страха – НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТЬ И НЕ ПИСАТЬ ОТКРЫТО И ПРЯМО.
Ну, писал притчами Евгений Шварц… Но время-то было какое? И вправду могли на цугундер потащить! А эти-то, нынешние? Чего ради наклон пера меняют, да левой рукой пишут? Чтобы снова ГБ «не засекло»? Почему пишут сказочки да притчи?
Потому что страшно им. Потому что настоящий страх не в том, что они всерьез верят, будто их внукам придется вместо пива «Хайнекен» склизь болотную хлебать, а в том, что… ах, как бы чего не вышло… Напишу-ка я СМЕЛУЮ, и даже ОТЧАЯННО СМЕЛУЮ сказочку На всякий случай.
А и публика, которая за 70 лет перманентной боязни – просто и элементарно привыкла к такой форме общения, по-прежнему БЛАГОДАРНО ПРИНИМАЕТ ВСЕ ЭТИ УСЛОВИЯ общения «писатель-читатель» И вот еще что удобно! За туманами аллюзий – легко прятать пустоту… отсутствие настоящих мыслей. А публика?
Как в гениальной вещи А.Зиновьева «Зияющие высоты» (вот кому смелости не занимать) описано: Жители Ибанска ибанцы ходили в Театр на Ибанке, где смотрели совершенно невинные пиески, но ловили там «между строк» неуловимые иероглифы неких несуществующих смелых мыслей, и умилялись собственной догадливости, пужливо гордились своей и авторской смелостью
Вот и теперь официозная писательская тусовка столицы пытается предложить читателю прежние правила – поиграть в отгадайку: я ничего туда не положу, а ты радуйся своим смелым домыслам, зато ни тебя, ни меня не потащат…
Но надо ли нам это теперь?
Думаю, что не надо. Время теперь другое. Время не притч, а открытого текста».
© А.Е.Баринов
* * *
– М-да… – сказал Иван, ознакомившись с творением Ломова. – Я, конечно, и сам не большой поклонник «Брыси», но все-таки… Хорошо еще, что тут нет про спирохет, климакс и эякуляцию.– Что нет про климакс и эякуляцию – как раз плохо, – сказала Алиска, откладывая недоеденный бутерброд. – Дай-ка сюда этот текст…
Минут пятнадцать она сосредоточенно колотила по клавиатуре компьютера, хмурилась, кусала губу. Иван подошел сзади, попробовал приласкаться.
– Ну так и есть! – с неожиданной злобой произнесла Алиска. – Сволочь! Какая же сволочь!
– За что?! – обиженно пролепетал Иван.
– За что? А вот гляди-ка сюда!
На экране монитора светился текст ломовской статьи про «Брысь» в окружении каких-то черных всадников на голубом фоне.
– Сайт фан-клуба Петра Левина, – сказала Алиска. – И точно такой же текст выложен на страничке «Московского литератора» за подписью какого-то Худайбердыева… Слушай, по-моему, этот Ломов просто развел нас, как лохов!.. Ты как хочешь, а я звоню Леве!
Алиска схватилась за телефон.
– Да ладно, – примирительно сказал Иван, чувствуя облегчение оттого, что любимая назвала сволочью не его, и что, похоже, с литературной критикой на этот раз покончено. – Ну его в задницу! Да и нечего с такой мелкой предъявой к Леве соваться. За триста баксов тебя разве что пошлют куда подальше.
– А он еще на сто пятьдесят икры нажрал с коньяком! – не унималась Алиска. – И потом, пусть за кидалово ответит!
– Да чем ответит-то? – убеждал Иван. – Ты его костюмчик видела? Секонд-хэнд от Раскладушкина! Коронки железные! Нет уж, пусть с ним такие же, как он, нищие разбираются, а мы ему по-другому отомстим, по-писательски. Будет он у нас в самых мелких шестерках у самого гнусного политикана бегать, гнилым компроматом приторговывать, а потом его в «Кресты» посадят и там «опустят»… Во всех подробностях… – У Ивана даже глаза загорелись, творческая мысль включилась на всю катушку. Он отодвинул Алису, уселся за комп и, открыв новый файл, начал быстро печатать, приговаривая: – Значит, Ломов будет у нас «Долболомов»…
Алиска вздохнула, покрутила пальчиком у виска и тихо вышла…
* * *
Алиска не очень-то задумывалась над тем, отчего она живет-с Иваном…Почти вдвое ее старше. Мог бы папой ей быть, запросто! По возрасту. И в постели-то ее Иван был далеко не супер-пупер. Старался, конечно. Даже радел! Но все больше руками, да влажным своим ртом.
И вообще, придавал их соитиям огромное значение, зажигал свечи, ставил Моцарта или сборник медленных «Биттлз»… И потом долго-долго мучил ее поцелуями.
Алиска даже и не задавалась вопросом – а почему она с ним?
И если бы задалась, то, наверное, и часа бы с ним не осталась.
Был, разумеется, в ее жизни секс. Навалом его у нее было, хоть отбавляй! И даже на работе.
Разумеется, Ванька об этом не знал.
А узнал бы…
Нет, она его не боялась – он из тех, что скорее сам повесится, чем решится неверную подругу покарать, или тем более – соперника.
Просто, жила с ним, пока, а по правилам совместной жизни, как она их для себя понимала, негоже было давать информации о ее быстрых перепихах на работе с кем-нибудь из тех красивых мальчиков, что все время менялись в их фирме, – об этих «квики» прямо на канцелярском столе, или о пересыпах с лоснящимися от вальяжности папиками, что из клиентурной элиты или учредителей, когда ее, полупьяную, увозили с очередной презентации куда-либо в сауну или охотничий домик и когда она едва не забывала заплетающимся языком отзвониться Ваньке, чтобы не ждал…
Ему и не следовало обо всем этом что-либо знать. И совсем не потому, что она его жалела или щадила. Просто, по Алискиному разумению, так было принято… Если имеешь личную жизнь, то не рассказывай о ней сожителю.
Или мужу?
Впрочем, мужем Ваньку она никогда не считала.
И все же жила с ним. Потому, что был он тихим, безобидным и покладистым. Вроде старого пуделя.
Да и потом, все же не стыдно было подругам похвастать, что сожитель у нее известный писатель. Что книжками его завалены все прилавки возле станций метро.
Одна подружка Алискина, с которой у нее был некогда опыт лесбийской любви, не то чтобы от сильных друг к дружке чувств, а скорее из любопытства, так вот, подружка та говорила ей, что партнеры – мужики, когда им за сорок и за сорок пять, мол, гораздо интереснее мальчишек… Что взрослые дядьки настолько балдеют от молодого тела, что готовы заласкать каждый изгиб, каждый потаенный уголок готовы зацеловать-защекотать…
Алиска так не думала. Просто жила пока с Ванькой, покуда лучшего не было.
Пока…
За создание сайта на самом крупном питерском провайдере Алиска отдала полторы тысячи долларов. Разумеется, из заработанных Ванькой на сериале про звон бандитских цепей… Теперь, прежде чем ставить на сайт стихи, ей посвященные, оставалось ждать скандальной популярности и нагона так называемого «хоста».
Программист Володя, с которым Алиска тоже сгоняла пару раз по-быстрому прямо на его компьютерном столе, тот сказал ей, что нагон «хоста», или попросту говоря, посещаемости, достигается организацией системы взаимных ссылок в виде кнопок – переключателей, что обошлось бы Аляске либо в штуку баксарей, либо в десять быстрых перепихов…
А еще она узнала от Володи, что Дикунли, тот самый канадский счастливчик, что отхватил премию Гейла Блитса, – не только, как можно было догадаться, негр, но, к тому же, беженец из Гамбии, слепой и парализованный.
– А у них теперь только так! – авторитетно заявил Володя, закуривая после очередной дозы секса. – Если ты белый, мужик, не пидор, не инвалид и не маньяк-убийца, по части премий ловить нечего. Раньше-то хоть могло прокапать, что ты из «совка», диссидент-страдалец, а теперь это давно уже не катит…
Алиска призадумалась.
Конечно, вряд ли ее придумка порадует Ивана. Но скандал, который он непременно закатит, ее не страшил. Пошипит, пошипит, да и заглохнет. Зато будет сделан необходимый шаг к вожделенным миллионам.
И то, что Алискино изобретение очень слабо стыкуется с ей же посвященной наглядно-эротической лирикой Ивана Ларина, ее не волновало. В конце концов, полет поэтического воображения не ведает границ.
Короче говоря, она попросила Володю вколотить на стартовую страничку создаваемого сайта, что поэт Иван Ларин – загибающийся от СПИДа ветеран однополой любви, при Советской власти отсидевший пять лет по соответствующей статье.
Глава первая. my sweet lady m…
(август-октябрь, 1996)
(1)
Мощные прожектора разрезали тьму безлунной августовской ночи, резкой светотенью деля пространство на свое и чужое. Внутренняя граница между «своим» и «чужим» пролегала по внушительной бетонной стене, внешняя – по краям подъездной дороги с ее шлагбаумами и КПП, по кромке леса, со всех сторон обступившего территорию закрытого лечебного учреждения «Сэнди Плейграунд». Лес и стену разделяло метров пятнадцать, эти метры были ярко освещены по всему периметру и попадали в поле охвата камер слежения, на тонких своих подставках возвышавшихся над путаным кружевом «спиралей Бруно». Сигналы с камер поступали на мониторы в помещение охраны, но двое дежурных физически не могли смотреть на шестьдесят экранов и реагировать на каждое шевеление, тем более, не на самом охраняемом объекте, а всего лишь на подступах к нему – на пролетевшую птичку, пробежавшую белку, сурка, лося. Или на стремительно промелькнувшее странное существо, похожее на инопланетянина с удочкой…
Оказавшись в «слепой зоне» прямо под камера ми, Леди Морвен припала к шершавой плоскости стены, отдышалась, волевым усилием замедляя бешеный пульс, поудобнее перехватила «удочку», пробежалась пальцами по металлической поверхности, надавила, потянула. «Удочка» превратилась в лестницу-стремянку, хрупко-невесомую на вид, но легко выдерживающую до двухсот килограмм. Она приставила лестницу к стене, подергала, проверяя устойчивость, поправила громоздкий шлем и, прежде чем опустить на глаза инфракрасные бинокуляры, взглянула на светящийся циферблат хронометра.
Операция была рассчитана по секундам.
При ее подготовке они исходили из того, что в программе головного компьютера «Сэнди Плейграунд» имелся особый мастер-код, при введении которого в систему поступал сигнал мгновенной разблокировки всех электронных замков, чтобы не препятствовать экстренной эвакуации больных и персонала в случае пожара, взрыва, землетрясения…
Для тех же чрезвычайных ситуаций на местной подстанции, как и на многих других, также существовал сигнал экстренного отключения подачи электричества, подаваемый с головного компьютера.
Эти два сигнала должны были сработать с интервалом в пять секунд. За эти краткие мгновения, пока не спохватился никто из охраны или ночного персонала, леди Морвен должна была вскарабкаться по лестнице на самый верх стены, а Питеру Дубойсу надлежало незаметно выскользнуть из своей палаты и выйти на исходную позицию перед поворотом коридора, за которым располагался круглосуточный медицинский пост, а за ним – дверь с бронированными стеклами и семь ступенек вниз до бокового выхода. От момента, когда все вокруг погрузится во тьму, Питеру Дубойсу отводилась ровно тридцать секунд, чтобы воспользоваться всеобщей суматохой и рвануть из больничного корпуса в заранее заданном направлении. А леди Морвен за эти же секунды двенадцатью отработанными, доведенными до рефлекса движениями спецназовских саперных ножниц выкусит брешь в паутине колючей проволоки, перебросит лестницу на ту сторону и, оседлав стену, подаст условный сигнал бегущему во тьме человеку. Еще двадцать на то, чтобы перемахнуть через стену и, преодолев «ничейную» полоску, оказаться под кронами ближайших деревьев. А там уже можно будет включить фонарик и в его свете добраться до автомобиля, спрятанного в густом кустарнике в нескольких метрах от автотрассы…
«Ярдах», – мысленно поправила себя леди Морвен и замерла в нескольких этих самых ярдах над землей, держась одной рукой за лестницу, другой же нащупывая ножницы в специальном кармашке черного эластичного комбинезона.
Одновременно с чуть слышным гудочком таймера свет померк, и до Татьяны донеслось эхо изумленного многоголосого вскрика и чей-то командный вопль «Спокойно! Всем оставаться на местах!» На последнем слоге команды она успела перекусить третью проволоку.
И застыла, почувствовав кожей и лишь потом уловив в свои бинокуляры чье-то присутствие по ту сторону. Почти прямо под собой.
Питер?
Но как он успел?..
– У-ак! У-ак! – не то по-чаячьи, не то по-лягушачьи просигналила она.
Человек обернулся, поднял голову.
И только благодаря прикрывающей глаза оптике Таню не ослепил ярчайший свет, мгновенно озаривший все вокруг.
– Аварийный генератор, мэм, – словно извиняясь, произнес темнокожий мужчина в форме охранника и лениво швырнул в нее каким-то предметом.
Леди Морвен пригнулась, слетела со стремянки и замерла ничком, прикрывая руками голову в нелепом шлеме.
Ноздри втягивали запах пыли, обод скособоченного при падении бинокуляра больно вдавился в висок, щеку щекотала травинка, губы, чуть шевелясь, отсчитывали секунды. Десять… Одиннадцать… Двенадцать…
Стрекотнуло какое-то насекомое, кто-то мелкий – муравей, паук? – пробежал по открывшейся шее… Двадцать… Двадцать две….
Взрыва все не было. Топота приближающихся сапог – тоже.
Таня осторожно выпростала из ненужного больше шлема голову, приподняла, огляделась…
Совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки от ее глаз, валялась пластиковая бутылочка из-под лимонада, а в ее прозрачном чреве белело что-то, похожее на смятую бумажку. Похоже, именно этой бутылкой в нее и кинулись. Что, ничего другого под рукой не оказалось?..
В микроскопическом ползке леди Морвен дотянулась до бутылки, подтащила поближе. И точно – бумажка, только не смятая, а плотно скрученная, явно засунутая туда намеренно. Кем, Питером? Из ленинградской юности всплыло слово «малява»…
Татьяна привстала на четвереньки и прислушалась. Там, за стеной, окончательно стих гул встревоженного улья. Жизнь «Сэнди Плейграунд» возвращалась в штатное русло…
Лишь через час, застряв в своем «ниссане» среди таких же любителей ночной езды в долгой, вызванной перебоем с электричеством, пробке возле толла, она извлекла из бутылки скрученный листочек, разгладила и прочитала.
Планы менялись…
Оказавшись в «слепой зоне» прямо под камера ми, Леди Морвен припала к шершавой плоскости стены, отдышалась, волевым усилием замедляя бешеный пульс, поудобнее перехватила «удочку», пробежалась пальцами по металлической поверхности, надавила, потянула. «Удочка» превратилась в лестницу-стремянку, хрупко-невесомую на вид, но легко выдерживающую до двухсот килограмм. Она приставила лестницу к стене, подергала, проверяя устойчивость, поправила громоздкий шлем и, прежде чем опустить на глаза инфракрасные бинокуляры, взглянула на светящийся циферблат хронометра.
Операция была рассчитана по секундам.
При ее подготовке они исходили из того, что в программе головного компьютера «Сэнди Плейграунд» имелся особый мастер-код, при введении которого в систему поступал сигнал мгновенной разблокировки всех электронных замков, чтобы не препятствовать экстренной эвакуации больных и персонала в случае пожара, взрыва, землетрясения…
Для тех же чрезвычайных ситуаций на местной подстанции, как и на многих других, также существовал сигнал экстренного отключения подачи электричества, подаваемый с головного компьютера.
Эти два сигнала должны были сработать с интервалом в пять секунд. За эти краткие мгновения, пока не спохватился никто из охраны или ночного персонала, леди Морвен должна была вскарабкаться по лестнице на самый верх стены, а Питеру Дубойсу надлежало незаметно выскользнуть из своей палаты и выйти на исходную позицию перед поворотом коридора, за которым располагался круглосуточный медицинский пост, а за ним – дверь с бронированными стеклами и семь ступенек вниз до бокового выхода. От момента, когда все вокруг погрузится во тьму, Питеру Дубойсу отводилась ровно тридцать секунд, чтобы воспользоваться всеобщей суматохой и рвануть из больничного корпуса в заранее заданном направлении. А леди Морвен за эти же секунды двенадцатью отработанными, доведенными до рефлекса движениями спецназовских саперных ножниц выкусит брешь в паутине колючей проволоки, перебросит лестницу на ту сторону и, оседлав стену, подаст условный сигнал бегущему во тьме человеку. Еще двадцать на то, чтобы перемахнуть через стену и, преодолев «ничейную» полоску, оказаться под кронами ближайших деревьев. А там уже можно будет включить фонарик и в его свете добраться до автомобиля, спрятанного в густом кустарнике в нескольких метрах от автотрассы…
«Ярдах», – мысленно поправила себя леди Морвен и замерла в нескольких этих самых ярдах над землей, держась одной рукой за лестницу, другой же нащупывая ножницы в специальном кармашке черного эластичного комбинезона.
Одновременно с чуть слышным гудочком таймера свет померк, и до Татьяны донеслось эхо изумленного многоголосого вскрика и чей-то командный вопль «Спокойно! Всем оставаться на местах!» На последнем слоге команды она успела перекусить третью проволоку.
И застыла, почувствовав кожей и лишь потом уловив в свои бинокуляры чье-то присутствие по ту сторону. Почти прямо под собой.
Питер?
Но как он успел?..
– У-ак! У-ак! – не то по-чаячьи, не то по-лягушачьи просигналила она.
Человек обернулся, поднял голову.
И только благодаря прикрывающей глаза оптике Таню не ослепил ярчайший свет, мгновенно озаривший все вокруг.
– Аварийный генератор, мэм, – словно извиняясь, произнес темнокожий мужчина в форме охранника и лениво швырнул в нее каким-то предметом.
Леди Морвен пригнулась, слетела со стремянки и замерла ничком, прикрывая руками голову в нелепом шлеме.
Ноздри втягивали запах пыли, обод скособоченного при падении бинокуляра больно вдавился в висок, щеку щекотала травинка, губы, чуть шевелясь, отсчитывали секунды. Десять… Одиннадцать… Двенадцать…
Стрекотнуло какое-то насекомое, кто-то мелкий – муравей, паук? – пробежал по открывшейся шее… Двадцать… Двадцать две….
Взрыва все не было. Топота приближающихся сапог – тоже.
Таня осторожно выпростала из ненужного больше шлема голову, приподняла, огляделась…
Совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки от ее глаз, валялась пластиковая бутылочка из-под лимонада, а в ее прозрачном чреве белело что-то, похожее на смятую бумажку. Похоже, именно этой бутылкой в нее и кинулись. Что, ничего другого под рукой не оказалось?..
В микроскопическом ползке леди Морвен дотянулась до бутылки, подтащила поближе. И точно – бумажка, только не смятая, а плотно скрученная, явно засунутая туда намеренно. Кем, Питером? Из ленинградской юности всплыло слово «малява»…
Татьяна привстала на четвереньки и прислушалась. Там, за стеной, окончательно стих гул встревоженного улья. Жизнь «Сэнди Плейграунд» возвращалась в штатное русло…
Лишь через час, застряв в своем «ниссане» среди таких же любителей ночной езды в долгой, вызванной перебоем с электричеством, пробке возле толла, она извлекла из бутылки скрученный листочек, разгладила и прочитала.
Планы менялись…
(2)
– Планы изменились. Все оказалось несколько сложнее, чем мы предполагали, так что, дорогой профессор, придется набраться терпения.
– О-х… – Таня услышала в трубке тяжкий вздох Делоха. – А что же сорвалось? Впрочем, простите, не по телефону, разумеется… У меня тоже есть новости. Дело важное и срочное. И тоже не телефонный разговор.
– Даже так? – Татьяна внутренне напряглась. Время такое настало, когда хороших новостей ждать не приходилось. – Что ж, утречком заеду, поговорим. Кстати, как ваша гипертония? Не нужно ли прислать хорошего врача или лекарств?
– Дело не терпит отлагательства, я сам приеду, все расскажу, – сказал профессор.
– Не может быть и речи, вам с вашим артериальным давлением так и до инсульта недалеко, так что лежите, пока не парализовало, я сама сейчас приеду…
Было пол-одиннадцатого. Шофер Морвенов, Уоррен, как всегда по старой моде – в традиционном сером мундире, фуражке и высоких кавалерийских сапогах, – в ожидании приказов своей госпожи сидел в комнате для прислуги и глядел повтор вчерашнего матча «Лидс – Астон-вилла».
– Уоррен, мы выезжаем, – сказала леди, уже спускаясь в вестибюль.
Лондон рано готовится ко сну. Пабы по закону Ее величества закрываются в одиннадцать. Ее величество заботится о средней британской семье, чтобы мужчина – глава семейства вечером был дома с женой и детьми.
Темно синий «роллс-ройс» несся по почти пустынному мосту Ватерлоо через величественную Темзу.
«Такая же по ширине, как и Нева… – почему-то подумала про себя Татьяна, глядя на маячивший вдалеке возле Тауэр-Бридж силуэт плавучего крейсера музея „Белфаст“. – И еще этот „Белфаст“ – вроде пашей питерской „Авроры“».
– Я вас накажу, – сказала Татьяна, вручая больному дежурный пакет со свежими фруктами. – Чего но квартире шляетесь? Паралича захотели?
Прошли в кабинет. Уселись в кресла напротив друг друга. Татьяне хотелось сигару, но она опасалась за артериальное давление профессора.
– Ну? – спросила она. – Что за паника на корабле?
– Братец ваш Никитушка объявился в Лондоне, вот что! – ответил Делох. – Приехал шотландские корни изыскивать…
– Ну и что? – спросила Татьяна. – Из-за этого стоило вам, больному, так переживать?
– Это не все, Танечка, – продолжал Делох. – Это только полдела, а настоящая беда в том, что пропал ваш братец, исчез…
– Куда исчез? – недоуменно переспросила Татьяна.
– А мы с ним договорились на прошлые выходные вместе посидеть в библиотеке Британского музея, ему-то ведь надо! А он и пропал, в тот уик-энд пропал и не звонит…
– Может, бабу или кого еще типа бабы нашел, – размышляя, пробормотала Таня.
– Да нет, – возразил Делох, – я в гостиницу «Маджестик» звонил, они в рисепшн сами обеспокоены – неделю, как постояльца нет, номер уже три дня как не оплачен, вещи Никита не забрал свои из номера, точно что-то случилось!
– Случилось, – кивнула Татьяна.
– Я вот еще что, роясь в Никиточкином деле, нашел, кстати, – совсем по-старчески причмокивая губами, добавил профессор, – там вдруг в шотландских родовых описях, между страницами, специально уже отобранными для Никитушки, где по вашей родословной, там обнаружил вдруг листок со стихами, не знаю чьи, но похожи на Бернса, и там строчки такие есть… вот…
The bluebird was one
When catcher was gone…
Then prayer was done
And two blackbirds were flown…
– И написано чернилами, бумага старая, желтая совсем, но, что важно, посвящение поглядите!
И профессор протянул бумагу Татьяне. Она глянула на листок и обомлела…
Поверх колонки рифмованных строчек было написано:
My sweet lady M…
И далее было:
When I see you again
Your servant am I
And will humbly remain
Just heed this plea, my love
On bended knee my love
I pledge myself to you again
Oh, Tanya my sweet
I wait at your feet
The sands have run out
For my lady and me
When love is high, my love
Wedlock is nigh, my love
Life is secure with you, my love…
– Была одна птичка голубая, а вылетели потом две птички черные – к чему бы это? И откуда взялся этот парафраз старинного стихотворного посвящения леди Джейн, известного вашему поколению по знаменитой перепевке «Роллинг Стоунз»? А, Танечка?
Обратной дорогой в Морвен-хаус, Татьяна попросилась к Уоррену на переднее сиденье, как ездили когда-то советские бонзы, не на задних сиденьях своих партийных «чаек», а спереди, рядом с шофером.
Уоррен молча выразил легкое изумление, но пробормотал что-то типа «би май гест» и «май плежер»…
А леди было просто очень одиноко.
Да и был уже второй час ночи – в Лондоне пусто! Только бродяги спят в своих спальных мешках возле входов в дорогие супермаркеты, да полицейские парочками в фуражках с околышами в таксистскую шашечку – ходят-бродят взад-вперед по Стрэнду… Так что, кто ее увидит? Как леди Морвен демократично едет рядом с шофером на переднем сиденье.
Значит, была одна птичка – стало две… Что ж, видно, время пришло…
– О-х… – Таня услышала в трубке тяжкий вздох Делоха. – А что же сорвалось? Впрочем, простите, не по телефону, разумеется… У меня тоже есть новости. Дело важное и срочное. И тоже не телефонный разговор.
– Даже так? – Татьяна внутренне напряглась. Время такое настало, когда хороших новостей ждать не приходилось. – Что ж, утречком заеду, поговорим. Кстати, как ваша гипертония? Не нужно ли прислать хорошего врача или лекарств?
– Дело не терпит отлагательства, я сам приеду, все расскажу, – сказал профессор.
– Не может быть и речи, вам с вашим артериальным давлением так и до инсульта недалеко, так что лежите, пока не парализовало, я сама сейчас приеду…
Было пол-одиннадцатого. Шофер Морвенов, Уоррен, как всегда по старой моде – в традиционном сером мундире, фуражке и высоких кавалерийских сапогах, – в ожидании приказов своей госпожи сидел в комнате для прислуги и глядел повтор вчерашнего матча «Лидс – Астон-вилла».
– Уоррен, мы выезжаем, – сказала леди, уже спускаясь в вестибюль.
Лондон рано готовится ко сну. Пабы по закону Ее величества закрываются в одиннадцать. Ее величество заботится о средней британской семье, чтобы мужчина – глава семейства вечером был дома с женой и детьми.
Темно синий «роллс-ройс» несся по почти пустынному мосту Ватерлоо через величественную Темзу.
«Такая же по ширине, как и Нева… – почему-то подумала про себя Татьяна, глядя на маячивший вдалеке возле Тауэр-Бридж силуэт плавучего крейсера музея „Белфаст“. – И еще этот „Белфаст“ – вроде пашей питерской „Авроры“».
* * *
Делох не лежал. Расхаживал по квартире, как здоровый и молодой.– Я вас накажу, – сказала Татьяна, вручая больному дежурный пакет со свежими фруктами. – Чего но квартире шляетесь? Паралича захотели?
Прошли в кабинет. Уселись в кресла напротив друг друга. Татьяне хотелось сигару, но она опасалась за артериальное давление профессора.
– Ну? – спросила она. – Что за паника на корабле?
– Братец ваш Никитушка объявился в Лондоне, вот что! – ответил Делох. – Приехал шотландские корни изыскивать…
– Ну и что? – спросила Татьяна. – Из-за этого стоило вам, больному, так переживать?
– Это не все, Танечка, – продолжал Делох. – Это только полдела, а настоящая беда в том, что пропал ваш братец, исчез…
– Куда исчез? – недоуменно переспросила Татьяна.
– А мы с ним договорились на прошлые выходные вместе посидеть в библиотеке Британского музея, ему-то ведь надо! А он и пропал, в тот уик-энд пропал и не звонит…
– Может, бабу или кого еще типа бабы нашел, – размышляя, пробормотала Таня.
– Да нет, – возразил Делох, – я в гостиницу «Маджестик» звонил, они в рисепшн сами обеспокоены – неделю, как постояльца нет, номер уже три дня как не оплачен, вещи Никита не забрал свои из номера, точно что-то случилось!
– Случилось, – кивнула Татьяна.
– Я вот еще что, роясь в Никиточкином деле, нашел, кстати, – совсем по-старчески причмокивая губами, добавил профессор, – там вдруг в шотландских родовых описях, между страницами, специально уже отобранными для Никитушки, где по вашей родословной, там обнаружил вдруг листок со стихами, не знаю чьи, но похожи на Бернса, и там строчки такие есть… вот…
The bluebird was one
When catcher was gone…
Then prayer was done
And two blackbirds were flown…
– И написано чернилами, бумага старая, желтая совсем, но, что важно, посвящение поглядите!
И профессор протянул бумагу Татьяне. Она глянула на листок и обомлела…
Поверх колонки рифмованных строчек было написано:
My sweet lady M…
И далее было:
When I see you again
Your servant am I
And will humbly remain
Just heed this plea, my love
On bended knee my love
I pledge myself to you again
Oh, Tanya my sweet
I wait at your feet
The sands have run out
For my lady and me
When love is high, my love
Wedlock is nigh, my love
Life is secure with you, my love…
– Была одна птичка голубая, а вылетели потом две птички черные – к чему бы это? И откуда взялся этот парафраз старинного стихотворного посвящения леди Джейн, известного вашему поколению по знаменитой перепевке «Роллинг Стоунз»? А, Танечка?
Обратной дорогой в Морвен-хаус, Татьяна попросилась к Уоррену на переднее сиденье, как ездили когда-то советские бонзы, не на задних сиденьях своих партийных «чаек», а спереди, рядом с шофером.
Уоррен молча выразил легкое изумление, но пробормотал что-то типа «би май гест» и «май плежер»…
А леди было просто очень одиноко.
Да и был уже второй час ночи – в Лондоне пусто! Только бродяги спят в своих спальных мешках возле входов в дорогие супермаркеты, да полицейские парочками в фуражках с околышами в таксистскую шашечку – ходят-бродят взад-вперед по Стрэнду… Так что, кто ее увидит? Как леди Морвен демократично едет рядом с шофером на переднем сиденье.
Значит, была одна птичка – стало две… Что ж, видно, время пришло…
(3)
Конец августа в Париже – не самое лучшее время!
Во-первых, стоит невыносимая жара, которую могут стойко переносить разве что только японские туристы, чьи природные качества – выносливость, терпение и неприхотливость – по августовской парижской жаре самые востребованные.
Жара – а к ней в придачу дурацкая пыль. Ну, какой идиот из парижского муниципалитета распорядился посыпать дорожки в садах Тюильри и Жардан де Люксембур не битым кирпичом, а толченым белым известняком?! Теперь вся обувь у гуляющих по паркам через минуту-другую покрывается белым налетом.
В такую жару всяк коренной парижанин смывается из столицы. Кто куда, у кого насколько хватает денег. Те, кто побогаче, едут в Таиланд или на Мартинику. Кто победнее – в горы Савойи, на Бискайский берег, в соседние Испанию и Португалию. А то и в приобретающую популярность бывшую коммунистическую Болгарию. В июле-августе пустеют парижские квартиры.
Почти все офисы и учреждения закрыты.
Остаются только те, чей бизнес основывается на японских туристах, – владельцы ресторанчиков, гостиниц, сувенирных магазинчиков…
У Лионского вокзала они взяли такси.
– A votre service, monsieur. Je vous depose ou? – спросил лысоватый шофер.
– Отель «Лютеция», – распорядился Лоусон, секретарь леди Морвен.
Сама же леди, устроившись на сиденье, вытащила сигарету из пачки облегченного «Уинфилда». Лоусон поднес зажигалку. Она закурила и принялась с интересом разглядывать Площадь Бастилии, на которую они как раз выехали.
– Доводилось бывать в Париже, мадам? – поинтересовался Лоусон.
– В каком качестве? – ответила она встречным вопросом и улыбнулась.
– Отличный вопрос! – заметил Лоусон, улыбнувшись в ответ.
– Вам очень повезло, господа, – понизив голос, сказал дежурный портье, подавая Лоусону книгу, чтобы тот расписался за получение номера, – у нас в отеле сейчас проживают финалисты национального конкурса двойников. Редкая возможность отужинать за соседним столиком с Аристидом Брианом, Жоржем Клемансо и Шарлем де Голлем, выпить кофе с Сарой Бернар или Бенито Муссолини, прокатиться на лифте с самой… – Дежурный показал бровями на проходящую по вестибюлю высокую молодую блондинку в сиреневом брючном костюме.
Во-первых, стоит невыносимая жара, которую могут стойко переносить разве что только японские туристы, чьи природные качества – выносливость, терпение и неприхотливость – по августовской парижской жаре самые востребованные.
Жара – а к ней в придачу дурацкая пыль. Ну, какой идиот из парижского муниципалитета распорядился посыпать дорожки в садах Тюильри и Жардан де Люксембур не битым кирпичом, а толченым белым известняком?! Теперь вся обувь у гуляющих по паркам через минуту-другую покрывается белым налетом.
В такую жару всяк коренной парижанин смывается из столицы. Кто куда, у кого насколько хватает денег. Те, кто побогаче, едут в Таиланд или на Мартинику. Кто победнее – в горы Савойи, на Бискайский берег, в соседние Испанию и Португалию. А то и в приобретающую популярность бывшую коммунистическую Болгарию. В июле-августе пустеют парижские квартиры.
Почти все офисы и учреждения закрыты.
Остаются только те, чей бизнес основывается на японских туристах, – владельцы ресторанчиков, гостиниц, сувенирных магазинчиков…
У Лионского вокзала они взяли такси.
– A votre service, monsieur. Je vous depose ou? – спросил лысоватый шофер.
– Отель «Лютеция», – распорядился Лоусон, секретарь леди Морвен.
Сама же леди, устроившись на сиденье, вытащила сигарету из пачки облегченного «Уинфилда». Лоусон поднес зажигалку. Она закурила и принялась с интересом разглядывать Площадь Бастилии, на которую они как раз выехали.
– Доводилось бывать в Париже, мадам? – поинтересовался Лоусон.
– В каком качестве? – ответила она встречным вопросом и улыбнулась.
– Отличный вопрос! – заметил Лоусон, улыбнувшись в ответ.
– Вам очень повезло, господа, – понизив голос, сказал дежурный портье, подавая Лоусону книгу, чтобы тот расписался за получение номера, – у нас в отеле сейчас проживают финалисты национального конкурса двойников. Редкая возможность отужинать за соседним столиком с Аристидом Брианом, Жоржем Клемансо и Шарлем де Голлем, выпить кофе с Сарой Бернар или Бенито Муссолини, прокатиться на лифте с самой… – Дежурный показал бровями на проходящую по вестибюлю высокую молодую блондинку в сиреневом брючном костюме.