– Остановись! Не смей прыгать, Терек! – закричал Дута и полез к вершине утеса, обдирая руки об острые камни. – Стой!
Но конь не послушался. Он вздрогнул от громкого крика и полетел вниз. Дута был уже на вершине.
– А! Шайтан! – закричал он и погрозил кому-то невидимому кулаком, но тут на соседней скале увидел еще одного белого коня и закричал, – Погоди, Терек! Я сейчас! Не прыгай! Это я – Дута!
Он опять карабкался, не замечая своей хромоты. А белые кони скатывались в пропасть от его крика. Дута бесился, пыл от бессилия и злобы, и горное эхо отвечало ему тем же. Иногда только примешивая к нему то ли крик птиц, то ли смех лесных джиннов.
Одного коня, самого большого и красивого, Дута решил не пугать криком. Он тихо крался к нему, поднимаясь все выше и выше. Вот Дута уже ступил на горный выступ, на котором застыл белый скакун. Дута видел его спину, круп, длинный хвост. Боясь, что и на этот раз упустит коня, Дута изогнулся по-кошачьи и прыгнул на спину белому коню…
Снежная шапка не удержалась и полетела в пропасть, унося на себе маленькую темную фигурку оседлавшего ее человека.
Белого скакуна не надо было подгонять. Он несся вниз с такой скоростью, что у Дуты захватило дух. Нет, он не отдаст этого коня жалким предателям и трусам. Нет, теперь их не разлучить никому. Они – одно целое. Они поскачут туда, на восток, куда увезли Айшат. Да вот уже и близок этот восток. Стоит только подумать, и белый конь несет его туда, куда надо. А вон Айшат, улыбается Дуте приветливо, радостно, как никогда в жизни ему не улыбалась. Ты ждала меня, Айшат?..
А Европа так и не поняла, что ей нужна война, нужна, как периодическое проветривание… Но…
Новая шеф-редактор московского отделения Си-би-эн-ньюс Симона Аракельянц, француженка армянских кровей, вполне удовлетворилась комментариями Тимоти Аткинсона.
– Безусловно, подругу твоей предшественницы ухлопали ее же чеченские родственники, хотя теперь это труднодоказуемо…
Тимоти лежал в царских размеров кровати, и Симона Аракельянц, хозяйка этого ложа, кормила своего гостя круассаном, обмакивая его то в горячее молоко, то в плошечку с медом…
Тимоти блаженно закатывал глаза, ленивыми руками прикасаясь к неприкрытой франко-армянской груди…
– Они ухлопали ее, когда убедились, что она не желает на них работать и ищет помощи у своих европейских друзей…
Тимоти любил ласкать женскую грудь. Воинствующий гетеросексуал, ненавидящий педиков, он обожал женщин. Предпочитая стройных, даже худощавых, он выделял из них лишь обладательниц большого бюста. И Симона отвечала его идеалу. Крупные горошины бледно-розовых сосков ее тяжелых грудей возбуждали его, но, осторожно теребя их большим и указательным пальцами, Тимоти продолжал не о несравненной Симоне, а об Айсет:
– Ухлопали ее, и извлекли из ее смерти двойную и даже тройную выгоду…
– Ка-а-акие они хи-и-итрые! – игриво подыграла возлюбленному хозяйка, запихивая ему в рот очередной кусочек завтрака.
– Не хитрей вас, армян, просто они более решительные, более отчаянные. Более жизнеспособные в своей дикости…
– Молодой этнос на стыке тысячелетий проявляет себя более сильным и более способным на выживание, – мгновенно сменив тон с игриво-кокетливого на серьезный, сказала Симона.
– Может и так, – согласился Тимоти, – может и так… Хотя, к слову сказать, вайнахи – этнос довольно древний. Во всяком случае, древнее русских.
– Так какую они поимели выгоду? А? – спросила Симона, выразительно вскинув красиво очерченные армянские брови.
– А ты, оказывается, еще и слушаешь? – удивился Тимоти.
– А ты думал, что глупая женщина может только отдаваться в постели и готовить завтраки?
– Нет, я так не думал, я не сексист… в разумных пределах.
Разумеется, Тим был сексистом. Но он тщательно это скрывал. Равно как и миллионы его братьев по мужскому клану …Что ж тут поделаешь? Признавшись, что тебе ненавистно искусственное раздувание равноправия полов, сможешь ли продвинуться по служебной лестнице? Ясно, что нет…
– Ее родственники представили это убийство, как нападение федеральных спецслужб на корреспондентский пункт агентства «Кавказ»…
– И?
– И решили одним махом две проблемы – избавились от Айсет Бароевой, как от строптивой сотрудницы, не желающей работать на них, и одновременно из нее же сделали жертву, этакую героиню, Хорста Весселя в юбке.
– Кого?
– Хорста Весселя, одного из нацистов-штурмовиков, якобы погибшего в драке с коммунистами в начале тридцатых годов, а на самом деле бывшего сутенером и зарезанного проститутками в борделе…
– Ну, ты загнул…
– Может, и загнул, – быстро согласился Тим, в который раз за эти ненасытные сутки почувствовав пульсацию нахлынувшего желания.
Он притянул Симону к себе.
– Армяночка моя, поцелуй меня французским поцелуем, – прошептал Тимоти…
И тела британского шпиона и французской сотрудницы медиа-бизнеса слились в страстном соитии…
В городе Москве. В квартире на Чистых прудах. В которой совсем недавно пила шампанское наша героиня.
Эпилог
Это была не сказка. В одном из домов аула Дойзал-юрт за столом сидели трое: чеченец, немец и русский. Салман Бейбулатов, Клаус Штайнер и Евгений Горелов.
Всего два дня назад Салман с Клаусом, найдя в одном из домов старинное кремневое ружье, пошли на охоту. Они весь день лазали по горам, пока почти случайно не подстрелили зайца. Раненый зверек пытался уковылять от них в кусты и стонал, как человек. Когда же охотники добили зайца, стон не прекратился.
Так они нашли в снегу выбившегося из сил, замерзшего, голодного капитана Горелова, да еще с переломанной при падении рукой. Салман пошел в хлев, куда они собрали уцелевший со всего аула скот – корову и трех баранов. Зарезав одного из баранов, чеченец снял с него шкуру и крепко обернул ею сломанную руку Горелова, внутренней влажной поверхностью к телу. На следующий день подсыхающая шкура стала превращаться в твердую, неподвижную коробку. Бараньим жиром из курдюка Салман смазал капитану помороженное лицо и пальцы.
Ничего не пропало, весь баран пошел в дело. Мясо легло на праздничный стол по поводу приема нового гостя. На столе были еще чихирь и неумело испеченные мужскими руками подгорелые лепешки.
Они уже выпили за гостей и хозяина, произнесли нейтральный тост за скорейшее окончание войны. Утолив голод и немного захмелев, мужчины разговорились. Говорили о будущем.
Клаус знал несколько слов по-русски, а по-чеченски знал уже больше. Захмелел он первым, поэтому первым и заговорил о сокровенном, стараясь вкладывать как можно больше смысли и экспрессии в каждое слово.
– Гитлер капут. Война капут, – сказал он, помогая себе жестами. – Домой. Нах хаус. Фатерлянд. Фрау Штайнер. Берлин. Марта…
Он покраснел и сбился.
– С тобой, Клаус, все понятно, – отозвался Горелов. – Твой дом, хоть и самый дальний, но самый понятный. Подтянул штаны и топай через границы. Пока не упрешься в свои сосиски и капусту с пивом. А у нас с Салманом все не так просто.
– Почему так говоришь, Женя? – тут же возразил Бейбулатов. – Я дома живу. Вот мой дом. Почему сложно?
– А как ты объяснишь, кто ты теперь такой? Кто ты есть? Дезертир с фронта или избежавший депортации враг народа? Тебе самому что больше нравится?
– Мне нравится – джигит, фронтовик, герой, чеченец. Уйду в горы, везде мой дом. Буду там жить. Не пропаду.
– Можно и так, – согласился Горелов. – Вот у кого совсем сложно, так это у меня. Пособник жене немецкого диверсанта, раз. Дезертир, два. Родине изменил и Системе. Не одна матушка расстреляет, так другая. А, может, обе сразу или по очереди, жребий кинут… Мне деваться некуда, Салман.
– Почему некуда? Живи со мной. Пойдем вместе в горы. Хорошо будем жить. Свобода.
– Прятаться всю жизнь, как лесной зверь? Это, по-твоему, свобода?
– А разве ты жил – не прятался? Слово говорить – страшно. Женщину полюбить – страшно. Разве ты не в норе жил, Женя?
За столом замолчали, задумались. Под горькие думы разлили еще чихиря по стаканам.
– Я тоже прятаться не буду, – сказал Салман и стукнул по столу кулаком. – Пойду на восток, где мой народ. Искать Айшат буду. Сила есть, голова есть. Буду искать, Айшат спасать.
– Да ведь расстреляют тебя, Салман, только ты объявишься. Здрасьте, я пришел, Салман Бейбулатов! Думаешь, чеченцы в Казахстане как вольные люди живут? Они же спецпоселенцы, враги народа, они – все равно что на каторге… Впрочем, может, тебя, как Героя, пощадят, не расстреляют, а в лагерь отправят… Хотя… знаешь что? Когда ваших всех забирали, инвалид один застрелился, фронтовик. В доме крайнем, что под самой башней. Знаешь, кто там жил?
Салман кивнул.
– Беноевы там жили. Муса на фронт ушел, и Ширвани… Айшат писала – на Мусу еще в сорок первом похоронка пришла, а Ширвани в госпитале почти год лежал…
– Значит, он и застрелился… Тут тогда такая спешка была, неразбериха, списков никаких не составляли… Ты утречком сходи, посмотри, может, какие бумаги на этого Ширвани остались, документы… Возьми их, назовешься Беноевым, скажешь, в горах зимовал, охотился, вот и не попал со всеми… Авось и проскочишь. В Казахстан этапируют, Бог даст, встретишь там свою Айшат… и Машу…
Горелов замолчал.
– А ты? А ты, Женя? – осторожно спросил Салман.
– А я… Не знаю… Может, мне с Клаусом в Германию? А, Клаус, возьмешь меня с собой? Давай-ка и ты, Салман, с нами в Европу. Сосиски, капуста, пиво… Марта вот опять же…
– Нах хаус. Фатерлянд. Домой, – опять оживился Клаус, счастливо улыбаясь.
Теперь, когда он сидел в тепле, за хорошим столом, рядом с приятными, добрыми людьми, ему казалось, что все несчастья, все невзгоды позади. Ведь если среди этого мирового кошмара, среди смерти и уничтожения, появился такой тихий островок, где живут добрые люди, которые говорят на разных языках, но понимают друг друга, думают об одном и том же, значит, все страшное уже позади. Мир близок, дом рядом. Стоит только подняться на вон ту гору, и можно будет увидеть и берлинские крыши, и дом на Рудерштрассе, и соседку Марту на подоконнике. Все-таки странно, что он вспоминает Марту чаще, чем жену. Что бы это значило?..
Он по складу характера был человеком основательным. Поэтому и живопись его была столь востребована публикой, поэтому и все в жизни у него было хорошо устроено, что, в общем, не свойственно художникам…
Он готовился к этому дню. Огромную библиотеку, что не помещалась в кабинете и курительной, он поделил на две части. Одну, ту, что собирал сам, где по преимуществу были книги по искусству и дорогие, богато иллюстрированные издания популярных классиков, Модест подарил детям из художественного интерната для одаренных сирот. Он сам перевез почти тысячу этих отобранных за долгие годы книг в подмосковное Алабино, собственноручно перенеся каждую аккуратно запакованную пачку…
Написал дарственную. К дарственной приложил и три тысячи долларов наличными – на книжные. шкафы, на содержание библиотекарши…
Вторую половину библиотеки, ту, что собирали отец и дед, подарил Академии художеств. Эти книги сам не перевозил. За ними приехали какие-то порученцы. Подписали бумаги, натопали, наследили по коврам…
Картины в три приема перевез в свою галерею на Полянке. Исполнительному директору наказал продавать их только в хорошие руки – знающему толк покупателю.
Без книг и картин в огромной квартире стало пусто. Она омертвела, как мертвеет тело, когда его покидает душа.
Но Модест давно уже готовился к этому дню.
Он решил умереть, когда понял, что не может написать новую Лику. И когда понял, что не хочет писать ничего иного, кроме Лики. А зачем тогда жить? Ведь жить надо честно. Жить надо тогда, когда ты знаешь ответ на вопрос – зачем?
Он был из той касты людей, которые это понимают.
И он был честным человеком.
Модест давно готовился к этому дню. Он оплатил все счета. Он поговорил по телефону со всеми своими товарищами по Союзу, по Академии, по галерейному бизнесу. Он поговорил с ними осторожно выяснил – не должен ли кому?
А друзей у него не было. Единственным другом его была Лика.
Но она уже год как умерла от белокровия. И уже год, как Модест не мог по памяти написать ее нового портрета.
Модест Матвеевич закончил все свои земные дела.
Он переоделся в чистое. Надел белую сорочку. Повязал галстук, из тех, что дарила ему она… Надел любимый ею пуловер, который они вместе выбирали, когда были в Италии. Из гостиной он принес в кабинет бутылку рома и два стакана. Сел за стол… За стол, за которым работал еще дед – известный академик-искусствовед…
Модест открыл нижний ящик.
В глубине нащупал искомое… Старый добрый девятимиллиметровый «вальтер»… Вынул обойму. Внимательно, с интересом посмотрел на золотисто-красную пулю верхнего патрона.
Именно ей суждено пробить его седую голову. Именно ей…
Художник никогда не чурается деталей. Художник любовно выбирает кисти и холсты…
Он любовно погладил вороненую сталь. Защелкнул обойму в рукоять. Передернул затворную раму.
Он не стал выпускать пистолет из правой руки. Дело было уже начато. Вагон уже поехал.
Левою рукой он налил по половине в оба стакана. Один поставил перед фотографией. Перед ее фотографией. Она любила ром «Баккарди». И еще она любила людей, его девочка… Она знала, что умирает, и спешила щедро одарить ближних тем единственным, чем была богата. Любовью.
– Давай выпьем, – сказал Модест вслух.
Сказал, и левою рукою чокнулся с ней. В правой уже был пистолет.
Модест выпил.
Ну? Чего теперь ждать-то? Поехали!
И улыбнувшись ее улыбке, он поднял дуло к виску.
Санкт-Петербург, 2004
Но конь не послушался. Он вздрогнул от громкого крика и полетел вниз. Дута был уже на вершине.
– А! Шайтан! – закричал он и погрозил кому-то невидимому кулаком, но тут на соседней скале увидел еще одного белого коня и закричал, – Погоди, Терек! Я сейчас! Не прыгай! Это я – Дута!
Он опять карабкался, не замечая своей хромоты. А белые кони скатывались в пропасть от его крика. Дута бесился, пыл от бессилия и злобы, и горное эхо отвечало ему тем же. Иногда только примешивая к нему то ли крик птиц, то ли смех лесных джиннов.
Одного коня, самого большого и красивого, Дута решил не пугать криком. Он тихо крался к нему, поднимаясь все выше и выше. Вот Дута уже ступил на горный выступ, на котором застыл белый скакун. Дута видел его спину, круп, длинный хвост. Боясь, что и на этот раз упустит коня, Дута изогнулся по-кошачьи и прыгнул на спину белому коню…
Снежная шапка не удержалась и полетела в пропасть, унося на себе маленькую темную фигурку оседлавшего ее человека.
Белого скакуна не надо было подгонять. Он несся вниз с такой скоростью, что у Дуты захватило дух. Нет, он не отдаст этого коня жалким предателям и трусам. Нет, теперь их не разлучить никому. Они – одно целое. Они поскачут туда, на восток, куда увезли Айшат. Да вот уже и близок этот восток. Стоит только подумать, и белый конь несет его туда, куда надо. А вон Айшат, улыбается Дуте приветливо, радостно, как никогда в жизни ему не улыбалась. Ты ждала меня, Айшат?..
* * *
По телевизору показывали авиа– и автокатастрофы, взрывы и землетрясения, не забывая и о готовых сломать себе шею экстремалах, что продолжали мчаться вниз с самых высоких гор и обрывов, стремясь в отсутствие войны пережечь весь избыточный адреналин…А Европа так и не поняла, что ей нужна война, нужна, как периодическое проветривание… Но…
Новая шеф-редактор московского отделения Си-би-эн-ньюс Симона Аракельянц, француженка армянских кровей, вполне удовлетворилась комментариями Тимоти Аткинсона.
– Безусловно, подругу твоей предшественницы ухлопали ее же чеченские родственники, хотя теперь это труднодоказуемо…
Тимоти лежал в царских размеров кровати, и Симона Аракельянц, хозяйка этого ложа, кормила своего гостя круассаном, обмакивая его то в горячее молоко, то в плошечку с медом…
Тимоти блаженно закатывал глаза, ленивыми руками прикасаясь к неприкрытой франко-армянской груди…
– Они ухлопали ее, когда убедились, что она не желает на них работать и ищет помощи у своих европейских друзей…
Тимоти любил ласкать женскую грудь. Воинствующий гетеросексуал, ненавидящий педиков, он обожал женщин. Предпочитая стройных, даже худощавых, он выделял из них лишь обладательниц большого бюста. И Симона отвечала его идеалу. Крупные горошины бледно-розовых сосков ее тяжелых грудей возбуждали его, но, осторожно теребя их большим и указательным пальцами, Тимоти продолжал не о несравненной Симоне, а об Айсет:
– Ухлопали ее, и извлекли из ее смерти двойную и даже тройную выгоду…
– Ка-а-акие они хи-и-итрые! – игриво подыграла возлюбленному хозяйка, запихивая ему в рот очередной кусочек завтрака.
– Не хитрей вас, армян, просто они более решительные, более отчаянные. Более жизнеспособные в своей дикости…
– Молодой этнос на стыке тысячелетий проявляет себя более сильным и более способным на выживание, – мгновенно сменив тон с игриво-кокетливого на серьезный, сказала Симона.
– Может и так, – согласился Тимоти, – может и так… Хотя, к слову сказать, вайнахи – этнос довольно древний. Во всяком случае, древнее русских.
– Так какую они поимели выгоду? А? – спросила Симона, выразительно вскинув красиво очерченные армянские брови.
– А ты, оказывается, еще и слушаешь? – удивился Тимоти.
– А ты думал, что глупая женщина может только отдаваться в постели и готовить завтраки?
– Нет, я так не думал, я не сексист… в разумных пределах.
Разумеется, Тим был сексистом. Но он тщательно это скрывал. Равно как и миллионы его братьев по мужскому клану …Что ж тут поделаешь? Признавшись, что тебе ненавистно искусственное раздувание равноправия полов, сможешь ли продвинуться по служебной лестнице? Ясно, что нет…
– Ее родственники представили это убийство, как нападение федеральных спецслужб на корреспондентский пункт агентства «Кавказ»…
– И?
– И решили одним махом две проблемы – избавились от Айсет Бароевой, как от строптивой сотрудницы, не желающей работать на них, и одновременно из нее же сделали жертву, этакую героиню, Хорста Весселя в юбке.
– Кого?
– Хорста Весселя, одного из нацистов-штурмовиков, якобы погибшего в драке с коммунистами в начале тридцатых годов, а на самом деле бывшего сутенером и зарезанного проститутками в борделе…
– Ну, ты загнул…
– Может, и загнул, – быстро согласился Тим, в который раз за эти ненасытные сутки почувствовав пульсацию нахлынувшего желания.
Он притянул Симону к себе.
– Армяночка моя, поцелуй меня французским поцелуем, – прошептал Тимоти…
И тела британского шпиона и французской сотрудницы медиа-бизнеса слились в страстном соитии…
В городе Москве. В квартире на Чистых прудах. В которой совсем недавно пила шампанское наша героиня.
Эпилог
Долины мук! Хребты последней боли!
И путь домой сквозь календарный лес.
Прощанье, расставанье поневоле,
Разлука: время потеряло вес!
А может быть, мы с нашей болью всею
Вломились в бездорожья толчею?
Двадцатою Столетья Одиссея,
Тебя я в наших бедах узнаю!
Иоганнес Роберт Бехер
Это была не сказка. В одном из домов аула Дойзал-юрт за столом сидели трое: чеченец, немец и русский. Салман Бейбулатов, Клаус Штайнер и Евгений Горелов.
Всего два дня назад Салман с Клаусом, найдя в одном из домов старинное кремневое ружье, пошли на охоту. Они весь день лазали по горам, пока почти случайно не подстрелили зайца. Раненый зверек пытался уковылять от них в кусты и стонал, как человек. Когда же охотники добили зайца, стон не прекратился.
Так они нашли в снегу выбившегося из сил, замерзшего, голодного капитана Горелова, да еще с переломанной при падении рукой. Салман пошел в хлев, куда они собрали уцелевший со всего аула скот – корову и трех баранов. Зарезав одного из баранов, чеченец снял с него шкуру и крепко обернул ею сломанную руку Горелова, внутренней влажной поверхностью к телу. На следующий день подсыхающая шкура стала превращаться в твердую, неподвижную коробку. Бараньим жиром из курдюка Салман смазал капитану помороженное лицо и пальцы.
Ничего не пропало, весь баран пошел в дело. Мясо легло на праздничный стол по поводу приема нового гостя. На столе были еще чихирь и неумело испеченные мужскими руками подгорелые лепешки.
Они уже выпили за гостей и хозяина, произнесли нейтральный тост за скорейшее окончание войны. Утолив голод и немного захмелев, мужчины разговорились. Говорили о будущем.
Клаус знал несколько слов по-русски, а по-чеченски знал уже больше. Захмелел он первым, поэтому первым и заговорил о сокровенном, стараясь вкладывать как можно больше смысли и экспрессии в каждое слово.
– Гитлер капут. Война капут, – сказал он, помогая себе жестами. – Домой. Нах хаус. Фатерлянд. Фрау Штайнер. Берлин. Марта…
Он покраснел и сбился.
– С тобой, Клаус, все понятно, – отозвался Горелов. – Твой дом, хоть и самый дальний, но самый понятный. Подтянул штаны и топай через границы. Пока не упрешься в свои сосиски и капусту с пивом. А у нас с Салманом все не так просто.
– Почему так говоришь, Женя? – тут же возразил Бейбулатов. – Я дома живу. Вот мой дом. Почему сложно?
– А как ты объяснишь, кто ты теперь такой? Кто ты есть? Дезертир с фронта или избежавший депортации враг народа? Тебе самому что больше нравится?
– Мне нравится – джигит, фронтовик, герой, чеченец. Уйду в горы, везде мой дом. Буду там жить. Не пропаду.
– Можно и так, – согласился Горелов. – Вот у кого совсем сложно, так это у меня. Пособник жене немецкого диверсанта, раз. Дезертир, два. Родине изменил и Системе. Не одна матушка расстреляет, так другая. А, может, обе сразу или по очереди, жребий кинут… Мне деваться некуда, Салман.
– Почему некуда? Живи со мной. Пойдем вместе в горы. Хорошо будем жить. Свобода.
– Прятаться всю жизнь, как лесной зверь? Это, по-твоему, свобода?
– А разве ты жил – не прятался? Слово говорить – страшно. Женщину полюбить – страшно. Разве ты не в норе жил, Женя?
За столом замолчали, задумались. Под горькие думы разлили еще чихиря по стаканам.
– Я тоже прятаться не буду, – сказал Салман и стукнул по столу кулаком. – Пойду на восток, где мой народ. Искать Айшат буду. Сила есть, голова есть. Буду искать, Айшат спасать.
– Да ведь расстреляют тебя, Салман, только ты объявишься. Здрасьте, я пришел, Салман Бейбулатов! Думаешь, чеченцы в Казахстане как вольные люди живут? Они же спецпоселенцы, враги народа, они – все равно что на каторге… Впрочем, может, тебя, как Героя, пощадят, не расстреляют, а в лагерь отправят… Хотя… знаешь что? Когда ваших всех забирали, инвалид один застрелился, фронтовик. В доме крайнем, что под самой башней. Знаешь, кто там жил?
Салман кивнул.
– Беноевы там жили. Муса на фронт ушел, и Ширвани… Айшат писала – на Мусу еще в сорок первом похоронка пришла, а Ширвани в госпитале почти год лежал…
– Значит, он и застрелился… Тут тогда такая спешка была, неразбериха, списков никаких не составляли… Ты утречком сходи, посмотри, может, какие бумаги на этого Ширвани остались, документы… Возьми их, назовешься Беноевым, скажешь, в горах зимовал, охотился, вот и не попал со всеми… Авось и проскочишь. В Казахстан этапируют, Бог даст, встретишь там свою Айшат… и Машу…
Горелов замолчал.
– А ты? А ты, Женя? – осторожно спросил Салман.
– А я… Не знаю… Может, мне с Клаусом в Германию? А, Клаус, возьмешь меня с собой? Давай-ка и ты, Салман, с нами в Европу. Сосиски, капуста, пиво… Марта вот опять же…
– Нах хаус. Фатерлянд. Домой, – опять оживился Клаус, счастливо улыбаясь.
Теперь, когда он сидел в тепле, за хорошим столом, рядом с приятными, добрыми людьми, ему казалось, что все несчастья, все невзгоды позади. Ведь если среди этого мирового кошмара, среди смерти и уничтожения, появился такой тихий островок, где живут добрые люди, которые говорят на разных языках, но понимают друг друга, думают об одном и том же, значит, все страшное уже позади. Мир близок, дом рядом. Стоит только подняться на вон ту гору, и можно будет увидеть и берлинские крыши, и дом на Рудерштрассе, и соседку Марту на подоконнике. Все-таки странно, что он вспоминает Марту чаще, чем жену. Что бы это значило?..
* * *
Модест Матвеевич давно готовился к этому дню.Он по складу характера был человеком основательным. Поэтому и живопись его была столь востребована публикой, поэтому и все в жизни у него было хорошо устроено, что, в общем, не свойственно художникам…
Он готовился к этому дню. Огромную библиотеку, что не помещалась в кабинете и курительной, он поделил на две части. Одну, ту, что собирал сам, где по преимуществу были книги по искусству и дорогие, богато иллюстрированные издания популярных классиков, Модест подарил детям из художественного интерната для одаренных сирот. Он сам перевез почти тысячу этих отобранных за долгие годы книг в подмосковное Алабино, собственноручно перенеся каждую аккуратно запакованную пачку…
Написал дарственную. К дарственной приложил и три тысячи долларов наличными – на книжные. шкафы, на содержание библиотекарши…
Вторую половину библиотеки, ту, что собирали отец и дед, подарил Академии художеств. Эти книги сам не перевозил. За ними приехали какие-то порученцы. Подписали бумаги, натопали, наследили по коврам…
Картины в три приема перевез в свою галерею на Полянке. Исполнительному директору наказал продавать их только в хорошие руки – знающему толк покупателю.
Без книг и картин в огромной квартире стало пусто. Она омертвела, как мертвеет тело, когда его покидает душа.
Но Модест давно уже готовился к этому дню.
Он решил умереть, когда понял, что не может написать новую Лику. И когда понял, что не хочет писать ничего иного, кроме Лики. А зачем тогда жить? Ведь жить надо честно. Жить надо тогда, когда ты знаешь ответ на вопрос – зачем?
Он был из той касты людей, которые это понимают.
И он был честным человеком.
Модест давно готовился к этому дню. Он оплатил все счета. Он поговорил по телефону со всеми своими товарищами по Союзу, по Академии, по галерейному бизнесу. Он поговорил с ними осторожно выяснил – не должен ли кому?
А друзей у него не было. Единственным другом его была Лика.
Но она уже год как умерла от белокровия. И уже год, как Модест не мог по памяти написать ее нового портрета.
Модест Матвеевич закончил все свои земные дела.
Он переоделся в чистое. Надел белую сорочку. Повязал галстук, из тех, что дарила ему она… Надел любимый ею пуловер, который они вместе выбирали, когда были в Италии. Из гостиной он принес в кабинет бутылку рома и два стакана. Сел за стол… За стол, за которым работал еще дед – известный академик-искусствовед…
Модест открыл нижний ящик.
В глубине нащупал искомое… Старый добрый девятимиллиметровый «вальтер»… Вынул обойму. Внимательно, с интересом посмотрел на золотисто-красную пулю верхнего патрона.
Именно ей суждено пробить его седую голову. Именно ей…
Художник никогда не чурается деталей. Художник любовно выбирает кисти и холсты…
Он любовно погладил вороненую сталь. Защелкнул обойму в рукоять. Передернул затворную раму.
Он не стал выпускать пистолет из правой руки. Дело было уже начато. Вагон уже поехал.
Левою рукой он налил по половине в оба стакана. Один поставил перед фотографией. Перед ее фотографией. Она любила ром «Баккарди». И еще она любила людей, его девочка… Она знала, что умирает, и спешила щедро одарить ближних тем единственным, чем была богата. Любовью.
– Давай выпьем, – сказал Модест вслух.
Сказал, и левою рукою чокнулся с ней. В правой уже был пистолет.
Модест выпил.
Ну? Чего теперь ждать-то? Поехали!
И улыбнувшись ее улыбке, он поднял дуло к виску.
Конец
Санкт-Петербург, 2004