Верейская Елена Николаевна. Три девочки [История одной квартиры]

   – Чего испугались-то, чудаки? Что я, ведьма? – А сама направляется по берегу к нам.
   – Вот черт! – шепчет Гулька. – Как ты думаешь, видела?
   – Шут ее знает, – говорю.
   А девчонка уже около нас. Остановилась, руки в карманах серого ватника, рассматривает нас. Как сейчас вижу – моего возраста, высокая, тоненькая, шапка-ушанка на затылок сдвинута, а из-под шапки чуть вьющиеся волосы такими смешными вихрами во все стороны торчат. Глаза серые, веселые, даже чуть озорные. Стоим молча, смотрим друг на друга.
   – Вы из этого детдома? – спрашивает, наконец.
   Гулька молчит. А я еле выдавил из себя:
   – Ага.
   – А теперь и я у вас буду, – говорит. – Нас много приехало. Все спят еще, а я как выглянула в окно… До чего же у вас тут красиво! Я и спать больше не могла. Вскочила, побежала парк смотреть.
   Гулька все молчит, отвернулся, будто и не слышит.
   А девчонка смеется.
   – Да чего, – говорит, – вы такие смешные? Точно уксусу выпили.
   Гулька вдруг плюнул в сторону и говорит:
   – Мы с девчонками не разговариваем.
   Вижу: вспыхнула вся.
   – Ну и дураки. Это почему же?
   – Сама дура, – буркнул Гулька.
   Помолчала, рассматривает нас, как зверей диковинных. А мы стоим и вправду, как дураки, – и стоять тошно, и уходить не уходим. Растерялись, – видела или не видела?
   И вдруг улыбнулась она. Никогда я этой улыбки не забуду.
   – Ну ладно, – говорит, – мальчишки. Я же видела, физкультурой вы тут занимались. Здорово у тебя получается, молодец!
   Вижу, у Гульки все лицо передернулось от злобы.
   – Ага, – шепчет, – понимаю. Примазаться хочешь? Не выйдет, шалишь.
   У девочки брови на лоб полезли.
   – Примазаться?!! Выдумали тоже. Я, если хочешь знать, и сама физкультурница. Не хуже тебя на мускулах подтянусь. Хочешь, покажу? – И стала лыжи сбрасывать.
   Тут уже и я озлился. Ну, чего она нас мучает? Ведь нарочно. И сразу так ясно представилось мне: вот спустится сейчас на мускулах на лед, да и протянет ехидненько так:
   – А это что там в норе за ящичек, а?
   Гулька рассвирепел:
   – Убирайся, покуда цела!
   И девчонка вспылила:
   – Да ты что? Никуда не уйду. Вот на этих же корнях зарядку и проделаю.
   Дальше все произошло так быстро, что я и вмешаться не успел. Гулька подскочил, встал между ней и корнями, нависшими над рекой, а она усмехнулась и как двинет его плечом в бок. Гулька, конечно, много сильнее ее был, да не ожидал никак этого выпада, чуть не потерял равновесия, отскочил в сторону да со всего размаху ткнул ее кулаком в спину. А она в это время уже одной ногой на круглый нависший корень ступила. Соскользнула у нее нога в валенке, и всей тяжестью рухнула она вниз – на лед. Слышим треск, плеск воды, наклонились мы, смотрим, а она барахтается, хватается за края льда, а лед под ее руками обламывается. Опомнился я, схватил ее лыжу, протягиваю ей:
   – Держись! – кричу.
   А ей, вижу, удалось ногами на дно встать, там неглубоко было, ей как раз по плечи. Оттолкнула она молча лыжу, прошла по дну шага два, где поотложе, и, хватаясь за корни, ловко выбралась на берег. Мы стоим, молчим, смотрим. И она молчит. Синяя вся, зубы лязгают. Молча взяла у меня лыжу из рук, другую подняла и побежала по тропке к дому, сама шатается: трудно в намокшей одежде бежать. Мы стоим, вслед смотрим, как ошалелые. И вдруг хватает меня Гулька за руку да скорей – за ствол старой липы.
   – Гляди! – шепчет.
   Посмотрел я, куда он показывает, и так сердце у меня и оборвалось. Идет навстречу нашей девчонке… сам Михаил Иванович! Увидел ее, всплеснул руками, остановился, а она прямо к нему подбежала, рассказывает что-то, лыжами в нашу сторону показывает. Он схватил ее за воротник, лыжи у нее взял, к дому толкает, – видно, скорей домой торопит. Побежала она снова, а он за ней на своих длинных ногах шагает, тоже торопится, что-то ей вслед кричит, – слов-то нам не разобрать, далеко.
   – Наябедничала, вредная, – шепчет Гулька. – Чего же теперь нам делать?
   – Может, сегодня и удерем? – спрашиваю я робко.
   – Выдумал! Во-первых, еще придумать надо, как теперь ящик достать. Во-вторых, еще жратвы на дорогу накопить надо. А в-третьих, шут ее знает; может, она ящика и не видела, – не понял я.
   – Хитрущая она, – шепчу, – точно издевается.
   – У-у, вредная, – шипит Гулька. – Ну ладно, мы с ней еще посчитаемся. А теперь пошли! И ничего мы знать не знаем, ведать не ведаем. Понял? Кругом пойдем, в обход.
   Ящика не хватились и день, и второй, и третий. На двери в угловой комнате появился висячий замок – видимо, его повесили, не проверив вещей. Но в детдоме только и разговоров, что о провалившейся под лед девочке. Мы с Гулькой постепенно узнали, что прозвище девчонки – Вихрашка, что сейчас она лежит в лазарете, потому что очень простудилась. И еще мы узнали – и это нас больше всего потрясло, что она дочка… самого Михаила Ивановича.

   Мы с Гулькой даже похудели за эти дни. Когда я заикался о побеге, Гулька зло меня обрывал:
   – Не путайся под ногами. Сам знаю, когда уйти. Выжидать надо.
   И вот через несколько дней идем мы с Гулькой по коридору, а у окошка стоят несколько девчонок из новеньких, шепчутся о чем-то и ревут все. У меня почему-то сердце ёкнуло. Я подошел к ним и спрашиваю, стараясь погрубее:
   – Ну? Чего ревете?
   Одна всхлипнула и говорит:
   – Вихрашка помирает… Крупозное… Доктор сказал: безнадёжна… – и разревелась чуть не в голос.
   И вдруг вижу – директор по коридору идет… Идет, вперед смотрит, точно ничего не видит. А на лицо посмотреть страшно.
   Одна из девочек тихо окликнула его:
   – Михаил Иванович!
   Он остановился, посмотрел, подошел к ним. А они ревут, ничего сказать не могут. И он ничего не сказал, погладил только по голове ту, что окликнула его, и пошел дальше.
   Я стою в стороне и сам не понимаю, что со мной. Дрожит у меня что-то внутри, никак мне этой дрожи не унять. А Гулька взял меня за руку, оттащил в пустой класс, ухмыляется.
   – Вот и ладно, – шепчет, – помрёт она, так все у нас шито-крыто и останется.
   И сам я не помню, как это случилось, но размахнулся я и изо всех сил ударил Гульку по лицу.
   Леонтий Федорович замолчал. Наташа подняла голову и посмотрела на подруг. Люся уже не сидела больше между ее мамой и папой, а стояла на коленях на тахте прямо перед Леонтием Федоровичем, не спуская с его лица напряженных глаз. Губы ее были приоткрыты и слегка дрожали. Катя высунула из-под платка Софьи Михайловны всю голову и тоже впилась глазами в рот Леонтия Федоровича.
   – И… и умерла? – прошептала она.
   – Ой, не надо, чтоб умерла! – вырвалось у Люси жалобно.
   Леонтий Федорович улыбнулся.
   – Не перебивайте, а слушайте дальше. Ну, словом, подрались мы с Гулькой как следует, а к вечеру помирились. Он сам первый подошел мириться. Я ему уж очень был нужен, – теперь уже никак в одиночку ящик было не достать. Ну а я… черт меня знает, почему я помирился. Глупый еще был, самолюбию мальчишескому льстило, что Гулька сам подошел. А о Вихрашке мы с ним – ни звука, будто ее и не было никогда…
   Софья Михайловна вдруг сбросила с себя платок, укутала им Катю с Люсей и встала с тахты.
   – Пора ужин готовить, – сказала она, – пойду…
   – Ну-у… – в один голос недовольно протянули Наташа и Люся. Катя глубоко вздохнула.
   – Сама же, Наташка, скоро кушать запросишь, – засмеялась Софья Михайловна и вышла из комнаты.
   – На следующее утро встал я, – продолжал рассказ Леонтий Федорович, – а перед глазами так Вихрашка и стоит, такая, как тогда – на солнце. Пошел я в медпункт, говорю сестре:
   – Живот у меня болит. Дайте чего от живота.
   Дала она мне каких-то капель, а я – будто между прочим – спрашиваю:
   – А как у вас девчонка-то директорова? Померла?
   – Да нет, – говорит, – вчера уже совсем было похоронили, и доктор не надеялся, а сегодня лучше. Может, и выкарабкается.
   Вышел я из медпункта, – словно это я сам воскрес.
   Ну, прошло еще несколько дней. Спасли Вихрашку. Поправляется. И директор совсем ожил, не узнать. И вот – отперли угловую комнату, стали распаковывать вещи. И хватились тут ящика с инструментами. Ну, это долго рассказывать, целое следствие велось.
   Ящика так и не нашли, и виновных не нашли, дело заглохло. Я о побеге Гульку и не спрашиваю и сам не признаюсь, что бежать-то мне уж и не хочется. И он молчит. Так прошло много дней. Сидим мы как-то с Гулькой в коридоре на подоконнике, задачу я ему объясняю. И вот видим, идет по коридору директор и с ним Вихрашка. У меня даже сердце остановилось. Вытянулась она, похудела, бледная-бледная, а глаза все те же, только будто усталые немного.
   Гулька мне шепчет:
   – Влипли! Сейчас ему нас укажет…
   А Вихрашка отделилась от отца, подходит прямо к Гульке.
   – Слушай, – говорит вполголоса, – ведь гадко ты тогда поступил, не по-товарищески. Я же тебя в бок оттолкнула, а ты зачем меня прямо в реку? Что я тебе сделала?
   Вижу, Гулька побелел весь, глаза злющие. А директор идет себе дальше по коридору.
   Гулька зашипел:
   – У-у, ябеда поганая. Жаль, что я тебя и вовсе не утопил. Попробуй донеси, – тогда увидишь.
   У Вихрашки – смотрю – глаза потемнели, ноздри раздулись.
   – Что-о? – шепчет. – Я – ябеда? Да ты в уме?
   А тут Михаил Иванович возьми и оглянись. Увидел наши три физиономии – выразительные, должно быть, были – и идет к нам.
   – Ну-ка, идемте все трое в кабинет.
   И пошел вперед. А мы за ним. Вихрашка вспыхнула вся, брови свела, губу закусила, идет, в землю смотрит. А Гулька дернул меня за рукав и с такой злобой мне на нее глазами показывает, что мне жутко стало. А у меня в голове – такая путаница. И совсем не думаю, зачем нас в кабинет ведут, а одна мысль: неужто она, и вправду, нарочно подошла, чтобы на нас отцу указать? Схитрила?
   Вошли в кабинет; директор сел в кресло; мы трое стоим перед ним. Он молчит, внимательно так, то в меня, то в Гульку всматривается.
   – Ну, – говорит, – отвечайте, который из вас ее в воду толкнул?
   Снова так и вспыхнула Вихрашка, глаза гневные, ноздри раздула.
   – Папа, – закричала, – я же тебе говорила, сама я…
   Отец перебил:
   – Не с тобой разговор. Молчи.
   Умолкла, губу закусила. А директор снова:
   – Ну, который из вас?
   Мы молчим оба. А Вихрашка снова заговорила:
   – Папа, ладно, если уже так. Я сама скажу. Я первая вот этого парня толкнула, а потом он меня… Он не нарочно! А вот этот мне лыжу протягивал…
   – А зачем же ты его толкала?
   – А он меня на корни не пускал. А я хотела им показать, как я подтягиваться…
   Отец снова перебил:
   – Почему же ты ее на корни не пускал?
   Гулька буркнул:
   – Боялся, не упала бы…
   – Ага! Боялся, не упала бы, а потому ее сам в реку столкнул?
   Гулька молчит, в пол смотрит. А директор глаз с него не сводит и медленно так, с расстановкой:
   – А ящик с инструментами где? – спрашивает.
   У меня сердце так куда-то и ухнуло. Видела, значит? Донесла! И вдруг гляжу, – у Вихрашки глаза на лоб полезли:
   – А ящик-то тут при чем? – говорит.
   Притворяется? Или вправду не видела?
   Отец взглянул на нее и снова к Гульке:
   – Где ящик с инструментами?
   – Не брал я вашего ящика, – буркнул Гулька.
   А тот перевел глаза на меня:
   – Где ящик с инструментами?
   У меня сразу спина вспотела. Смотрим друг другу прямо в глаза. И такие у него глаза… объяснить бы я тогда ни за что не сумел, а вот почувствовал: нельзя им солгать. А и сказать нельзя, Гульки боюсь. Стою и молчу. И вдруг вижу, что у директора под седыми усами губы улыбкой дрогнули: уж очень смешная, видно, у меня рожа в тот миг была, и понял он меня насквозь. И вдруг спрашивает:
   – Это, должно быть, твое первое «дело»?
   И – неожиданно для самого себя – я прошептал:
   – Первое…
   И глаза опустил, очень стыдно стало.
   – И последнее? А, Леня? – Не вижу я его, а по голосу слышу: улыбается.
   Поднял я голову, встретился снова с ним глазами и сказал громко и твердо:
   – И последнее, Михаил Иванович. Верьте мне!
   А он обратился к Вихрашке:
   – Ну, ты иди в класс; звонок сейчас будет, И никому – ни слова.
   – Но, папа… – начала она.
   – Иди!
   Вихрашка вышла. А директор снова ко мне:
   – Теперь расскажи все, как было.
   Нелегко было мне рассказывать. Гульку, хоть и не вижу, а всем своим телом рядом чувствую. Словно его ненависть меня всего обволокла, сковывает. А в глаза мои смотрят другие глаза – спокойные, добрые, и словно говорят: «Не бойся, рассказывай».
   Ну, я все и рассказал, как было. А уже на Гульку, конечно, и не оглядываюсь.
   Кончил. А директор мне говорит самым что ни на есть обыкновенным тоном, точно очередное задание дает:
   – Вот что, поди-ка в сени, возьми стремянку, привяжешь ко всем четырем концам по грузу, чтобы она на дно встала и течением бы ее не сбило. Достанешь ящик, принесешь мне сюда. Если нужно будет, возьми кого-нибудь в помощь.
   Вышел я, на Гульку так и не оглянулся. Только дверь за собой прикрыл, – бросается от окна ко мне Вихрашка. Ждала она тут, оказывается. Схватила меня за руку, взволнованная такая, смотрит прямо в глаза:
   – Вышло так, будто я, и вправду, ябеда… Не выдавала я вас… Говорила, сама сорвалась… А про ящик ничего я и не знала. Веришь?
   А я смотрю на нее, и такая у меня радость на душе, – кажется, закричал бы на весь мир!
   – Верю, – говорю, – Вихрашка. Значит, ты не видела, как Гулька его в нору под корнями совал?
   Мотает головой:
   – Я на берег вышла, вижу, он на мускулах на корень подтягивается. Понравилось мне, – здорово так. Я вас и окликнула. А ящик – в норе?
   – В норе. Ну, а если бы увидела, – донесла бы?
   – Нет. Самого бы его вернуть заставила.
   – Это Гульку бы заставила? – Я расхохотался. – Не знаешь ты его.
   – А вот заставила бы, – упрямо говорит. – Как так не заставить?
   – Слушай, – я говорю, – ну, а если бы не заставила?
   А она совсем просто говорит:
   – Ну, тогда, конечно, папе бы сказала. Инструменты-то для нас же. Что же, – я буду вора покрывать?
   Через полчаса принес я ящик директору. А он уже один в кабинете. Не посмел я спросить, где Гулька. Директор взял ящик.
   – Теперь иди, – говорит, – в класс. Никому ничего не рассказывай. Если педагог спросит, почему на урок опоздал, скажи, – я задержал. Иди.
   Леонтий Федорович снова умолк. Люся затормошила его за рукав.
   – Ну, дальше! Дальше!
   – Дальше, если все подробно рассказывать, до утра не расскажу.
   – Ну, хоть коротко. Как дальше с Вихрашкой было? – попросила Катя.
   – И Гулька куда девался? – прибавила Люся.
   – Гульку я так больше и не видел, – продолжал Леонтий Федорович, – его в тот же день Михаил Иванович с одним уезжающим педагогом в город отослал, а оттуда в колонию отправили. Уже через полгода нашего детдома было не узнать, – вышел он и по учебе и по дисциплине на одно из первых мест.
   А с Вихрашкой у нас началась большая, хорошая дружба. Были мы в одном классе, вместе учились, вместе отдыхали, делились и радостью, и горем. Прошло два чудесных, счастливых года. И вдруг узнаем мы, что переводят Михаила Ивановича в другой город, – новый детдом налаживать. Как громом это нас поразило… И Вихрашка расстроилась. «Если бы, – говорит, – у нас большая семья была, осталась бы я с вами до окончания школы. А папу одного бросить не могу…»
   Не забуду я никогда последнего вечера. Собрались мы все, до поздней ночи разойтись не могли… И сказал нам Михаил Иванович прощальную речь о том, какими советские люди должны быть. И как сейчас помню, закончил он ее так: «Знаю, – говорит, – будете вы достойными сынами и дочерьми Родины, но хочется мне еще одного вам пожелать: будьте такими, чтобы всем окружающим было около вас всегда тепло и весело». – И вдруг кто-то с места крикнул: «Такими, Михаил Иванович, как ваша Вихрашка?»
   Шум тут поднялся! Зааплодировали, закричали, и все на Вихрашку смотрят. А она смутилась, покраснела чуть ли не до слез. Я с ней рядом сидел, взглянул на нее и вдруг понял, – нет для меня в мире ничего дороже этой девушки…
   А рано утром увез их грузовик в город. Посмотрел я им вслед и сразу дисциплину нарушил. Не смог в класс идти. Забился в сарай, в темный угол и в первый раз за много лет ревел. Ревел, как маленький…
   Ну вот и рассказ о Вихрашке, – закончил Леонтий Федорович.
   Катя совсем высунулась из-под платка
   – И так вы ее потом никогда и не видели?
   – Видел. – Леонтий Федорович улыбнулся.
   Наташа забилась за его спину.
   – Она и сейчас жива?
   – Жива.
   – А знаете, где она сейчас? – спросила Люся.
   – Знаю.
   – Где же? – в один голос спросили Катя и Люся.
   – В кухне. Готовит нам ужин, – тихо ответил Леонтий Федорович.

Глава V

Вторжение в комнаты доктора и что из этого получилось. Шесть порций эскимо

   – Девочки! Идите сюда! Скорей, скорей!
   Наташа стояла посреди классной. Катя и Люся вбежали с двух сторон.
   – Что случилось?!
   Наташа молча показала им пальцами на дверь в комнату доктора. Замок был не защелкнут.
   – Он сейчас ушел на работу, – заговорила Наташа, – ведь он так с драным локтем и ходит. Что, если сюрприз ему устроить, стащить пиджак – я видела, он в другом пошел, – починить и на место повесить? А?
   – А кстати и посмотрим! – И Люся приоткрыла дверь.
   – А не рассердится он, девочки? – спросила Катя, тоже заглядывая в комнату.
   – Так мы же ему лучше сделаем. Пойдемте только все вместе. – И Наташа первая вошла в комнату.
   Они были дома одни, но весь этот разговор велся почему-то вполголоса, и в комнату доктора они вошли на цыпочках.
   Доктор занимал две комнаты. В первой была библиотека. Полки, битком набитые книгами, стояли и вдоль всех стен и от простенка между окнами к входной двери, деля комнату почти пополам. Книги были наложены высокими стопками и на столах, и на подоконниках, и местами даже на полу. На всем лежал густой слой пыли. Пол, видимо, тоже очень давно не подметался.
   – Книг-то! Книг-то! – прошептала Люся. – Неужели он их все прочел? Это и вправду с ума сойти.
   – Ну, так за всю же жизнь, – тоже шепотом возразила Наташа. – А лет-то ему сколько!
   – Он уже, видно, их давно не читает: пылью все покрылись, – шепнула Катя.
   – Интересно, а что у него там? – И Люся первая двинулась на цыпочках к маленькой двери во вторую комнату. Все трое вошли и остановились у порога.
   Первое, что им бросилось в глаза, был большой портрет молодой женщины. Она сидела в глубоком кресле, уронив на колени книгу, и будто смотрела прямо на них. Губы ее чуть-чуть улыбались, но глаза – большие и темные – были внимательны и печальны.
   – Жена… – прошептала Люся.
   – Какая хорошая!.. – и Наташа присела на краешек кресла, не спуская глаз с портрета.
   Катя тяжело вздохнула.
   – Девочки, – совсем тихо прошептала она, – а вдруг ему будет неприятно, что мы на нее смотрим?..
   Наташа и Люся ничего не ответили, и все три притихли, продолжая рассматривать портрет. Первая нарушила молчание Люся. Она окинула взглядом всю небольшую комнату и тронула Наташу за плечо:
   – Смотри! Ты сидишь на том самом кресле…
   Наташа вскочила на ноги и оглянулась. Да, кресло было то самое, что на портрете. Наташе вдруг показалось, что она поступила очень дурно, усевшись на него. Она снова взглянула на портрет. Печальные глаза женщины смотрели прямо в ее глаза.
   – Девочки, – взволнованно прошептала она, – давайте сделаем доктору что-нибудь очень-очень хорошее!
   – Верно! – Люся кивнула головой. – Починим ему пиджак и…
   – И уберем его комнаты! – перебила ее Катя.
   Они внимательно огляделись. Под портретом стоял огромный письменный стол, весь заваленный книгами и рукописями. Они лежали в беспорядке, но пыли на них не было. Перед массивной мраморной чернильницей лежал лист бумаги, до половины исписанный крупным, но очень неразборчивым почерком. Люся взяла его.
   – Люська! – Наташа испуганно схватила ее за руку. – Положи обратно! На письменном столе ничего нельзя трогать. Мне папа всегда говорит: «Чужой письменный стол – святыня».
   – А беспорядок-то на нем! – Люся засмеялась и зажала рот рукой. – Вроде как у меня!
   – И ничего не значит, – строго сказала Наташа. – Когда папа работает, у него тоже вроде этого, а трогать нельзя, а то всё перепутаешь.
   – И у дедушки, когда он что-то мастерит, – прибавила Катя. – И смотрите, – на столе пыли нет. Значит, эти книжки он читает. Нет, девочки, стола мы прибирать не будем, – ладно?
   Кроме письменного стола, в комнате стояла кровать, небрежно покрытая старым ватным одеялом, и с одной подушкой в очень несвежей наволочке; платяной шкаф, а в углу туалетный столик с большим тройным зеркалом и всеми принадлежностями женского туалета – флакончиками, пудреницей, вазочкой для мелочей. Флакончики были пусты, в вазочке лежали всего несколько головных шпилек, но все стояло в строгом порядке и без единой пылинки. Казалось, хозяйка всех этих изящных вещиц только что прибрала их заботливой рукой и ушла на работу.

   У туалетного столика девочки молча переглянулись. Они поняли, что и этого трогать нельзя.
   – Бедный доктор! – прошептала Наташа. – Нет, девочки, непременно надо сделать ему приятное. А где же пиджак?
   Она огляделась. Пиджак висел на гвозде над кроватью. Наташа сняла его.
   – Да тут не только дырка на локте! Вон и подкладка отпоролась, и пуговица на ниточке висит.
   – Девочки, знаете что? – заговорила Катя. – Надо скорей, а то не успеем. Давайте так: ты, Наташа, сразу садись чинить пиджак; Люся пусть начинает пыль вытирать в той комнате, а я пока в этой вымою пол. Больше в этой комнате мы ничего трогать не будем, а пол очень грязный. Ладно?
   – Постойте! – У Наташи заблестели глаза. – А я еще что придумала! Сейчас! – Она схватила с туалетного столика – хрустальную вазу для цветов и выбежала из комнаты.
   – Чудно! Она ему цветочков поставит! – Люся захлопала в ладоши. – А что бы еще придумать?
   – Правда! Что бы еще? – повторила Катя.
   Обе задумались. Вошла Наташа, осторожно неся в руках вазу с несколькими красивыми пышными розами, и поставила ее на место.
   – Это мама в нашу комнату вчера купила, – объяснила она. – Только я думаю, она не рассердится; ей самой доктора жалко. Ну, а теперь за дело!
   И, увлеченные своей затеей, девочки принялись за работу. Когда часа через два вернулась домой Софья Михайловна, она испугалась: дверь в комнату доктора была открыта настежь, – доносились голоса девочек. Софья Михайловна заглянула туда и ахнула. В библиотеке доктора пыль стояла столбом. Наташа, свесившись в раскрытое окно, изо всех сил вытряхивала огромную пыльную тряпку, и клубы пыли летели обратно в комнату. Взобравшись на верхнюю ступеньку стремянки, Люся поспешно перетирала одну за другой книги на полке. Она напоминала мельника во время работы: ее волосы, лицо, ресницы, платье были, как мукой, засыпаны светлой пылью. У закрытой двери во вторую комнату стояла Катя – босая, в одних трусах и майке, с большой мокрой тряпкой в одной руке и ведром воды в другой. С тряпки текла вода и расплывалась лужей у ее ног.
   – Мама! – Наташа бросилась к матери. Ее глаза, обрамленные побелевшими от пыли ресницами, сияли. – Смотри! Мы у доктора порядок наводим.
   – Он вас попросил? – удивилась Софья Михайловна.
   – Да нет! Это мы ему сюрприз устраиваем. Он случайно дверь не захлопнул, а мы и…
   – Девочки, да вы с ума сошли! – Софья Михайловна даже руками всплеснула. – Как же вы смели в чужую комнату забраться?
   Девочки растерялись.
   – Мамочка, – пробормотала Наташа, – ведь его так жалко. Тебе же самой тоже…
   – Жалко, конечно, – строго сказала Софья Михайловна, – но вторгаться в чужую комнату, да еще в такую, которую хозяин всегда запирает, это же… – она не докончила и быстрым взглядом окинула комнату. – И что же делать теперь? – заговорила она уже другим, чисто деловым тоном. – Катя, сейчас, пока пыль не осела, мыть пол никак нельзя. Ты только грязь размажешь, а на мокрый пол еще пыль сядет, и выйдет бог знает что. Эх, девочки, девочки, что вы наделали?!
   – Софья Михайловна, мы же хотели как лучше, – жалобно протянула Люся, все еще стоя на верхней ступеньке стремянки.
   – Я понимаю, что вы плохого не хотели, но все же этого нельзя было делать. Ну, а теперь… не оставлять же комнату в таком виде. – Софья Михайловна еще раз быстро огляделась вокруг. – Катя, унеси пока ведро и тоже вытирай скорее пыль. И на что вы все похожи?! Вы хоть бы халаты надели и головы повязали! И нельзя трясти тряпку в окно, – пыль же обратно летит! Ну ладно, кончайте живо, а то он в шесть придет, – распоряжалась Софья Михайловна. – Эх, девочки, девочки! Какие же вы еще глупышки!
   Через несколько минут она снова вошла в комнату, в халате и с завязанной головой, и тоже взялась за работу. Дело пошло быстрее.
   – Вот так-то дело лучше, конвейером, – уже весело говорила Софья Михайловна, – только мы сегодня без обеда останемся: когда же готовить?
   – Ничего, мама! Что-нибудь поедим. Зато у доктора комната будет – красота! Сюрприз ему какой! И пиджак в полном порядке, – радовалась Наташа.
   – Еще не знаю, как он к этому сюрпризу отнесется, – задумчиво произнесла Софья Михайловна.