Страница:
И она сказала однажды Элизе:
— Он все делается милее, не правда ли? И какой у пего прелестный нрав! Его любовь вознаграждает меня за все, что я для него делаю!.. И какой он любознательный! По-моему, он гораздо умнее своих лет!.. Но как он мог вообразить себе, что я его мать!.. Бедный малютка… Как будто его мать могла быть такой, как я! Наверно, она была женщина серьезная… степенная… А все же, Элиза, нам следует с тобой подумать…
— О чем, сударыня? — Да что из него сделать?
— Что сделать… теперь?..
— Нет, не сейчас… Он пусть себе растет, как деревцо!.. А вот впоследствии, когда ему будет лет семь или восемь?.. Кажется, в эти годы детей посылают в школу ?
Элиза собиралась ответить, что мальчишке уже нечего привыкать к пансионской жизни после того, как он побывал в Ragged school. Его следует отправить в более подходящее заведение, но мисс Анна не дала ей высказаться:
— Как ты думаешь, Элиза?..
— О чем, сударыня?
— Будет ли наш херувим любить театр?
— Он-то?..
— Да ты присмотрись к нему!.. Он будет, кажется, красив… У него чудные глаза… благородная осанка… О, уж теперь заметно, что он будет восхитительным первым любовником.
— Та-та-та! Вот вы и поехали!..
— Я научу его играть па сцене… Ученик мисс Анны Уестон! Как это хорошо будет звучать.
— Через пятнадцать лет.
— Так что ж, пусть и через пятнадцать лет! А все же он будет тогда прелестным молодым человеком, и все женщины…
— …будут вам завидовать! — договорила Элиза. — Знаем мы это! А по-моему, так вот что, сударыня.
— Что, Элиза?
— Этот ребенок никогда не согласится быть актером.
— Почему?
— Потому что он слишком серьезен для этого.
— Ты, пожалуй, права! — согласилась мисс Уестон. — Впрочем, увидим потом.
— Времени на это еще много, сударыня! Действительно, времени оставалось еще много, и если бы, вопреки мнению Элизы, Малыш оказался способным играть на сцене, то все должно было кончиться к общему благополучию.
Пока же мисс Уестон явилась удивительная мысль, мысль, только и могущая зародиться в такой голове, как у нее, а именно — она решила, что Малыш должен в ближайшем времени выступить на лимерикской сцене.
Ему выступить на сцене!.. Поистине, только такая взбалмошная женщина, какой была эта звезда современной сцены, способна была выдумать подобную несообразность.
— Впрочем, почему же несообразность?.. Пожалуй, даже мысль ее была на этот раз вполне удачна.
Мисс Уестон разучивала в ту пору одну из тех захватывающих пьес, каких немало в английском репертуаре. Драма или, вернее, мелодрама «Терзания матери» извлекла уже из глаз целого поколения столько слез, что с успехом бы можно было заполнить ими реки Соединенного королевства. В ней была роль для ребенка, покинутого по необходимости матерью, которого она потом находит в самой ужасной нищете.
Роль эта была, конечно, немой. Ребенок, исполнявший ее, должен был только подчиняться ласкам, объятиям, давать себя теребить во все стороны, но не произносить ни одного слова.
Наш герой как нельзя более подходил к этой роли и ростом, и все еще бледным личиком, и глазами, столь привыкшими лить слезы. Каково будет впечатление, когда он появится на сцене, да еще рядом со своей приемной матерью! С каким увлечением, каким пылом проведет она пятое явление в третьем акте, ту сцену, когда у нее хотят отнять сына! Ведь изображаемое на сцене будет почти действительностью. Ее ужас и страх потерять ребенка будут почти реальны! Очевидно, успех в этой драме превзойдет всю прежнюю славу.
Вскоре Малыша повели на репетиции. Он был удивлен всем увиденным и услышанным. И хотя мисс Уестон, исполняя роль, называла его «своим малюткой», но не плакала, прижимая его к своему сердцу. И действительно, к чему плакать на всех репетициях? Не портить же себе понапрасну глаза! Достаточно, если будет плакать перед зрителями.
Мальчик чувствовал себя смущенным. Он был совсем подавлен видом темных кулис, громадной пустой залы с едва пробивавшимся в нее светом через маленькие окошечки в конце амфитеатра, темной и унылой, точно в доме покойника. Однако Сиб — в пьесе он назывался Сибом — делал все, что от него требовали, и мисс Уестон не замедлила предсказать, что он будет иметь громадный успех и она тоже, разумеется.
Может быть, ее уверенность была многими неразделяема? У актрисы не было недостатка в завистниках и завистницах между «добрыми друзьями». Она не раз оскорбляла их самолюбие своими капризами, нисколько, впрочем, не подозревая этого. Теперь же она говорила направо и налево, что этот ребенок под ее руководством прославится когда-нибудь Кином и Мекреди и в других ролях современной драмы!.. Действительно, это превышало уж всякую меру.
Наконец настал день первого представления. Это было в четверг, 19 октября. Понятно, что мисс Уестон была в очень нервном настроении. Она то хватала Сиба, целовала его, нервно сжимая, то раздражалась и прогоняла его.
Нечего удивляться, что Лимерикский театр вечером был переполнен публикой. Этому немало способствовала и афиша:
К гастролям «мисс Анны Уестон
Представлено будет:
«ТЕРЗАНИЯ МАТЕРИ»
Драма знаменитого Фурпилля
Мисс Анна Уестон исполнит роль герцогини Кендальской;
роль Сиба будет
исполнена Малышом,
ребенком пяти лет и девяти месяцев от роду и т. д.
Малыш был бы, наверно, очень доволен, если бы прочел афишу; он ведь умел читать, а тут его имя выступало большими черными буквами на белом фоне!
Но вместо радости его в уборной мисс Уестон ожидала печаль.
До сих пор он не репетировал «в костюме», как выражаются за кулисами, и выходил на сцену в своем красивом платье, в котором он и теперь приехал в театр. И вдруг в уборной, где лежал приготовленный дорогой туалет герцогини Кендальской, он увидел лохмотья, в которые Элиза собиралась его одеть. Дело в том, что в этой драме мать находит покинутого ею ребенка нищим, в лохмотьях, тогда как сама она важная герцогиня, разодетая в шелк, бархат и кружева.
Увидев лохмотья, Малыш решил, что его хотят отослать снова в Ragged school.
— Мисс Анна… мисс Анна! — вскричал он.
— Что с тобой? — спросила мисс Уестон.
— Не прогоняйте меня!..
— Да кто же тебя прогоняет?.. Что ты выдумал?..
— Но эта ужасная одежда.
— Вот что!.. Он вообразил…
— Да нет же, дурачок!.. Стой смирно! — строго сказала Элиза, одевая его довольно грубо.
— Ах, бедный херувим! — вскричала растроганная мисс Уестон, подводя слегка себе брови тоненькой кисточкой. — Бедный ангел… — продолжала она, накладывая на щеки румяна. — Если бы в зале это знали! Впрочем, они и будут это знать, Элиза… Завтра же это будет напечатано в газетах… Ведь вообразил же он себе!..
И она провела пуховкой по своим открытым плечам.
— Да нет же… нет… глупый бебиш! Это только шутка…
— Шутка, мисс Анна?..
— Ну да, и плакать не надо!
Она сама бы с удовольствием расплакалась, если бы не боялась размазать грим на лице. Элиза повторяла, качая головой:
— Вы теперь сами видите, сударыня, что нам никогда не удастся сделать из него актера!
В это время Малыш грустный, со слезами на глазах, смотрел на надеваемые на него лохмотья Сиба.
Тогда мисс Уестон вздумалось подарить ему совсем новую гинею. «Пусть это будет его первым гонораром», — сказала она. И ребенок, живо утешившись, с удовольствием полюбовавшись на золотую монету, спрятал ее в карман.
Затем мисс Анна, приласкав его в последний раз, пошла на сцену, наказав Элизе не выпускать ребенка из уборной до третьего действия, в котором он должен был появиться.
Все места в театре были заняты, несмотря на то, что пьеса далеко не была новинкой. Она выдержала более тысячи представлений на разных сценах Соединенного королевства, как это часто бывает с произведениями хотя и посредственными, но полными реализма.
Первое действие прошло прекрасно. Восторженные рукоплескания были вполне заслуженной наградой мисс Уестон, увлекшей зрителей своим блестящим талантом и страстностью игры.
После первого акта герцогиня Кендальская вернулась в уборную, к великому удивлению Сиба, сняла свой богатый туалет из шелка и бархата и надела платье простой служанки — перемена, вызванная особыми соображениями драматурга, на которых нам не стоит останавливаться.
Малыш, сбитый с толку, испуганный, с удивлением смотрел на странное превращение.
Вскоре послышался голос помощника режиссера, голос, заставивший его вздрогнуть, и «служанка», сделав ему знак рукой, сказала:
— Подожди, беби… скоро твоя очередь. И ушла на сцену.
Служанка имела такой же успех, как герцогиня в первом акте, и занавес опустился среди еще более шумных аплодисментов.
Положительно, «добрым подругам» мисс Уестон не представлялось возможности доставить ей ни малейшего неудовольствия.
Она вернулась в уборную и, усталая, опустилась на диван, приберегая силы для следующего, третьего действия. На этот раз опять перемена костюма. Теперь это более уж не служанка, это дама, одетая в глубокий траур, немного постаревшая, так как между вторым и третьим актом проходит пять лет.
Малыш с широко раскрытыми глазами совсем застыл в своем углу, не смея ни шевельнуться, ни дышать. Мисс Уестон, сильно взволнованная, почти не обратила на него внимания.
Она обратилась к нему, когда уже была совсем готова.
— Знаешь, Малыш, — сказала она, — скоро твоя очередь.
— Моя, мисс Анна?..
— И не забудь же, что тебя зовут Сиб.
— Сиб?.. Да, да!
— Элиза, повторяй ему все время, что его зовут Сибом, пока ты не сведешь его вниз к режиссеру.
— Слушаю, сударыня.
— А главное, чтобы он не опоздал. К тому же ты знаешь, — погрозила она пальцем ребенку, — у тебя отнимут тогда гинею. Так смотри же, не забывай…
— А то посадят в тюрьму, — прибавила Элиза, делая страшные глаза.
Так называемый Сиб ощупал гинею в кармане, решив ни за что с нею не расставаться.
Наконец настал торжественный момент. Элиза, схватив Сиба за руку, повела его на сцену.
Он был ослеплен ярким светом газа, растерялся среди сутолоки актеров, смотревших со смехом ему в лицо, и чувствовал себя пристыженным в отвратительной нищенской одежде!
Наконец раздались три удара.
Сиб задрожал, точно они пришлись по его спине.
Занавес поднялся.
На сцене, декорации которой изображали хижину, находилась одна герцогиня Кендальская, говорившая свой монолог. Вскоре дверь в глубине откроется, и в ней появится с протянутой рукой ребенок, который окажется ее собственным. Надо заметить, что еще на репетициях Малыш очень огорчался тем, что его заставляли просить милостыню. Ведь его врожденная гордость всегда возмущалась, когда ему приходилось вымаливать подаяние в приюте Ragged school. Правда, мисс Анна Уестон сказала, что это делается только для виду, но все же оно было ему совсем не по нутру… В своей наивности он принимал все за правду и воображал себя несчастным Сибом.
Ожидая своего выхода в то время как режиссер держал его за руку, Малыш смотрел в щелочку двери. С каким удивлением рассматривал он эту переполненную зрителями залу, многочисленные лампочки вдоль рампы, громадную люстру, висящую в воздухе, точно огненный шар. Это было совсем не то, что он видел, когда присутствовал в представлениях, сидя в ложе.
В эту минуту режиссер сказал ему:
— Ну, будь же внимателен, Сиб!
— Да, сударь.
— Помни же… ты пойдешь прямо к маме, только смотри не упади!
— Хорошо, сударь.
— Ты протянешь руку…
— Да, сударь… вот так?
И он показал сжатую руку.
— Да нет же, дурак!.. Так показывают кулак!.. Ты должен идти с открытой рукой, потому что просишь милостыню…
— Да, сударь.
— И не произноси ни слова… ни одного!
— Да, сударь.
Дверь в хижину отворилась, и режиссер вытолкнул Малыша на сцену.
Малыш делал первые шаги в сценической карьере. Боже, как у него колотилось сердце!
Со всех концов залы послышался одобрительный шепот, в то время как Сиб с дрожащей рукой и опущенными глазами нерешительно приближался к даме в трауре. Заметно было, что он привык к лохмотьям, которые нисколько не стесняли его.
Ему сделали овацию, что окончательно смутило его.
Вдруг герцогиня встает, смотрит на него, откидываясь назад, открывает объятия.
Из ее груди вылетает раздирающий душу крик:
— Это он!.. Он!.. Я узнаю его!.. Это Сиб… этой мой ребенок!
И она притягивает его к себе, прижимает к своему сердцу, покрывает поцелуями. Он все молчит. Она плачет, на этот раз настоящими слезами, и восклицает:
— Мой ребенок… это несчастное маленькое создание, просящее у меня милостыню!
Это начинает волновать Сиба, и, хотя ему запрещено разговаривать, он не выдерживает.
— Я ваш ребенок? — спрашивает он.
— Молчи! — говорит тихонько мисс Уестон.
Затем продолжает:
— Небо в наказание отняло его у меня и вот сегодня возвращает!
Она произносит все эти отрывочные фразы среди рыданий, покрывая Сиба поцелуями, обливая его слезами. Никогда никто не ласкал так мальчика, никто не прижимал так к своему трепещущему сердцу!
Герцогиня, прислушиваясь, вдруг вскакивает.
— Сиб, — кричит она — ты меня никогда больше не покинешь!
— Нет, мисс Анна!
— Да замолчи же! — говорит она, рискуя быть услышанной в зале.
В это время дверь в хижину неожиданно отворяется, и на пороге показываются двое мужчин.
Один из них муж, другой — судебный следователь.
— Возьмите этого ребенка, — говорит муж следователю. — Он принадлежит мне!
— Нет, это не ваш сын! — отвечает герцогиня, таща Сиба в другую сторону.
— Вы не мой папа! — восклицает мальчик. Пальцы мисс Уестон так сильно сжимают ему руку, что он не может удержаться от крика. Но крик этот приходится кстати и ничем не мешает ходу пьесы. Теперь герцогиня — это уже мать, защищающая своего ребенка, это львица, которая никому не отдаст своего львенка!
К тому же и львенок, принимающий все за правду, начинает сам защищаться и, вырвавшись из рук герцога, бежит к герцогине.
— Ах, мисс Анна, — говорит он, — зачем же вы мне говорили, что вы не моя мама!
— Да замолчишь ли ты, несчастный! Молчи же! — шепчет она, тогда как герцог и судебный следователь, видимо, совсем озадачены.
— Да, да, — отвечает Сиб, — вы моя мама… я ведь говорил вам, мисс Анна, что вы моя настоящая мама!
Зрители начинают догадываться, что это «не входит в роль». Слышится шепот, смех. Некоторые шутки ради аплодируют. А между тем им, скорее, следовало бы плакать, так как бедный ребенок, думавший, что нашел свою мать в герцогине Кендальской, был достоин сожаления!
Мисс Анна Уестон почувствовала всю смешную сторону своего положения. До нее доносились из-за кулис насмешливые замечания «добрых подруг».
Возмущенная, измученная, она почувствовала страшный прилив злобы… Причиной всему был этот дурачок, которого она хотела в эту минуту разорвать на части! Но тут силы ее покинули, и она упала без чувств в тот момент, когда опускался занавес при безумном хохоте зрителей.
В ту же ночь мисс Анна Уестон покинула город в сопровождении Элизы Корбетт. Она отказывалась от дальнейших представлений, назначенных на той же неделе, и уплачивала неустойку. Никогда более она не появится на лимерикской
Что же касается Малыша, то о нем даже не спросили. Она отделалась от него, как от надоевшей вещи. Нет такой привязанности, которая не порвалась бы, когда задето самолюбие.
Малыш, оставшись один, ничего не понимая, но чувствуя, что был причиной большого несчастья, ушел никем не замеченный. Он пробродил всю ночь по улицам Лимерика и зашел наконец в какой-то большой сад с разбросанными маленькими домиками и каменными плитами с крестами.
Посредине возвышалось огромное здание, совсем темное со стороны, не освещенной луной.
Это было Лимерикское кладбище с массой зелени, усыпанными песком дорожками, лужайками и ручейками, составляющими любимое место прогулок обывателей города. Каменные плиты были могилами, домики — надгробными памятниками, а здание — готическим собором св. Марии.
Малыш провел здесь ночь, лежа на камне под сенью церкви, дрожа при малейшем звуке, боясь появления этого противного герцога Кендальского, хотевшего его поймать. И мисс Анны нет здесь, чтобы защитить его! Его унесут далеко… далеко… в страны, где будут страшные звери. Он никогда не увидит своей мамы. И крупные слезы катились по лицу ребенка.
Под утро Малыш услыхал, что его кто-то зовет.
Около него стояли мужчина и женщина, фермеры, шедшие в контору дилижансов и нечаянно наткнувшиеся на него.
— Что ты здесь делаешь? — спросил фермер.
Малыш так сильно всхлипывал, что был не в состоянии отвечать.
— Скажи же, что ты здесь делаешь? — повторила фермерша более ласково.
Но Малыш продолжал молчать.
— Где твой папа? — спросила она тогда.
— У меня нет папы! — ответил он наконец.
— А твоя мама?
— У меня ее тоже больше нет!
И он с мольбою потянулся к фермерше.
— Это покинутый ребенок, — с болью в голосе сказал фермер.
Если бы Малыш был хорошо одет, фермер бы решил, что это заблудившийся ребенок, и, конечно, сделал бы все возможное, чтобы разыскать его семью; но, видя лохмотья, был убежден, что это одно из тех несчастных созданий, которые никому не принадлежат.
— Пойдем с нами, — помолчав, решил он.
И, посадив Малыша к жене на руки, сказал убежденно:
— Одним ребенком больше для нас ничего не составит, не правда ли, Мартина?
— Конечно, Мартен!
И Мартина осушила поцелуями крупные слезы Малыша.
— Он все делается милее, не правда ли? И какой у пего прелестный нрав! Его любовь вознаграждает меня за все, что я для него делаю!.. И какой он любознательный! По-моему, он гораздо умнее своих лет!.. Но как он мог вообразить себе, что я его мать!.. Бедный малютка… Как будто его мать могла быть такой, как я! Наверно, она была женщина серьезная… степенная… А все же, Элиза, нам следует с тобой подумать…
— О чем, сударыня? — Да что из него сделать?
— Что сделать… теперь?..
— Нет, не сейчас… Он пусть себе растет, как деревцо!.. А вот впоследствии, когда ему будет лет семь или восемь?.. Кажется, в эти годы детей посылают в школу ?
Элиза собиралась ответить, что мальчишке уже нечего привыкать к пансионской жизни после того, как он побывал в Ragged school. Его следует отправить в более подходящее заведение, но мисс Анна не дала ей высказаться:
— Как ты думаешь, Элиза?..
— О чем, сударыня?
— Будет ли наш херувим любить театр?
— Он-то?..
— Да ты присмотрись к нему!.. Он будет, кажется, красив… У него чудные глаза… благородная осанка… О, уж теперь заметно, что он будет восхитительным первым любовником.
— Та-та-та! Вот вы и поехали!..
— Я научу его играть па сцене… Ученик мисс Анны Уестон! Как это хорошо будет звучать.
— Через пятнадцать лет.
— Так что ж, пусть и через пятнадцать лет! А все же он будет тогда прелестным молодым человеком, и все женщины…
— …будут вам завидовать! — договорила Элиза. — Знаем мы это! А по-моему, так вот что, сударыня.
— Что, Элиза?
— Этот ребенок никогда не согласится быть актером.
— Почему?
— Потому что он слишком серьезен для этого.
— Ты, пожалуй, права! — согласилась мисс Уестон. — Впрочем, увидим потом.
— Времени на это еще много, сударыня! Действительно, времени оставалось еще много, и если бы, вопреки мнению Элизы, Малыш оказался способным играть на сцене, то все должно было кончиться к общему благополучию.
Пока же мисс Уестон явилась удивительная мысль, мысль, только и могущая зародиться в такой голове, как у нее, а именно — она решила, что Малыш должен в ближайшем времени выступить на лимерикской сцене.
Ему выступить на сцене!.. Поистине, только такая взбалмошная женщина, какой была эта звезда современной сцены, способна была выдумать подобную несообразность.
— Впрочем, почему же несообразность?.. Пожалуй, даже мысль ее была на этот раз вполне удачна.
Мисс Уестон разучивала в ту пору одну из тех захватывающих пьес, каких немало в английском репертуаре. Драма или, вернее, мелодрама «Терзания матери» извлекла уже из глаз целого поколения столько слез, что с успехом бы можно было заполнить ими реки Соединенного королевства. В ней была роль для ребенка, покинутого по необходимости матерью, которого она потом находит в самой ужасной нищете.
Роль эта была, конечно, немой. Ребенок, исполнявший ее, должен был только подчиняться ласкам, объятиям, давать себя теребить во все стороны, но не произносить ни одного слова.
Наш герой как нельзя более подходил к этой роли и ростом, и все еще бледным личиком, и глазами, столь привыкшими лить слезы. Каково будет впечатление, когда он появится на сцене, да еще рядом со своей приемной матерью! С каким увлечением, каким пылом проведет она пятое явление в третьем акте, ту сцену, когда у нее хотят отнять сына! Ведь изображаемое на сцене будет почти действительностью. Ее ужас и страх потерять ребенка будут почти реальны! Очевидно, успех в этой драме превзойдет всю прежнюю славу.
Вскоре Малыша повели на репетиции. Он был удивлен всем увиденным и услышанным. И хотя мисс Уестон, исполняя роль, называла его «своим малюткой», но не плакала, прижимая его к своему сердцу. И действительно, к чему плакать на всех репетициях? Не портить же себе понапрасну глаза! Достаточно, если будет плакать перед зрителями.
Мальчик чувствовал себя смущенным. Он был совсем подавлен видом темных кулис, громадной пустой залы с едва пробивавшимся в нее светом через маленькие окошечки в конце амфитеатра, темной и унылой, точно в доме покойника. Однако Сиб — в пьесе он назывался Сибом — делал все, что от него требовали, и мисс Уестон не замедлила предсказать, что он будет иметь громадный успех и она тоже, разумеется.
Может быть, ее уверенность была многими неразделяема? У актрисы не было недостатка в завистниках и завистницах между «добрыми друзьями». Она не раз оскорбляла их самолюбие своими капризами, нисколько, впрочем, не подозревая этого. Теперь же она говорила направо и налево, что этот ребенок под ее руководством прославится когда-нибудь Кином и Мекреди и в других ролях современной драмы!.. Действительно, это превышало уж всякую меру.
Наконец настал день первого представления. Это было в четверг, 19 октября. Понятно, что мисс Уестон была в очень нервном настроении. Она то хватала Сиба, целовала его, нервно сжимая, то раздражалась и прогоняла его.
Нечего удивляться, что Лимерикский театр вечером был переполнен публикой. Этому немало способствовала и афиша:
К гастролям «мисс Анны Уестон
Представлено будет:
«ТЕРЗАНИЯ МАТЕРИ»
Драма знаменитого Фурпилля
Мисс Анна Уестон исполнит роль герцогини Кендальской;
роль Сиба будет
исполнена Малышом,
ребенком пяти лет и девяти месяцев от роду и т. д.
Малыш был бы, наверно, очень доволен, если бы прочел афишу; он ведь умел читать, а тут его имя выступало большими черными буквами на белом фоне!
Но вместо радости его в уборной мисс Уестон ожидала печаль.
До сих пор он не репетировал «в костюме», как выражаются за кулисами, и выходил на сцену в своем красивом платье, в котором он и теперь приехал в театр. И вдруг в уборной, где лежал приготовленный дорогой туалет герцогини Кендальской, он увидел лохмотья, в которые Элиза собиралась его одеть. Дело в том, что в этой драме мать находит покинутого ею ребенка нищим, в лохмотьях, тогда как сама она важная герцогиня, разодетая в шелк, бархат и кружева.
Увидев лохмотья, Малыш решил, что его хотят отослать снова в Ragged school.
— Мисс Анна… мисс Анна! — вскричал он.
— Что с тобой? — спросила мисс Уестон.
— Не прогоняйте меня!..
— Да кто же тебя прогоняет?.. Что ты выдумал?..
— Но эта ужасная одежда.
— Вот что!.. Он вообразил…
— Да нет же, дурачок!.. Стой смирно! — строго сказала Элиза, одевая его довольно грубо.
— Ах, бедный херувим! — вскричала растроганная мисс Уестон, подводя слегка себе брови тоненькой кисточкой. — Бедный ангел… — продолжала она, накладывая на щеки румяна. — Если бы в зале это знали! Впрочем, они и будут это знать, Элиза… Завтра же это будет напечатано в газетах… Ведь вообразил же он себе!..
И она провела пуховкой по своим открытым плечам.
— Да нет же… нет… глупый бебиш! Это только шутка…
— Шутка, мисс Анна?..
— Ну да, и плакать не надо!
Она сама бы с удовольствием расплакалась, если бы не боялась размазать грим на лице. Элиза повторяла, качая головой:
— Вы теперь сами видите, сударыня, что нам никогда не удастся сделать из него актера!
В это время Малыш грустный, со слезами на глазах, смотрел на надеваемые на него лохмотья Сиба.
Тогда мисс Уестон вздумалось подарить ему совсем новую гинею. «Пусть это будет его первым гонораром», — сказала она. И ребенок, живо утешившись, с удовольствием полюбовавшись на золотую монету, спрятал ее в карман.
Затем мисс Анна, приласкав его в последний раз, пошла на сцену, наказав Элизе не выпускать ребенка из уборной до третьего действия, в котором он должен был появиться.
Все места в театре были заняты, несмотря на то, что пьеса далеко не была новинкой. Она выдержала более тысячи представлений на разных сценах Соединенного королевства, как это часто бывает с произведениями хотя и посредственными, но полными реализма.
Первое действие прошло прекрасно. Восторженные рукоплескания были вполне заслуженной наградой мисс Уестон, увлекшей зрителей своим блестящим талантом и страстностью игры.
После первого акта герцогиня Кендальская вернулась в уборную, к великому удивлению Сиба, сняла свой богатый туалет из шелка и бархата и надела платье простой служанки — перемена, вызванная особыми соображениями драматурга, на которых нам не стоит останавливаться.
Малыш, сбитый с толку, испуганный, с удивлением смотрел на странное превращение.
Вскоре послышался голос помощника режиссера, голос, заставивший его вздрогнуть, и «служанка», сделав ему знак рукой, сказала:
— Подожди, беби… скоро твоя очередь. И ушла на сцену.
Служанка имела такой же успех, как герцогиня в первом акте, и занавес опустился среди еще более шумных аплодисментов.
Положительно, «добрым подругам» мисс Уестон не представлялось возможности доставить ей ни малейшего неудовольствия.
Она вернулась в уборную и, усталая, опустилась на диван, приберегая силы для следующего, третьего действия. На этот раз опять перемена костюма. Теперь это более уж не служанка, это дама, одетая в глубокий траур, немного постаревшая, так как между вторым и третьим актом проходит пять лет.
Малыш с широко раскрытыми глазами совсем застыл в своем углу, не смея ни шевельнуться, ни дышать. Мисс Уестон, сильно взволнованная, почти не обратила на него внимания.
Она обратилась к нему, когда уже была совсем готова.
— Знаешь, Малыш, — сказала она, — скоро твоя очередь.
— Моя, мисс Анна?..
— И не забудь же, что тебя зовут Сиб.
— Сиб?.. Да, да!
— Элиза, повторяй ему все время, что его зовут Сибом, пока ты не сведешь его вниз к режиссеру.
— Слушаю, сударыня.
— А главное, чтобы он не опоздал. К тому же ты знаешь, — погрозила она пальцем ребенку, — у тебя отнимут тогда гинею. Так смотри же, не забывай…
— А то посадят в тюрьму, — прибавила Элиза, делая страшные глаза.
Так называемый Сиб ощупал гинею в кармане, решив ни за что с нею не расставаться.
Наконец настал торжественный момент. Элиза, схватив Сиба за руку, повела его на сцену.
Он был ослеплен ярким светом газа, растерялся среди сутолоки актеров, смотревших со смехом ему в лицо, и чувствовал себя пристыженным в отвратительной нищенской одежде!
Наконец раздались три удара.
Сиб задрожал, точно они пришлись по его спине.
Занавес поднялся.
На сцене, декорации которой изображали хижину, находилась одна герцогиня Кендальская, говорившая свой монолог. Вскоре дверь в глубине откроется, и в ней появится с протянутой рукой ребенок, который окажется ее собственным. Надо заметить, что еще на репетициях Малыш очень огорчался тем, что его заставляли просить милостыню. Ведь его врожденная гордость всегда возмущалась, когда ему приходилось вымаливать подаяние в приюте Ragged school. Правда, мисс Анна Уестон сказала, что это делается только для виду, но все же оно было ему совсем не по нутру… В своей наивности он принимал все за правду и воображал себя несчастным Сибом.
Ожидая своего выхода в то время как режиссер держал его за руку, Малыш смотрел в щелочку двери. С каким удивлением рассматривал он эту переполненную зрителями залу, многочисленные лампочки вдоль рампы, громадную люстру, висящую в воздухе, точно огненный шар. Это было совсем не то, что он видел, когда присутствовал в представлениях, сидя в ложе.
В эту минуту режиссер сказал ему:
— Ну, будь же внимателен, Сиб!
— Да, сударь.
— Помни же… ты пойдешь прямо к маме, только смотри не упади!
— Хорошо, сударь.
— Ты протянешь руку…
— Да, сударь… вот так?
И он показал сжатую руку.
— Да нет же, дурак!.. Так показывают кулак!.. Ты должен идти с открытой рукой, потому что просишь милостыню…
— Да, сударь.
— И не произноси ни слова… ни одного!
— Да, сударь.
Дверь в хижину отворилась, и режиссер вытолкнул Малыша на сцену.
Малыш делал первые шаги в сценической карьере. Боже, как у него колотилось сердце!
Со всех концов залы послышался одобрительный шепот, в то время как Сиб с дрожащей рукой и опущенными глазами нерешительно приближался к даме в трауре. Заметно было, что он привык к лохмотьям, которые нисколько не стесняли его.
Ему сделали овацию, что окончательно смутило его.
Вдруг герцогиня встает, смотрит на него, откидываясь назад, открывает объятия.
Из ее груди вылетает раздирающий душу крик:
— Это он!.. Он!.. Я узнаю его!.. Это Сиб… этой мой ребенок!
И она притягивает его к себе, прижимает к своему сердцу, покрывает поцелуями. Он все молчит. Она плачет, на этот раз настоящими слезами, и восклицает:
— Мой ребенок… это несчастное маленькое создание, просящее у меня милостыню!
Это начинает волновать Сиба, и, хотя ему запрещено разговаривать, он не выдерживает.
— Я ваш ребенок? — спрашивает он.
— Молчи! — говорит тихонько мисс Уестон.
Затем продолжает:
— Небо в наказание отняло его у меня и вот сегодня возвращает!
Она произносит все эти отрывочные фразы среди рыданий, покрывая Сиба поцелуями, обливая его слезами. Никогда никто не ласкал так мальчика, никто не прижимал так к своему трепещущему сердцу!
Герцогиня, прислушиваясь, вдруг вскакивает.
— Сиб, — кричит она — ты меня никогда больше не покинешь!
— Нет, мисс Анна!
— Да замолчи же! — говорит она, рискуя быть услышанной в зале.
В это время дверь в хижину неожиданно отворяется, и на пороге показываются двое мужчин.
Один из них муж, другой — судебный следователь.
— Возьмите этого ребенка, — говорит муж следователю. — Он принадлежит мне!
— Нет, это не ваш сын! — отвечает герцогиня, таща Сиба в другую сторону.
— Вы не мой папа! — восклицает мальчик. Пальцы мисс Уестон так сильно сжимают ему руку, что он не может удержаться от крика. Но крик этот приходится кстати и ничем не мешает ходу пьесы. Теперь герцогиня — это уже мать, защищающая своего ребенка, это львица, которая никому не отдаст своего львенка!
К тому же и львенок, принимающий все за правду, начинает сам защищаться и, вырвавшись из рук герцога, бежит к герцогине.
— Ах, мисс Анна, — говорит он, — зачем же вы мне говорили, что вы не моя мама!
— Да замолчишь ли ты, несчастный! Молчи же! — шепчет она, тогда как герцог и судебный следователь, видимо, совсем озадачены.
— Да, да, — отвечает Сиб, — вы моя мама… я ведь говорил вам, мисс Анна, что вы моя настоящая мама!
Зрители начинают догадываться, что это «не входит в роль». Слышится шепот, смех. Некоторые шутки ради аплодируют. А между тем им, скорее, следовало бы плакать, так как бедный ребенок, думавший, что нашел свою мать в герцогине Кендальской, был достоин сожаления!
Мисс Анна Уестон почувствовала всю смешную сторону своего положения. До нее доносились из-за кулис насмешливые замечания «добрых подруг».
Возмущенная, измученная, она почувствовала страшный прилив злобы… Причиной всему был этот дурачок, которого она хотела в эту минуту разорвать на части! Но тут силы ее покинули, и она упала без чувств в тот момент, когда опускался занавес при безумном хохоте зрителей.
В ту же ночь мисс Анна Уестон покинула город в сопровождении Элизы Корбетт. Она отказывалась от дальнейших представлений, назначенных на той же неделе, и уплачивала неустойку. Никогда более она не появится на лимерикской
Что же касается Малыша, то о нем даже не спросили. Она отделалась от него, как от надоевшей вещи. Нет такой привязанности, которая не порвалась бы, когда задето самолюбие.
Малыш, оставшись один, ничего не понимая, но чувствуя, что был причиной большого несчастья, ушел никем не замеченный. Он пробродил всю ночь по улицам Лимерика и зашел наконец в какой-то большой сад с разбросанными маленькими домиками и каменными плитами с крестами.
Посредине возвышалось огромное здание, совсем темное со стороны, не освещенной луной.
Это было Лимерикское кладбище с массой зелени, усыпанными песком дорожками, лужайками и ручейками, составляющими любимое место прогулок обывателей города. Каменные плиты были могилами, домики — надгробными памятниками, а здание — готическим собором св. Марии.
Малыш провел здесь ночь, лежа на камне под сенью церкви, дрожа при малейшем звуке, боясь появления этого противного герцога Кендальского, хотевшего его поймать. И мисс Анны нет здесь, чтобы защитить его! Его унесут далеко… далеко… в страны, где будут страшные звери. Он никогда не увидит своей мамы. И крупные слезы катились по лицу ребенка.
Под утро Малыш услыхал, что его кто-то зовет.
Около него стояли мужчина и женщина, фермеры, шедшие в контору дилижансов и нечаянно наткнувшиеся на него.
— Что ты здесь делаешь? — спросил фермер.
Малыш так сильно всхлипывал, что был не в состоянии отвечать.
— Скажи же, что ты здесь делаешь? — повторила фермерша более ласково.
Но Малыш продолжал молчать.
— Где твой папа? — спросила она тогда.
— У меня нет папы! — ответил он наконец.
— А твоя мама?
— У меня ее тоже больше нет!
И он с мольбою потянулся к фермерше.
— Это покинутый ребенок, — с болью в голосе сказал фермер.
Если бы Малыш был хорошо одет, фермер бы решил, что это заблудившийся ребенок, и, конечно, сделал бы все возможное, чтобы разыскать его семью; но, видя лохмотья, был убежден, что это одно из тех несчастных созданий, которые никому не принадлежат.
— Пойдем с нами, — помолчав, решил он.
И, посадив Малыша к жене на руки, сказал убежденно:
— Одним ребенком больше для нас ничего не составит, не правда ли, Мартина?
— Конечно, Мартен!
И Мартина осушила поцелуями крупные слезы Малыша.
Глава восьмая. КЕРУАНСКАЯ ФЕРМА
Что Малышу не особенно счастливо жилось в провинции Ульстер — об этом, кажется, нетрудно догадаться, хотя никто достоверно не знал, где и как провел он свои первые годы в графстве Донегаль.
Коннаутская провинция была для него тоже не особенно милостива, если вспомнить пребывание сначала у хозяина марионеток, а потом в Ragged school.
Когда в Мюнстерской провинции водворился у знаменитой актрисы, можно было, кажется, надеяться, что он покончил с нищетой. Ничуть не бывало! Теперь судьба забросила Малыша вглубь Керри, на юго-запад Ирландии. Хорошо, если бы теперь ему посчастливилось не расставаться более с добрыми людьми, приютившими его.
Ферма Керуан находилась в Керрийском графстве, в одном из северо-восточных уездов, близ реки Кашен. Милях в двенадцати — Трали, откуда, если верить преданию, отправился в шестом столетии С. Брендон открывать Америку до Колумба. В Трали соединяются многочисленные железные пути Южной Ирландии.
В этой области находятся Кланарадерские и Стекские горы, самые высокие на острове. Милях в тридцати к западу развертывается глубоко вырезанное побережье с дугообразной Керрийской бухтой, размываемой морскими волнами.
Вспомним приведенные нами выше слова О'Коннеля: «Ирландия для ирландцев!» И вот в каком смысле Ирландию можно считать принадлежащей ирландцам.
Существующие в ней триста тысяч ферм принадлежат иностранным владельцам. Из этого числа пятьдесят тысяч занимают более чем по двадцати четырех акров, то есть двенадцать гектаров, восемь тысяч — от восьми до двенадцати. Все остальные — еще меньше. Из этого не следует, что владения все раздроблены. Напротив! Есть, например, три имения, составляющие каждое более ста тысяч акров; так, имение Ричарда Барриджа простирается на сто шестьдесят тысяч акров.
Но что представляют они в сравнении с владениями лендлордов Шотландии! Например, граф Бредальбан владеет четырьмястами тридцатью пятью тысячами акров, Матисон — четырьмястами шестью тысячами акров, герцог Сутерланд — миллионом двумястами тысячами акров. Ведь это почти равняется целому графству!
Правда, после победы англонормандцев в 1100 году остров Сестры был признан феодальным, и земля его осталась феодальной.
Герцог Рокингам был в то время одним из важнейших лендлордов Керрийского графства. Владение его занимало полтораста тысяч акров и состояло из пахотной земли, лугов, лесов, озер и тысячи пятисот ферм. Он был иностранец, один из тех, которых ирландцы называют «отсутствующими». Последствием их «отсутствия» является всегда вывоз из Ирландии денег, добытых трудом ирландского народа.
Не надо забывать, что Зеленый Ирин не является частью Великобритании, состоящей исключительно из Шотландии и Англии. Герцог Рокингам был шотландский лорд. Подобно многим другим, владеющим девятью десятыми острова, он ни разу не потрудился посетить свои земли, и его вассалы не имели о нем ни малейшего понятия. За определенную ежегодную сумму землю его эксплуатировали откупщики, которые и отдавали ее частями в аренду. Таким образом, и Керуанская ферма находилась в зависимости от некоего Джона Эльдона, агента герцога Рокингама.
Ферма была не из значительных, занимала лишь сотню акров. К тому же почва, орошаемая верхним течением Кашена, была мало благоприятна для обработки и требовала усиленного труда крестьянина, обязанного уплачивать аренду, да еще по фунту в год за каждый акр.
Таковы были условия Керуанской фермы, управляемой фермером Мак-Карти.
В Ирландии есть, конечно, добрые владельцы, но арендаторам приходится большей частью иметь дело не с ними, а с их доверенными, людьми грубыми и беспощадными. Следует заметить, что аристократия, довольно либеральная в Англии и Шотландии, в Ирландии скорее реакционна. Вместо того чтобы отпустить вожжи, она их натягивает.
Мартен Мак-Карти, полный сил — ему исполнилось пятьдесят два года, — был одним из лучших фермеров в этой местности. Трудолюбивый, опытный в земледелии, научивший тому же своих детей, ставших теперь его помощниками, он сумел скопить небольшую сумму, несмотря на все обязательства и платежи, обременяющие ирландского крестьянина.
Жену Мартена, как мы уже знаем, звали Мартиной. Она была примерной хозяйкой. В пятьдесят лет она работала, как двадцатилетняя женщина. Зимой, в свободное от хозяйства время, усердно пряла, сидя у пылающего очага.
Семейство Мак-Карти, проводящее большую часть времени на чистом воздухе, занимаясь физическим трудом, имело превосходное здоровье и не прибегало ни к врачам, ни к лекарствам. Оно происходило от породы ирландских земледельцев, легко уживающихся как среди лугов Америки, так и в Новой Зеландии и Австралии. Будем надеяться, что этим достойным людям не придется эмигрировать за океан. Дай Бог, чтобы их остров не отбросил их от себя, как многих других своих сынов!
Во главе семьи стояла мать Мартена, всеми любимая и уважаемая семидесятилетняя женщина, муж которой управлял прежде этой фермой. Бабушка — так ее все величали — помогала, насколько могла, своей невестке по хозяйству, пряла пряжу.
Старший сын, Мюрдок, двадцати семи лет, более образованный, чем отец, интересовался вопросами, волновавшими Ирландию, и родные всегда опасались, чтобы он не попал в какую-нибудь скверную историю. Мюрдок принадлежал к числу людей, только и думающих о возвращении home rule, то есть о торжестве автономии, не подозревая, что home rule имеет в виду более политические реформы, чем социальные. Между тем эти-то последние более всего и нужны Ирландии, угнетаемой до сих пор суровым феодальным режимом.
Мюрдок, здоровенный малый, мрачный, необщительный, недавно женился на Китти, дочери соседнего фермера. Прелестная молодая женщина, любимая всей семьей Мак-Карти, обладала той спокойной, гордой красотой и благородной осанкой, которые часто встречаются среди низших классов Ирландии.
Лицо ее оживлялось большими голубыми глазами, белокурые волосы красиво вились под украшенным лентами чепчиком. Китти очень любила мужа, и Мюрдок, который никогда не смеялся, все же иногда улыбался, глядя на нее, так как чувствовал к ней глубокую привязанность. Она, пользуясь своим влиянием, всегда сдерживала его, когда появлялся какой-нибудь пропагандист, утверждавший, что никакое соглашение немыслимо между лендлордами и их данниками.
Нечего и говорить, что Мак-Карти, как хорошие католики, видели в протестантах своих врагов note 1.
Мюрдок любил посещать митинги, и у Китти всегда сжималось сердце, когда он уезжал в Трали или в какую-нибудь другую соседнюю деревню. На этих собраниях он говорил с врожденным у ирландцев красноречием; и, когда возвращался домой, Китти сразу угадывала по лицу мужа волновавшие его чувства. И, слушая вырывавшийся у него призыв к аграрной революции, прилагала немало стараний, чтобы успокоить Мюрдока.
— Милый, — говорила она, — надо иметь терпение… покорность…
— Терпение, — отвечал он, — когда годы уходят и ничего не достигается? Покорность, когда видишь таких честных тружениц, как наша бабушка, остающихся такими же бедными после целой жизни усиленного труда? Оставаясь вечно терпеливым и покорным, моя бедная Китти, доходишь до того, что ко всему начинаешь приспособляться, теряешь сознание своих прав, сгибаешься под игом, чего я не сделаю никогда… Никогда! — повторял он гордо, подняв голову.
Коннаутская провинция была для него тоже не особенно милостива, если вспомнить пребывание сначала у хозяина марионеток, а потом в Ragged school.
Когда в Мюнстерской провинции водворился у знаменитой актрисы, можно было, кажется, надеяться, что он покончил с нищетой. Ничуть не бывало! Теперь судьба забросила Малыша вглубь Керри, на юго-запад Ирландии. Хорошо, если бы теперь ему посчастливилось не расставаться более с добрыми людьми, приютившими его.
Ферма Керуан находилась в Керрийском графстве, в одном из северо-восточных уездов, близ реки Кашен. Милях в двенадцати — Трали, откуда, если верить преданию, отправился в шестом столетии С. Брендон открывать Америку до Колумба. В Трали соединяются многочисленные железные пути Южной Ирландии.
В этой области находятся Кланарадерские и Стекские горы, самые высокие на острове. Милях в тридцати к западу развертывается глубоко вырезанное побережье с дугообразной Керрийской бухтой, размываемой морскими волнами.
Вспомним приведенные нами выше слова О'Коннеля: «Ирландия для ирландцев!» И вот в каком смысле Ирландию можно считать принадлежащей ирландцам.
Существующие в ней триста тысяч ферм принадлежат иностранным владельцам. Из этого числа пятьдесят тысяч занимают более чем по двадцати четырех акров, то есть двенадцать гектаров, восемь тысяч — от восьми до двенадцати. Все остальные — еще меньше. Из этого не следует, что владения все раздроблены. Напротив! Есть, например, три имения, составляющие каждое более ста тысяч акров; так, имение Ричарда Барриджа простирается на сто шестьдесят тысяч акров.
Но что представляют они в сравнении с владениями лендлордов Шотландии! Например, граф Бредальбан владеет четырьмястами тридцатью пятью тысячами акров, Матисон — четырьмястами шестью тысячами акров, герцог Сутерланд — миллионом двумястами тысячами акров. Ведь это почти равняется целому графству!
Правда, после победы англонормандцев в 1100 году остров Сестры был признан феодальным, и земля его осталась феодальной.
Герцог Рокингам был в то время одним из важнейших лендлордов Керрийского графства. Владение его занимало полтораста тысяч акров и состояло из пахотной земли, лугов, лесов, озер и тысячи пятисот ферм. Он был иностранец, один из тех, которых ирландцы называют «отсутствующими». Последствием их «отсутствия» является всегда вывоз из Ирландии денег, добытых трудом ирландского народа.
Не надо забывать, что Зеленый Ирин не является частью Великобритании, состоящей исключительно из Шотландии и Англии. Герцог Рокингам был шотландский лорд. Подобно многим другим, владеющим девятью десятыми острова, он ни разу не потрудился посетить свои земли, и его вассалы не имели о нем ни малейшего понятия. За определенную ежегодную сумму землю его эксплуатировали откупщики, которые и отдавали ее частями в аренду. Таким образом, и Керуанская ферма находилась в зависимости от некоего Джона Эльдона, агента герцога Рокингама.
Ферма была не из значительных, занимала лишь сотню акров. К тому же почва, орошаемая верхним течением Кашена, была мало благоприятна для обработки и требовала усиленного труда крестьянина, обязанного уплачивать аренду, да еще по фунту в год за каждый акр.
Таковы были условия Керуанской фермы, управляемой фермером Мак-Карти.
В Ирландии есть, конечно, добрые владельцы, но арендаторам приходится большей частью иметь дело не с ними, а с их доверенными, людьми грубыми и беспощадными. Следует заметить, что аристократия, довольно либеральная в Англии и Шотландии, в Ирландии скорее реакционна. Вместо того чтобы отпустить вожжи, она их натягивает.
Мартен Мак-Карти, полный сил — ему исполнилось пятьдесят два года, — был одним из лучших фермеров в этой местности. Трудолюбивый, опытный в земледелии, научивший тому же своих детей, ставших теперь его помощниками, он сумел скопить небольшую сумму, несмотря на все обязательства и платежи, обременяющие ирландского крестьянина.
Жену Мартена, как мы уже знаем, звали Мартиной. Она была примерной хозяйкой. В пятьдесят лет она работала, как двадцатилетняя женщина. Зимой, в свободное от хозяйства время, усердно пряла, сидя у пылающего очага.
Семейство Мак-Карти, проводящее большую часть времени на чистом воздухе, занимаясь физическим трудом, имело превосходное здоровье и не прибегало ни к врачам, ни к лекарствам. Оно происходило от породы ирландских земледельцев, легко уживающихся как среди лугов Америки, так и в Новой Зеландии и Австралии. Будем надеяться, что этим достойным людям не придется эмигрировать за океан. Дай Бог, чтобы их остров не отбросил их от себя, как многих других своих сынов!
Во главе семьи стояла мать Мартена, всеми любимая и уважаемая семидесятилетняя женщина, муж которой управлял прежде этой фермой. Бабушка — так ее все величали — помогала, насколько могла, своей невестке по хозяйству, пряла пряжу.
Старший сын, Мюрдок, двадцати семи лет, более образованный, чем отец, интересовался вопросами, волновавшими Ирландию, и родные всегда опасались, чтобы он не попал в какую-нибудь скверную историю. Мюрдок принадлежал к числу людей, только и думающих о возвращении home rule, то есть о торжестве автономии, не подозревая, что home rule имеет в виду более политические реформы, чем социальные. Между тем эти-то последние более всего и нужны Ирландии, угнетаемой до сих пор суровым феодальным режимом.
Мюрдок, здоровенный малый, мрачный, необщительный, недавно женился на Китти, дочери соседнего фермера. Прелестная молодая женщина, любимая всей семьей Мак-Карти, обладала той спокойной, гордой красотой и благородной осанкой, которые часто встречаются среди низших классов Ирландии.
Лицо ее оживлялось большими голубыми глазами, белокурые волосы красиво вились под украшенным лентами чепчиком. Китти очень любила мужа, и Мюрдок, который никогда не смеялся, все же иногда улыбался, глядя на нее, так как чувствовал к ней глубокую привязанность. Она, пользуясь своим влиянием, всегда сдерживала его, когда появлялся какой-нибудь пропагандист, утверждавший, что никакое соглашение немыслимо между лендлордами и их данниками.
Нечего и говорить, что Мак-Карти, как хорошие католики, видели в протестантах своих врагов note 1.
Мюрдок любил посещать митинги, и у Китти всегда сжималось сердце, когда он уезжал в Трали или в какую-нибудь другую соседнюю деревню. На этих собраниях он говорил с врожденным у ирландцев красноречием; и, когда возвращался домой, Китти сразу угадывала по лицу мужа волновавшие его чувства. И, слушая вырывавшийся у него призыв к аграрной революции, прилагала немало стараний, чтобы успокоить Мюрдока.
— Милый, — говорила она, — надо иметь терпение… покорность…
— Терпение, — отвечал он, — когда годы уходят и ничего не достигается? Покорность, когда видишь таких честных тружениц, как наша бабушка, остающихся такими же бедными после целой жизни усиленного труда? Оставаясь вечно терпеливым и покорным, моя бедная Китти, доходишь до того, что ко всему начинаешь приспособляться, теряешь сознание своих прав, сгибаешься под игом, чего я не сделаю никогда… Никогда! — повторял он гордо, подняв голову.