Страница:
Джек Линдсей сделал жест протеста.
– Мы на слишком деликатной почве, – продолжала Алиса. – Я прилагаю все усилия, чтобы не произносить слова, которое могло бы огорчить вас. Но вам придется извинить меня, если я этого не смогу. С другой стороны, может быть, вы очутились в несколько стесненном положении… как знать? Или даже почти разорены? Естественно, в таком случае вы подумывали о браке, который загладил бы то, что, на ваш взгляд, есть несправедливость. Весь отдавшись этому проекту, вы приняли за любовь простую семейную привязанность.
– Продолжайте, – заметил Джек сухим тоном.
– Так вот, Джек, если это правда, то все может еще уладиться. Так как я имею счастье быть богатой, даже очень богатой, то не могу ли я братски прийти вам на помощь? Немогу ли я… покрыть ваш пассив… если он существует… затем помочь вам устроиться и, наконец, предоставить состояние, которое позволило бы вам найти женщину более расположенную к вам, чем ваша невестка.
– Словом, хотите бросить обглоданную кость, – проворчал Джек, потупив глаза.
– Что вы говорите?! – воскликнула Алиса. – Вероятно, я очень неудачно выразилась, если слышу такой ответ. Вы не можете себе представить, как мне больно…
Миссис Линдсей не могла докончить. Резко оттолкнув свое кресло, Джек встал.
– Пожалуйста, избавьте меня от жеманства, – произнес он вдруг твердым голосом. – Лишне обставлять ваш отказ такими прикрасами. Вы меня отталкиваете. Больше не будем об этом говорить. Мне самому остается решить что делать.
Оставив невестку, которая, очень взволнованная этой сценой и завершившей ее бурной выходкой, скрылась в свою каюту, Джек удалился, дрожа от гнева. Однако мало-помалу гнев этот улегся, и тогда он мог спокойно обдумать положение.
Следовало ли ему отказаться от состояния, которого он добивался? «Никогда», – решил он энергично. Оставалось найти способ присвоить его, раз Алиса отказывалась сделаться его женой.
К обеду она не вышла. Напрасно сестра стучалась к ней в дверь. Алиса упорно желала остаться одна. Только на следующий день она возобновила обычную пароходную жизнь. Но тогда, казалось, происшедшее между невесткой и деверем было забыто. Каждый из них, несомненно, в глубине души принял решение.
Днем 27 мая море значительно смягчилось, и число здоровых пассажиров сразу увеличилось. С наступлением вечера только братья де Вейга и семья Блокхед не украшали своим присутствием спардека.
Между тем как жизнь принимала, таким образом, свое мирное течение на «Симью», капитан, напротив, как будто предался все более мрачным мыслям. Рассеянный, озабоченный, он вот уже два дня прогуливался по мостику, грозно теребя свой нос. И глаза его все скашивались на точку, которую сэр Хамильтон принял за вершину острова Св. Михаила.
Утром 28 мая капитан держался по обыкновению и, взойдя на мостик, направил подзорную трубу на точку, сделавшуюся для него пунктом помешательства.
– Тысяча чертей, – проворчал он по адресу Артемона, опуская инструмент, – мы попали в дьявольскую историю!..
Уже давно всякое сомнение исчезло. «Симью» в действительности не направлялся прямо на Мадейру. Согласно программе надо было сперва обогнуть остров Порто-Санто, а путь к нему из Понта-Дельгады образует значительный угол с прямой линией, соединяющей Мадейру со столицей острова Св. Михаила. Между тем неизвестный пароход следовал по тому самому пути, который, собственно, не вел никуда, держась на неизменной дистанции около четырех миль. Он, значит, продолжал погоню, в этом не могло быть сомнения. Такое постоянство в расстоянии, разделявшем оба судна, отчасти успокоило капитана. По крайней мере португальский пароход не выигрывает в скорости. И что тут удивительного? Разве он не запасся углем также на Азорских островах? Но ведь переезд не будет вечно длиться. В конце концов прибудут же они на Мадейру, а Мадейра – еще Португалия.
Вот уже сорок восемь часов, как капитан рассматривал этот вопрос со всех сторон, не приходя ни к какому удовлетворительному решению. Будь он хозяином, он бы, скорее чем подчиниться новому лишению свободы, бросился куда глаза глядят и шел бы, пока не израсходовал весь свой уголь и все годные для топлива части оснастки. Тогда бы увидели, который из двух пароходов имеет более обширные угольные ямы! К несчастью, хозяином он был лишь наполовину и при условии вести «Симью» на проклятый рейд Фуншала, славного города Мадейры. Поэтому капитан не переставал беситься.
Ему нужно было принять известное решение, когда 28 мая, около десяти часов утра, на горизонте показалась вершина Порто-Санто. Бедный мистер Пип должен был сдаться и доложить об этом Томпсону – а уж лишне говорить, как тот повесит нос.
К радостному удивлению капитана, сообщение не было так плохо принято, как он того ожидал.
– Вы, значит, думаете, капитан, – сказал Томпсон, – что пароход португальский?
– Думаю, так.
– И что он гонится за нами?
– К сожалению, думаю.
– Что ж? В таком случае, капитан, я не вижу другого выхода, кроме одного.
– И это, сударь?
– Просто остановиться.
– Остановиться!
– Господи! Ну да, остановиться!
Капитан стоял изумленный, с повисшими руками, выпученными глазами.
– Пусть будет так! – произнес он наконец с усилием, уже не клянясь на этот раз памятью матери.
Геройски исполнил он полученное приказание. Винт перестал работать, «Симью» остановился, и расстояние, отделявшее его от преследовавшего парохода, постепенно уменьшилось. Это действительно было португальское военное судно, о чем говорил длинный вымпел, развевавшийся на грот-мачте. Через двадцать минут какая-нибудь миля отделяла его от «Симью».
Тогда Томпсон велел спустить лодку, надо полагать для полицейских. Пип не мог успокоиться. Вот и заложников выдают.
Удивление капитана не имело пределов, когда он увидел появление полицейских, особенно же когда рассмотрел, какие странные тюки они переносили.
Эти тюки были не кто иной, как благородный дон Ижино де Вейга и его два брата. Еще ошеломленные морской болезнью, своего рода живые трупы, они не пытались оказать никакого сопротивления. Капитан смотрел, как их перетаскивали через борт, бесчувственных и бессознательных.
– Вот тебе на! – бормотал бравый мистер Пип, не будучи в состоянии найти объяснение происходящему.
Как ни был он изумлен, но Хамильтон был удивлен еще больше него. Возмущенный обращением с джентльменами, он, однако, благоразумно удержался от протестов. Временно по крайней мере он удовольствовался тем, что спросил кое-каких разъяснений у матроса, около которого случайно стоял.
Хамильтон попал неудачно. Старый, загорелый, закаленный, с душой, слишком широкой от долгого созерцания беспредельного моря, чтобы интересоваться человеческими мелочами, этот матрос ничего не знал и в своем великолепном равнодушии не желал ничего знать. На вопрос баронета он пожал плечами в знак неведения. Однако удостоил вынуть трубку изо рта.
– А это пассажиры, – пояснил он. – Скрывают, камней наелись. Кажись, это запрещено в Португалии.
Хамильтон должен был удовольствоваться этим ответом. Довольный своим объяснением, старый матрос опять потягивал трубку и, уносясь взором вслед за быстрыми волнами, уже думал совершенно о другом.
Правду Хамильтону довелось узнать позже, одновременно с другими пассажирами. Это было жестокое испытание для тщеславного баронета.
– Помните о нашем уговоре, – сказал Томпсон поручику, когда тот прощался.
– Будьте спокойны, – отвечал офицер. При этих словах лодка оттолкнулась. Затем, переправив свой груз на авизо, она пристала к «Симью», винт которого снова пришел в движение.
Капитан Пип по-прежнему не мог взять всего этого в толк. Томпсон же не совсем был спокоен. Не возобновит ли погоню авизо теперь, когда находится на расстоянии пушечного выстрела?
Надо полагать, что офицер честно сдержал свое обещание и что объяснения его найдены были удовлетворительными. Действительно, вскоре авизо описал большой полукруг вправо и исчез на горизонте, к северу, в то время как на юге стали обрисовываться берега Порто-Санто.
К полудню они шли вдоль этого гористого, особенно в северной своей части, острова, потом «Симью» взял курс на северо-северо-запад и направился прямо к Мадейре, отстоявшей еще в тридцати милях и начинавшей уже подниматься своей колоссальной массой над водой.
Через два часа опознали мыс Сан-Лоренсо, за ним высились Десертас, три островка которых пополняют архипелаг вместе с рифами Салважес. В эту минуту северный берег острова разворачивался перед глазами пассажиров по всей дикой мощи.
Создавая Мадейру, Господь, по-видимому, не пытался сделать ничего нового. Все те же высокие отвесные утесы, острые и дикие мысы, обрывистые горы, отделенные глубокими и мрачными долинами. В общем, модель Азорских островов, но увеличенная, удесятеренная.
Над каменистыми берегами тянется другое море – море зеленое, вместо волн ряды несметных гигантских деревьев. Устланные этим высокоствольным лесом как травой, горы громоздятся, все увеличиваясь, в середине подавляемые пиком Руиво, в тысячу восемьсот пятьдесят метров.
Мало-помалу сбоку выступил северный берег, наконец, мыс Сан-Лоренсо; восточную оконечность острова обогнули около трех часов. «Симью» приблизился к нему на расстояние меньше двух миль, и легко можно было заметить сигнальную мачту и маяк на краю.
Капитан тогда еще ближе подошел к земле, и весь южный берег развернулся перед глазами восторженных пассажиров.
То были сначала низкие скалы, образующие мыс Сан-Лоренсо, равно как косу, связывающую его с северной частью острова. Потом берег покрыли чудовищные уступы, поддерживающие центральные горы. За каждым из них прятались деревни, восхитительные на таком расстоянии: Мачико, Санта-Крус, Канисаль, которые Робер называл, когда проходили мимо них.
В четыре часа новый мыс, Кабо-Гаражан, поднимался перед пароходом. Нескольких оборотов винта достаточно было, чтобы обогнуть его, и несколько минут спустя «Симью» бросил якорь на рейде Фуншала, среди многочисленных судов, на мачтах которых развевались флаги всех наций.
Глава тринадцатая
– Мы на слишком деликатной почве, – продолжала Алиса. – Я прилагаю все усилия, чтобы не произносить слова, которое могло бы огорчить вас. Но вам придется извинить меня, если я этого не смогу. С другой стороны, может быть, вы очутились в несколько стесненном положении… как знать? Или даже почти разорены? Естественно, в таком случае вы подумывали о браке, который загладил бы то, что, на ваш взгляд, есть несправедливость. Весь отдавшись этому проекту, вы приняли за любовь простую семейную привязанность.
– Продолжайте, – заметил Джек сухим тоном.
– Так вот, Джек, если это правда, то все может еще уладиться. Так как я имею счастье быть богатой, даже очень богатой, то не могу ли я братски прийти вам на помощь? Немогу ли я… покрыть ваш пассив… если он существует… затем помочь вам устроиться и, наконец, предоставить состояние, которое позволило бы вам найти женщину более расположенную к вам, чем ваша невестка.
– Словом, хотите бросить обглоданную кость, – проворчал Джек, потупив глаза.
– Что вы говорите?! – воскликнула Алиса. – Вероятно, я очень неудачно выразилась, если слышу такой ответ. Вы не можете себе представить, как мне больно…
Миссис Линдсей не могла докончить. Резко оттолкнув свое кресло, Джек встал.
– Пожалуйста, избавьте меня от жеманства, – произнес он вдруг твердым голосом. – Лишне обставлять ваш отказ такими прикрасами. Вы меня отталкиваете. Больше не будем об этом говорить. Мне самому остается решить что делать.
Оставив невестку, которая, очень взволнованная этой сценой и завершившей ее бурной выходкой, скрылась в свою каюту, Джек удалился, дрожа от гнева. Однако мало-помалу гнев этот улегся, и тогда он мог спокойно обдумать положение.
Следовало ли ему отказаться от состояния, которого он добивался? «Никогда», – решил он энергично. Оставалось найти способ присвоить его, раз Алиса отказывалась сделаться его женой.
К обеду она не вышла. Напрасно сестра стучалась к ней в дверь. Алиса упорно желала остаться одна. Только на следующий день она возобновила обычную пароходную жизнь. Но тогда, казалось, происшедшее между невесткой и деверем было забыто. Каждый из них, несомненно, в глубине души принял решение.
Днем 27 мая море значительно смягчилось, и число здоровых пассажиров сразу увеличилось. С наступлением вечера только братья де Вейга и семья Блокхед не украшали своим присутствием спардека.
Между тем как жизнь принимала, таким образом, свое мирное течение на «Симью», капитан, напротив, как будто предался все более мрачным мыслям. Рассеянный, озабоченный, он вот уже два дня прогуливался по мостику, грозно теребя свой нос. И глаза его все скашивались на точку, которую сэр Хамильтон принял за вершину острова Св. Михаила.
Утром 28 мая капитан держался по обыкновению и, взойдя на мостик, направил подзорную трубу на точку, сделавшуюся для него пунктом помешательства.
– Тысяча чертей, – проворчал он по адресу Артемона, опуская инструмент, – мы попали в дьявольскую историю!..
Уже давно всякое сомнение исчезло. «Симью» в действительности не направлялся прямо на Мадейру. Согласно программе надо было сперва обогнуть остров Порто-Санто, а путь к нему из Понта-Дельгады образует значительный угол с прямой линией, соединяющей Мадейру со столицей острова Св. Михаила. Между тем неизвестный пароход следовал по тому самому пути, который, собственно, не вел никуда, держась на неизменной дистанции около четырех миль. Он, значит, продолжал погоню, в этом не могло быть сомнения. Такое постоянство в расстоянии, разделявшем оба судна, отчасти успокоило капитана. По крайней мере португальский пароход не выигрывает в скорости. И что тут удивительного? Разве он не запасся углем также на Азорских островах? Но ведь переезд не будет вечно длиться. В конце концов прибудут же они на Мадейру, а Мадейра – еще Португалия.
Вот уже сорок восемь часов, как капитан рассматривал этот вопрос со всех сторон, не приходя ни к какому удовлетворительному решению. Будь он хозяином, он бы, скорее чем подчиниться новому лишению свободы, бросился куда глаза глядят и шел бы, пока не израсходовал весь свой уголь и все годные для топлива части оснастки. Тогда бы увидели, который из двух пароходов имеет более обширные угольные ямы! К несчастью, хозяином он был лишь наполовину и при условии вести «Симью» на проклятый рейд Фуншала, славного города Мадейры. Поэтому капитан не переставал беситься.
Ему нужно было принять известное решение, когда 28 мая, около десяти часов утра, на горизонте показалась вершина Порто-Санто. Бедный мистер Пип должен был сдаться и доложить об этом Томпсону – а уж лишне говорить, как тот повесит нос.
К радостному удивлению капитана, сообщение не было так плохо принято, как он того ожидал.
– Вы, значит, думаете, капитан, – сказал Томпсон, – что пароход португальский?
– Думаю, так.
– И что он гонится за нами?
– К сожалению, думаю.
– Что ж? В таком случае, капитан, я не вижу другого выхода, кроме одного.
– И это, сударь?
– Просто остановиться.
– Остановиться!
– Господи! Ну да, остановиться!
Капитан стоял изумленный, с повисшими руками, выпученными глазами.
– Пусть будет так! – произнес он наконец с усилием, уже не клянясь на этот раз памятью матери.
Геройски исполнил он полученное приказание. Винт перестал работать, «Симью» остановился, и расстояние, отделявшее его от преследовавшего парохода, постепенно уменьшилось. Это действительно было португальское военное судно, о чем говорил длинный вымпел, развевавшийся на грот-мачте. Через двадцать минут какая-нибудь миля отделяла его от «Симью».
Тогда Томпсон велел спустить лодку, надо полагать для полицейских. Пип не мог успокоиться. Вот и заложников выдают.
Удивление капитана не имело пределов, когда он увидел появление полицейских, особенно же когда рассмотрел, какие странные тюки они переносили.
Эти тюки были не кто иной, как благородный дон Ижино де Вейга и его два брата. Еще ошеломленные морской болезнью, своего рода живые трупы, они не пытались оказать никакого сопротивления. Капитан смотрел, как их перетаскивали через борт, бесчувственных и бессознательных.
– Вот тебе на! – бормотал бравый мистер Пип, не будучи в состоянии найти объяснение происходящему.
Как ни был он изумлен, но Хамильтон был удивлен еще больше него. Возмущенный обращением с джентльменами, он, однако, благоразумно удержался от протестов. Временно по крайней мере он удовольствовался тем, что спросил кое-каких разъяснений у матроса, около которого случайно стоял.
Хамильтон попал неудачно. Старый, загорелый, закаленный, с душой, слишком широкой от долгого созерцания беспредельного моря, чтобы интересоваться человеческими мелочами, этот матрос ничего не знал и в своем великолепном равнодушии не желал ничего знать. На вопрос баронета он пожал плечами в знак неведения. Однако удостоил вынуть трубку изо рта.
– А это пассажиры, – пояснил он. – Скрывают, камней наелись. Кажись, это запрещено в Португалии.
Хамильтон должен был удовольствоваться этим ответом. Довольный своим объяснением, старый матрос опять потягивал трубку и, уносясь взором вслед за быстрыми волнами, уже думал совершенно о другом.
Правду Хамильтону довелось узнать позже, одновременно с другими пассажирами. Это было жестокое испытание для тщеславного баронета.
– Помните о нашем уговоре, – сказал Томпсон поручику, когда тот прощался.
– Будьте спокойны, – отвечал офицер. При этих словах лодка оттолкнулась. Затем, переправив свой груз на авизо, она пристала к «Симью», винт которого снова пришел в движение.
Капитан Пип по-прежнему не мог взять всего этого в толк. Томпсон же не совсем был спокоен. Не возобновит ли погоню авизо теперь, когда находится на расстоянии пушечного выстрела?
Надо полагать, что офицер честно сдержал свое обещание и что объяснения его найдены были удовлетворительными. Действительно, вскоре авизо описал большой полукруг вправо и исчез на горизонте, к северу, в то время как на юге стали обрисовываться берега Порто-Санто.
К полудню они шли вдоль этого гористого, особенно в северной своей части, острова, потом «Симью» взял курс на северо-северо-запад и направился прямо к Мадейре, отстоявшей еще в тридцати милях и начинавшей уже подниматься своей колоссальной массой над водой.
Через два часа опознали мыс Сан-Лоренсо, за ним высились Десертас, три островка которых пополняют архипелаг вместе с рифами Салважес. В эту минуту северный берег острова разворачивался перед глазами пассажиров по всей дикой мощи.
Создавая Мадейру, Господь, по-видимому, не пытался сделать ничего нового. Все те же высокие отвесные утесы, острые и дикие мысы, обрывистые горы, отделенные глубокими и мрачными долинами. В общем, модель Азорских островов, но увеличенная, удесятеренная.
Над каменистыми берегами тянется другое море – море зеленое, вместо волн ряды несметных гигантских деревьев. Устланные этим высокоствольным лесом как травой, горы громоздятся, все увеличиваясь, в середине подавляемые пиком Руиво, в тысячу восемьсот пятьдесят метров.
Мало-помалу сбоку выступил северный берег, наконец, мыс Сан-Лоренсо; восточную оконечность острова обогнули около трех часов. «Симью» приблизился к нему на расстояние меньше двух миль, и легко можно было заметить сигнальную мачту и маяк на краю.
Капитан тогда еще ближе подошел к земле, и весь южный берег развернулся перед глазами восторженных пассажиров.
То были сначала низкие скалы, образующие мыс Сан-Лоренсо, равно как косу, связывающую его с северной частью острова. Потом берег покрыли чудовищные уступы, поддерживающие центральные горы. За каждым из них прятались деревни, восхитительные на таком расстоянии: Мачико, Санта-Крус, Канисаль, которые Робер называл, когда проходили мимо них.
В четыре часа новый мыс, Кабо-Гаражан, поднимался перед пароходом. Нескольких оборотов винта достаточно было, чтобы обогнуть его, и несколько минут спустя «Симью» бросил якорь на рейде Фуншала, среди многочисленных судов, на мачтах которых развевались флаги всех наций.
Глава тринадцатая
Решение анаграммы
В девятистах километрах от ближайшего пункта Европы, в семистах от Марокко, в четырехстах от Канарского архипелага и в четырехстах от острова Св. Марии Азорской группы, Мадейра имеет в длину около семидесяти километров и находится почти в точке пересечения тридцать ъретьего градуса северной широты и девятнадцатого градуса западной долготы.
Невозможно и представить себе более грандиозного оазиса среди морской Сахары.
От горной цепи, которая, поднимая свой крайний хребет до тысячи девятисот метров, проходит у северного побережья острова, как бы образуя его гигантский позвоночник, отделяются боковые звенья этой линии вершин. К северу и к югу, отделенные глубокими долинами, полными самой разнообразной растительности, они постепенно спускаются в море, изрезывая его, как кружевом, своими обрывистыми мысами.
Круты, прихотливы берега этой царицы северной Атлантики. Точно какой-то гигантский пробойник вырезал их каменную массу. Несравненный плащ зелени, смягчая слишком острые углы, округляя слишком заостренные вершины, падает каскадами до края утесов.
Ни в каком другом месте Земного шара растительность не отличается такой мощью и такой полнотой. На Мадейре наши кусты становятся деревьями, наши же деревья достигают колоссальных размеров. Там еще больше, чем на Азорских островах, уживаются рядом растения, свойственные самым различным климатам, произрастают цветы и фрукты всех пяти частей света. Тропинки обрамлены розами, и достаточно нагнуться, чтобы набрать земляники среди травы.
Что должен был представлять этот райский остров в момент его открытия, когда деревья, ныне относительно молодые, насчитывали много веков и покрывали горы своей гигантской зеленью? В ту пору остров был обширным лесом, не оставлявшим и пяди земли для земледелия, и первый губернатор вынужден был поджечь эти непроницаемые чащи. Летопись передает, что пожар длился шесть лет подряд, и говорят, что плодородие почвы происходит от этого, может быть необходимого в свое время, вандализма.
Больше всего Мадейра обязана этой пышной растительностью своему благодатному климату. Не многие края могут сравниться с ней в этом отношении. Менее высокая летом, чем на Азорских островах, менее низкая зимой, температура этих двух сезонов едва ли разнится на десять градусов по Цельсию. Это – рай для больных.
Поэтому они, особенно англичане, во множестве спешат сюда в начале зимы искать здоровья под лазурным небом. Отсюда ежегодный доход в три миллиона франков, остающихся в руках местных жителей, между тем как могилы, вырытые для тех, которые уже не покинут этот остров, делают из него, согласно известному меткому выражению, «самое большое кладбище Лондона».
На южном берегу Мадейры, у самого моря, громоздится амфитеатром главный город – Фуншал. Около тысячи судов ежегодно заходят на его открытый рейд, который бесчисленные рыбачьи лодки днем бороздят своими парусами, а ночью – фонарями.
Только «Симью» бросил якорь, как был окружен множеством лодок, управляемых полунагими детишками, крики которых сливались в резкий диссонанс. На своем английско-португальском жаргоне они предлагали цветы, фрукты или просили у потешавшихся пассажиров бросить в воду монету, и эти удивительные пловцы доставали ее на глубине.
Когда санитарный надзор разрешил свободное сообщение с землей, туземные лодки пристали к судну, предлагая высадить пассажиров на берег.
Бесплодные предложения в этот день, так как было уже больше пяти часов, – слишком поздно, чтобы предпринять осмотр Фуншала.
Только два путешественника сочли нужным покинуть пароход. В этих нетерпеливых легко было узнать молодую чету. Каждый с сумкой в руке, они вместе направились к шлюпке, которой незаметно сделали знак. С притворно-смущенным видом и со скрытой радостью, сверкавшей в потупленных глазах, они прошли быстро и скромно среди своих товарищей, сочувственные взгляды которых долго провожали их.
Остальные остались на пароходе. Программа заключала пребывание в течение шести дней на Фуншале; времени было тем больше, что в ней не упоминалось ни об одной экскурсии.
«26, 27, 28, 29, 30 и 31 мая пребывание в Фунша-ле» – вот что значилось в программе. Было ли это упущение со стороны Томпсона? Или же он предполагал, что Мадейра не имеет никакого пункта, заслуживающего внимания? На этот счет программа не давала объяснений.
Хамильтон взялся добыть дополнительные сведения.
После последней стычки они с Томпсоном не разговаривали. В отношении двух своих брюзгливых пассажиров, Хамильтона и Сондерса, администратор отбросил всякие церемонии. Всегда торопящийся, занятый, крайне любезный со всяким из их товарищей, он лишь с этими двумя оставался вежлив и холоден. Баронет сделал над собой усилие и подошел к ненавистному Томпсону.
– Как это, милостивый государь, – спросил он заносчивым тоном, – вы не объявляете ни о какой экскурсии в течение шестидневной стоянки у Мадейры?
– Посмотрите в программу, – отвечал сухо Томпсон.
– Прекрасно, – сказал Хамильтон, кусая себе губы. Не желаете ли вы по крайней мере сказать нам, где вы намерены поместить нас?
– Посмотрите в программу, сударь, – повторил Томпсон невозмутимо.
– Да она ничего не говорит на этот счет, ваша программа. Никакого указания, ни одного названия гостиницы. Ничего.
– А этот пароход? – возразил Томпсон.
– Как! – вскрикнул Хамильтон утрированно. – Неужто вы помышляете держать нас в плену на «Симью»? Это называется у вас смотреть Мадейру?!
– Посмотрите в программу, сударь, – в третий раз сказал Томпсон, повернувшись спиной к своему раздражительному пассажиру.
Но несчастный администратор из Харибды попал в Сциллу – очутился лицом к лицу с новым врагом.
– В самом деле, – произнес скрипучий голос Сондерса, – надо заглянуть в программу. Но ваша программа просто надувательство, могу сослаться в том на всех этих господ!
И Сондерс размашистым жестом взял в свидетели всех пассажиров, кружок которых мало-помалу образовался вокруг обеих воинствующих сторон.
– Как, – продолжал Сондерс, – неужто нет ничего любопытного на этом острове, чтобы показать нам? После того как вы таскали нас, как стадо, по необитаемым и бездорожным краям, вы смеете удерживать на… на вашем… в вашей… Сондерс колебался.
– …вашей лохани, вашей проклятой лохани, – на шел он наконец выражение, – удерживаете нас теперь когда мы прибыли в несколько цивилизованный край.
Томпсон, уставившись взором в небо, опустив одну руку в глубину кармана и слегка перебирая связку ключей, флегматично ждал конца бури. Такое отношение еще больше раздражило Сондерса.
– Так нет же! – вскричал он. – Это вам не сойдет!
– Совершенно верно! – поддержал Хамильтон.
– Посмотрим, есть ли судьи в Лондоне!
– Действительно, – снова энергично заметил баронет.
– И для начала я съезжаю на берег! Отправляюсь в гостиницу. В первоклассную гостиницу, сударь. И устраиваюсь там на ваш счет!
С этими словами Сондерс спустился по лестнице в каюту. Вскоре он показался с чемоданом в руке, нанял лодку и покинул пароход шумно и величественно.
Большая часть пассажиров хоть и не предавалась таким бурным протестам, тем не менее одобряла их. Не было ни одного, который бы строго не осуждал легкомыслие агентства Томпсона, а многие не довольствовались даже осмотром главного города Мадейры.
Алиса и Долли решили немного осмотреть остров, и Рожер, естественно, должен был принимать участие в этом путешествии. Он взялся добыть у Робера предварительные необходимые сведения. Он желал, воспользовавшись случаем, выяснить недоумение насчет переводчика с «Симью», уже давно интриговавшее его.
– Пожалуйста, маленькую справку, – сказал он не без насмешливой улыбки, подойдя к Роберу после обеда.
– Весь к вашим услугам, – отвечал тот.
– Семейство Линдсей и я, – продолжал Рожер, – желали бы совершить экскурсию вглубь Мадейры. Не будете ли вы любезны указать нам наилучший маршрут?
– Я? – воскликнул Робер, и Рожер увидел при свете фонаря, как он покраснел. – Да я не могу вам сказать! Решительно ничего не знаю насчет этого острова!
Во второй уже раз Робер спохватился, что совершенно пренебрег своими обязанностями. Это огорчало и унижало его. Как слаба, однако, была его воля! Какие мысли отвлекали его от того, что должно было быть для него существенным?
Услышав это признание в полном неведении, Рожер сделал вид, что очень недоволен.
– Как! – сказал он. – Ведь вы – чичероне-переводчик на пароходе.
– Действительно, – отвечал Робер ледяным тоном.
– Как же это вы так не осведомлены насчет Мадейры?
Робер, предпочитая молчание унизительной защите, отвечал уклончивым жестом.
Рожер принял насмешливый вид.
– Уж не потому ли, – намекнул он, – что вы не имели досуга, чтобы заглянуть в свои книжки? Уже давно ваш иллюминатор не освещается по вечерам…
– Что хотите вы этим сказать? – спросил Робер, покраснев.
– То, что говорю, черт возьми!
Робер, немного сбитый с толку, не отвечал. Нечто дружественное звучало в голосе его собеседника под ироническими словами. Сначала Робер колебался в растерянности, но тотчас же сообразил. К великому изумлению его, Рожер, взяв его под руку с неожиданной фамильярностью, сказал ему в упор:
– Полно, любезный, признайтесь! Ведь вы такой же переводчик, как я папа римский.
– Признаюсь, не понимаю, – защищался Робер.
– Я понимаю, – возразил Рожер. – Этого достаточно. Очевидно, что вы теперь состоите переводчиком, почти так же, как я моряком… Непрофессионально!.. Во всяком случае, друг мой, если вы и переводчик, то, надо признаться, неважный!
– Однако, – протестовал Робер, наполовину улыбаясь.
– Конечно, – энергично утверждал Рожер. – Вы очень плохо отправляете свою должность. Не вы руководите, а вами руководят. И никогда от вас не услышишь ничего, кроме нескольких сухих слов, почерпнутых из какого-нибудь путеводителя. Это называется чичероне!..
– Но ведь… – повторял Робер.
Рожер снова оборвал его. С доброй улыбкой на тубах, с протянутой рукой, он остановился против него и сказал:
– Не упорствуйте в вашем инкогнито, уже обнаруживающемся. Не профессор вы и не чичероне, ведь это просто маскарад, признайтесь…
– Маскарад? – повторил Робер.
– Ну да! Вы напялили на себя шкуру переводчика-чичероне, как надевают прокатный фрак.
Робер вздрогнул. Что намерение офицера было доброе, он не мог в том сомневаться. Должен ли он был из упорной гордости отвергнуть при своем одиночестве дружбу, которая предлагалась ему с таким доверием?
– Это правда, – сказал он.
– Ей-Богу! – спокойно произнес Рожер, пожимая ему руку и увлекая его в дружескую прогулку. – Я уже давно отгадал. Хорошо воспитанного человека можно узнать и под слоем сажи кочегара. Но теперь, раз уж вы начали свои признания, то я надеюсь, что будете продолжать их. Что довело вас до того, что вы поступили на это место?
– Бедность, – отвечал Робер.
Рожер остановился и взял в свою руку руку соотечественника. Это сердечное отношение тронуло Робера, и он без труда открылся, когда тот заметил:
– Бедность!.. Послушайте, милейший, расскажите мне это. Рассказать свое горе – значит найти облегчение, и вы никогда не найдете более сочувственного слушателя. Ваши родители?..
– Умерли. Мать – когда мне было пятнадцать лет; отец – всего шесть месяцев тому назад. До тех пор я вел жизнь, которую ведут все богатые молодые люди, даже очень богатые, и только со смертью моего отца…
– Да, я понимаю, – сказал Рожер тоном глубокого сочувствия. – Ваш отец был один из тех светских людей, тех виверов…
– Я не виню его, – живо прервал Робер. – Всю свою жизнь он был добр ко мне. Рука его и сердце всегда были открыты для меня. Во всем остальном он волен был устроить свое существование по-своему. Как бы то ни было, через несколько дней я увидел себя без гроша в кармане. Из всего наследства через две недели после смерти моего отца мне не осталось почти ничего. Тогда надо было подумать, как зарабатывать себе на хлеб. К несчастью, непривычный к трудностям такой жизни, я, признаюсь, на минуту потерял под собой почву. Вместо того чтобы выдержать бурю, остаться в Париже и воспользоваться связями, я почувствовал глупый стыд от своего нового положения. Решив исчезнуть, я переменил фамилию и отправился в Лондон, где скоро истощились мои последние ресурсы. Случайно раздобыл я место учителя и уже начинал оправляться от потрясения и строить новые проекты вроде того, чтобы отправиться искать счастья в какой-нибудь французской колонии, когда снова очутился на мостовой. И я должен был ухватиться за первый подвернувшийся случай. Звался случай этот Томпсоном. Вот в немногих словах вся моя история.
– Невесела она, – заявил Рожер. – Вы, кажется, сказали, что переменили фамилию?
– Верно.
– А ваша настоящая фамилия? Надеюсь, это не будет нескромностью, раз мы дошли до такой откровенности?..
Робер улыбнулся с некоторой горечью.
– Господи, я уже столько вам рассказал. Прошу только хранить это в тайне и не делать из меня притчу во языцех на пароходе. Впрочем, как я уже признался вам, это из самолюбия, которое теперь считаю глупым, я позволил присвоить себе новое имя. Я не хотел, чтобы мое имя подвергалось насмешкам. Мне казалось, что я роняю его этим. Какие глупости! Словом, я стал придумывать новую фамилию и не нашел ничего лучшего, как сделать ребяческую анаграмму моей настоящей фамилии.
– Таким образом, под Морганом?..
– …под Морганом скрывается маркиз де Грамон.
У Рожера вырвалось восклицание.
– Ей-Богу, – вскрикнул он, – я был уверен, что знаком с вами! Если память у вас хорошая, то вы должны припомнить, что мы временами виделись еще детьми. Я имел честь бывать у вашей матери. Мы даже дальние родственники, думается мне.
– Все это верно, – признался Робер. – Я вспомнил об этом, лишь только услышал ваше имя.
– И вы упорствовали в своем инкогнито?! – воскликнул Рожер.
– К чему было открывать его? Но обстоятельства заставили меня ответить на ваши вопросы.
С минуту оба соотечественника прогуливались молча.
– А как же с вашей должностью переводчика? – спросил вдруг Рожер.
– Что же? – сказал Робер.
– Хотите вы оставить ее? Я, само собой разумеется, в полном вашем распоряжении.
– Как же я заплачу вам? Нет, нет, дорогой. Я тронут вашим предложением больше, чем в состоянии выразить, но не могу принять его. Если я довел себя до такого жалкого состояния, если я оставил друзей и родину, то именно с целью ничем не быть обязанным никому. И в этом я буду упорствовать.
– Впрочем, вы правы, – сказал Рожер с мечтательным видом.
Еще долго соотечественники прогуливались под руку, и понемногу Рожер, в свою очередь, пустился в признания.
Недаром молодые люди открывались так друг другу. Расставаясь, они видели, как упали разделявшие их преграды. На «Симью» по крайней мере находились теперь два друга.
Робер испытывал благодатное впечатление от этой непредвиденной перемены. Наступил конец нравственному одиночеству, в котором он пребывал уже больше шести месяцев. Переводчик для всех, он считал нравственной поддержкой сознание, что в глазах одного человека он все-таки вернул свое достоинство.
Невозможно и представить себе более грандиозного оазиса среди морской Сахары.
От горной цепи, которая, поднимая свой крайний хребет до тысячи девятисот метров, проходит у северного побережья острова, как бы образуя его гигантский позвоночник, отделяются боковые звенья этой линии вершин. К северу и к югу, отделенные глубокими долинами, полными самой разнообразной растительности, они постепенно спускаются в море, изрезывая его, как кружевом, своими обрывистыми мысами.
Круты, прихотливы берега этой царицы северной Атлантики. Точно какой-то гигантский пробойник вырезал их каменную массу. Несравненный плащ зелени, смягчая слишком острые углы, округляя слишком заостренные вершины, падает каскадами до края утесов.
Ни в каком другом месте Земного шара растительность не отличается такой мощью и такой полнотой. На Мадейре наши кусты становятся деревьями, наши же деревья достигают колоссальных размеров. Там еще больше, чем на Азорских островах, уживаются рядом растения, свойственные самым различным климатам, произрастают цветы и фрукты всех пяти частей света. Тропинки обрамлены розами, и достаточно нагнуться, чтобы набрать земляники среди травы.
Что должен был представлять этот райский остров в момент его открытия, когда деревья, ныне относительно молодые, насчитывали много веков и покрывали горы своей гигантской зеленью? В ту пору остров был обширным лесом, не оставлявшим и пяди земли для земледелия, и первый губернатор вынужден был поджечь эти непроницаемые чащи. Летопись передает, что пожар длился шесть лет подряд, и говорят, что плодородие почвы происходит от этого, может быть необходимого в свое время, вандализма.
Больше всего Мадейра обязана этой пышной растительностью своему благодатному климату. Не многие края могут сравниться с ней в этом отношении. Менее высокая летом, чем на Азорских островах, менее низкая зимой, температура этих двух сезонов едва ли разнится на десять градусов по Цельсию. Это – рай для больных.
Поэтому они, особенно англичане, во множестве спешат сюда в начале зимы искать здоровья под лазурным небом. Отсюда ежегодный доход в три миллиона франков, остающихся в руках местных жителей, между тем как могилы, вырытые для тех, которые уже не покинут этот остров, делают из него, согласно известному меткому выражению, «самое большое кладбище Лондона».
На южном берегу Мадейры, у самого моря, громоздится амфитеатром главный город – Фуншал. Около тысячи судов ежегодно заходят на его открытый рейд, который бесчисленные рыбачьи лодки днем бороздят своими парусами, а ночью – фонарями.
Только «Симью» бросил якорь, как был окружен множеством лодок, управляемых полунагими детишками, крики которых сливались в резкий диссонанс. На своем английско-португальском жаргоне они предлагали цветы, фрукты или просили у потешавшихся пассажиров бросить в воду монету, и эти удивительные пловцы доставали ее на глубине.
Когда санитарный надзор разрешил свободное сообщение с землей, туземные лодки пристали к судну, предлагая высадить пассажиров на берег.
Бесплодные предложения в этот день, так как было уже больше пяти часов, – слишком поздно, чтобы предпринять осмотр Фуншала.
Только два путешественника сочли нужным покинуть пароход. В этих нетерпеливых легко было узнать молодую чету. Каждый с сумкой в руке, они вместе направились к шлюпке, которой незаметно сделали знак. С притворно-смущенным видом и со скрытой радостью, сверкавшей в потупленных глазах, они прошли быстро и скромно среди своих товарищей, сочувственные взгляды которых долго провожали их.
Остальные остались на пароходе. Программа заключала пребывание в течение шести дней на Фуншале; времени было тем больше, что в ней не упоминалось ни об одной экскурсии.
«26, 27, 28, 29, 30 и 31 мая пребывание в Фунша-ле» – вот что значилось в программе. Было ли это упущение со стороны Томпсона? Или же он предполагал, что Мадейра не имеет никакого пункта, заслуживающего внимания? На этот счет программа не давала объяснений.
Хамильтон взялся добыть дополнительные сведения.
После последней стычки они с Томпсоном не разговаривали. В отношении двух своих брюзгливых пассажиров, Хамильтона и Сондерса, администратор отбросил всякие церемонии. Всегда торопящийся, занятый, крайне любезный со всяким из их товарищей, он лишь с этими двумя оставался вежлив и холоден. Баронет сделал над собой усилие и подошел к ненавистному Томпсону.
– Как это, милостивый государь, – спросил он заносчивым тоном, – вы не объявляете ни о какой экскурсии в течение шестидневной стоянки у Мадейры?
– Посмотрите в программу, – отвечал сухо Томпсон.
– Прекрасно, – сказал Хамильтон, кусая себе губы. Не желаете ли вы по крайней мере сказать нам, где вы намерены поместить нас?
– Посмотрите в программу, сударь, – повторил Томпсон невозмутимо.
– Да она ничего не говорит на этот счет, ваша программа. Никакого указания, ни одного названия гостиницы. Ничего.
– А этот пароход? – возразил Томпсон.
– Как! – вскрикнул Хамильтон утрированно. – Неужто вы помышляете держать нас в плену на «Симью»? Это называется у вас смотреть Мадейру?!
– Посмотрите в программу, сударь, – в третий раз сказал Томпсон, повернувшись спиной к своему раздражительному пассажиру.
Но несчастный администратор из Харибды попал в Сциллу – очутился лицом к лицу с новым врагом.
– В самом деле, – произнес скрипучий голос Сондерса, – надо заглянуть в программу. Но ваша программа просто надувательство, могу сослаться в том на всех этих господ!
И Сондерс размашистым жестом взял в свидетели всех пассажиров, кружок которых мало-помалу образовался вокруг обеих воинствующих сторон.
– Как, – продолжал Сондерс, – неужто нет ничего любопытного на этом острове, чтобы показать нам? После того как вы таскали нас, как стадо, по необитаемым и бездорожным краям, вы смеете удерживать на… на вашем… в вашей… Сондерс колебался.
– …вашей лохани, вашей проклятой лохани, – на шел он наконец выражение, – удерживаете нас теперь когда мы прибыли в несколько цивилизованный край.
Томпсон, уставившись взором в небо, опустив одну руку в глубину кармана и слегка перебирая связку ключей, флегматично ждал конца бури. Такое отношение еще больше раздражило Сондерса.
– Так нет же! – вскричал он. – Это вам не сойдет!
– Совершенно верно! – поддержал Хамильтон.
– Посмотрим, есть ли судьи в Лондоне!
– Действительно, – снова энергично заметил баронет.
– И для начала я съезжаю на берег! Отправляюсь в гостиницу. В первоклассную гостиницу, сударь. И устраиваюсь там на ваш счет!
С этими словами Сондерс спустился по лестнице в каюту. Вскоре он показался с чемоданом в руке, нанял лодку и покинул пароход шумно и величественно.
Большая часть пассажиров хоть и не предавалась таким бурным протестам, тем не менее одобряла их. Не было ни одного, который бы строго не осуждал легкомыслие агентства Томпсона, а многие не довольствовались даже осмотром главного города Мадейры.
Алиса и Долли решили немного осмотреть остров, и Рожер, естественно, должен был принимать участие в этом путешествии. Он взялся добыть у Робера предварительные необходимые сведения. Он желал, воспользовавшись случаем, выяснить недоумение насчет переводчика с «Симью», уже давно интриговавшее его.
– Пожалуйста, маленькую справку, – сказал он не без насмешливой улыбки, подойдя к Роберу после обеда.
– Весь к вашим услугам, – отвечал тот.
– Семейство Линдсей и я, – продолжал Рожер, – желали бы совершить экскурсию вглубь Мадейры. Не будете ли вы любезны указать нам наилучший маршрут?
– Я? – воскликнул Робер, и Рожер увидел при свете фонаря, как он покраснел. – Да я не могу вам сказать! Решительно ничего не знаю насчет этого острова!
Во второй уже раз Робер спохватился, что совершенно пренебрег своими обязанностями. Это огорчало и унижало его. Как слаба, однако, была его воля! Какие мысли отвлекали его от того, что должно было быть для него существенным?
Услышав это признание в полном неведении, Рожер сделал вид, что очень недоволен.
– Как! – сказал он. – Ведь вы – чичероне-переводчик на пароходе.
– Действительно, – отвечал Робер ледяным тоном.
– Как же это вы так не осведомлены насчет Мадейры?
Робер, предпочитая молчание унизительной защите, отвечал уклончивым жестом.
Рожер принял насмешливый вид.
– Уж не потому ли, – намекнул он, – что вы не имели досуга, чтобы заглянуть в свои книжки? Уже давно ваш иллюминатор не освещается по вечерам…
– Что хотите вы этим сказать? – спросил Робер, покраснев.
– То, что говорю, черт возьми!
Робер, немного сбитый с толку, не отвечал. Нечто дружественное звучало в голосе его собеседника под ироническими словами. Сначала Робер колебался в растерянности, но тотчас же сообразил. К великому изумлению его, Рожер, взяв его под руку с неожиданной фамильярностью, сказал ему в упор:
– Полно, любезный, признайтесь! Ведь вы такой же переводчик, как я папа римский.
– Признаюсь, не понимаю, – защищался Робер.
– Я понимаю, – возразил Рожер. – Этого достаточно. Очевидно, что вы теперь состоите переводчиком, почти так же, как я моряком… Непрофессионально!.. Во всяком случае, друг мой, если вы и переводчик, то, надо признаться, неважный!
– Однако, – протестовал Робер, наполовину улыбаясь.
– Конечно, – энергично утверждал Рожер. – Вы очень плохо отправляете свою должность. Не вы руководите, а вами руководят. И никогда от вас не услышишь ничего, кроме нескольких сухих слов, почерпнутых из какого-нибудь путеводителя. Это называется чичероне!..
– Но ведь… – повторял Робер.
Рожер снова оборвал его. С доброй улыбкой на тубах, с протянутой рукой, он остановился против него и сказал:
– Не упорствуйте в вашем инкогнито, уже обнаруживающемся. Не профессор вы и не чичероне, ведь это просто маскарад, признайтесь…
– Маскарад? – повторил Робер.
– Ну да! Вы напялили на себя шкуру переводчика-чичероне, как надевают прокатный фрак.
Робер вздрогнул. Что намерение офицера было доброе, он не мог в том сомневаться. Должен ли он был из упорной гордости отвергнуть при своем одиночестве дружбу, которая предлагалась ему с таким доверием?
– Это правда, – сказал он.
– Ей-Богу! – спокойно произнес Рожер, пожимая ему руку и увлекая его в дружескую прогулку. – Я уже давно отгадал. Хорошо воспитанного человека можно узнать и под слоем сажи кочегара. Но теперь, раз уж вы начали свои признания, то я надеюсь, что будете продолжать их. Что довело вас до того, что вы поступили на это место?
– Бедность, – отвечал Робер.
Рожер остановился и взял в свою руку руку соотечественника. Это сердечное отношение тронуло Робера, и он без труда открылся, когда тот заметил:
– Бедность!.. Послушайте, милейший, расскажите мне это. Рассказать свое горе – значит найти облегчение, и вы никогда не найдете более сочувственного слушателя. Ваши родители?..
– Умерли. Мать – когда мне было пятнадцать лет; отец – всего шесть месяцев тому назад. До тех пор я вел жизнь, которую ведут все богатые молодые люди, даже очень богатые, и только со смертью моего отца…
– Да, я понимаю, – сказал Рожер тоном глубокого сочувствия. – Ваш отец был один из тех светских людей, тех виверов…
– Я не виню его, – живо прервал Робер. – Всю свою жизнь он был добр ко мне. Рука его и сердце всегда были открыты для меня. Во всем остальном он волен был устроить свое существование по-своему. Как бы то ни было, через несколько дней я увидел себя без гроша в кармане. Из всего наследства через две недели после смерти моего отца мне не осталось почти ничего. Тогда надо было подумать, как зарабатывать себе на хлеб. К несчастью, непривычный к трудностям такой жизни, я, признаюсь, на минуту потерял под собой почву. Вместо того чтобы выдержать бурю, остаться в Париже и воспользоваться связями, я почувствовал глупый стыд от своего нового положения. Решив исчезнуть, я переменил фамилию и отправился в Лондон, где скоро истощились мои последние ресурсы. Случайно раздобыл я место учителя и уже начинал оправляться от потрясения и строить новые проекты вроде того, чтобы отправиться искать счастья в какой-нибудь французской колонии, когда снова очутился на мостовой. И я должен был ухватиться за первый подвернувшийся случай. Звался случай этот Томпсоном. Вот в немногих словах вся моя история.
– Невесела она, – заявил Рожер. – Вы, кажется, сказали, что переменили фамилию?
– Верно.
– А ваша настоящая фамилия? Надеюсь, это не будет нескромностью, раз мы дошли до такой откровенности?..
Робер улыбнулся с некоторой горечью.
– Господи, я уже столько вам рассказал. Прошу только хранить это в тайне и не делать из меня притчу во языцех на пароходе. Впрочем, как я уже признался вам, это из самолюбия, которое теперь считаю глупым, я позволил присвоить себе новое имя. Я не хотел, чтобы мое имя подвергалось насмешкам. Мне казалось, что я роняю его этим. Какие глупости! Словом, я стал придумывать новую фамилию и не нашел ничего лучшего, как сделать ребяческую анаграмму моей настоящей фамилии.
– Таким образом, под Морганом?..
– …под Морганом скрывается маркиз де Грамон.
У Рожера вырвалось восклицание.
– Ей-Богу, – вскрикнул он, – я был уверен, что знаком с вами! Если память у вас хорошая, то вы должны припомнить, что мы временами виделись еще детьми. Я имел честь бывать у вашей матери. Мы даже дальние родственники, думается мне.
– Все это верно, – признался Робер. – Я вспомнил об этом, лишь только услышал ваше имя.
– И вы упорствовали в своем инкогнито?! – воскликнул Рожер.
– К чему было открывать его? Но обстоятельства заставили меня ответить на ваши вопросы.
С минуту оба соотечественника прогуливались молча.
– А как же с вашей должностью переводчика? – спросил вдруг Рожер.
– Что же? – сказал Робер.
– Хотите вы оставить ее? Я, само собой разумеется, в полном вашем распоряжении.
– Как же я заплачу вам? Нет, нет, дорогой. Я тронут вашим предложением больше, чем в состоянии выразить, но не могу принять его. Если я довел себя до такого жалкого состояния, если я оставил друзей и родину, то именно с целью ничем не быть обязанным никому. И в этом я буду упорствовать.
– Впрочем, вы правы, – сказал Рожер с мечтательным видом.
Еще долго соотечественники прогуливались под руку, и понемногу Рожер, в свою очередь, пустился в признания.
Недаром молодые люди открывались так друг другу. Расставаясь, они видели, как упали разделявшие их преграды. На «Симью» по крайней мере находились теперь два друга.
Робер испытывал благодатное впечатление от этой непредвиденной перемены. Наступил конец нравственному одиночеству, в котором он пребывал уже больше шести месяцев. Переводчик для всех, он считал нравственной поддержкой сознание, что в глазах одного человека он все-таки вернул свое достоинство.