<...> Лишь на севере русские натолкнулись на естественную границу льдов. Сибирская экспедиция в этом смысле была аналогична Уфимской. Новая культурная Россия искала естественных границ среди прилегавших к ней диких или полудиких народностей. Подобно Уфимской, она расширила границы государства и тяжелым [бременем] легла на инородцев. Как мы видели, ее прямым следствием явилось морское движение русских на восток, создание к концу века русских владений Америки, потерянных только в 1860 г. [75]. Но эта экспедиция не далась даром.222 Напряжение местного населения на ее содержание было огромное. <...> Но помимо таких косвенных расходов, она стоила огромные деньги, едва ли менее нескольких миллионов рублей, 300 000 руб. на наши деньги. Лишь настойчивость Адмиралтейств-коллегий позволила довести дело до некоторого конца. Подобно Уфимской, она имела огромное значение для картографии Сибири.223 Берег Ледовитого океана от Архангельска до Колымы был снят, записан на протяжении 130 градусов, в широтах 64o 32' - 77o 34'; сняты берега Охотского моря и Камчатки. Работа была сделана хорошо. Только через 100 лет начались ее значительные исправления.224 Несомненно, в основе наших знаний и посейчас лежат эти работы работы моряков и геодезистов - Прончищева, С. Челюскина,225 Д. и X. Лаптевых, Д. Овцына,226 Селифонтова, Кушелева, Минина, Лассениуса, Плаутина, Павлова, Муравьева, Скуратова, Сухотина, С. Малыгина, Стерлегова, Щекина, Щербинина, С. Хитрово227 и других, ведших работу в исключительно тяжелой обстановке, нередко своею смертью плативших за смелые попытки проникнуть в новые страны. Несомненно, работа эта могла быть так сделана только потому, что среди ее участников были выдающиеся люди. Таковы были, например, Лаптевы, Малыгин или Прончищев. Лейтенант В. Прончищев228 достиг самого северного пункта экспедиции (77o 25') 229 и погиб на возвратном пути; с ним все время была его жена, первая русская женщина, принявшая участие в арктической экспедиции и погибшая от болезни и истощения вскоре после смерти мужа на берегах Ледовитого океана (1736). С. Г. Малыгин230 описывал берег Сибири от Оби до Печоры (1736-1738), умер в 1764 г. начальником Казанской адмиралтейской конторы. Это был образованный моряк, обладавший инициативой, которая хотя и заглушалась в русском обществе того времени, но все же могла пробиваться. Так, в 1746 г., по рапорту Малыгина, тогда командующего штурманской ротой, о неправильности компасов, употреблявшихся в русском флоте, дело было разобрано Нагаевым и реформировано.231 Впервые было обращено внимание на ранее стоявшее по рутине дело. Вместе с Нагаевым и Чириковым он в 1720-х годах обучал гардемаринов морским наукам. В 1733 г. издал одобренную Фарварсоном и Академией наук "Сокращенную навигацию". Любопытны некоторые отражения сознательных стремлений того времени, проскальзывающие в предисловии к этой книге. С одной стороны, Малыгин проникнут сознанием пользы своего дела: "О ея (книги) пользе флоту, как о благодарности служителей мне ни мало не сумневаясь"; с другой - он высокого мнения о силе науки того времени: "Хотя древность, доброжелательный читатель, славою наук и процветала; однако новых времен мудролюбцы, ступая по следам оныя, толь паче себя прославили и науки почти в такое совершенство привели чрез новые изобретения, что сложивши старое с новым, оное без сумнения за азбуку покажется. Нет той науки и ведения, которое бы ныне сие не могло твердо доказать. Но оставя прочий, посмотрим на Навигацию, которая в таком уже ныне совершенстве, что кажется дале ее и не можно пойти".232 Эта яркая вера кажется нам наивной, но Малыгин предстал в ней весь и является в этом отношении одним из типичных представителей деятелей времени Петра, нашедших в науке новую веру жизни. Это был честный человек, всю жизнь пробивавшийся и службой не наживший состояния - один из многих невидных людей, строивших живую суть будущего русского общества. Одновременно с этой работой впервые на карту была занесена Южная, Средняя и Восточная Сибирь. Берега Тихого океана описывались мичманом Шельтингом и Хметевским,233 штурманом Елагиным, геодезистом Ушаковым и гардемарином Юрловым. Главная часть работы должна была выпасть, однако, на долю специалиста-астронома академика Л. Делиля де ля Кройера, командированного в эту экспедицию. Несомненно, Делиль не оправдал надежд, которые на него возлагались. Сейчас трудно разобраться в показаниях современников, где быль и вымысел сплетаются и где отражаются личные счеты и сплетни. Тем более это трудно для Делиля, погибшего во время путешествия и не успевшего обработать свой материал. Несомненно, Делиль сделал ряд поездок и все время пытался организовать исследования. Он сделал из Якутска поездки в совершенно неизвестные области Севера (до Сиктяха), достиг Оленека, посылал сотрудников на берега Ледовитого океана (студента Л. Иванова). Позже он был с Берингом, потерпел крушение и погиб от цинги на Беринговом острове. Делиль де ля Кройер всюду делал наблюдения, работал в чрезвычайно тяжелых условиях, но во время поездки его инструменты пострадали, он не умел обходиться с людьми и систематически закончить начатое. Гмелин234 указывает, что Делиль де ля Кройер не имел знающих помощников и этим отчасти объясняются его неудачи. Однако этому противоречит то, что среди его помощников выделялась талантливая личность геодезиста А. Д. Красильникова, которому в значительной мере принадлежит честь почина научной карты Сибири.235 Наконец, нельзя не считаться и с тем, что корреспонденция Делиля де ля Кройера не изучена, и, может быть, данные его отразились на картах, составленных его братом, академиком Н. Делилем236 [76]. Андрей Дмитриевич Красильников, геодезист, окончил курс Морской академии и четыре года (1724-1728) работал по съемке лесов в разных губерниях. Вместе с С. Поповым он был первым русским учеником Н. Делиля. Делиль обучал его астрономии.237 В 1733 г. был послан помощником Делиля де ля Кройера в Сибирскую экспедицию, причем с самого начала работал независимо от него. Ему принадлежит первая съемка Лены. После смерти Делиля в 1741 г. он продолжал работы в Сибири и вернулся в С.-Петербург в 1746 г. Здесь он работал в обсерватории Академии и преподавал астрономию в Морской академии.238 Его намечал Ломоносов для экспедиций, когда составлял свой план. Это был один из тех скромных работников, бравших энергией и трудом, которых выдвинула петровская реформа на заре русской научной работы. Красильников позже был адъюнктом Академии наук в Петербурге239 и научно работал до конца жизни. Работы этой экспедиции дали богатейший научный материал, получивший обработку в трудах Гмелина, Стеллера, Крашенинникова. Однако в общем они не были достаточно использованы. Как постоянно в истории нашей культуры, недоставало последовательности и преемственности. Научные результаты исследований Средней Сибири - натуралистов и историков, исследователей Камчатки - вошли в науку и явились крупным приобретением XVIII в. Между 1749 и 1793 гг. появились в печати многочисленные работы Гмелина, Миллера, Фишера, Крашенинникова, Стеллера. Эти работы послужили основой для более поздних наблюдений и изысканий Георги, Палласа, Ренованца и других исследователей Сибири екатерининского времени. Другую судьбу имели исследования северных партий, снимавших побережье Ледовитого моря; они имели ту же судьбу, как работы Беринга и Чирикова. Они были схоронены в архивах. О них в печати в общих чертах дал довольно случайные сведения Гмелин лет через 10 после окончания экспедиции.240 Еще позже Миллер дал общую картину работы [77]. Но лишь через 110 лет с лишком Соколов напечатал значительную часть сохранившегося материала, в том числе любопытную записку Х. Лаптева о природе и берегах Ледовитого океана.241 Только в общем контуре нашей страны эти работы отразились немедленно. Главные их результаты вошли в первый атлас Российской империи, который в 19 картах вышел в 1745 г.242 Это было большое событие в истории научной жизни нашей страны. Все дальнейшие карты так или иначе исходили из этих первых основ. Так, карта Сибири начала исправляться после атласа 1745 г. только в 1754 г., но первые серьезные исправления внесены в сибирскую карту только Шмидтом и Трускоттом в 1776 г., через 30 лет.243 Больше того, некоторые данные этой карты были проверены и подтверждены лишь через 130-140 лет, например съемка мыса Челюскина Норденшельдом.244 Нельзя достаточно переоценить значение этого предприятия. Едва ли без карт могли быть сделаны те разнообразнейшие научные исследования, какие были предприняты во второй половине XVIII столетия. Несомненно, в XVIII в. картографические основы не имели того значения в истории описательного естествознания, какое они имеют теперь, когда создались отделы географии животных, растений, выросшие лишь в конце XVIII в., или выросла геология и геофизика с ее отделами. Теперь вся работа этих наук теснейшим образом связана с геофизической картой. Но, несомненно, и раньше, в XVIII в., для всякой научной работы в области описательных наук карта являлась необходимым фундаментом. Такой она явилась и для естественноисторического описания России, которое даже и хронологически тесно было с ней связано в трудах Сибирской экспедиции. Как в науке, так и в картографии остановка исследования равносильна движению назад. В науке настоятельно необходимо немедленно исправлять, продолжать и углублять достигнутое. Только этим путем достигается преемственность в работе, используются целиком и наиболее производительным образом достигнутые результаты. Этого как раз не было в России XVIII в., и до сих пор это составляет самую слабую сторону русской культуры [78]. Блестящий результат, достигнутый атласом 1745 г., не был использован. Атлас вышел недоконченным, носил на себе следы спешного окончания, ясно видные современникам, которые, как обычно, оценивали его значение иначе, чем его ценим мы. Ломоносов писал о нем: "Посмотрев на тогдашнюю географическую архиву и на изданный атлас, легко понять можно, коль много мог бы он быть исправнее и достаточнее. И чтобы как-нибудь скорее издать атлас, пропущены и без употребления оставлены многие тогда же имевшиеся в Академии географические важные известия".245 В 1757 г., вступив в управление Географическим департаментом, Ломоносов составил план нового атласа и новой для этой цели астрономической экспедиции "для определения широт и долгот важнейших мест в России". Все эти планы разбились о мелкое противодействие среды, ему враждебной или инертной [79]. Настоящее серьезное исправление атласа 1745 г. было произведено в конце XVIII в., а новый атлас начал создаваться лишь в самом начале XIX столетия. Несомненно, атлас 1745 г. далеко не охватил всей картографической работы, шедшей в эти годы - в первую половину XVIII в. - в России. Очень многие результаты этой работы (например, съемка в Сибири) далеко не вошли в этот атлас целиком. Но и другие картографические работы велись вне прямой связи с атласом, на нем не отразились. Среди этих работ на первом месте должны быть поставлены морские карты, начало которым, как мы видели, было положено в Петровскую эпоху. При Петре началась съемка Каспийского моря, при нем делались первые съемки моря Балтийского, Белого. Карты рек, связанные тогда с мореходными, были одной из первых работ русских людей (карта Дона 1699 г.). Исследования русских морей были в первой половине XVIII в. закончены только для Балтийского моря. В 1752 г. был закончен атлас Балтийского моря, составленный А. И. Нагаевым. Подобно атласу 1745 г., и атлас Нагаева стоял на уровне науки того времени, был лучшим из всех тогда имевшихся. С именем адмирала А. И. Нагаева,246 первого выдающегося русского гидрографа, связаны, кажется, все наиболее значительные гидрографические предприятия русского правительства с 1740-х и до 1770-х годов. Своим продолжением они выходят хронологически за рассматриваемый период времени. Алексей Иванович Нагаев родился в мелкопоместной дворянской семье в 1704 г. в селе Сертыкине, в 40 верстах от Москвы. Молодым кончал он в 1721 г. Морскую академию в Петербурге, заменившую Навигацкое училище в Сухаревой башне, и еще совсем молодым, не имея 20 лет от роду, был преподавателем-обучал гардемаринов (1722-1729); одновременно с известным позже спутником Беринга Чириковым сперва в Кронштадте, позже в Морской академии преподавал навигацию. Составление атласа Балтийского моря было ему поручено Адмиралтейств-коллегией в 1746 г., когда он уже был опытным моряком, плававшим между Кронштадтом и Архангельском, производившим съемку Каспийского (1731-1734) и под начальством барона Любераса247 Балтийского (1739-1740) морей.248 Плавания тогдашнего времени не могут быть сравниваемы с теперешними. Фрегат "Кавалер" под начальством Нагаева шел из Ревеля в Архангельск в 1741 г. не менее 57 суток! Нагаев, однако, не был только моряком-практиком, он был главным образом теоретиком-гидрографом. Уже в 1744 г. ему с его помощником лейтенантом Афросимовым249 было поручено составить карту открытий экспедиций Беринга, Чирикова, Шпанберга. Эта карта осталась в рукописи в Адмиралтейств-коллегий, но, по-видимому, ее уменьшенные копии попали в научную литературу уже в 1747 г., и [она] долгое время была основной картой для этих мест. В связи с этой работой ему приходилось решать вопросы, возникшие с этой экспедицией, так как Скорняков-Писарев донес, что Шпанберг был не в Японии, а в Корее. В 1746 г. Комиссия, в которой участвовал Нагаев, решила, что Вальтон, несомненно, был в Японии, а вероятно, был в ней и Шпанберг [80]. В 1746 г. Нагаев начал другую, еще более важную работу. В этом году капитан Малыгин, командующий штурманской ротой, подал рапорт, в котором указывал, что присылаемые из Адмиралтейств-коллегий компасы имеют разное склонение. Дело это поручено было разобрать Нагаеву, который нашел, что Малыгин прав, и согласно его проекту было впервые решено готовить магнитные стрелки из лучшей стали и провести для их проверки меридиональную линию в Кронштадте. Может быть, в связи с этим в конце того же года ему было поручено "приведение морских карт в самую аккуратность" - работа, которую он начал в 1747 г. для Балтийского моря и которая была закончена в 1752 г.250 Он пользовался для этой работы старыми съемками барона Любераса [и др.], производил новые. Определения Нагаевым глубин в части Балтийского моря к северу от Эзеля и Гохланда до Аландских шхер держались на иностранных и русских картах более 100 лет.251 Все карты атласа Балтийского моря в 1752 г. были одобрены Адмиралтейств-коллегией и выгравированы, но по неизвестной причине атлас был задержан и только в 1757 г. вышел в свет.252 Лоция к нему была издана еще позже, только в 1798 г., когда уже совсем устарела.253 И все-таки атлас этот служил для плавания по Немецкому и Балтийскому морям в течение 60 лет, когда вышел атлас Сарычева.254 Нагаев интересовался Балтийским морем и позже. Так, во время немецкой войны, после занятия Померании, он вместе с С. Н. Мордвиновым снял на карту берега Померании до Кольберга.255 Та же судьба - посмертного издания или опубликования через многие годы после получения результатов - постигла и другие картографические труды Нагаева, например его карту Каспийского моря. Нагаев делал съемку Каспийского моря вскоре после выхода карты Соймонова - Фарварсона; он пользовался данными и других исследователей и уже в 1760 г. издал первую карту Каспийского моря на основании всех имеющихся данных. Но его карта была издана только в 1796 г., после его смерти.256 [При его жизни и] еще долго после его смерти видно [было] влияние его работ в безымянных исправлениях издававшихся или составлявшихся в это время гидрографических карт. Но это влияние видно на всех, самых разнообразных, предприятиях, особенно в связи с тем, что при Екатерине II Нагаев, принявший, по-видимому, участие в перевороте,257 занял высокое положение и имел влияние. Под его наблюдением производились съемки Ладожского озера (1763 - лейтенанты Булгаков, Буковский и Лаптев; 1766 - Д. Селянинов) и Белого моря (1767 и 1773). В его руках скапливались новые материалы, касавшиеся Камчатки и находящихся на восток от нее островов (1770 - карта Медвежьих островов и устья Колымы по описи пятидесятника Лобаткова, 1771 - Камчатки по журналам Креницына и Левашова). Когда в 1767 г. Нагаев был избран в Законодательную комиссию в Москве, он и здесь занимался съемками. По-видимому, это избрание прервало его работу над составлением карты Белого моря,258 и вместо этого Нагаев со штурманом С. Захаровым снял Москву-реку от Москвы до Рузы и Оку от верховьев до Нижнего (со штурманами Посошковым и Трубниковым). Эти съемки были изданы в виде особого атласа. Но гидрографические работы Нагаева не были закончены и сведены в единое целое. Выйдя в отставку, он умер глубоким стариком. Часть собранных им материалов погибла при пожаре его дома (1764).259 Но и того, что им сделано, достаточно, чтобы его имя осталось памятным в истории науки в России. Нагаев был первым устроителем реформированной Морской академии - Морского кадетского шляхетского корпуса (1752-1760).260 Произведенный в 1769 г. в адмиралы, он в 1775 г. вышел в отставку и умер в Петербурге в 1781 г. К сожалению, и о нем, как о большинстве русских людей того времени, у нас мало сведений, рисующих его живую личность. По-видимому, он был весь в работе. Женат он не был. Его первый биограф, Веревкин, в 1783 г. набрасывает картинку его внутренней жизни в последние годы: "Жестокие болезни, удручавшие его старость за четыре или пять лет до его кончины, не удерживали его от неусыпного, можно сказать, упражнения в сочинении и поправлении морских чертежей. Во внутреннем его жилище не было почти места, не занятого книгами или бумагами. В часы только сна и беседований с приятелями не имел он в руках своих пера, грифеля, циркуля или книги".261 Нагаев был страстным поклонником Петра I и доставлял материал Голикову для его "Деяний".262 Другими собранными им для истории Петра материалами воспользовались историки XIX в. ...263 Комментарии редакторов
ГЛАВА ПЕРВАЯ
[1]
В вопросе об отношении науки к политике проявилась нечеткость
идейно-теоретической позиции В. И. Вернадского тех лет, в частности
непоследовательность его воззрений на взаимоотношения науки и государства. С
одной стороны, он утверждает, что "наука далека от политики", а с другой
спешит подчеркнуть, что ей "нет дела до политического строя" лишь только
тогда, когда правительство стоит по отношению к науке "на высоте своей
задачи". Следует при этом отметить, что тезис об аполитичности науки далеко
расходился с общественной (по существу, политической) деятельностью самого
Вернадского, которую он вел в период работы над "Очерками", и с той борьбой
за свободу научного творчества и улучшение условий научного труда, которую
развернули он и другие передовые ученые России. Еще свежи были впечатления
от разгрома Московского университета в 1911 г. (см. комментарии к статье
"Общественное значение Ломоносовского дня"); в 1912-1914 гг. усилилось
вмешательство властей во внутреннюю жизнь научных учреждений, участились
случаи увольнения "неблагонадежных" профессоров и преподавателей, был закрыт
ряд научных обществ в разных городах страны. В эти годы В. И. Вернадский
выступил с целой серией публицистических статей, в которых подверг резкой
критике политику царского правительства по отношению к науке и высшей школе.
См.: "1911 год в истории русской умственной культуры" (Ежегодник газеты
"Речь" на 1912 г. СПб., 1912), "Высшая школа и научные организации"
(Ежегодник газеты "Речь" на 1913 г. СПб., 1913), "Письма о высшем
образовании в России" (Вестник воспитания, 1913, N 5), "Высшая школа перед
1914 годом" (Русские ведомости, 1 января 1914), "Высшая школа в России"
(Ежегодник газеты "Речь" на 1914 г. Пг., 1914) и др. В этих статьях он прямо
указывал на "общее несоответствие государственной организации русской
бюрократии потребностям жизни", главным образом нуждам отечественной науки и
просвещения, и писал о нерасторжимой связи науки с "демократическими формами
организации общества" (Ежегодник газеты "Речь" на 1914 г. Пг., 1914, с.
309).
[2]
Петр Николаевич Лебедев покинул Московский университет в феврале 1911 г. в
знак протеста против реакционной политики министерства Кассо вместе с
другими профессорами и преподавателями. Под угрозой оказалась не только его
собственная исследовательская работа, но и жизнь молодой научной школы
физиков-экспериментаторов, созданной им в "лебедевских подвалах".
Московский народный университет был открыт в 1908 г. по инициативе и на
средства золотопромышленника, генерала и видного деятеля просвещения
Альфонса Леоновича Шанявского. К преподаванию были привлечены видные деятели
науки и культуры, в том числе В. Я. Брюсов, В. И. Вернадский, Н. Д.
Зелинский, Н. К. Кольцов, К. А. Тимирязев и др. В 1911 г. университет еще не
имел своего здания. Оно было выстроено и открыто уже после смерти П. Н.
Лебедева (скончался 14 марта 1912 г.). Временная физическая лаборатория, в
которой Лебедев мог продолжать исследования и руководить работой своих
учеников, была оборудована на общественные средства (включая средства фонда
А. Л. Шанявского) в подвальном этаже дома, где он снимал квартиру (Мертвый
переулок, д. 30, недалеко от Пречистинских ворот, ныне - Кропоткинская
площадь).
[3]
В. И. Вернадский сравнивает общее положение науки в России, ее
финансирование и организацию, с положением науки в развитых
капиталистических странах Западной Европы и в США, где в это время на
средства промышленных фирм и отчасти государства, при активной
правительственной поддержке создавались научно-исследовательские институты и
лаборатории. Что же касается научных академий на Западе, то большинство из
них не имело в своем распоряжении институтов или лабораторий и получало от
правительства довольно скудные субсидии на издания, содержание музеев и
библиотек, иногда - на присуждение премий. Члены их, большей частью
профессора университетов и высших специальных училищ, за свою работу в
академиях обычно жалований не получали. Петербургская Академия наук была с
самого своего основания единственной в мире научной академией, полностью
финансируемой государством и состоящей из ученых, для которых членство в
Академии было родом государственной службы. Прямое сравнение ее с другими
академиями по финансированию затруднительно. В то же время именно то
обстоятельство, что Петербургская Академия была научным учреждением на
государственном бюджете, делало ее материальное положение чрезвычайно
тяжелым. Ее лаборатории были плохо оборудованы и зачастую ютились в
неприспособленных случайных помещениях, а средства были действительно
"нищенскими". Академические отчеты и протоколы за 1900-1912 гг. рисуют
картину вопиющего несоответствия научных задач, стоявших перед учеными,
материальным возможностям Академии. В ее отчете за 1906 г., в частности,
говорилось: "Материальные средства Академии ни в коей мере не соответствуют
росту ее научных институтов, отчеты которых вследствие этого начинают
походить на мартирологи" (Отчет Академии наук за 1906 г. СПб., 1906, с. 4).
Новые штаты 1912 г. ненамного изменили положение, так как большая часть
ассигнованных средств предназначалась для оплаты научного персонала, а на
"научные предприятия" было выделено всего 47000 руб. (История Академии наук
СССР. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1964, т. II, с. 461). В сущности, в словах В.
И. Вернадского о том, что средства Петербургской Академии наук несравнимы
даже со средствами академий маленьких стран Европы, при всей их полемической
заостренности нет большого преувеличения, если учитывать огромность и
богатство Российской империи. Следует добавить, что, добиваясь улучшения
условий исследовательской работы и увеличения ассигнований на научные нужды,
ученые, в том числе и В. И. Вернадский, обычно сравнивали Петербургскую
Академию не со старыми европейскими академиями, а с новыми, мощными
исследовательскими организациями, такими, например, как Институт Карнеги в
США или учреждения Общества кайзера Вильгельма в Германии, которое
пользовалось значительной финансовой поддержкой не только государства, но и
крупных промышленных фирм. См., например, статью В. И. Вернадского "Академия
наук в 1906 г." в наст. издании.
[4]
Имеются в виду, по-видимому, любительские научные кружки и общества Франции
I половины XVIII в., на базе которых позднее, во II половине столетия,
сформировались национальные академии (Французская - 1635, Академия надписей
- 1663, Академия наук - 1666). Принимая под свою опеку научные общества и
возводя их в ранг "королевских академий", французский абсолютизм поддерживал
далеко не все их работы, а лишь те, которые были вызваны военными нуждами
или связаны с соображениями государственного престижа.
[5]
Эта оценка В. И. Вернадского связана с недостаточной изученностью истории
науки в Польше в его время. В XVII в. в Гданьске вел свои наблюдения
выдающийся астроном Ян Гевелий (1611-1687) - продолжатель научных традиций
Н. Коперника; в Варшаве при дворах королей Владислава IV и Яна Собеского
работали физики, математики и механики. О деятельности научных обществ в
Польше в XVIII в. см.: Rolbiecki. Towarzystwa naukowe w Polsce. Warszawa,
1972.
[6]
Мендель Грегор Иоганн (1822-1884) - чешский естествоиспытатель,
основоположник генетики. Был монахом, а затем настоятелем Августинского
ГЛАВА ПЕРВАЯ
[1]
В вопросе об отношении науки к политике проявилась нечеткость
идейно-теоретической позиции В. И. Вернадского тех лет, в частности
непоследовательность его воззрений на взаимоотношения науки и государства. С
одной стороны, он утверждает, что "наука далека от политики", а с другой
спешит подчеркнуть, что ей "нет дела до политического строя" лишь только
тогда, когда правительство стоит по отношению к науке "на высоте своей
задачи". Следует при этом отметить, что тезис об аполитичности науки далеко
расходился с общественной (по существу, политической) деятельностью самого
Вернадского, которую он вел в период работы над "Очерками", и с той борьбой
за свободу научного творчества и улучшение условий научного труда, которую
развернули он и другие передовые ученые России. Еще свежи были впечатления
от разгрома Московского университета в 1911 г. (см. комментарии к статье
"Общественное значение Ломоносовского дня"); в 1912-1914 гг. усилилось
вмешательство властей во внутреннюю жизнь научных учреждений, участились
случаи увольнения "неблагонадежных" профессоров и преподавателей, был закрыт
ряд научных обществ в разных городах страны. В эти годы В. И. Вернадский
выступил с целой серией публицистических статей, в которых подверг резкой
критике политику царского правительства по отношению к науке и высшей школе.
См.: "1911 год в истории русской умственной культуры" (Ежегодник газеты
"Речь" на 1912 г. СПб., 1912), "Высшая школа и научные организации"
(Ежегодник газеты "Речь" на 1913 г. СПб., 1913), "Письма о высшем
образовании в России" (Вестник воспитания, 1913, N 5), "Высшая школа перед
1914 годом" (Русские ведомости, 1 января 1914), "Высшая школа в России"
(Ежегодник газеты "Речь" на 1914 г. Пг., 1914) и др. В этих статьях он прямо
указывал на "общее несоответствие государственной организации русской
бюрократии потребностям жизни", главным образом нуждам отечественной науки и
просвещения, и писал о нерасторжимой связи науки с "демократическими формами
организации общества" (Ежегодник газеты "Речь" на 1914 г. Пг., 1914, с.
309).
[2]
Петр Николаевич Лебедев покинул Московский университет в феврале 1911 г. в
знак протеста против реакционной политики министерства Кассо вместе с
другими профессорами и преподавателями. Под угрозой оказалась не только его
собственная исследовательская работа, но и жизнь молодой научной школы
физиков-экспериментаторов, созданной им в "лебедевских подвалах".
Московский народный университет был открыт в 1908 г. по инициативе и на
средства золотопромышленника, генерала и видного деятеля просвещения
Альфонса Леоновича Шанявского. К преподаванию были привлечены видные деятели
науки и культуры, в том числе В. Я. Брюсов, В. И. Вернадский, Н. Д.
Зелинский, Н. К. Кольцов, К. А. Тимирязев и др. В 1911 г. университет еще не
имел своего здания. Оно было выстроено и открыто уже после смерти П. Н.
Лебедева (скончался 14 марта 1912 г.). Временная физическая лаборатория, в
которой Лебедев мог продолжать исследования и руководить работой своих
учеников, была оборудована на общественные средства (включая средства фонда
А. Л. Шанявского) в подвальном этаже дома, где он снимал квартиру (Мертвый
переулок, д. 30, недалеко от Пречистинских ворот, ныне - Кропоткинская
площадь).
[3]
В. И. Вернадский сравнивает общее положение науки в России, ее
финансирование и организацию, с положением науки в развитых
капиталистических странах Западной Европы и в США, где в это время на
средства промышленных фирм и отчасти государства, при активной
правительственной поддержке создавались научно-исследовательские институты и
лаборатории. Что же касается научных академий на Западе, то большинство из
них не имело в своем распоряжении институтов или лабораторий и получало от
правительства довольно скудные субсидии на издания, содержание музеев и
библиотек, иногда - на присуждение премий. Члены их, большей частью
профессора университетов и высших специальных училищ, за свою работу в
академиях обычно жалований не получали. Петербургская Академия наук была с
самого своего основания единственной в мире научной академией, полностью
финансируемой государством и состоящей из ученых, для которых членство в
Академии было родом государственной службы. Прямое сравнение ее с другими
академиями по финансированию затруднительно. В то же время именно то
обстоятельство, что Петербургская Академия была научным учреждением на
государственном бюджете, делало ее материальное положение чрезвычайно
тяжелым. Ее лаборатории были плохо оборудованы и зачастую ютились в
неприспособленных случайных помещениях, а средства были действительно
"нищенскими". Академические отчеты и протоколы за 1900-1912 гг. рисуют
картину вопиющего несоответствия научных задач, стоявших перед учеными,
материальным возможностям Академии. В ее отчете за 1906 г., в частности,
говорилось: "Материальные средства Академии ни в коей мере не соответствуют
росту ее научных институтов, отчеты которых вследствие этого начинают
походить на мартирологи" (Отчет Академии наук за 1906 г. СПб., 1906, с. 4).
Новые штаты 1912 г. ненамного изменили положение, так как большая часть
ассигнованных средств предназначалась для оплаты научного персонала, а на
"научные предприятия" было выделено всего 47000 руб. (История Академии наук
СССР. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1964, т. II, с. 461). В сущности, в словах В.
И. Вернадского о том, что средства Петербургской Академии наук несравнимы
даже со средствами академий маленьких стран Европы, при всей их полемической
заостренности нет большого преувеличения, если учитывать огромность и
богатство Российской империи. Следует добавить, что, добиваясь улучшения
условий исследовательской работы и увеличения ассигнований на научные нужды,
ученые, в том числе и В. И. Вернадский, обычно сравнивали Петербургскую
Академию не со старыми европейскими академиями, а с новыми, мощными
исследовательскими организациями, такими, например, как Институт Карнеги в
США или учреждения Общества кайзера Вильгельма в Германии, которое
пользовалось значительной финансовой поддержкой не только государства, но и
крупных промышленных фирм. См., например, статью В. И. Вернадского "Академия
наук в 1906 г." в наст. издании.
[4]
Имеются в виду, по-видимому, любительские научные кружки и общества Франции
I половины XVIII в., на базе которых позднее, во II половине столетия,
сформировались национальные академии (Французская - 1635, Академия надписей
- 1663, Академия наук - 1666). Принимая под свою опеку научные общества и
возводя их в ранг "королевских академий", французский абсолютизм поддерживал
далеко не все их работы, а лишь те, которые были вызваны военными нуждами
или связаны с соображениями государственного престижа.
[5]
Эта оценка В. И. Вернадского связана с недостаточной изученностью истории
науки в Польше в его время. В XVII в. в Гданьске вел свои наблюдения
выдающийся астроном Ян Гевелий (1611-1687) - продолжатель научных традиций
Н. Коперника; в Варшаве при дворах королей Владислава IV и Яна Собеского
работали физики, математики и механики. О деятельности научных обществ в
Польше в XVIII в. см.: Rolbiecki. Towarzystwa naukowe w Polsce. Warszawa,
1972.
[6]
Мендель Грегор Иоганн (1822-1884) - чешский естествоиспытатель,
основоположник генетики. Был монахом, а затем настоятелем Августинского