Главное, это не меняться внутри себя, а предметы, даже бывшие символы, могут и должны претерпевать метаморфозы, соразмерные с духом и умственным критерием наступивших на них времён. …и снова домом будет вокзал, ведь главное – каким ты родился, а не каким стал.
И вот уже чёрные амбразуры ларьков напомнили будку деда Мороза под новогодней ёлкой, и вот уже навстречу стали попадаться девушки с кричащими коленками.
Настроение притягивает субъективную реальность. Не формирует, для этого силёнок маловато. И не притягивает в полном смысле. А именно – хозяина настроения/состояния, это самое настроение/состояние тащит в то место и тем путём, где и киоски веселее, и девушки с жизнерадостными ногами собрались в процессию. Вкратце, примерно так.
Она открыла не сразу.
Теодор выждал несколько мучительных секунд, за время которых у него похолодели и затряслись руки (потом согрелись и вспотели, отчего портвейн стал предательски выскальзывать), в груди заухало по переборкам рёбер и дыхание прервалось. К горлу подкрался юношеский кашель, но застрял и повесился Иудой на осине кадыка.
Да что ж так колбасит? – успел подумать Теодор.
Залязгал засов, дверь приоткрылась, затем распахнулась…
Ирэн стояла на пороге в домашнем ситцевом халате, бигудях, тапочках и меньше всего напоминала Ирэн.
– Вы так быстро… а я тут собиралась.
– Ну, почему «быстро»? – подбодрил он растерянную девушку,- Я успел ещё в магазин зайти!
Из необъятных карманов джинсовки, куда он успел запихнуть скользкую бутыль, были вынуты и продемонстрированы трофеи. Растерянность Ирэн сначала превратилась в каменную маску, затем исчезла так же стремительно, как и хозяйка этой растерянности. Она упорхнула в одну из комнат и в дальнейшем Теодор разговаривал с ней через приоткрытую дверь.
– Вы пока пройдите на кухню, Теодор Сергеевич, я скоро, только приведу себя в порядок.
– Не торопитесь, Ирэн, в это время года я абсолютно свободен!
Он осматривал прихожую. Странное место. Галерея невообразимо разношёрстных холстов. В основном, это были репродукции. Рядом висели Ван Гог и Дали, Шишкин и Суриков, Айвазовский нависал над Врубелем, ой, много кого… но, впрочем, и в Третьяковке всё свалено в один котёл из залов-звкутков, спастись от которого можно только если каждый день ходить непосредственно в один зал, одного художника. А здесь – квартира эксцентричной дамочки, тем паче, коридор, нормально. Для этой страны – нормально. Хорошо, что – картины. Бред, блин.
Однако, квартира у Ирэн внушала почтение. Старый сталинский дом с четырехметровыми потолками, лепниной вокруг китайских люстр, гобеленовая драпировка, линолиумный паркет. Три комнаты и кухня, все отделены друг от друга глухими высокими дверьми, выходящими в один коридор-галерею. Обратил внимание на вешалку – ни намёка на присутствие мужчины в этом доме. Кроме вещей, кои могли принадлежать Ирэн-Наташе-Марии, на вешалке небыло ничего. Одна живёт. Вот же, ёлки-зелёные, бывает такое, времена возможностей наступили,- пронеслось в голове Теодора.
Он прошёл на кухню. Нормальная, пост-советская кухня с допотопной газовой плитой, от которой отслаивается краска и ржавчина. Присел. Раздался свист – на плите вскипел чайник. …я как проклятый Содом, а ты – как чайник со свистком.
В небе пролетел трамвай – Это крыша отъезжает в даль.
Допоём, а там нальём, а как нальём, так и споём, А как споём, так и опять – уйдём…
Такие песни мы пели на таких кухнях.
Под такой портвейн. В таком джинсовом наряде.
У гармонии много ликов.
А ещё на плите жарились котлеты. Заглянул в сковороду на соседней с чайником конфорке – точно, они, котлеты. Разогрел, на газе это быстро. Разложил по тарелкам. Откупорил портвейн. Хозяйки нет. Разлил по кружкам. Вынул из хлебницы тугие ломти «дарницкого», нашёл вилки.
На наших кухнях не чувствуешь себя в гостях.
– Хорошо пахнет… – раздалось за спиной грустное, и Теодор вздрогнул.- Вы уж извините, что-то меня не прёт.
Ирэн вошла в кухню в том же халате и с той же отсутствующей причёской.
– На это есть две причины! – Теодор усадил Ирэн на табуретку и дал в руки кружку,- Во-первых: иначе бы вы меня не позвали, а во-вторых: тут я виноват, посмотрите, во что я одет, взгляните на этот натюрморт на столе, всё соответствует. Гармония.
И это называется на театре «энергетика костюма». И это, с позволения сказать, немного непривычная для вас энергетика. Но подсознательно вы её сами уже приняли – вы в том наряде, который не выбивается из колорита, заполнившего вашу кухню.
Итак, колорит гармонии есть, а остальное (восприятие) мы сейчас поправим. Нам надо с вами выйти на одну волну. Итак, настроим наши приёмники на короткие волны!
Она улыбнулась, поднимая вслед за Теодором кружку. И это уже прогресс.
Без перерыва налили по второй и пили на брудершафт. Рано или поздно, а мужчине и женщине надо «переходить на ты». В наш век скоростей, лучше раньше. Чмокнулись по-пионерски. Закусили котлетами, и мир потерял реальность ровно на столько, на сколько требует жажда общения. От неё пахло сиренью. Или это мыло такое.
– Здесь и сейчас не хватает гитары и дождя за окном,- ностальгически вздохнул Теодор.
– Зато тут есть я.- Глаза у Ирэн немного заискрились глубинным хулиганством,- прямо здесь и сейчас.
– Несомненно,- уклончиво поддакнул гость.
Теодор никогда не понимал намёков. Особенно женских – подумаешь, что, мол, намёк, а тут бац и по мордам. Поэтому осторожничал. А мир, тем временем, всё веселел.
– Знаете, Теодор, я как вас… э… тебя увидела, сразу подумала… это твоё настоящее имя?.. Стоп! Не отвечай! Это твоё дело, какое у тебя имя. Не пересказывай прозой стихи.
Она резко замолчала, насупилась и уставилась в пустую кружку, покручивая её в тонких пальцах. Красивый маникюр. Наверное, стирает в прачечной. А посуду моет в резиновых перчатках. Хорошие наступили времена. И слуг нет, и графья павами ходят.
– Ирэн…
– Наташа.- Она встряхнула головой, отчего волосы по ведьмински рассыпались по лицу.- Я сейчас приду. Подожди, хорошо?
Лихо подмигнув, Наташа опять упорхнула.
«Интересно, а если бы я хотел называться разными именами,- подумал Теодор,- то какие бы ещё имена себе выбрал? И, что самое главное – а нафига?»
Он плеснул в кружку портвейна на глоток, дабы только смочить горло и закурить.
Виноградная кровь терпко прошлась по гортани.
Так что же мы, до сих пор всё пьём эту дрянь, цапаем чертей за бока?
Ведь нам же сказано, что утро не возьмёт свою дань, Обещано, что ноша легка?.. (БГ) Ну, допустим, чертей мы тут ещё не цапаем за бока, а портвейн, он хоть и дрянь, но – старая добрая дрянь. Каждый выбирает по себе. И утро после него обя-язательно «возьмёт свою дань». А ноша? …она сказала тебе: «Да что несёшь ты?» и ты ответил: «Несу тебя», она спросила: «Зачем же ты врёшь мне?», и ты ответил: «Ноша легка»…
Из ближайшей комнаты раздались звуки балалайки.
Теодор очень недолюбливал русофильство. Особенно современные частушки и гармошки с балалайками. В эпоху совка существовал чётко сформулированный интеллектуальный уровень культуры. Население либо подтягивалось до него, либо должно было снизойти. Нежелающие усредняться, могли выключить радио и телевизор. Теперь культура позиционируется на целевые группы. Это этакие пласты умственного развития. Из желания прибыли, культура должна отыскивать пласт (целевую группу) с наибольшим количеством покупателей, и, туда и лупить свои «шедевры». В стране дебилов основная целевая аудитория, соответственно, дебилы, это и есть основные покупатели и потребители. На них и настроена «индустрия счастья». Куда остальным деваться? Пялиться в канал «Культура», спасибо товарищу Путину за нашу счастливую альтернативу. Там даже рекламы нет, ибо нафига рекламодателям платить бабки за охват самой малочисленной в стране аудитории интеллектуалов?
Однако, балалайка из соседней комнаты продолжала наяривать, а Наташа не появлялась. Теодор докурил и пошёл поискать хозяйку банкета. В этом состоянии он не любил оставаться один на один с таким нудным собеседником.
Он осторожно подошёл к приоткрытой двери и заглянул внутрь.
Наташа сидела в сарафане у зеркала и заплетала косу, вплетая в неё разноцветные ленты.
– А я тут уже заскучала одна, заходи.
– А я там себе уже надоел.
– Что, никак брюзжит Теодор свет Сергеич?
– Есть такая буква в этом слове…
Он присел на кровать, убранную лоскутным одеялом и осмотрелся. В головах стояла пирамида из подушек, вся мебель казалась лубочной или кустарной, на полу лежал самотканый коврик.
Наташа поднялась от зеркала, на щеках горел неестественный румянец. Присела на корточки у ног Теодора и принялась расшнуровывать его кроссовки, поочерёдно их снимая.
– Намаялся за день? Сейчас отдохнёшь, милый. Свет не режет глаза? Лучину не убрать?
– Отчего же,- выдавил из себя Теодор,- пусть горит. …
– Ой, Ната, покурить бы…
– А это на кухню, милый. Тута шерстяного много, потом и не выветришь.
Теодор покачиваясь поднялся и, собрав развешанные т раскиданные вещи, поплёлся на кухню. Понял, что покачивало не от выпитого. Даже наоборот, голова была уж слишком ясной, требовался допинг. Ну, это мы быстро поправим.
На кухне он принял ещё глоток портвейна и закурил.
Балалайки замолчали.
Вот же, блин. И чего только с нами не случается в этой жизни.
Поковыряв вилкой в остывшей котлете, он понял смысл бытия. Бытиё сейчас разметалось по тарелке в виде котлетных ошмётков, помнящих ещё те времена, когда их бытиё бегало по лугам и жевало молодую траву. Вот оно, оказывается, как.
Бывает. И не то бывает. И не то ещё будет с этими теперь уже не мычащими холодными ошмётками, эволюции котлеты не в тарелке заканчиваются…
– А мне налил?
Теодор опять вздрогнул.
Из-за его спины вышла Наташа в прежнем халате и без косы. И без лент. В тапочках.
А была ли Наташа? И кто она теперь?
Теодор разлил по кружкам. Нужен тост. Выпивка без тоста, это – пьянка, выпивка с тостом, это – культурное времяпрепровождение. Он поднял кружку и встал.
– Давай за Наташу. Я стоя.
– Ну, давай, за неё,- сказала она и не чокнувшись выпила залпом.
Она пригубила котлету, поморщилась и вытряхнула остывшую еду обратно на сковороду. Разогрела, разложила снова по тарелкам, с добавкой. На столе уже полнились кружки. Как-то грустно всё же было, словно прощались с чем-то. Какие-то мы, люди, неказистые, что ли… всё у нас не как в кино.
Но тут, спасительный виноград пошёл в новое наступление.
Игра в ощущения, штука непредсказуемая. На определённом этапе – непредсказуемая.
Но из этих двоих сейчас никто не знал о этапах. Кровь с новой силой заскользила по лабиринтам сосудов и в умах стали всплывать новые порывы. К тому же за окном пошёл-таки недостающий дождь, забарабанил по жестянкам подоконников и шорохом настроил души на минорное пиано.
– А ты когда-нибудь спал с поэтессой?
– Знаешь, Ирэн, даже если бы и спал, то по сравнению с тем, что можешь подарить в этом образе ты, будет означать, что именно «спал». Ведь я, получается, до сих пор не знал, что такое быть с русской женщиной, в той мере, которой она осталась в приданиях. Ты фантастическая женщина.
– Спасибо. Подарить тебе Ирэн?
– Погоди. Давай ещё по одной нальём. Я от Наташи отойти не могу.
Налили ещё. Выпили. Котлеты опять остыли, но их больше разогревать не хотелось.
Теодор закурил. Ирэн вынула из ящика стола тонюсенькую сигаретку и прикурила от протянутой джентльменом зажигалки. Не благодарила – знает этикет. Вдруг Теодор почувствовал, что – всё. Как-то сразу. Котлеты холодные. Пол холодный, линолеум студит ступни. Вилка скрипнула по тарелке и звук покарябал сердце. Вспомнился Набоков -»… это не снег, это декорации рушатся, Лолита…»
– Знаешь, Ирэн, я пойду.
– Так скоро? Ты ничего не теряешь?
– Я, Ирэн, художник. Если я что-то теряю, то моё воображение спокойно (или не спокойно) мне всё вернёт. Я получил достаточно информации для твоего портрета.
– Портрета?.. Ах, да. Ты же нас рисуешь.
Покурили. Пепел стряхивали прямо в тарелки с каменеющими котлетами.
– Не верю.- Ирэн по своему обыкновению встряхнула головой. Волосы закрыли глаза.- Твоё воображение. Художник. Не пережив, нет опыта.
Тогда Теодор рассказал, каким именно образом происходил у древних йогинов процесс «отсекания привязанностей». Они, по его словам, уходили в пещеры, что бы… мечтать по отдельности о богатстве, женщинах, славе и власти, в общем, о том, что именно их донимало. Или отсутствие чего коробило неудовлетворённостью и комплексами. И мечтали сперва до опупения, а затем, после того, как страсти поостыли, то, зная законы этой жизни, начинали подробно представлять себе вторую сторону медали, неотъемлемо и незамедлительно следующую за первой: богатого обязательно грохнут грабители с партнёрами или он так и протрясётся всю жизнь над златом, подыхая от страха. Любителя женщин и подобных телесных наслаждений постигнут «интересные» заболевания, или загнут истерики их дрожайших половин, или убьёт боль утраты единственной и неповторимой. Власть заканчивается позором и сопровождается ненавистью. Пополам с завистью. Слава… ещё хуже власти. На идущего по канату канатоходца смотрят с тайным желанием лицезреть воочию как он навернётся. Так вот, после того, как йогин всё это себе очень живенько представит, тоже – до одури, до опупения, то выходит он из пещеры без всяких привязанностей, нафиг ему всё это не упало, думает он себе о Боге и хорошо ему.
Так то. Вот она, сила воображения, фантазии. На самом деле надо только думать чуть больше других.
– Познав Наташу,- продолжал свой монолог Теодор,- мне уже незачем узнавать Ирэн или Марию. Мне всё понятно. Да и Мария ли это? Не Маша?
Ирэн выскочила из кухни, и через минуту он услышал приглушённые закрытой дверью рыдания. Кто эта женщина? Не слишком ли он был с ней груб? Да какого рожна?!
Ведь в этом городе он впервые встретил интересных людей, среди уплотнённой до миллиона массы посредственности, о которой и говорить-то нечего. Нет, много можно говорить, но – не сказать ничего. И вот эти люди теперь открываются один за другим, и где они?
Он накинул джинсовку и пошёл на звук всхлипываний. Другая комната, не стучась, зашёл попрощаться. Модерн и кокаиновое декадентство царили в этом будуаре.
Она сидела в оранжевом неправильной формы кресле, ссутулившись и подвернув под себя обе ноги. Много шёлка, фантомные канделябры вились из пола и ползли к потолку. Окон небыло, вместо них – картины, с нарисованными видами из окна – двуколки под дождём, вымывающим очертания ближайших домов, мрачные виды индустриальных ландшафтов и, в одном окне-картине – необитаемый остров с джунглями и саблезубыми тиграми посреди городского пруда… С потолка свисала петлеобразная чугунная люстра.
Ирэн уже не плакала, но к щекам прилипли мокрые пряди волос. Подняла на него глаза, и сердце у Теодора сжалось до размера грецкого ореха: в этих глазах было море собачьего горя, стыда, неловкости и одиночества. О, боги-боги, как тяжело быть на этой земле сильным… разве можно спасти всех? Сделай одного несчастного счастливым, он потом никогда тебя не поделит с другим несчастным! А чем тот хуже этого? А остальные, другие? Как китайцы, все на одно лицо и, тем не менее – каждый личность, так и слабые. И в таком же количестве, что и китайцы. Во рту стало кисло, и нафига я пил этот портвейн?
– Теодор, у меня ребёнок первый умер.
– Не знал. Сочувствую. Крепись. А второй?
– Второго ещё нет. Может, когда-нибудь будет.
Вот оно что. Это она на вокзале, между поездами. Занять себя нечем в промежутке между ребёнков. Ну, газетку почитай…
Как всё плохо… Как всё плохо… Тут нам уже делать нечего. Тут наша медицина бессильна. Как всё… Он так и не попрощался. Просто, ушёл, выбросив в коридоре её медальон – повесив на репродукцию «Демона сидящего».
Картина не шла.
Остаток первой ночи Теодор посвятил Наташе. Половник да ухват. Вспоминая древних славян и их образ женщины, художник видел только крестьянок. Жнива, пахота и печь. В более близкие времена заглядывать было не интересно, там – тоже только крестьянки, ибо все барыни косили под француженок и немок, русского в них было ни на грош, кроме, может быть, русской дури. Тогда попробовал подойти с другого бока – возраст.
Ночь на Ивана Купала.
Хороводы до утра и прыжки нагишом через костёр. В эту ночь крестьянские девчушки лишались девственности, но находили себе пару. Это позже будет введено выходить замуж по выбору отца и обязательно «невинной». А пока – христианства нет, и нет таких волчих законов, что бы не по любви выбирать себе суженого. Молодые могут миловаться и присматриваться, подходят ли друг другу. А, если от этаких присмотров, случайно ребёночек выйдет, то либо хватит присматриваться неумеючи и пора свадьбу играть, либо дитё станет общим, и о нём будет заботиться всё село.
Это ребёнок любви. Иванов сын. От самого, от Купалы.
Именно такую Наташу познал Теодор. Из былин. Но «не шла» Наташа. Что-то постоянно примешивалось к собранному художником образу, веками прилипавшее к ней, так собиралось в оболочку над образом, что в какой-то миг становилось понятно: под оболочкой теперь – пустота дури.
Рвал эскизы и курил.
Пил крепчайший чай и курил.
Проваливался не в сон, но забытьё, полное ускользающих теней.
Ночью привиделась Ирэн. Укутавшись в лису-чернобурку, она высовывала из меха заострённый носик и осторожно нюхала воздух, слегка прикрывая глаза и приподнимая треугольник брови. Затем морщила личико, а лепестки ноздрей суживались, словно желали закрыться. Ей было чуть больно дышать – входящий ветерок слишком холоден и, касаясь язвочек в носоглотке, режет их ржавым скальпелем. Худые белые пальцы подрагивали, отчего слетал пепел с папиросы на длинном серебряном мундштуке. Звучали колкие стихи, надтреснуто, угловато, цепляясь за окружающий мир своими лестничными ямбами, кукожа этот мир, деформируя истины и протыкая бреши в правилах и устоях. По кругу расположились поэты, против часовой стрелки поочерёдно читают стихи, а все взоры и помыслы направлены на неё одну. Они – клан, они – фавор, они уходят из бытия в мир звуков и красок. Переливы космического сияния – их потолки, звон колокольцев слов – их стены. Звуки отдаются в межреберьи эхом вдохновения, сыплются хрустальным горохом по уголкам мозга, исходят искрами бенгальских огней в фиолетовой темноте прикрытых век.
Но вот дом покачнулся. Но вот в передней прошаркали тапочки старухи хозяйки этой рваной комнаты в коммуналке. А за окном протяжно завыли голодные городские псы.
Мерцающий обман тайны, акварельными красками сползал с города и фигурок людей, слабо но верно поддаваясь дождю отрезвления. Она уже слишком далеко ушла по тропинкам ирреального вдохновения, она боялась быть вырванной из сказки в мир больных тел, неприятных запахов и звуков, мир голода и тупого уклада телосохранения. Ей нужен был кокаин. И это знал услужливый лиловый негритёнок, стоявший навытяжку за её спиной и поглаживающий искомую круглую баночку через полу пиджака. Он не ждал от барыни денег, у неё их давно небыло, как и у всех кокаинистов, он ждал, когда и она увлечёт его в соседнюю комнату и расплатится за очередную понюшку, отвернувшись в позе кошки к стене и подняв подол. И урча будет повторять он с диким акцентом: «Ой, закрой свои бледные ноги…» Она ещё морщит носик, она решается. Она взвешивает, на сколько двадцать минут аренды своего междуножья этому лиловому ублюдку, перетянут несколько часов пребывания в хрустальном раю…
Теодор очнулся вздрогнув и пошёл чистить зубы.
Подобное он уже где-то видел или читал, что, в принципе для него – равнозначно.
Паста освежала мятной едкостью, но, когда затронул зубной щёткой коренные зубы, его всё-таки вырвало. Чёртовы сны. Чёртова фантазия. И надо же как реально!
Размышлять на тему Марии художнику не хотелось. Косички, гольфики, бантики, фартучки… Игра во взрослую. Взбалмошная наивность. Всё подбрито и упруго. Тут уже похозяйничал господин В. В. Набоков, сказал всё, как разрезал и не сшил обратно. Да этой Ирэной можно целую галерею завесить!
Триптих писать?
Триптих… Икона. Мария. Теодор вспомнил, как издревле на Руси делали иконы: лик и руки святых писались маслом по дереву, а остальное накрывала раскрашенная чеканка по серебру.
Через несколько дней в Клубе висел новый портрет.
На портрете небыло настоящей рамы, рама была вырисована. Серебром. Так же, серебром, была нарисована выпуклая чеканка женщины, держащей на руках младенца.
Больше никаких красок, только серебро. И ещё: у женщины и у младенца небыло лиц, вместо них зияли чёрные провалы. Картина называлась «Маша, как Она есть».
Но Ирэн её не увидела.
Она не пришла в тот день в Клуб.
Ирэн вообще больше в Клуб Шести не пришла.
11.
В Клубе заметили исчезновение Ирэн.
Холодом веяло из углов. Начинающейся заброшенностью.
Стоит немного отвлечься. Мёртвые живее живых. И это не слова. Точнее, за этими буквами – человеческая жизнь и жизнь умерших, которая продолжается в жизни живых.
Просто в их памяти. Если вы не москвич, то вам жутко повезло в духовном плане: вы можете приехать в Москву и зайти, к примеру, в музей Маяковского, что рядом с Лубянкой. Вам позволят заглянуть в комнату, в которой застрелили (?) поэта.
Покажут диван, на который он облокотился перед смертью. Покажут спорную посмертную записку. Спорную, т. к. написана она была за несколько дней перед смертью и предъявлена народу непосредственно НКВД-ешником, который отслеживал жизнь Владимира и появился в изголовье умирающего через минуту после выстрела. В общем, воображение поможет вам всё это переощутить «как тогда». Для приезжих – всё свежо. Зафиксированная когда-то Пространством секунда для них открывается заново. Вы сможете понять, что прошлое, будь оно сто лет тому как кануло в Лету, или произошло вчера, на самом деле живее живого. Всё очень просто: сия секунда обычно не несёт для нас глобальных переживаний и уходит незамечено. Как бы настоящего-то и не существует, так оно меркнет перед памятью, хранящей нечто особенное. А если сей-час происходит нечто из ряда вон, то мы обычно очень заняты этим происходящим и будем заняты им пока оно не ослабнет, и вряд ли кто в такой момент читает эту книгу. А раз читаете, то, следовательно, ничего особенного у Вас в жизни в этот вот самый момент не происходит, и Вы с лёгкостью предаётесь искушению окунуться во внутренний мир и событийный ряд людей, здесь описываемых. Но это так, о «мёртвых», отступление от темы.
А если человек ушёл из жизни другого? Ещё вполне живой, и фотографии – вот они, не поблёкли ещё, но он сей-час где-то, и, как будто… умер? На самом деле, он, конечно, жив… наверное. И в эту самую секунду где-то что-то делает. Пьёт чай, говорит с кем-то о пустяках или философии, спит или занимается любовью. Работает.
Не работает. Копает – не копает. Живёт этой секундой, окончательно потерянной для того, кто его вспоминает. Ведь что значит «вспоминает»? А то и значит, что вспоминает, воскрешает в памяти дела давно минувших дней, но не видит этой секунды, в которой этот человек тоже что-то переживает.
Какой кошмар, быть только мёртвым воспоминанием.
Можно, конечно, повстречаться вновь. И что? Да это новое знакомство, не более. И человек другой, и реки утекли. И вы, в общем-то, изменились. Будет новое воспоминание о новом человеке. И почему нельзя как в сказке про спящую девушку и семь богатырей – посмотреть в зеркальце, которое покажет того, кто нас интересует? А что бы изменилось? А вот что – не возникло бы это разглагольствование про память, мёртвых, живых и живых как мёртвых.
Во всяком случае, оставшиеся клубисты могли бы утолить собственное любопытство по поводу исчезновения их коллег. И не строили бы логических связок этих происшествий с временным совпадением появления в их Клубе художника. И то, что «модель» пропадала как раз перед тем, как появлялся её портрет, тоже бы так явно в глаза не бросалось. Нет волшебного зеркальца. Что с исчезнувшими клубистами – неясно.
Через «кисти» художника предстоит пройти всем оставшимся и это их уже не радует.
И народ возроптал. Мысленно.
– А, собственно говоря, вас тут никто и не держит,- сухо заявил Председатель Клуба вместо «здравствуйте».
Все раскрыли рты и так и застыли. Телепат. Какой нахрен, телепат, тут всех колбасит на одну тему, вот и нет «здравствуйте». А, действительно, чего это мы?
Народ подбоченился в удивлении и вдруг стал снисходительно оглядывать друг друга.
С чего бы? Нас-то сюда силком не тянут. Не хочешь, и не ходи. Не хочешь и не проси никакой помощи. И от портрета можно спокойненько отказаться, попросить, к примеру, вместо портрета – пейзаж нарисовать, какая ему разница? Пусть рисует что хочет. А мы поглядим. А вот же и фиг. Интересно. Хоть ты тресни. Что такое этот художник делает с людьми, перед тем, как у него рождается замысел портрета?
А ведь – факт, что-то делает. Ну посмотрите – глаза в космосе летят и ужас в них.
Или, вот, Маша наша, ни лица, ни ребёнка. М-да… Да и сам он как-то погрузнел последнее время. Ссутулился как мокрый ворон на проводах и вышагивает. Взад-вперёд.
И вот уже чёрные амбразуры ларьков напомнили будку деда Мороза под новогодней ёлкой, и вот уже навстречу стали попадаться девушки с кричащими коленками.
Настроение притягивает субъективную реальность. Не формирует, для этого силёнок маловато. И не притягивает в полном смысле. А именно – хозяина настроения/состояния, это самое настроение/состояние тащит в то место и тем путём, где и киоски веселее, и девушки с жизнерадостными ногами собрались в процессию. Вкратце, примерно так.
Она открыла не сразу.
Теодор выждал несколько мучительных секунд, за время которых у него похолодели и затряслись руки (потом согрелись и вспотели, отчего портвейн стал предательски выскальзывать), в груди заухало по переборкам рёбер и дыхание прервалось. К горлу подкрался юношеский кашель, но застрял и повесился Иудой на осине кадыка.
Да что ж так колбасит? – успел подумать Теодор.
Залязгал засов, дверь приоткрылась, затем распахнулась…
Ирэн стояла на пороге в домашнем ситцевом халате, бигудях, тапочках и меньше всего напоминала Ирэн.
– Вы так быстро… а я тут собиралась.
– Ну, почему «быстро»? – подбодрил он растерянную девушку,- Я успел ещё в магазин зайти!
Из необъятных карманов джинсовки, куда он успел запихнуть скользкую бутыль, были вынуты и продемонстрированы трофеи. Растерянность Ирэн сначала превратилась в каменную маску, затем исчезла так же стремительно, как и хозяйка этой растерянности. Она упорхнула в одну из комнат и в дальнейшем Теодор разговаривал с ней через приоткрытую дверь.
– Вы пока пройдите на кухню, Теодор Сергеевич, я скоро, только приведу себя в порядок.
– Не торопитесь, Ирэн, в это время года я абсолютно свободен!
Он осматривал прихожую. Странное место. Галерея невообразимо разношёрстных холстов. В основном, это были репродукции. Рядом висели Ван Гог и Дали, Шишкин и Суриков, Айвазовский нависал над Врубелем, ой, много кого… но, впрочем, и в Третьяковке всё свалено в один котёл из залов-звкутков, спастись от которого можно только если каждый день ходить непосредственно в один зал, одного художника. А здесь – квартира эксцентричной дамочки, тем паче, коридор, нормально. Для этой страны – нормально. Хорошо, что – картины. Бред, блин.
Однако, квартира у Ирэн внушала почтение. Старый сталинский дом с четырехметровыми потолками, лепниной вокруг китайских люстр, гобеленовая драпировка, линолиумный паркет. Три комнаты и кухня, все отделены друг от друга глухими высокими дверьми, выходящими в один коридор-галерею. Обратил внимание на вешалку – ни намёка на присутствие мужчины в этом доме. Кроме вещей, кои могли принадлежать Ирэн-Наташе-Марии, на вешалке небыло ничего. Одна живёт. Вот же, ёлки-зелёные, бывает такое, времена возможностей наступили,- пронеслось в голове Теодора.
Он прошёл на кухню. Нормальная, пост-советская кухня с допотопной газовой плитой, от которой отслаивается краска и ржавчина. Присел. Раздался свист – на плите вскипел чайник. …я как проклятый Содом, а ты – как чайник со свистком.
В небе пролетел трамвай – Это крыша отъезжает в даль.
Допоём, а там нальём, а как нальём, так и споём, А как споём, так и опять – уйдём…
Такие песни мы пели на таких кухнях.
Под такой портвейн. В таком джинсовом наряде.
У гармонии много ликов.
А ещё на плите жарились котлеты. Заглянул в сковороду на соседней с чайником конфорке – точно, они, котлеты. Разогрел, на газе это быстро. Разложил по тарелкам. Откупорил портвейн. Хозяйки нет. Разлил по кружкам. Вынул из хлебницы тугие ломти «дарницкого», нашёл вилки.
На наших кухнях не чувствуешь себя в гостях.
– Хорошо пахнет… – раздалось за спиной грустное, и Теодор вздрогнул.- Вы уж извините, что-то меня не прёт.
Ирэн вошла в кухню в том же халате и с той же отсутствующей причёской.
– На это есть две причины! – Теодор усадил Ирэн на табуретку и дал в руки кружку,- Во-первых: иначе бы вы меня не позвали, а во-вторых: тут я виноват, посмотрите, во что я одет, взгляните на этот натюрморт на столе, всё соответствует. Гармония.
И это называется на театре «энергетика костюма». И это, с позволения сказать, немного непривычная для вас энергетика. Но подсознательно вы её сами уже приняли – вы в том наряде, который не выбивается из колорита, заполнившего вашу кухню.
Итак, колорит гармонии есть, а остальное (восприятие) мы сейчас поправим. Нам надо с вами выйти на одну волну. Итак, настроим наши приёмники на короткие волны!
Она улыбнулась, поднимая вслед за Теодором кружку. И это уже прогресс.
Без перерыва налили по второй и пили на брудершафт. Рано или поздно, а мужчине и женщине надо «переходить на ты». В наш век скоростей, лучше раньше. Чмокнулись по-пионерски. Закусили котлетами, и мир потерял реальность ровно на столько, на сколько требует жажда общения. От неё пахло сиренью. Или это мыло такое.
– Здесь и сейчас не хватает гитары и дождя за окном,- ностальгически вздохнул Теодор.
– Зато тут есть я.- Глаза у Ирэн немного заискрились глубинным хулиганством,- прямо здесь и сейчас.
– Несомненно,- уклончиво поддакнул гость.
Теодор никогда не понимал намёков. Особенно женских – подумаешь, что, мол, намёк, а тут бац и по мордам. Поэтому осторожничал. А мир, тем временем, всё веселел.
– Знаете, Теодор, я как вас… э… тебя увидела, сразу подумала… это твоё настоящее имя?.. Стоп! Не отвечай! Это твоё дело, какое у тебя имя. Не пересказывай прозой стихи.
Она резко замолчала, насупилась и уставилась в пустую кружку, покручивая её в тонких пальцах. Красивый маникюр. Наверное, стирает в прачечной. А посуду моет в резиновых перчатках. Хорошие наступили времена. И слуг нет, и графья павами ходят.
– Ирэн…
– Наташа.- Она встряхнула головой, отчего волосы по ведьмински рассыпались по лицу.- Я сейчас приду. Подожди, хорошо?
Лихо подмигнув, Наташа опять упорхнула.
«Интересно, а если бы я хотел называться разными именами,- подумал Теодор,- то какие бы ещё имена себе выбрал? И, что самое главное – а нафига?»
Он плеснул в кружку портвейна на глоток, дабы только смочить горло и закурить.
Виноградная кровь терпко прошлась по гортани.
Так что же мы, до сих пор всё пьём эту дрянь, цапаем чертей за бока?
Ведь нам же сказано, что утро не возьмёт свою дань, Обещано, что ноша легка?.. (БГ) Ну, допустим, чертей мы тут ещё не цапаем за бока, а портвейн, он хоть и дрянь, но – старая добрая дрянь. Каждый выбирает по себе. И утро после него обя-язательно «возьмёт свою дань». А ноша? …она сказала тебе: «Да что несёшь ты?» и ты ответил: «Несу тебя», она спросила: «Зачем же ты врёшь мне?», и ты ответил: «Ноша легка»…
Из ближайшей комнаты раздались звуки балалайки.
Теодор очень недолюбливал русофильство. Особенно современные частушки и гармошки с балалайками. В эпоху совка существовал чётко сформулированный интеллектуальный уровень культуры. Население либо подтягивалось до него, либо должно было снизойти. Нежелающие усредняться, могли выключить радио и телевизор. Теперь культура позиционируется на целевые группы. Это этакие пласты умственного развития. Из желания прибыли, культура должна отыскивать пласт (целевую группу) с наибольшим количеством покупателей, и, туда и лупить свои «шедевры». В стране дебилов основная целевая аудитория, соответственно, дебилы, это и есть основные покупатели и потребители. На них и настроена «индустрия счастья». Куда остальным деваться? Пялиться в канал «Культура», спасибо товарищу Путину за нашу счастливую альтернативу. Там даже рекламы нет, ибо нафига рекламодателям платить бабки за охват самой малочисленной в стране аудитории интеллектуалов?
Однако, балалайка из соседней комнаты продолжала наяривать, а Наташа не появлялась. Теодор докурил и пошёл поискать хозяйку банкета. В этом состоянии он не любил оставаться один на один с таким нудным собеседником.
Он осторожно подошёл к приоткрытой двери и заглянул внутрь.
Наташа сидела в сарафане у зеркала и заплетала косу, вплетая в неё разноцветные ленты.
– А я тут уже заскучала одна, заходи.
– А я там себе уже надоел.
– Что, никак брюзжит Теодор свет Сергеич?
– Есть такая буква в этом слове…
Он присел на кровать, убранную лоскутным одеялом и осмотрелся. В головах стояла пирамида из подушек, вся мебель казалась лубочной или кустарной, на полу лежал самотканый коврик.
Наташа поднялась от зеркала, на щеках горел неестественный румянец. Присела на корточки у ног Теодора и принялась расшнуровывать его кроссовки, поочерёдно их снимая.
– Намаялся за день? Сейчас отдохнёшь, милый. Свет не режет глаза? Лучину не убрать?
– Отчего же,- выдавил из себя Теодор,- пусть горит. …
– Ой, Ната, покурить бы…
– А это на кухню, милый. Тута шерстяного много, потом и не выветришь.
Теодор покачиваясь поднялся и, собрав развешанные т раскиданные вещи, поплёлся на кухню. Понял, что покачивало не от выпитого. Даже наоборот, голова была уж слишком ясной, требовался допинг. Ну, это мы быстро поправим.
На кухне он принял ещё глоток портвейна и закурил.
Балалайки замолчали.
Вот же, блин. И чего только с нами не случается в этой жизни.
Поковыряв вилкой в остывшей котлете, он понял смысл бытия. Бытиё сейчас разметалось по тарелке в виде котлетных ошмётков, помнящих ещё те времена, когда их бытиё бегало по лугам и жевало молодую траву. Вот оно, оказывается, как.
Бывает. И не то бывает. И не то ещё будет с этими теперь уже не мычащими холодными ошмётками, эволюции котлеты не в тарелке заканчиваются…
– А мне налил?
Теодор опять вздрогнул.
Из-за его спины вышла Наташа в прежнем халате и без косы. И без лент. В тапочках.
А была ли Наташа? И кто она теперь?
Теодор разлил по кружкам. Нужен тост. Выпивка без тоста, это – пьянка, выпивка с тостом, это – культурное времяпрепровождение. Он поднял кружку и встал.
– Давай за Наташу. Я стоя.
– Ну, давай, за неё,- сказала она и не чокнувшись выпила залпом.
Она пригубила котлету, поморщилась и вытряхнула остывшую еду обратно на сковороду. Разогрела, разложила снова по тарелкам, с добавкой. На столе уже полнились кружки. Как-то грустно всё же было, словно прощались с чем-то. Какие-то мы, люди, неказистые, что ли… всё у нас не как в кино.
Но тут, спасительный виноград пошёл в новое наступление.
Игра в ощущения, штука непредсказуемая. На определённом этапе – непредсказуемая.
Но из этих двоих сейчас никто не знал о этапах. Кровь с новой силой заскользила по лабиринтам сосудов и в умах стали всплывать новые порывы. К тому же за окном пошёл-таки недостающий дождь, забарабанил по жестянкам подоконников и шорохом настроил души на минорное пиано.
– А ты когда-нибудь спал с поэтессой?
– Знаешь, Ирэн, даже если бы и спал, то по сравнению с тем, что можешь подарить в этом образе ты, будет означать, что именно «спал». Ведь я, получается, до сих пор не знал, что такое быть с русской женщиной, в той мере, которой она осталась в приданиях. Ты фантастическая женщина.
– Спасибо. Подарить тебе Ирэн?
– Погоди. Давай ещё по одной нальём. Я от Наташи отойти не могу.
Налили ещё. Выпили. Котлеты опять остыли, но их больше разогревать не хотелось.
Теодор закурил. Ирэн вынула из ящика стола тонюсенькую сигаретку и прикурила от протянутой джентльменом зажигалки. Не благодарила – знает этикет. Вдруг Теодор почувствовал, что – всё. Как-то сразу. Котлеты холодные. Пол холодный, линолеум студит ступни. Вилка скрипнула по тарелке и звук покарябал сердце. Вспомнился Набоков -»… это не снег, это декорации рушатся, Лолита…»
– Знаешь, Ирэн, я пойду.
– Так скоро? Ты ничего не теряешь?
– Я, Ирэн, художник. Если я что-то теряю, то моё воображение спокойно (или не спокойно) мне всё вернёт. Я получил достаточно информации для твоего портрета.
– Портрета?.. Ах, да. Ты же нас рисуешь.
Покурили. Пепел стряхивали прямо в тарелки с каменеющими котлетами.
– Не верю.- Ирэн по своему обыкновению встряхнула головой. Волосы закрыли глаза.- Твоё воображение. Художник. Не пережив, нет опыта.
Тогда Теодор рассказал, каким именно образом происходил у древних йогинов процесс «отсекания привязанностей». Они, по его словам, уходили в пещеры, что бы… мечтать по отдельности о богатстве, женщинах, славе и власти, в общем, о том, что именно их донимало. Или отсутствие чего коробило неудовлетворённостью и комплексами. И мечтали сперва до опупения, а затем, после того, как страсти поостыли, то, зная законы этой жизни, начинали подробно представлять себе вторую сторону медали, неотъемлемо и незамедлительно следующую за первой: богатого обязательно грохнут грабители с партнёрами или он так и протрясётся всю жизнь над златом, подыхая от страха. Любителя женщин и подобных телесных наслаждений постигнут «интересные» заболевания, или загнут истерики их дрожайших половин, или убьёт боль утраты единственной и неповторимой. Власть заканчивается позором и сопровождается ненавистью. Пополам с завистью. Слава… ещё хуже власти. На идущего по канату канатоходца смотрят с тайным желанием лицезреть воочию как он навернётся. Так вот, после того, как йогин всё это себе очень живенько представит, тоже – до одури, до опупения, то выходит он из пещеры без всяких привязанностей, нафиг ему всё это не упало, думает он себе о Боге и хорошо ему.
Так то. Вот она, сила воображения, фантазии. На самом деле надо только думать чуть больше других.
– Познав Наташу,- продолжал свой монолог Теодор,- мне уже незачем узнавать Ирэн или Марию. Мне всё понятно. Да и Мария ли это? Не Маша?
Ирэн выскочила из кухни, и через минуту он услышал приглушённые закрытой дверью рыдания. Кто эта женщина? Не слишком ли он был с ней груб? Да какого рожна?!
Ведь в этом городе он впервые встретил интересных людей, среди уплотнённой до миллиона массы посредственности, о которой и говорить-то нечего. Нет, много можно говорить, но – не сказать ничего. И вот эти люди теперь открываются один за другим, и где они?
Он накинул джинсовку и пошёл на звук всхлипываний. Другая комната, не стучась, зашёл попрощаться. Модерн и кокаиновое декадентство царили в этом будуаре.
Она сидела в оранжевом неправильной формы кресле, ссутулившись и подвернув под себя обе ноги. Много шёлка, фантомные канделябры вились из пола и ползли к потолку. Окон небыло, вместо них – картины, с нарисованными видами из окна – двуколки под дождём, вымывающим очертания ближайших домов, мрачные виды индустриальных ландшафтов и, в одном окне-картине – необитаемый остров с джунглями и саблезубыми тиграми посреди городского пруда… С потолка свисала петлеобразная чугунная люстра.
Ирэн уже не плакала, но к щекам прилипли мокрые пряди волос. Подняла на него глаза, и сердце у Теодора сжалось до размера грецкого ореха: в этих глазах было море собачьего горя, стыда, неловкости и одиночества. О, боги-боги, как тяжело быть на этой земле сильным… разве можно спасти всех? Сделай одного несчастного счастливым, он потом никогда тебя не поделит с другим несчастным! А чем тот хуже этого? А остальные, другие? Как китайцы, все на одно лицо и, тем не менее – каждый личность, так и слабые. И в таком же количестве, что и китайцы. Во рту стало кисло, и нафига я пил этот портвейн?
– Теодор, у меня ребёнок первый умер.
– Не знал. Сочувствую. Крепись. А второй?
– Второго ещё нет. Может, когда-нибудь будет.
Вот оно что. Это она на вокзале, между поездами. Занять себя нечем в промежутке между ребёнков. Ну, газетку почитай…
Как всё плохо… Как всё плохо… Тут нам уже делать нечего. Тут наша медицина бессильна. Как всё… Он так и не попрощался. Просто, ушёл, выбросив в коридоре её медальон – повесив на репродукцию «Демона сидящего».
Картина не шла.
Остаток первой ночи Теодор посвятил Наташе. Половник да ухват. Вспоминая древних славян и их образ женщины, художник видел только крестьянок. Жнива, пахота и печь. В более близкие времена заглядывать было не интересно, там – тоже только крестьянки, ибо все барыни косили под француженок и немок, русского в них было ни на грош, кроме, может быть, русской дури. Тогда попробовал подойти с другого бока – возраст.
Ночь на Ивана Купала.
Хороводы до утра и прыжки нагишом через костёр. В эту ночь крестьянские девчушки лишались девственности, но находили себе пару. Это позже будет введено выходить замуж по выбору отца и обязательно «невинной». А пока – христианства нет, и нет таких волчих законов, что бы не по любви выбирать себе суженого. Молодые могут миловаться и присматриваться, подходят ли друг другу. А, если от этаких присмотров, случайно ребёночек выйдет, то либо хватит присматриваться неумеючи и пора свадьбу играть, либо дитё станет общим, и о нём будет заботиться всё село.
Это ребёнок любви. Иванов сын. От самого, от Купалы.
Именно такую Наташу познал Теодор. Из былин. Но «не шла» Наташа. Что-то постоянно примешивалось к собранному художником образу, веками прилипавшее к ней, так собиралось в оболочку над образом, что в какой-то миг становилось понятно: под оболочкой теперь – пустота дури.
Рвал эскизы и курил.
Пил крепчайший чай и курил.
Проваливался не в сон, но забытьё, полное ускользающих теней.
Ночью привиделась Ирэн. Укутавшись в лису-чернобурку, она высовывала из меха заострённый носик и осторожно нюхала воздух, слегка прикрывая глаза и приподнимая треугольник брови. Затем морщила личико, а лепестки ноздрей суживались, словно желали закрыться. Ей было чуть больно дышать – входящий ветерок слишком холоден и, касаясь язвочек в носоглотке, режет их ржавым скальпелем. Худые белые пальцы подрагивали, отчего слетал пепел с папиросы на длинном серебряном мундштуке. Звучали колкие стихи, надтреснуто, угловато, цепляясь за окружающий мир своими лестничными ямбами, кукожа этот мир, деформируя истины и протыкая бреши в правилах и устоях. По кругу расположились поэты, против часовой стрелки поочерёдно читают стихи, а все взоры и помыслы направлены на неё одну. Они – клан, они – фавор, они уходят из бытия в мир звуков и красок. Переливы космического сияния – их потолки, звон колокольцев слов – их стены. Звуки отдаются в межреберьи эхом вдохновения, сыплются хрустальным горохом по уголкам мозга, исходят искрами бенгальских огней в фиолетовой темноте прикрытых век.
Но вот дом покачнулся. Но вот в передней прошаркали тапочки старухи хозяйки этой рваной комнаты в коммуналке. А за окном протяжно завыли голодные городские псы.
Мерцающий обман тайны, акварельными красками сползал с города и фигурок людей, слабо но верно поддаваясь дождю отрезвления. Она уже слишком далеко ушла по тропинкам ирреального вдохновения, она боялась быть вырванной из сказки в мир больных тел, неприятных запахов и звуков, мир голода и тупого уклада телосохранения. Ей нужен был кокаин. И это знал услужливый лиловый негритёнок, стоявший навытяжку за её спиной и поглаживающий искомую круглую баночку через полу пиджака. Он не ждал от барыни денег, у неё их давно небыло, как и у всех кокаинистов, он ждал, когда и она увлечёт его в соседнюю комнату и расплатится за очередную понюшку, отвернувшись в позе кошки к стене и подняв подол. И урча будет повторять он с диким акцентом: «Ой, закрой свои бледные ноги…» Она ещё морщит носик, она решается. Она взвешивает, на сколько двадцать минут аренды своего междуножья этому лиловому ублюдку, перетянут несколько часов пребывания в хрустальном раю…
Теодор очнулся вздрогнув и пошёл чистить зубы.
Подобное он уже где-то видел или читал, что, в принципе для него – равнозначно.
Паста освежала мятной едкостью, но, когда затронул зубной щёткой коренные зубы, его всё-таки вырвало. Чёртовы сны. Чёртова фантазия. И надо же как реально!
Размышлять на тему Марии художнику не хотелось. Косички, гольфики, бантики, фартучки… Игра во взрослую. Взбалмошная наивность. Всё подбрито и упруго. Тут уже похозяйничал господин В. В. Набоков, сказал всё, как разрезал и не сшил обратно. Да этой Ирэной можно целую галерею завесить!
Триптих писать?
Триптих… Икона. Мария. Теодор вспомнил, как издревле на Руси делали иконы: лик и руки святых писались маслом по дереву, а остальное накрывала раскрашенная чеканка по серебру.
Через несколько дней в Клубе висел новый портрет.
На портрете небыло настоящей рамы, рама была вырисована. Серебром. Так же, серебром, была нарисована выпуклая чеканка женщины, держащей на руках младенца.
Больше никаких красок, только серебро. И ещё: у женщины и у младенца небыло лиц, вместо них зияли чёрные провалы. Картина называлась «Маша, как Она есть».
Но Ирэн её не увидела.
Она не пришла в тот день в Клуб.
Ирэн вообще больше в Клуб Шести не пришла.
11.
В Клубе заметили исчезновение Ирэн.
Холодом веяло из углов. Начинающейся заброшенностью.
Стоит немного отвлечься. Мёртвые живее живых. И это не слова. Точнее, за этими буквами – человеческая жизнь и жизнь умерших, которая продолжается в жизни живых.
Просто в их памяти. Если вы не москвич, то вам жутко повезло в духовном плане: вы можете приехать в Москву и зайти, к примеру, в музей Маяковского, что рядом с Лубянкой. Вам позволят заглянуть в комнату, в которой застрелили (?) поэта.
Покажут диван, на который он облокотился перед смертью. Покажут спорную посмертную записку. Спорную, т. к. написана она была за несколько дней перед смертью и предъявлена народу непосредственно НКВД-ешником, который отслеживал жизнь Владимира и появился в изголовье умирающего через минуту после выстрела. В общем, воображение поможет вам всё это переощутить «как тогда». Для приезжих – всё свежо. Зафиксированная когда-то Пространством секунда для них открывается заново. Вы сможете понять, что прошлое, будь оно сто лет тому как кануло в Лету, или произошло вчера, на самом деле живее живого. Всё очень просто: сия секунда обычно не несёт для нас глобальных переживаний и уходит незамечено. Как бы настоящего-то и не существует, так оно меркнет перед памятью, хранящей нечто особенное. А если сей-час происходит нечто из ряда вон, то мы обычно очень заняты этим происходящим и будем заняты им пока оно не ослабнет, и вряд ли кто в такой момент читает эту книгу. А раз читаете, то, следовательно, ничего особенного у Вас в жизни в этот вот самый момент не происходит, и Вы с лёгкостью предаётесь искушению окунуться во внутренний мир и событийный ряд людей, здесь описываемых. Но это так, о «мёртвых», отступление от темы.
А если человек ушёл из жизни другого? Ещё вполне живой, и фотографии – вот они, не поблёкли ещё, но он сей-час где-то, и, как будто… умер? На самом деле, он, конечно, жив… наверное. И в эту самую секунду где-то что-то делает. Пьёт чай, говорит с кем-то о пустяках или философии, спит или занимается любовью. Работает.
Не работает. Копает – не копает. Живёт этой секундой, окончательно потерянной для того, кто его вспоминает. Ведь что значит «вспоминает»? А то и значит, что вспоминает, воскрешает в памяти дела давно минувших дней, но не видит этой секунды, в которой этот человек тоже что-то переживает.
Какой кошмар, быть только мёртвым воспоминанием.
Можно, конечно, повстречаться вновь. И что? Да это новое знакомство, не более. И человек другой, и реки утекли. И вы, в общем-то, изменились. Будет новое воспоминание о новом человеке. И почему нельзя как в сказке про спящую девушку и семь богатырей – посмотреть в зеркальце, которое покажет того, кто нас интересует? А что бы изменилось? А вот что – не возникло бы это разглагольствование про память, мёртвых, живых и живых как мёртвых.
Во всяком случае, оставшиеся клубисты могли бы утолить собственное любопытство по поводу исчезновения их коллег. И не строили бы логических связок этих происшествий с временным совпадением появления в их Клубе художника. И то, что «модель» пропадала как раз перед тем, как появлялся её портрет, тоже бы так явно в глаза не бросалось. Нет волшебного зеркальца. Что с исчезнувшими клубистами – неясно.
Через «кисти» художника предстоит пройти всем оставшимся и это их уже не радует.
И народ возроптал. Мысленно.
– А, собственно говоря, вас тут никто и не держит,- сухо заявил Председатель Клуба вместо «здравствуйте».
Все раскрыли рты и так и застыли. Телепат. Какой нахрен, телепат, тут всех колбасит на одну тему, вот и нет «здравствуйте». А, действительно, чего это мы?
Народ подбоченился в удивлении и вдруг стал снисходительно оглядывать друг друга.
С чего бы? Нас-то сюда силком не тянут. Не хочешь, и не ходи. Не хочешь и не проси никакой помощи. И от портрета можно спокойненько отказаться, попросить, к примеру, вместо портрета – пейзаж нарисовать, какая ему разница? Пусть рисует что хочет. А мы поглядим. А вот же и фиг. Интересно. Хоть ты тресни. Что такое этот художник делает с людьми, перед тем, как у него рождается замысел портрета?
А ведь – факт, что-то делает. Ну посмотрите – глаза в космосе летят и ужас в них.
Или, вот, Маша наша, ни лица, ни ребёнка. М-да… Да и сам он как-то погрузнел последнее время. Ссутулился как мокрый ворон на проводах и вышагивает. Взад-вперёд.