Страница:
Основное зло в обществе видели в плохом правительстве. Им казалось, что всё изменится, если правительство откажется от старых приемов, губящих его собственный авторитет, а следовательно, страну. В Государственной думе многие говорили о том, что между правительством и страной возникла стена, сквозь которую не проникает ни голос народной совести, ни голос здравого рассудка. Правительство то и дело принимает такие решения, которые наносят непоправимый вред делу сплочения живых сил страны и разнородных её классов для целей национальной обороны. Говорили о том, что все эти действия порождают уныние и равнодушие, ненависть и злобу в широких народных массах, от рвения, энергии и сознательного отношения к делу которых зависит исход войны, требующей громадного напряжения всех национальных сил страны.
Но в ходе войны классовые противоречия, напротив, обострились. Всё чаще доходили слухи о братании на фронте, о солдатских бунтах против офицеров, о снятии с фронта как разложившихся крупных воинских соединений. Эти факты сначала озадачивали, а потом заставляли пересматривать прежние идеи о будущем всеобщем братстве, возникающем чуть ли не мгновенно в результате бескровной революции. Вера в национальное единство оказалась всего лишь иллюзией.
«Я приехал на фронт из Москвы, из тыла, истерзанный разговорами, что Россия вообще кончается, что нельзя продохнуть от грабежей и спекуляции, общество измызгано, всё продано и предано, война будет длиться ещё пять лет, а если кончится скоро, то ещё хуже и пр., и пр. Подобное душевное состояние всем знакомо и осточертело, и мне тоже, конечно. Работать – писать пьесы и повести – я больше не мог: до книг ли, когда гроза уже за окнами. Таким я приехал в главную квартиру комитета Западного фронта Всероссийского Земского союза», – писал А. Толстой в заметках «Из дневника на 1917 год», опубликованных 15 января в «Русских ведомостях».
Все чувствуют приближение революционных событий, понимают необратимость коренных преобразований в стране, но им не хотелось бы, чтобы во время революционного взрыва восторжествовали стихийные, разрушительные силы, которые могут подтолкнуть страну к анархии и произволу. И тогда действительно придёт конец России, её государственной самостоятельности и целостности. А это больше всего пугало.
Суть творческого застоя объяснялась другим: события нарастали с головокружительной быстротой, и трудно было их оценить по-настоящему. Не хватало политического опыта, умения всесторонне охватить быстро мелькающие явления. Писатели разных кругов приходят в отчаяние от своей неспособности уловить исторический ход событий.
Всё чаще стали приглядываться к тем, кто вершил судьбы образованной интеллигенции. По мнению многих, по-прежнему возвышался Василий Розанов, своей афористичностью и глубиной, своим мистицизмом и материализмом одновременно, своей религиозностью («Без молитвы совершенно нельзя жить. Без молитвы – безумие и ужас», – часто повторял он) и материализмом. Н. Бердяев дал глубокую характеристику этому писателю, философу, общественному деятелю: «В.В. Розанов – один из самых необыкновенных, самых оригинальных людей, каких мне приходилось в жизни встречать. Это настоящий уникум. В нём были типические русские черты, и вместе с тем он ни на кого не похож. Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе. Это настоящая магия слова. Мысли его очень теряли, когда вы излагали своими словами… О моей книге «Смысл творчества» Розанов написал четырнадцать статей. Он разом и очень восхищался моей книгой и очень нападал на неё, усматривая в ней западный дух… Розанов мыслил не логически, а физиологически. По всему существу его была разлита мистическая чувственность. У него были замечательные идеи о юдаизме и язычестве. Но уровень его знаний по истории религии не был особенно высок, как и вообще у людей того времени, которые мало считались с достижениями науки в этой области. Вспоминаю о Розанове с тёплым чувством. Это была одна из самых значительных встреч моих в петербургской атмосфере» (Самопознание. М., 1991. С. 148–149).
Своими художественными и философскими произведениями по-прежнему привлекал внимание Д. Мережковский. В 1911–1913 годах вышло его многотомное собрание сочинений, а его книги «Теперь или никогда» (1905), «Грядущий хам» (1905), «О новом религиозном действии» (1905), «Пророк русской революции» (1906), «Революция и религия» (1907), «Последний святой» (1907), «Не мир, но меч» (1908), «Зачем воскрес?» (1916) до сих пор вызывают споры и обсуждения.
«Для Мережковского – христианство не есть нечто завершённое и окончательное, – пишет современный историк М.М. Дунаев, – именно поэтому он не пугается поставленного им вопроса, но начинает вдумываться в его логические причины и следствия. В том он – традиционный носитель либерального рассудочного сознания, ищущего во внешней для духовного делания постановке проблем более лёгкого пути к постижению Истины, пути рационального поиска, который грозит превратиться в увлекательные блуждания по лабиринту всевозможных догадок и логических построений» (Православие и русская литература. М.: Христианская литература. Ч. V. 1999. С. 126–127).
О «лабиринте всевозможных догадок» точно сказал известный писатель и философ И.А. Ильин: «Целый ряд лет Мережковский носился с мыслью создать некое вселенское неохристианство, причём он, по-видимому, совершенно не замечал, что содержание этой идеи укрывает в неком велеречивом тумане; что темпераментность и агрессивность его проповеди соответствует чрезвычайно смутному и вечно меняющемуся содержанию; что, строго говоря, он вряд ли и сам знает, чего он, собственно, хочет, – что объём его идеи укрывает в себе не живую глубину, а мертвенно-рассудочную пустоту… У Мережковского-публициста… не хватает чувства духовной ответственности и критического отношения к себе самому и своим помыслам-вымыслам. Это готовность окончательно провозглашать – то, что окончательно не узрено и не удостоверено; эта идея о том, что можно верить, не веруя, проповедовать без очевидности; шуметь о чем-нибудь, пока о нём шумится, а потом зашуметь о другом, об обратном; эта игра в истину и убеждение, эта игра в темноте в прятки в наивной уверенности, что тайна темна и спрятана, а потому что ни спрячешь в темноте – всё будет тайна, – всё это есть явление и проявление духовной безответственности. И изумительно, и непонятно – какими же особенностями должен обладать человек, душа которого перебирает многие различные и даже противоречивые истины подряд – ничуть не скромнея от этих перебросов и отречений, ничуть не понижая своего пророческого тона, не конфузясь и не стыдясь того, что он делает…»
И. Ильин и в дальнейшем анализе «лжефилософии», начавшейся с Герцена и русской публицистики середины ХIХ века, уверяет читателей, что пророчества Мережковского – это «претенциозный произвол, неосновательное конструирование в пустоте», но захватившие немалые слои образованной интеллигенции (Ильин И.А. Одинокий художник. М.: Искусство, 1993. С. 142–143).
Большое значение приобретали и труды философа Н. Бердяева, примкнувшего в середине 90-х годов XIX века к марксизму, но быстро понявшего, что «марксизм – ложь, потому что есть Бог, есть высшая власть и источник власти, и эта власть духовна» (см.: Самопознание). В книгах «Смысл творчества» (1916), «Миросозерцание Достоевского» (1923), «Смысл истории» (1923) Н. Бердяев подводил предреволюционные итоги своих размышлений, а итогом было то, что русская религиозная мысль вышла далеко за пределы нашего отечества и приобрела мировое значение. Особенно интересна для понимания надвигавшихся событий была его статья в сборнике «Из глубины» (1918), составленном теми же авторами, что сборник «Вехи». Сборник был собран П. Струве, авторами его были Н. Бердяев, С. Булгаков, С. Франк, Вячеслав Иванов, П. Новгородцев, А. Изгоев, В. Муравьёв, И. Покровский и С. Аскольдов. Суть сборника высказал П. Струве в своём предисловии: «Сборник «Вехи», вышедший в 1909 г., был призывом и предостережением. Это предостережение, несмотря на всю вызванную им, подчас очень яростную полемику и реакцию, явилось на самом деле лишь робким диагнозом пороков России и слабым предчувствием той моральной и политической катастрофы, которая грозно обозначилась ещё в 1905—07 гг. и разразилась в 1917 г. Историк отметит, что русское образованное общество в своём большинстве не вняло обращённому к нему предостережению, не сознавая великой опасности, надвигавшейся на культуру и государство.
Большая часть участников «Вех» объединилась сейчас для того, чтобы в союзе с вновь привлечёнными сотрудниками высказаться об уже совершившемся крушении не поодиночке, а как совокупность лиц, несмотря на различия в настроениях и взглядах, переживающих одну муку и исповедующих одну веру… Всем авторам одинаково присуще и дорого убеждение, что положительные начала общественной жизни укоренены в глубинах религиозного сознания и что разрыв этой коренной связи есть несчастие и преступление. Как такой разрыв они ощущают то, ни с чем не сравнимое морально-политическое крушение, которое постигло наш народ и наше государство» (Цит. по: Зернов Н. Указ. соч. С. 221).
Среди авторов сборников «Вехи» и «Из глубины» своей биографией и судьбой выделяется Семён Людвигович Франк, отец которого приехал в Москву после польского восстания 1863 года, но вскоре скончался, и его воспитывал дед по матери, М. Россианский, «правоверный еврей, один из столпов московской синагоги». С. Франк вспоминал о деде: «Он заставил меня научиться древнееврейскому языку и читать на нём Библию. Он водил меня в синагогу, где я получил первые, запавшие на всю жизнь религиозные впечатления… Умирая, он просил меня, тогда четырнадцатилетнего мальчика, не переставать заниматься еврейским языком и богословием. Этой просьбы я в буквальном смысле не выполнил. Думаю, однако, что, в общем смысле, я, обратившись к христианству и потеряв связь с иудаизмом, всё же остался верен тем религиозным основам, которые он во мне заложил. Или, вернее, я вернулся к ним в зрелые годы. Моё христианство я всегда сознавал как наследие на ветхозаветной основе, как естественное развитие религиозной жизни моего детства. В детстве я непоколебимо верил в личного Бога и молился Ему, а вместе с тем, вглядываясь в бездонную глубину неба, ощущал Его сквозь неё и в ней. Под конец жизни я возвращаюсь примерно к тому же. Бог есть для меня лично-подобное, схожее со мной существо и начало – глубочайшая вечная, совершенная сущность личности – и вместе с тем глубочайшая первооснова всяческого бытия. И религиозная вера для меня – доверие к бытию» (Сборник памяти. Мюнхен, 1954. С. 3–4).
Струве познакомился с Франком в 1898 году, а в 1901-м, обратив внимание на энергию и талант молодого учёного, предложил ему участвовать в сборнике «Проблемы идеализма». С этого началась дружба Франка с Бердяевым, Струве, Булгаковым. В 1908 году Франк женился на Татьяне Барцевой, которая родила ему троих сыновей и дочь. В 1912 году С. Франк принял православие и начал читать лекции в Петербургском университете. В 1916 году он стал доктором философии, а в 1917 году – деканом историко-филологического факультета Саратовского университета. Так в 39 лет еврей Семён Людвигович Франк (1877–1950), приняв христианство, сделал блистательную карьеру в Российской империи. Ну, а закончилось все, казалось бы, большой неудачей: Струве, Бердяев, Шестов, Франк и ещё больше двухсот представителей образованной интеллигенции в 1922 году посадили в Советском Союзе на пароход и отправили в Германию.
Такие слова приводили в ярость даже самых умеренных. Всем становилось ясно, что царь и нынешнее правительство не способны руководить страной и народом. За два года войны сменилось четыре премьера и шесть министров внутренних дел. И никто из них не пользовался в стране авторитетом. Ничего удивительного не было в том, что в Петрограде не хватало топлива, продовольственные товары вовремя не подвозились. У булочных часами простаивали голодные женщины и дети. А когда в Москве узнали, что на улицы Петрограда вышли сотни тысяч бастующих с призывами «Долой царскую монархию!» и «Долой войну!», сомнений не оставалось: дни царя Николая Романова сочтены. Тем более что он, даже и не подозревая о своём пошатнувшемся положении, по-прежнему презрительно отвергал предложения Государственной думы. «Опять этот толстяк Родзянко пишет мне разный вздор», – писал он Александре Фёдоровне из Могилёва, где находилась Ставка Верховного главнокомандующего.
Слухи, разговоры, газетные сообщения, наслаиваясь друг на друга, порождали настороженность в душе, но никто не предполагал, что события примут такой драматический для существующего режима оборот. Родзянко слал в Могилёв телеграммы, предлагая царю принять немедленные меры, резонно считая, что «завтра будет поздно», а царь в ответ на эти телеграммы издал указ о приостановлении деятельности Думы. И в Петрограде с каждым днём события развивались с неумолимой последовательностью. Утром 27 февраля солдаты Волынского полка, расправившись со своим командиром, вышли на улицу и присоединились к бастующим рабочим. Вслед за ними и солдаты других полков Петроградского гарнизона стали переходить на сторону народа. Захватили арсенал, разобрали винтовки. Разгромили здания некоторых полицейских управлений и судебных учреждений. Февральская революция началась…
Лидеры различных партий в Государственной думе (в большей своей части масоны) поняли, что наконец-то пришёл день, который Россия так ждала, и по горячим следам событий создали Временный комитет. В ночь на 1 марта Временный комитет Государственной думы взял в свои руки инициативу и через два дня сформировал Временное правительство. Николай II был вынужден отречься от престола.
Газеты несколько дней не выходили. Поэтому только 2 марта Алексей Толстой прочитал официальные сообщения о падении старого строя, об учреждении Временного правительства, о событиях в Петрограде и Москве: «27 февраля перешли на сторону революционного народа следующие воинские части: Волынский, Преображенский, Литовский, Кексгольмский полки и саперный батальон. На стороне революционного народа около 25 тысяч военных чинов…» Далее следовали сообщения об арестованных царских сановниках, организации городской милиции, выступлениях членов Государственной думы в восставших воинских частях. Правда, в Москве все уже знали о петроградских событиях из листовок, которые передавались из рук в руки, и уже 28 февраля утром по Москве шли толпы народа с пением революционных песен и с красными флагами. Странно и неожиданно было то, что их не задерживали, как обычно, ни полиция, ни конные жандармы. На Воскресенской площади напротив Думы собралась большая толпа. Из здания Думы выходили представители только что созданного Совета рабочих депутатов и читали телеграммы, поступающие из Петрограда. Огромная толпа стояла там до глубокой ночи. Ходило много слухов, самых невероятных. Газеты молниеносно сообщали, что самое невероятное, на первый взгляд, произошло на самом деле.
Всего за несколько дней развалилась монархия, создававшаяся веками. П.Н. Милюков в телеграмме всем представителям России за границей назвал эти события чудом. Но чудес в природе и в истории не бывает. Всякий крутой поворот в истории объясняется какими-то внутренними причинами развития страны. Февральско-мартовская революция тоже нуждается в серьёзном объяснении, и причины её, по всей вероятности, нужно искать в далеком прошлом, может быть в Петровской эпохе. Эта восьмидневная революция была подготовлена всем ходом современного развития: весь народ с одобрением отнёсся к падению царского режима, где всё прогнило и дезорганизация доведена до чудовищных размеров.
Выступления Милюкова, Гучкова, Керенского и других членов правительства на проходивших в Москве и Петрограде митингах были в центре внимания широкой общественности обеих столиц. Новое правительство, как говорилось в первых официальных телеграммах, «верно соблюдает все договоры, соединяющие нас с другими державами», сделает всё возможное для быстрейшего заключения самого справедливого мира. Оно предоставит русскому народу самую полную свободу. Оно созовёт всенародное Учредительное собрание, которое установит форму правления в России. Во всяком случае, демократическая республика России гарантирована. Все переживали радостное возбуждение. Наконец-то свершилось то, что было так необходимо для России. Стыдно было сознавать, что великим государством управляли до этого слабые и продажные люди. Незадолго до переворота Милюков, например, публично обвинил императрицу в измене. Князь Львов, Гучков, Терещенко в последнее время не раз открыто высказывали недовольство проводимой политикой. И широкие круги русской интеллигенции с одобрением отнеслись к первым шагам нового правительства. Но какова его программа? Какие цели ставит новое правительство? И действительно ли оно намерено заключить мир, на каких условиях? Улучшится ли положение с продовольствием? Отменят ли цензуру? Эти и десятки других вопросов вставали перед русской интеллигенцией. Хотелось собраться, откровенно поговорить о наболевшем, поделиться первыми впечатлениями о революционных событиях и задачах, которые стоят на повестке дня. 11 марта в здании Художественного театра, в большом нижнем фойе, была организована встреча московской интеллигенции. Сюда пришли К. Станиславский, В. Немирович-Данченко, А. Южин-Сумбатов, В. Брюсов, Иван и Юлий Бунины, М. Волошин, В. Вересаев, Андрей Белый, философы князь Евгений Трубецкой, Н. Бердяев, С. Булгаков, театральные деятели, артисты. Здесь не было программы, не принимались решения, участники просто высказывали свои предложения, делились впечатлениями.
Все внимательно слушали выступающих, особенно приехавших из Петербурга Андрея Белого и Евгения Трубецкого. Как всегда, порывисто дёргался Андрей Белый, но говорил хорошо: полностью одобрял падение царизма, только с осуждением отнесся к фактам грубости и насилия – он видел, как толпа срывала погоны с генералов и офицеров. Евгений Трубецкой решительно высказался за продолжение войны до победного конца. Теперь, говорил он, свободно развивающейся России совершенно необходимы черноморские проливы и Константинополь. В том же духе выступали Булгаков, Бердяев, Волошин. Алексей Толстой тоже попросил слова, в котором разделил общее настроение совещания…
Прения уж все выдыхались, все с нетерпением ожидали перерыва, как вдруг поднялся Иван Бунин и, обращаясь к председательствующему Немировичу-Данченко, сказал:
– Я бы хотел, чтобы по этому вопросу высказался Викентий Викентьевич Вересаев.
Все насторожились. Вересаева уважали, но ведь он, ходили слухи, вращается не только среди писателей и артистов, но близок и к социал-демократам. И любопытство взяло верх над усталостью. Вересаев охотно поднялся с места. Он действительно придерживался иных взглядов, и всё, что говорилось в этот день, ему казалось умеренно либеральной и барабанно-патриотической болтовнёй.
– Ещё совсем недавно самодержавие стояло над нами, казалось, так крепко, что брало отчаяние, когда же и какими силами оно будет наконец сброшено. И вот случилось как будто совсем невероятное чудо: так легко, так просто свалилось это чудище, жизни которого, казалось, и конца не будет. Прямо – чудо. – Вересаев взглянул в зал и увидел, как Алексей Иванович Южин радостно и сочувственно кивает ему, а Иван Бунин, наоборот, словно окаменел в своей холодной и неприступной позе. – Так вот я думаю: если могло случиться одно такое чудо, то почему не смогло бы оно повториться? Почему бы нам не попытаться, говоря словами Альберта Лонге, «требованием невозможного, сорвать действительное с петель»? Тут собрались сливки русской интеллигенции. Какой бы огромный эффект на весь мир получился, если бы эта интеллигенция, вместо того чтобы требовать себе лакомых кусочков, заявила бы во всеуслышание: конец войне! Никаких аннексий, никаких контрибуций! Полное самоопределение народов!
«В той среде, где вращался я, – вспоминал В.В. Вересаев, – это давно стало банальнейшим общим местом. Но здесь это произвело впечатление взрыва бомбы.
Объявлен был перерыв. Ко мне подходили Андрей Белый, Бердяев, с которым я до тех пор не был знаком, еще многие другие и яростно мне доказывали неправильность моей точки зрения. Самое курьезное было вот что: я говорил про «чудо» просто в фигуральном, конечно, смысле, имея в виду неожиданность событий, и совершенно упустил из виду публику, перед которой я это говорил. Для Бердяева, Булгакова «чудо» это было нечто совершенно реальное, могущее совершиться как таковое, и они мне старались доказать, что нет никакого основания ожидать такого «чуда».
После выступления Вересаева споры стали оживлённее, но от этого дружеская атмосфера не переменилась; разговаривали без вражды, хотя и понимали, что сюда пришли представители самых разных направлений и общественных групп. Здесь никто ни в чём не обвиняет друг друга, как это было на прежних собраниях, никто никого не заманивает в свою литературную группу. Многих это вполне устраивало, потому что по своей природе никто не любил литературных «клеток», куда стремились его заманить. Предложили мысль о создании Московского клуба писателей, куда могли бы приходить люди самых различных мнений и откровенно делиться своими впечатлениями и суждениями. Идея эта всем понравилась, и тут же был учреждён Московский клуб писателей в составе Бердяева, Сергея Булгакова, Льва Шестова, Валерия Брюсова, Андрея Белого, Ивана Бунина, Бориса Зайцева, Вячеслава Иванова и многих других. Председателем выбрали Вересаева. «Клуб собирался периодически до самого лета, и был на нем целый ряд интересных докладов. После лета пришла Октябрьская революция, и клуб распался. Но воспоминание о нем у меня осталось хорошее», – писал спустя много лет В.В. Вересаев.
Временное правительство продолжало призывать к войне. А лучшие люди России – к защите революционного отечества – Горький, Короленко и многие другие. В «Русских ведомостях» была напечатана статья В. Короленко «Родина в опасности»: «Телеграммы военного министра и Временного правительства бьют тревогу, – писал Короленко. – Опасность надвигается. Будьте готовы. К чему? К торжеству свободы, к ликованию, к скорейшему устройству будущего? Нет. К сражениям, к битвам, к пролитию своей и чужой крови. Это не только грозно, но и ужасно. Ужасно, что эти призывы приходится слышать не от одних военных, чья профессия – кровавое дело войны на защиту родины, но и от нас, писателей, чей голос звучит естественнее в призывах к любви и миру, к общественному братству и солидарности, кто всегда будил благородную мечту о том времени, когда «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся…».
29 марта по приказу комиссара города Москвы доктора Кишкина А.Н. Толстой, Валерий Брюсов, Александр Блок были привлечены редактором к сотрудничеству, занимались стенографическим отчётом, который готовила Чрезвычайная следственная комиссия по расследованию деятельности бывших царских министров и сановников во главе с Н.К. Муравьёвым. Временное правительство занималось царскими архивами для того, чтобы убедить страну в необходимости и закономерности Февральской революции: уж слишком много было фактов злоупотребления властью и других антигосударственных действий, вплоть до прямой измены.
Но в ходе войны классовые противоречия, напротив, обострились. Всё чаще доходили слухи о братании на фронте, о солдатских бунтах против офицеров, о снятии с фронта как разложившихся крупных воинских соединений. Эти факты сначала озадачивали, а потом заставляли пересматривать прежние идеи о будущем всеобщем братстве, возникающем чуть ли не мгновенно в результате бескровной революции. Вера в национальное единство оказалась всего лишь иллюзией.
«Я приехал на фронт из Москвы, из тыла, истерзанный разговорами, что Россия вообще кончается, что нельзя продохнуть от грабежей и спекуляции, общество измызгано, всё продано и предано, война будет длиться ещё пять лет, а если кончится скоро, то ещё хуже и пр., и пр. Подобное душевное состояние всем знакомо и осточертело, и мне тоже, конечно. Работать – писать пьесы и повести – я больше не мог: до книг ли, когда гроза уже за окнами. Таким я приехал в главную квартиру комитета Западного фронта Всероссийского Земского союза», – писал А. Толстой в заметках «Из дневника на 1917 год», опубликованных 15 января в «Русских ведомостях».
Все чувствуют приближение революционных событий, понимают необратимость коренных преобразований в стране, но им не хотелось бы, чтобы во время революционного взрыва восторжествовали стихийные, разрушительные силы, которые могут подтолкнуть страну к анархии и произволу. И тогда действительно придёт конец России, её государственной самостоятельности и целостности. А это больше всего пугало.
Суть творческого застоя объяснялась другим: события нарастали с головокружительной быстротой, и трудно было их оценить по-настоящему. Не хватало политического опыта, умения всесторонне охватить быстро мелькающие явления. Писатели разных кругов приходят в отчаяние от своей неспособности уловить исторический ход событий.
Всё чаще стали приглядываться к тем, кто вершил судьбы образованной интеллигенции. По мнению многих, по-прежнему возвышался Василий Розанов, своей афористичностью и глубиной, своим мистицизмом и материализмом одновременно, своей религиозностью («Без молитвы совершенно нельзя жить. Без молитвы – безумие и ужас», – часто повторял он) и материализмом. Н. Бердяев дал глубокую характеристику этому писателю, философу, общественному деятелю: «В.В. Розанов – один из самых необыкновенных, самых оригинальных людей, каких мне приходилось в жизни встречать. Это настоящий уникум. В нём были типические русские черты, и вместе с тем он ни на кого не похож. Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе. Это настоящая магия слова. Мысли его очень теряли, когда вы излагали своими словами… О моей книге «Смысл творчества» Розанов написал четырнадцать статей. Он разом и очень восхищался моей книгой и очень нападал на неё, усматривая в ней западный дух… Розанов мыслил не логически, а физиологически. По всему существу его была разлита мистическая чувственность. У него были замечательные идеи о юдаизме и язычестве. Но уровень его знаний по истории религии не был особенно высок, как и вообще у людей того времени, которые мало считались с достижениями науки в этой области. Вспоминаю о Розанове с тёплым чувством. Это была одна из самых значительных встреч моих в петербургской атмосфере» (Самопознание. М., 1991. С. 148–149).
Своими художественными и философскими произведениями по-прежнему привлекал внимание Д. Мережковский. В 1911–1913 годах вышло его многотомное собрание сочинений, а его книги «Теперь или никогда» (1905), «Грядущий хам» (1905), «О новом религиозном действии» (1905), «Пророк русской революции» (1906), «Революция и религия» (1907), «Последний святой» (1907), «Не мир, но меч» (1908), «Зачем воскрес?» (1916) до сих пор вызывают споры и обсуждения.
«Для Мережковского – христианство не есть нечто завершённое и окончательное, – пишет современный историк М.М. Дунаев, – именно поэтому он не пугается поставленного им вопроса, но начинает вдумываться в его логические причины и следствия. В том он – традиционный носитель либерального рассудочного сознания, ищущего во внешней для духовного делания постановке проблем более лёгкого пути к постижению Истины, пути рационального поиска, который грозит превратиться в увлекательные блуждания по лабиринту всевозможных догадок и логических построений» (Православие и русская литература. М.: Христианская литература. Ч. V. 1999. С. 126–127).
О «лабиринте всевозможных догадок» точно сказал известный писатель и философ И.А. Ильин: «Целый ряд лет Мережковский носился с мыслью создать некое вселенское неохристианство, причём он, по-видимому, совершенно не замечал, что содержание этой идеи укрывает в неком велеречивом тумане; что темпераментность и агрессивность его проповеди соответствует чрезвычайно смутному и вечно меняющемуся содержанию; что, строго говоря, он вряд ли и сам знает, чего он, собственно, хочет, – что объём его идеи укрывает в себе не живую глубину, а мертвенно-рассудочную пустоту… У Мережковского-публициста… не хватает чувства духовной ответственности и критического отношения к себе самому и своим помыслам-вымыслам. Это готовность окончательно провозглашать – то, что окончательно не узрено и не удостоверено; эта идея о том, что можно верить, не веруя, проповедовать без очевидности; шуметь о чем-нибудь, пока о нём шумится, а потом зашуметь о другом, об обратном; эта игра в истину и убеждение, эта игра в темноте в прятки в наивной уверенности, что тайна темна и спрятана, а потому что ни спрячешь в темноте – всё будет тайна, – всё это есть явление и проявление духовной безответственности. И изумительно, и непонятно – какими же особенностями должен обладать человек, душа которого перебирает многие различные и даже противоречивые истины подряд – ничуть не скромнея от этих перебросов и отречений, ничуть не понижая своего пророческого тона, не конфузясь и не стыдясь того, что он делает…»
И. Ильин и в дальнейшем анализе «лжефилософии», начавшейся с Герцена и русской публицистики середины ХIХ века, уверяет читателей, что пророчества Мережковского – это «претенциозный произвол, неосновательное конструирование в пустоте», но захватившие немалые слои образованной интеллигенции (Ильин И.А. Одинокий художник. М.: Искусство, 1993. С. 142–143).
Большое значение приобретали и труды философа Н. Бердяева, примкнувшего в середине 90-х годов XIX века к марксизму, но быстро понявшего, что «марксизм – ложь, потому что есть Бог, есть высшая власть и источник власти, и эта власть духовна» (см.: Самопознание). В книгах «Смысл творчества» (1916), «Миросозерцание Достоевского» (1923), «Смысл истории» (1923) Н. Бердяев подводил предреволюционные итоги своих размышлений, а итогом было то, что русская религиозная мысль вышла далеко за пределы нашего отечества и приобрела мировое значение. Особенно интересна для понимания надвигавшихся событий была его статья в сборнике «Из глубины» (1918), составленном теми же авторами, что сборник «Вехи». Сборник был собран П. Струве, авторами его были Н. Бердяев, С. Булгаков, С. Франк, Вячеслав Иванов, П. Новгородцев, А. Изгоев, В. Муравьёв, И. Покровский и С. Аскольдов. Суть сборника высказал П. Струве в своём предисловии: «Сборник «Вехи», вышедший в 1909 г., был призывом и предостережением. Это предостережение, несмотря на всю вызванную им, подчас очень яростную полемику и реакцию, явилось на самом деле лишь робким диагнозом пороков России и слабым предчувствием той моральной и политической катастрофы, которая грозно обозначилась ещё в 1905—07 гг. и разразилась в 1917 г. Историк отметит, что русское образованное общество в своём большинстве не вняло обращённому к нему предостережению, не сознавая великой опасности, надвигавшейся на культуру и государство.
Большая часть участников «Вех» объединилась сейчас для того, чтобы в союзе с вновь привлечёнными сотрудниками высказаться об уже совершившемся крушении не поодиночке, а как совокупность лиц, несмотря на различия в настроениях и взглядах, переживающих одну муку и исповедующих одну веру… Всем авторам одинаково присуще и дорого убеждение, что положительные начала общественной жизни укоренены в глубинах религиозного сознания и что разрыв этой коренной связи есть несчастие и преступление. Как такой разрыв они ощущают то, ни с чем не сравнимое морально-политическое крушение, которое постигло наш народ и наше государство» (Цит. по: Зернов Н. Указ. соч. С. 221).
Среди авторов сборников «Вехи» и «Из глубины» своей биографией и судьбой выделяется Семён Людвигович Франк, отец которого приехал в Москву после польского восстания 1863 года, но вскоре скончался, и его воспитывал дед по матери, М. Россианский, «правоверный еврей, один из столпов московской синагоги». С. Франк вспоминал о деде: «Он заставил меня научиться древнееврейскому языку и читать на нём Библию. Он водил меня в синагогу, где я получил первые, запавшие на всю жизнь религиозные впечатления… Умирая, он просил меня, тогда четырнадцатилетнего мальчика, не переставать заниматься еврейским языком и богословием. Этой просьбы я в буквальном смысле не выполнил. Думаю, однако, что, в общем смысле, я, обратившись к христианству и потеряв связь с иудаизмом, всё же остался верен тем религиозным основам, которые он во мне заложил. Или, вернее, я вернулся к ним в зрелые годы. Моё христианство я всегда сознавал как наследие на ветхозаветной основе, как естественное развитие религиозной жизни моего детства. В детстве я непоколебимо верил в личного Бога и молился Ему, а вместе с тем, вглядываясь в бездонную глубину неба, ощущал Его сквозь неё и в ней. Под конец жизни я возвращаюсь примерно к тому же. Бог есть для меня лично-подобное, схожее со мной существо и начало – глубочайшая вечная, совершенная сущность личности – и вместе с тем глубочайшая первооснова всяческого бытия. И религиозная вера для меня – доверие к бытию» (Сборник памяти. Мюнхен, 1954. С. 3–4).
Струве познакомился с Франком в 1898 году, а в 1901-м, обратив внимание на энергию и талант молодого учёного, предложил ему участвовать в сборнике «Проблемы идеализма». С этого началась дружба Франка с Бердяевым, Струве, Булгаковым. В 1908 году Франк женился на Татьяне Барцевой, которая родила ему троих сыновей и дочь. В 1912 году С. Франк принял православие и начал читать лекции в Петербургском университете. В 1916 году он стал доктором философии, а в 1917 году – деканом историко-филологического факультета Саратовского университета. Так в 39 лет еврей Семён Людвигович Франк (1877–1950), приняв христианство, сделал блистательную карьеру в Российской империи. Ну, а закончилось все, казалось бы, большой неудачей: Струве, Бердяев, Шестов, Франк и ещё больше двухсот представителей образованной интеллигенции в 1922 году посадили в Советском Союзе на пароход и отправили в Германию.
14
В газетах стали чаще мелькать тревожные сообщения из Петрограда. Толпы народа всё активнее становились на улицах, требуя хлеба, свободы и мира. Мало кто сомневался, что Россия накануне государственного переворота. Рассказывали, что лидеры «прогрессивного блока» в Государственной думе не раз обращались к царю с предложением образовать «правительство доверия», но царь презрительно отвергал все их предложения. А императрица Александра Фёдоровна на их предложения будто бы сказала: «Эти твари пытаются играть роль и вмешиваться в дела, которых не смеют касаться. Пусть лучше всего займутся вопросом канализации…»Такие слова приводили в ярость даже самых умеренных. Всем становилось ясно, что царь и нынешнее правительство не способны руководить страной и народом. За два года войны сменилось четыре премьера и шесть министров внутренних дел. И никто из них не пользовался в стране авторитетом. Ничего удивительного не было в том, что в Петрограде не хватало топлива, продовольственные товары вовремя не подвозились. У булочных часами простаивали голодные женщины и дети. А когда в Москве узнали, что на улицы Петрограда вышли сотни тысяч бастующих с призывами «Долой царскую монархию!» и «Долой войну!», сомнений не оставалось: дни царя Николая Романова сочтены. Тем более что он, даже и не подозревая о своём пошатнувшемся положении, по-прежнему презрительно отвергал предложения Государственной думы. «Опять этот толстяк Родзянко пишет мне разный вздор», – писал он Александре Фёдоровне из Могилёва, где находилась Ставка Верховного главнокомандующего.
Слухи, разговоры, газетные сообщения, наслаиваясь друг на друга, порождали настороженность в душе, но никто не предполагал, что события примут такой драматический для существующего режима оборот. Родзянко слал в Могилёв телеграммы, предлагая царю принять немедленные меры, резонно считая, что «завтра будет поздно», а царь в ответ на эти телеграммы издал указ о приостановлении деятельности Думы. И в Петрограде с каждым днём события развивались с неумолимой последовательностью. Утром 27 февраля солдаты Волынского полка, расправившись со своим командиром, вышли на улицу и присоединились к бастующим рабочим. Вслед за ними и солдаты других полков Петроградского гарнизона стали переходить на сторону народа. Захватили арсенал, разобрали винтовки. Разгромили здания некоторых полицейских управлений и судебных учреждений. Февральская революция началась…
Лидеры различных партий в Государственной думе (в большей своей части масоны) поняли, что наконец-то пришёл день, который Россия так ждала, и по горячим следам событий создали Временный комитет. В ночь на 1 марта Временный комитет Государственной думы взял в свои руки инициативу и через два дня сформировал Временное правительство. Николай II был вынужден отречься от престола.
Газеты несколько дней не выходили. Поэтому только 2 марта Алексей Толстой прочитал официальные сообщения о падении старого строя, об учреждении Временного правительства, о событиях в Петрограде и Москве: «27 февраля перешли на сторону революционного народа следующие воинские части: Волынский, Преображенский, Литовский, Кексгольмский полки и саперный батальон. На стороне революционного народа около 25 тысяч военных чинов…» Далее следовали сообщения об арестованных царских сановниках, организации городской милиции, выступлениях членов Государственной думы в восставших воинских частях. Правда, в Москве все уже знали о петроградских событиях из листовок, которые передавались из рук в руки, и уже 28 февраля утром по Москве шли толпы народа с пением революционных песен и с красными флагами. Странно и неожиданно было то, что их не задерживали, как обычно, ни полиция, ни конные жандармы. На Воскресенской площади напротив Думы собралась большая толпа. Из здания Думы выходили представители только что созданного Совета рабочих депутатов и читали телеграммы, поступающие из Петрограда. Огромная толпа стояла там до глубокой ночи. Ходило много слухов, самых невероятных. Газеты молниеносно сообщали, что самое невероятное, на первый взгляд, произошло на самом деле.
Всего за несколько дней развалилась монархия, создававшаяся веками. П.Н. Милюков в телеграмме всем представителям России за границей назвал эти события чудом. Но чудес в природе и в истории не бывает. Всякий крутой поворот в истории объясняется какими-то внутренними причинами развития страны. Февральско-мартовская революция тоже нуждается в серьёзном объяснении, и причины её, по всей вероятности, нужно искать в далеком прошлом, может быть в Петровской эпохе. Эта восьмидневная революция была подготовлена всем ходом современного развития: весь народ с одобрением отнёсся к падению царского режима, где всё прогнило и дезорганизация доведена до чудовищных размеров.
Выступления Милюкова, Гучкова, Керенского и других членов правительства на проходивших в Москве и Петрограде митингах были в центре внимания широкой общественности обеих столиц. Новое правительство, как говорилось в первых официальных телеграммах, «верно соблюдает все договоры, соединяющие нас с другими державами», сделает всё возможное для быстрейшего заключения самого справедливого мира. Оно предоставит русскому народу самую полную свободу. Оно созовёт всенародное Учредительное собрание, которое установит форму правления в России. Во всяком случае, демократическая республика России гарантирована. Все переживали радостное возбуждение. Наконец-то свершилось то, что было так необходимо для России. Стыдно было сознавать, что великим государством управляли до этого слабые и продажные люди. Незадолго до переворота Милюков, например, публично обвинил императрицу в измене. Князь Львов, Гучков, Терещенко в последнее время не раз открыто высказывали недовольство проводимой политикой. И широкие круги русской интеллигенции с одобрением отнеслись к первым шагам нового правительства. Но какова его программа? Какие цели ставит новое правительство? И действительно ли оно намерено заключить мир, на каких условиях? Улучшится ли положение с продовольствием? Отменят ли цензуру? Эти и десятки других вопросов вставали перед русской интеллигенцией. Хотелось собраться, откровенно поговорить о наболевшем, поделиться первыми впечатлениями о революционных событиях и задачах, которые стоят на повестке дня. 11 марта в здании Художественного театра, в большом нижнем фойе, была организована встреча московской интеллигенции. Сюда пришли К. Станиславский, В. Немирович-Данченко, А. Южин-Сумбатов, В. Брюсов, Иван и Юлий Бунины, М. Волошин, В. Вересаев, Андрей Белый, философы князь Евгений Трубецкой, Н. Бердяев, С. Булгаков, театральные деятели, артисты. Здесь не было программы, не принимались решения, участники просто высказывали свои предложения, делились впечатлениями.
Все внимательно слушали выступающих, особенно приехавших из Петербурга Андрея Белого и Евгения Трубецкого. Как всегда, порывисто дёргался Андрей Белый, но говорил хорошо: полностью одобрял падение царизма, только с осуждением отнесся к фактам грубости и насилия – он видел, как толпа срывала погоны с генералов и офицеров. Евгений Трубецкой решительно высказался за продолжение войны до победного конца. Теперь, говорил он, свободно развивающейся России совершенно необходимы черноморские проливы и Константинополь. В том же духе выступали Булгаков, Бердяев, Волошин. Алексей Толстой тоже попросил слова, в котором разделил общее настроение совещания…
Прения уж все выдыхались, все с нетерпением ожидали перерыва, как вдруг поднялся Иван Бунин и, обращаясь к председательствующему Немировичу-Данченко, сказал:
– Я бы хотел, чтобы по этому вопросу высказался Викентий Викентьевич Вересаев.
Все насторожились. Вересаева уважали, но ведь он, ходили слухи, вращается не только среди писателей и артистов, но близок и к социал-демократам. И любопытство взяло верх над усталостью. Вересаев охотно поднялся с места. Он действительно придерживался иных взглядов, и всё, что говорилось в этот день, ему казалось умеренно либеральной и барабанно-патриотической болтовнёй.
– Ещё совсем недавно самодержавие стояло над нами, казалось, так крепко, что брало отчаяние, когда же и какими силами оно будет наконец сброшено. И вот случилось как будто совсем невероятное чудо: так легко, так просто свалилось это чудище, жизни которого, казалось, и конца не будет. Прямо – чудо. – Вересаев взглянул в зал и увидел, как Алексей Иванович Южин радостно и сочувственно кивает ему, а Иван Бунин, наоборот, словно окаменел в своей холодной и неприступной позе. – Так вот я думаю: если могло случиться одно такое чудо, то почему не смогло бы оно повториться? Почему бы нам не попытаться, говоря словами Альберта Лонге, «требованием невозможного, сорвать действительное с петель»? Тут собрались сливки русской интеллигенции. Какой бы огромный эффект на весь мир получился, если бы эта интеллигенция, вместо того чтобы требовать себе лакомых кусочков, заявила бы во всеуслышание: конец войне! Никаких аннексий, никаких контрибуций! Полное самоопределение народов!
«В той среде, где вращался я, – вспоминал В.В. Вересаев, – это давно стало банальнейшим общим местом. Но здесь это произвело впечатление взрыва бомбы.
Объявлен был перерыв. Ко мне подходили Андрей Белый, Бердяев, с которым я до тех пор не был знаком, еще многие другие и яростно мне доказывали неправильность моей точки зрения. Самое курьезное было вот что: я говорил про «чудо» просто в фигуральном, конечно, смысле, имея в виду неожиданность событий, и совершенно упустил из виду публику, перед которой я это говорил. Для Бердяева, Булгакова «чудо» это было нечто совершенно реальное, могущее совершиться как таковое, и они мне старались доказать, что нет никакого основания ожидать такого «чуда».
После выступления Вересаева споры стали оживлённее, но от этого дружеская атмосфера не переменилась; разговаривали без вражды, хотя и понимали, что сюда пришли представители самых разных направлений и общественных групп. Здесь никто ни в чём не обвиняет друг друга, как это было на прежних собраниях, никто никого не заманивает в свою литературную группу. Многих это вполне устраивало, потому что по своей природе никто не любил литературных «клеток», куда стремились его заманить. Предложили мысль о создании Московского клуба писателей, куда могли бы приходить люди самых различных мнений и откровенно делиться своими впечатлениями и суждениями. Идея эта всем понравилась, и тут же был учреждён Московский клуб писателей в составе Бердяева, Сергея Булгакова, Льва Шестова, Валерия Брюсова, Андрея Белого, Ивана Бунина, Бориса Зайцева, Вячеслава Иванова и многих других. Председателем выбрали Вересаева. «Клуб собирался периодически до самого лета, и был на нем целый ряд интересных докладов. После лета пришла Октябрьская революция, и клуб распался. Но воспоминание о нем у меня осталось хорошее», – писал спустя много лет В.В. Вересаев.
Временное правительство продолжало призывать к войне. А лучшие люди России – к защите революционного отечества – Горький, Короленко и многие другие. В «Русских ведомостях» была напечатана статья В. Короленко «Родина в опасности»: «Телеграммы военного министра и Временного правительства бьют тревогу, – писал Короленко. – Опасность надвигается. Будьте готовы. К чему? К торжеству свободы, к ликованию, к скорейшему устройству будущего? Нет. К сражениям, к битвам, к пролитию своей и чужой крови. Это не только грозно, но и ужасно. Ужасно, что эти призывы приходится слышать не от одних военных, чья профессия – кровавое дело войны на защиту родины, но и от нас, писателей, чей голос звучит естественнее в призывах к любви и миру, к общественному братству и солидарности, кто всегда будил благородную мечту о том времени, когда «народы, распри позабыв, в великую семью соединятся…».
29 марта по приказу комиссара города Москвы доктора Кишкина А.Н. Толстой, Валерий Брюсов, Александр Блок были привлечены редактором к сотрудничеству, занимались стенографическим отчётом, который готовила Чрезвычайная следственная комиссия по расследованию деятельности бывших царских министров и сановников во главе с Н.К. Муравьёвым. Временное правительство занималось царскими архивами для того, чтобы убедить страну в необходимости и закономерности Февральской революции: уж слишком много было фактов злоупотребления властью и других антигосударственных действий, вплоть до прямой измены.