Будь слова не столь резкими, Евдокия заметила бы горечь, сквозившую в них, но и ее захлестнула волна обиды за несправедливое обвинение. Княгиня окончательно выпрямилась, глаза сверкнули, как тогда, в ответ на неуемное внимание Ивана Вельяминова.
– Князь Дмитрий Иванович! Ни на кого я не смотрела и тебе верная жена и мать твоих детей!
В эту минуту маленькая Соня, словно почуяв неладное, вдруг заревела во все горло. Данилка тоже захлопал глазами, готовый поддержать сестренку. Забыв о взбешенном муже, Евдокия бросилась к детям. Это дало возможность Дмитрию выйти вон.
В глубине души он понимал, что даже если Иван и пялился на Евдокию в Нижнем Новгороде, то вины самой княгини в этом нет. Но его душила злость на свое тогдашнее бессилие. Попробовал бы сейчас посмотреть! Теперь Дмитрий и ростом высок, и статен, и обличьем хорош, и в воинской науке Ивану не уступит. А тогда был просто мальчишкой перед ним, вот и все!
Почему-то не думалось, что обидел Дуню. Все затмила своя обида. Горячий и несдержанный Дмитрий быстро остывал, а потому скоро забыл о своих недобрых словах. Казалось, что такого, ну вспылил, ну накричал, пройдет…
И все же велел постелить в своих покоях. Но обида все равно не отступала. Разжигая сам себя, Дмитрий день за днем вспоминал детство, каждую обиду, причиненную молодым красавцем Иваном Вельяминовым. Конечно, он тогда был неуклюжим увальнем, но мог же Микола ему помогать, а Иван насмехался! Но самой страшной обидой было вот это внимание к его невесте! Князь забыл о том, что Евдокия тогда не была его невестой и ему могли сосватать Машу. Сейчас казалось, что Иван Вельяминов посягал на самое дорогое – Дуню и деток! За это Дмитрий мог и горло перегрызть.
На следующий день с утра к нему пришел Василий Васильевич Вельяминов. Долго мялся, потом пробасил смущенно:
– Дмитрий Иванович, там братец мой вчера наговорил лишнего… Ты уж не серчай на него, а? Глупости наболтал.
Дмитрий невесело усмехнулся:
– Правду сказал. То, что княгиня твоему старшему нравится, я и сам видел.
Он успел многое передумать, вспомнил и то, что Иван поглядывал на Евдокию и тут, в Москве. Не подумал только об одном – сама княгиня не обращала на боярского сына никакого внимания.
На том и разошлись…
Вечером, когда Дмитрий явился-таки в покои супруги, Евдокия стояла на коленях перед образами. Князь присел на лавку, ожидая, когда жена закончит молитву. Она перекрестилась последний раз, встала, молча отвесила мужу низкий поклон и уселась перед пялами вышивать начатый для монастыря воздух.
Такого еще не бывало, обычно Дуня принималась расспрашивать его, очень ли устал, чем занимался, не болит ли чего. Опешивший князь окликнул:
– Дуня… ты не заболела ли?
– Нет, Дмитрий Иванович, здорова. И дети здоровы, слава богу.
И снова ни лишнего слова, ни взгляда. И только тут до Дмитрия дошло, что она сильно обижена, смутился:
– Ты обиделась вроде?
– Я не вольна обижаться, князь Дмитрий Иванович.
Дмитрия снова повело: как же она не понимает, что даже подозрения, что Иван Вельяминов мог интересоваться его женой, уже обидны?!
– А что, неправду сказал?!
Она даже не встала, просто повернула в его сторону красивую голову, строго глянула синими, как васильки, глазами и спокойно ответила:
– Если Иван Васильевич и смотрел на меня, то моей вины в том нет! Я верная жена и мать, Дмитрий Иванович.
– Престань меня звать Дмитрием Ивановичем! Я Митя! Митя, поняла?!
Его рука грубо повернула жену от пял к себе, глаза впились взглядом в ее лицо, щека дергалась от возбуждения и злости. Теперь злость уже была на самого себя, на то, что обижает жену и не может остановиться, а такая злость самая злая, тяжелее всех проходит.
И снова встретил спокойный взгляд Евдокии, она держалась с достоинством.
– Как велишь, Дмитрий Иванович.
Несколько мгновений длилось это противостояние, еще чуть, и Дмитрий просто пал бы на колени перед женой, но этого чуть и не хватило, взял верх упрямый норов. Князь, едва не зарычав, бросился вон. Евдокия медленно опустилась на свое место и вдруг горько зарыдала, уткнувшись лицом в сомкнутые ладони. Обида на несправедливое обвинение душила княгиню. При этом о давнишнем виновнике княжьего гнева Иване Вельяминове она даже не вспоминала.
Неровный в настроении Дмитрий не раз уже обижал жену, даже не замечая этого, но чтоб так…
К великой княгине пришла сестра боярыня Мария Вельяминова. Маша на сносях, движется уточкой, лицо рябое, но все равно хороша. Сестры из тех женщин, которых беременность только красит, хотя куда уж краше…
Дождалась, пока отосланная хозяйкой девка шмыгнет прочь, подсела ближе, вроде как вышивку разглядеть, зашептала почти на ухо:
– Мне Микола сказал… Тебя Димитрий Иванович обидел, да?
– Откуда Микола знает? – чуть растерялась Евдокия.
– Он рассказал, как Тимофей Васильич разного наболтал спьяну… А Димитрий загорелся, ровно солома на ветру. Микола уж и так дяде рот затыкал, и этак! Но пьяного ж не остановить, сболтнул, что Иван Васильич на тебя пялился. – Маше было стыдно, что муж не сумел удержать разговорчивого дядю.
– Вот откуда ветер дует… – усмехнулась Евдокия. – Но ни Микола, ни Тимофей Васильич не виноваты, и Иван не виноват. Кем мы тогда были? Просто княжнами суздальскими, всякий мог смотреть.
Голос и вид сестры очень не понравился Маше, она внимательней присмотрелась:
– Да ты не в тяжести ли?!
Дуня кивнула:
– Только не доношу, болит все внутри, огнем жжет. Худо мне, Маша…
Та едва успела подхватить падавшую сестру, закричала, вскочили девки, помогли уложить Евдокию на постель, забегали с водой, притираниями… А княгиня вдруг схватила Марию за руку, тяжело дыша, попросила:
– Если что, пригляди за детьми, Маша…
Мария вдруг увидела смертельную бледность сестриного лица и алую кровь, заливавшую простыни под ней!
– Я тебе помру!
Глаза Евдокии закатились, а ее старшая сестра заорала не своим голосом:
– Да повитуху же скорей!!!
Дмитрий зашел к митрополиту. Алексию уже исполнилось восемьдесят, он с тоской все больше ощущал свою старость и телесную немощь, а еще то, что не может, как прежде, влиять на молодого князя. А надо бы!
Подойдя под благословение, Дмитрий уже по тому, как глянул на него Алексий, понял, что тот все знает. Почему-то взяла злость, что ж теперь, о каждом шаге отчет давать?! И снова злился не на Дуню, перед ней было очень стыдно, даже не на Ивана, того просто ненавидел, и уже давно, а на самого себя, что не может справиться.
– Пошто княгиню обидел?
– Донесли уже! Шагу сделать не волен…
Договорить не успел, митрополит взъярился:
– Да, не волен! Я тебе про то еще по пути в Орду твердил. Мы с тобой всегда на виду, живем, точно не в своих хоромах, а на площади! Ты слово скажешь, его сотню раз переврут и по всей Москве разнесут!
Дмитрий молчал, понимая, что старец прав. Чуть поостыв, Алексий все же продолжил:
– Вины Евдокии в том нет и быть не могло! У тебя жена, Димитрий, каких по всей Руси не сыскать!
– Что делать-то?
– Наломал дров… У жены за то, что сомнением ее оскорбил, прощенье проси на коленях! Она добрая, простит.
– Я не подозревал ее ни в чем…
– А словом высказал?
Князь сокрушенно кивнул. Но договорить не успели, в келью заглянул служка:
– Владыка, к князю Дмитрию Ивановичу прислали сказать: княгиня помирает…
– Что?! – Служка отлетел к стене, сбитый с ног метнувшимся на двор князем. Митрополит вслед покачал головой:
– Натворил дел…
Евдокия лежала бледная, неживая, вытянув руки вдоль тела, глаза закрыты, губы синие… Из соседней комнаты доносился плач Машиного ребенка, родила с перепугу раньше времени. Спешно приведенная повитуха едва успевала от одной сестры к другой.
Великая княгиня выкинула мальчика, а ее сестра родила очередную девочку.
Дмитрий опустился на колени рядом с ложем, тронул холодную бессильную руку, взял в свои, стараясь согреть. Пальцы чуть дрогнули, выдавая жизнь в этом ослабшем теле.
– Дуня, Дунюшка, не умирай! Любая моя! Я все за тебя отдам, только не умирай!
Он целовал ее маленькую, безвольную сейчас руку, стараясь от себя, своими горячими губами вдохнуть в нее жизнь. В комнату, шатаясь, вошла Мария, тихо попросила:
– Дмитрий Иванович, выйди, нам ее посмотреть надобно…
– Я тут посижу, в сторонке…
– Выйди, негоже даже мужу такое видеть…
Выйдя в соседнюю комнату, Дмитрий ждал, бессмысленно пялясь на цветные стеклышки окна. Немного погодя от Евдокии вышла девка, неся окровавленные простыни.
– Что?!
Девка только пожала плечами. Князь метнулся обратно в комнату. Евдокия снова лежала пластом, едва дыша.
– Что, Маша?
– Не знаю, Дмитрий Иванович, выдюжит ли? Слаба очень, крови много вытекло…
Три дня и три ночи он не отходил от постели жены, только отворачивался и стоял, уставившись в окно, пока меняли простыни, потом снова брал ее руку в свою и уговаривал, уговаривал не оставлять его с детьми одних, не бросать.
– Как же мы без тебя, родная?
Рыдали все, кто это видел и слышал. И от злой болезни княгини, и от откровенного горя ее мужа. А ему было все равно, разнесут ли люди по всей Москве, что он стоит на коленях и плачет над умирающей любимой.
Ей приподнимали голову, осторожно вливали туда питье, и было непонятно, слышит ли, чувствует ли что-то…
На третий день Дмитрию показалось, что пальцы под его губами дрогнули! Он впился газами в лицо жены:
– Дунюшка! Ты слышишь меня?! Дуня!
Та с трудом разлепила спекшиеся губы, голос едва слышен:
– Не… кри…чи…
Евдокия шла на поправку очень медленно, а первым, что она попросила, было привести детей. Не в силах еще пошевелиться, смотрела на своих малышей, и скупая слезинка покатилась из-под ресниц.
Когда жене стало уже заметно лучше, так и просиживавший подле нее все время князь тихо попросил:
– Простишь ли ты меня когда-нибудь? Прости, Дуня, большей дури, чем та, за всю жизнь не говорил!
Вместо ответа Евдокия долго смотрела на мужа, потом ее пальцы слегка погладили его густые черные волосы, как она делала всегда, когда хотела приласкать. Дмитрий зарыдал, уткнувшись ей в руку.
Мария решила поговорить с зятем жестко, но не о глупом поведении, а о том, что… Как вот только сказать? Маялась, маялась и вдруг вспомнила, что лучше ее собственного мужа Миколы этого никто не сделает! Они же с князем дружны с давних лет!
Младший Вельяминов тоже долго мялся перед Дмитрием, пока не решился посоветовать, мол, с княгиней теперь осторожно надо. Потому что больна очень. Погодить бы, пару годков чтоб без родов… К его удивлению князь кивнул:
– Сам о том думал.
Но долго заниматься семейными невзгодами не пришлось, быстро закрутили другие дела. Князь есть князь, своя семья не на первом месте. Поэтому, как только Евдокия пошла на поправку, Дмитрий Иванович поневоле вернулся к делам княжества.
Друзья
– Князь Дмитрий Иванович! Ни на кого я не смотрела и тебе верная жена и мать твоих детей!
В эту минуту маленькая Соня, словно почуяв неладное, вдруг заревела во все горло. Данилка тоже захлопал глазами, готовый поддержать сестренку. Забыв о взбешенном муже, Евдокия бросилась к детям. Это дало возможность Дмитрию выйти вон.
В глубине души он понимал, что даже если Иван и пялился на Евдокию в Нижнем Новгороде, то вины самой княгини в этом нет. Но его душила злость на свое тогдашнее бессилие. Попробовал бы сейчас посмотреть! Теперь Дмитрий и ростом высок, и статен, и обличьем хорош, и в воинской науке Ивану не уступит. А тогда был просто мальчишкой перед ним, вот и все!
Почему-то не думалось, что обидел Дуню. Все затмила своя обида. Горячий и несдержанный Дмитрий быстро остывал, а потому скоро забыл о своих недобрых словах. Казалось, что такого, ну вспылил, ну накричал, пройдет…
И все же велел постелить в своих покоях. Но обида все равно не отступала. Разжигая сам себя, Дмитрий день за днем вспоминал детство, каждую обиду, причиненную молодым красавцем Иваном Вельяминовым. Конечно, он тогда был неуклюжим увальнем, но мог же Микола ему помогать, а Иван насмехался! Но самой страшной обидой было вот это внимание к его невесте! Князь забыл о том, что Евдокия тогда не была его невестой и ему могли сосватать Машу. Сейчас казалось, что Иван Вельяминов посягал на самое дорогое – Дуню и деток! За это Дмитрий мог и горло перегрызть.
На следующий день с утра к нему пришел Василий Васильевич Вельяминов. Долго мялся, потом пробасил смущенно:
– Дмитрий Иванович, там братец мой вчера наговорил лишнего… Ты уж не серчай на него, а? Глупости наболтал.
Дмитрий невесело усмехнулся:
– Правду сказал. То, что княгиня твоему старшему нравится, я и сам видел.
Он успел многое передумать, вспомнил и то, что Иван поглядывал на Евдокию и тут, в Москве. Не подумал только об одном – сама княгиня не обращала на боярского сына никакого внимания.
На том и разошлись…
Вечером, когда Дмитрий явился-таки в покои супруги, Евдокия стояла на коленях перед образами. Князь присел на лавку, ожидая, когда жена закончит молитву. Она перекрестилась последний раз, встала, молча отвесила мужу низкий поклон и уселась перед пялами вышивать начатый для монастыря воздух.
Такого еще не бывало, обычно Дуня принималась расспрашивать его, очень ли устал, чем занимался, не болит ли чего. Опешивший князь окликнул:
– Дуня… ты не заболела ли?
– Нет, Дмитрий Иванович, здорова. И дети здоровы, слава богу.
И снова ни лишнего слова, ни взгляда. И только тут до Дмитрия дошло, что она сильно обижена, смутился:
– Ты обиделась вроде?
– Я не вольна обижаться, князь Дмитрий Иванович.
Дмитрия снова повело: как же она не понимает, что даже подозрения, что Иван Вельяминов мог интересоваться его женой, уже обидны?!
– А что, неправду сказал?!
Она даже не встала, просто повернула в его сторону красивую голову, строго глянула синими, как васильки, глазами и спокойно ответила:
– Если Иван Васильевич и смотрел на меня, то моей вины в том нет! Я верная жена и мать, Дмитрий Иванович.
– Престань меня звать Дмитрием Ивановичем! Я Митя! Митя, поняла?!
Его рука грубо повернула жену от пял к себе, глаза впились взглядом в ее лицо, щека дергалась от возбуждения и злости. Теперь злость уже была на самого себя, на то, что обижает жену и не может остановиться, а такая злость самая злая, тяжелее всех проходит.
И снова встретил спокойный взгляд Евдокии, она держалась с достоинством.
– Как велишь, Дмитрий Иванович.
Несколько мгновений длилось это противостояние, еще чуть, и Дмитрий просто пал бы на колени перед женой, но этого чуть и не хватило, взял верх упрямый норов. Князь, едва не зарычав, бросился вон. Евдокия медленно опустилась на свое место и вдруг горько зарыдала, уткнувшись лицом в сомкнутые ладони. Обида на несправедливое обвинение душила княгиню. При этом о давнишнем виновнике княжьего гнева Иване Вельяминове она даже не вспоминала.
Неровный в настроении Дмитрий не раз уже обижал жену, даже не замечая этого, но чтоб так…
К великой княгине пришла сестра боярыня Мария Вельяминова. Маша на сносях, движется уточкой, лицо рябое, но все равно хороша. Сестры из тех женщин, которых беременность только красит, хотя куда уж краше…
Дождалась, пока отосланная хозяйкой девка шмыгнет прочь, подсела ближе, вроде как вышивку разглядеть, зашептала почти на ухо:
– Мне Микола сказал… Тебя Димитрий Иванович обидел, да?
– Откуда Микола знает? – чуть растерялась Евдокия.
– Он рассказал, как Тимофей Васильич разного наболтал спьяну… А Димитрий загорелся, ровно солома на ветру. Микола уж и так дяде рот затыкал, и этак! Но пьяного ж не остановить, сболтнул, что Иван Васильич на тебя пялился. – Маше было стыдно, что муж не сумел удержать разговорчивого дядю.
– Вот откуда ветер дует… – усмехнулась Евдокия. – Но ни Микола, ни Тимофей Васильич не виноваты, и Иван не виноват. Кем мы тогда были? Просто княжнами суздальскими, всякий мог смотреть.
Голос и вид сестры очень не понравился Маше, она внимательней присмотрелась:
– Да ты не в тяжести ли?!
Дуня кивнула:
– Только не доношу, болит все внутри, огнем жжет. Худо мне, Маша…
Та едва успела подхватить падавшую сестру, закричала, вскочили девки, помогли уложить Евдокию на постель, забегали с водой, притираниями… А княгиня вдруг схватила Марию за руку, тяжело дыша, попросила:
– Если что, пригляди за детьми, Маша…
Мария вдруг увидела смертельную бледность сестриного лица и алую кровь, заливавшую простыни под ней!
– Я тебе помру!
Глаза Евдокии закатились, а ее старшая сестра заорала не своим голосом:
– Да повитуху же скорей!!!
Дмитрий зашел к митрополиту. Алексию уже исполнилось восемьдесят, он с тоской все больше ощущал свою старость и телесную немощь, а еще то, что не может, как прежде, влиять на молодого князя. А надо бы!
Подойдя под благословение, Дмитрий уже по тому, как глянул на него Алексий, понял, что тот все знает. Почему-то взяла злость, что ж теперь, о каждом шаге отчет давать?! И снова злился не на Дуню, перед ней было очень стыдно, даже не на Ивана, того просто ненавидел, и уже давно, а на самого себя, что не может справиться.
– Пошто княгиню обидел?
– Донесли уже! Шагу сделать не волен…
Договорить не успел, митрополит взъярился:
– Да, не волен! Я тебе про то еще по пути в Орду твердил. Мы с тобой всегда на виду, живем, точно не в своих хоромах, а на площади! Ты слово скажешь, его сотню раз переврут и по всей Москве разнесут!
Дмитрий молчал, понимая, что старец прав. Чуть поостыв, Алексий все же продолжил:
– Вины Евдокии в том нет и быть не могло! У тебя жена, Димитрий, каких по всей Руси не сыскать!
– Что делать-то?
– Наломал дров… У жены за то, что сомнением ее оскорбил, прощенье проси на коленях! Она добрая, простит.
– Я не подозревал ее ни в чем…
– А словом высказал?
Князь сокрушенно кивнул. Но договорить не успели, в келью заглянул служка:
– Владыка, к князю Дмитрию Ивановичу прислали сказать: княгиня помирает…
– Что?! – Служка отлетел к стене, сбитый с ног метнувшимся на двор князем. Митрополит вслед покачал головой:
– Натворил дел…
Евдокия лежала бледная, неживая, вытянув руки вдоль тела, глаза закрыты, губы синие… Из соседней комнаты доносился плач Машиного ребенка, родила с перепугу раньше времени. Спешно приведенная повитуха едва успевала от одной сестры к другой.
Великая княгиня выкинула мальчика, а ее сестра родила очередную девочку.
Дмитрий опустился на колени рядом с ложем, тронул холодную бессильную руку, взял в свои, стараясь согреть. Пальцы чуть дрогнули, выдавая жизнь в этом ослабшем теле.
– Дуня, Дунюшка, не умирай! Любая моя! Я все за тебя отдам, только не умирай!
Он целовал ее маленькую, безвольную сейчас руку, стараясь от себя, своими горячими губами вдохнуть в нее жизнь. В комнату, шатаясь, вошла Мария, тихо попросила:
– Дмитрий Иванович, выйди, нам ее посмотреть надобно…
– Я тут посижу, в сторонке…
– Выйди, негоже даже мужу такое видеть…
Выйдя в соседнюю комнату, Дмитрий ждал, бессмысленно пялясь на цветные стеклышки окна. Немного погодя от Евдокии вышла девка, неся окровавленные простыни.
– Что?!
Девка только пожала плечами. Князь метнулся обратно в комнату. Евдокия снова лежала пластом, едва дыша.
– Что, Маша?
– Не знаю, Дмитрий Иванович, выдюжит ли? Слаба очень, крови много вытекло…
Три дня и три ночи он не отходил от постели жены, только отворачивался и стоял, уставившись в окно, пока меняли простыни, потом снова брал ее руку в свою и уговаривал, уговаривал не оставлять его с детьми одних, не бросать.
– Как же мы без тебя, родная?
Рыдали все, кто это видел и слышал. И от злой болезни княгини, и от откровенного горя ее мужа. А ему было все равно, разнесут ли люди по всей Москве, что он стоит на коленях и плачет над умирающей любимой.
Ей приподнимали голову, осторожно вливали туда питье, и было непонятно, слышит ли, чувствует ли что-то…
На третий день Дмитрию показалось, что пальцы под его губами дрогнули! Он впился газами в лицо жены:
– Дунюшка! Ты слышишь меня?! Дуня!
Та с трудом разлепила спекшиеся губы, голос едва слышен:
– Не… кри…чи…
Евдокия шла на поправку очень медленно, а первым, что она попросила, было привести детей. Не в силах еще пошевелиться, смотрела на своих малышей, и скупая слезинка покатилась из-под ресниц.
Когда жене стало уже заметно лучше, так и просиживавший подле нее все время князь тихо попросил:
– Простишь ли ты меня когда-нибудь? Прости, Дуня, большей дури, чем та, за всю жизнь не говорил!
Вместо ответа Евдокия долго смотрела на мужа, потом ее пальцы слегка погладили его густые черные волосы, как она делала всегда, когда хотела приласкать. Дмитрий зарыдал, уткнувшись ей в руку.
Мария решила поговорить с зятем жестко, но не о глупом поведении, а о том, что… Как вот только сказать? Маялась, маялась и вдруг вспомнила, что лучше ее собственного мужа Миколы этого никто не сделает! Они же с князем дружны с давних лет!
Младший Вельяминов тоже долго мялся перед Дмитрием, пока не решился посоветовать, мол, с княгиней теперь осторожно надо. Потому что больна очень. Погодить бы, пару годков чтоб без родов… К его удивлению князь кивнул:
– Сам о том думал.
Но долго заниматься семейными невзгодами не пришлось, быстро закрутили другие дела. Князь есть князь, своя семья не на первом месте. Поэтому, как только Евдокия пошла на поправку, Дмитрий Иванович поневоле вернулся к делам княжества.
Друзья
Никита и Семка в Москве почти не виделись, каждый был занят своим делом, но почти одновременно у обоих произошла смена хозяев.
В жаркий летний день, когда над Москвой повисла немыслимая духота и всем не хватало воздуха, Савелий вдруг тяжело задышал, рванул на себе ворот и пополз по стенке, разевая рот, как рыба без воды. Семка метнулся к своему учителю:
– Что с тобой?!
Тот едва успел прохрипеть:
– Во…ды!..
А подать воду уже не успели, дернулся еще раз и помер. Конечно, Савелий и раньше жару плохо переносил, сердце заходилось, а теперь так подавно, возраст уже немалый…
Похоронили бедолагу, вернулся Семка в келью и стал думать, что теперь делать. Секретарю митрополита Леонтию он почему-то пришелся не по нутру, писцом держали только из-за Савелия. Да и то не писцом, а так, помощником. Куда теперь деваться?
Была у Семки мечта стать богомазом, но для этого надо постриг принять, а к монастырской жизни у него душа не лежала. Оставалось искать себе другое пристанище. Конечно, пока его никто не гнал, но долго ли продержат, коли никому не нужен? Хотел к самому Алексию сходить, попросить чего, но тот недужен, стар уже митрополит, до Семки ли ему?
Остался пока жить в келье Савелия, помогать писцам перья чинить да чернила разводить. В трапезной кормили как прежде, ничего не спрашивали, но переписывать уже ничего не давали, одними перышками и занимался.
Однажды после вечерней трапезы он увидел Никиту. Было заметно, что и приятель не очень весел. Семка подошел, спросил, тот только рукой махнул:
– А! Выйди, как стемнеет, за крыльцо, скажу чего.
Семка вышел. Никита был также хмур, снова махнул рукой:
– У нас келарь сменился, поедом ест. И то не по нему, и это!.. Уйти бы да куда? Ты-то как?
– А так же, как ты! – усмехнулся Семка. – Савелий помер, теперь вроде никому не нужен. Думал было к митрополиту сходить…
– Недужен он, не до нас.
Они сидели у заднего крыльца, стараясь, чтоб никто не заметил. Если увидят, что без дела, немедля найдут что неприятное. И вдруг из палат вывалились двое. Им явно было уж очень худо, то ли перепили, то ли съели что-то. По виду бояре, но животом мучаются и князья, не то бояре!
Один стащил второго вниз и пристроил в стороне:
– Пальцы в рот засунь, облегчи утробу!
Но едва успел договорить, как тут же пришлось выполнять совет самому. Ловкий Никита, оказавшийся рядом, подскочил, поддержал. Семке пришлось взяться за первого.
Опорожнив утробу, тот, которого держал Семка, прохрипел:
– У Свибла что съели дурное, не иначе!..
Второй кивнул и снова перегнулся пополам от рвущего внутренности позыва.
Чуть очухавшись, один из бедолаг поинтересовался:
– Ты кто?
Никита живо ответил, стараясь не смотреть на лужу под ногами:
– Я Никита, а это вот Семка.
– Чьи?
– А, почитай, ничьи!
– Как это?
– Были у митрополита, так теперь не нужны оказались.
Боярин попытался махнуть рукой, но получилось плохо:
– Неважно. Отвести домой можешь?
– Могу! – с удовольствием согласился Никита.
– А он?
– И он может.
Семка хотел сказать, что скоро закроют двери и в келью не пустят, но Никита замахал на него руками:
– Может, может!
– Пошли.
Так оказались приятели подле братьев Вельяминовых, Никита у Ивана Васильевича, а Семка рядом с Миколой Васильевичем. И тому, и другому понравилось. Молодые бояре действительно потравились рыбой в тот день и еще несколько дней воротили нос от всякой еды, но потом все наладилось.
Никита сразу оказался нужен в поварне, его опыт монастырской трапезной пригодился. А Семке и того лучше, с начитанным отроком с удовольствием общался и молодой боярин Микола Васильевич, и его жена Мария Дмитриевна. Узнав, что боярыня еще и родная сестра великой княгини, Семен совсем загордился.
Это неожиданное знакомство приведет одного из них вслед за хозяином на Кучково поле, а другого на Куликово, но и до того, и до другого оставался еще не один год.
Время от времени приятели встречались, Никита всегда хвастался своим хозяином, мол, Иван Васильевич скоро тысяцким на Москве станет, а тысяцкий ух и сила!.. Самому князю поперек слово молвить может запросто! Тем более такой, как Иван Васильевич Вельяминов. Мало что Вельяминовы бояре самые сильные, но Иван Васильевич отцовское место получит!
Семка смеялся:
– Я тоже у Вельяминова! А ты хвастаешь, точно доверенный боярский.
– Почти… – хитро блестел глазами Никита, а потом под страшным секретом поведал, что посылают его иногда к купцам иноземным, к Некоматке Сурожанину по делу… Но только об этом молчать надо. Страшная тайна!
– Ежели тайна, так чего ж ты болтаешь?
– Я только тебе, а ты молчи!
– Ты лучше мне своих тайн не выбалтывай, ни к чему мне они.
По крышам и окнам без устали барабанит дождь, который уже день ветер тащит со стороны тучи и выливает их на город. Под ногами лужи, земля не успевает просыхать.
Семка выскочил во двор и, перепрыгивая через лужи, припустил к конюшне. Надо посмотреть коня Миколы Васильича, вчера перековали, чего-то нервничал… Конечно, там есть конюх и кузнец у боярина хороший, но парень все равно побежал смотреть. В доме тошно, у всех горе – седмицу назад помер московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов.
Никто и не помнил, сколько лет Вельяминовы во главе московского ополчения. Было время, правда, сгоняли их еще при прежнем князе Иване Красном. Сел тогда на это место Алексей Босоволков Хвост, да недолго усидел, убили. С помощью Вельяминовых или нет – неведомо. Вот и теперь Иван Васильевич тысяцким станет. В этом не сомневался никто. Кому ж, как не ему, отцовскую должность держать?
Семен вспомнил, как вчера Никита болтал, мол, теперь Иван Васильевич всю Москву под себя возьмет и князя по-своему делать заставит.
– Что делать?
– А все! Потому как за Иваном Вельяминовым не только черный московский люд стоит, но и купцы вон сурожские! А у них деньжищ!.. Что грязи по осени.
Грязи этой осенью было и впрямь немало, едва ноги выволакивали. Ежели купцы столько богаты, то все купить могут. Но Семка по поводу князя был не согласен, он слышал, как отзывался о Дмитрии Ивановиче Микола Вельяминов, мол, горяч, своенравен, но умен и в ратном деле спор великий князь. Как таким крутить?
В жаркий летний день, когда над Москвой повисла немыслимая духота и всем не хватало воздуха, Савелий вдруг тяжело задышал, рванул на себе ворот и пополз по стенке, разевая рот, как рыба без воды. Семка метнулся к своему учителю:
– Что с тобой?!
Тот едва успел прохрипеть:
– Во…ды!..
А подать воду уже не успели, дернулся еще раз и помер. Конечно, Савелий и раньше жару плохо переносил, сердце заходилось, а теперь так подавно, возраст уже немалый…
Похоронили бедолагу, вернулся Семка в келью и стал думать, что теперь делать. Секретарю митрополита Леонтию он почему-то пришелся не по нутру, писцом держали только из-за Савелия. Да и то не писцом, а так, помощником. Куда теперь деваться?
Была у Семки мечта стать богомазом, но для этого надо постриг принять, а к монастырской жизни у него душа не лежала. Оставалось искать себе другое пристанище. Конечно, пока его никто не гнал, но долго ли продержат, коли никому не нужен? Хотел к самому Алексию сходить, попросить чего, но тот недужен, стар уже митрополит, до Семки ли ему?
Остался пока жить в келье Савелия, помогать писцам перья чинить да чернила разводить. В трапезной кормили как прежде, ничего не спрашивали, но переписывать уже ничего не давали, одними перышками и занимался.
Однажды после вечерней трапезы он увидел Никиту. Было заметно, что и приятель не очень весел. Семка подошел, спросил, тот только рукой махнул:
– А! Выйди, как стемнеет, за крыльцо, скажу чего.
Семка вышел. Никита был также хмур, снова махнул рукой:
– У нас келарь сменился, поедом ест. И то не по нему, и это!.. Уйти бы да куда? Ты-то как?
– А так же, как ты! – усмехнулся Семка. – Савелий помер, теперь вроде никому не нужен. Думал было к митрополиту сходить…
– Недужен он, не до нас.
Они сидели у заднего крыльца, стараясь, чтоб никто не заметил. Если увидят, что без дела, немедля найдут что неприятное. И вдруг из палат вывалились двое. Им явно было уж очень худо, то ли перепили, то ли съели что-то. По виду бояре, но животом мучаются и князья, не то бояре!
Один стащил второго вниз и пристроил в стороне:
– Пальцы в рот засунь, облегчи утробу!
Но едва успел договорить, как тут же пришлось выполнять совет самому. Ловкий Никита, оказавшийся рядом, подскочил, поддержал. Семке пришлось взяться за первого.
Опорожнив утробу, тот, которого держал Семка, прохрипел:
– У Свибла что съели дурное, не иначе!..
Второй кивнул и снова перегнулся пополам от рвущего внутренности позыва.
Чуть очухавшись, один из бедолаг поинтересовался:
– Ты кто?
Никита живо ответил, стараясь не смотреть на лужу под ногами:
– Я Никита, а это вот Семка.
– Чьи?
– А, почитай, ничьи!
– Как это?
– Были у митрополита, так теперь не нужны оказались.
Боярин попытался махнуть рукой, но получилось плохо:
– Неважно. Отвести домой можешь?
– Могу! – с удовольствием согласился Никита.
– А он?
– И он может.
Семка хотел сказать, что скоро закроют двери и в келью не пустят, но Никита замахал на него руками:
– Может, может!
– Пошли.
Так оказались приятели подле братьев Вельяминовых, Никита у Ивана Васильевича, а Семка рядом с Миколой Васильевичем. И тому, и другому понравилось. Молодые бояре действительно потравились рыбой в тот день и еще несколько дней воротили нос от всякой еды, но потом все наладилось.
Никита сразу оказался нужен в поварне, его опыт монастырской трапезной пригодился. А Семке и того лучше, с начитанным отроком с удовольствием общался и молодой боярин Микола Васильевич, и его жена Мария Дмитриевна. Узнав, что боярыня еще и родная сестра великой княгини, Семен совсем загордился.
Это неожиданное знакомство приведет одного из них вслед за хозяином на Кучково поле, а другого на Куликово, но и до того, и до другого оставался еще не один год.
Время от времени приятели встречались, Никита всегда хвастался своим хозяином, мол, Иван Васильевич скоро тысяцким на Москве станет, а тысяцкий ух и сила!.. Самому князю поперек слово молвить может запросто! Тем более такой, как Иван Васильевич Вельяминов. Мало что Вельяминовы бояре самые сильные, но Иван Васильевич отцовское место получит!
Семка смеялся:
– Я тоже у Вельяминова! А ты хвастаешь, точно доверенный боярский.
– Почти… – хитро блестел глазами Никита, а потом под страшным секретом поведал, что посылают его иногда к купцам иноземным, к Некоматке Сурожанину по делу… Но только об этом молчать надо. Страшная тайна!
– Ежели тайна, так чего ж ты болтаешь?
– Я только тебе, а ты молчи!
– Ты лучше мне своих тайн не выбалтывай, ни к чему мне они.
По крышам и окнам без устали барабанит дождь, который уже день ветер тащит со стороны тучи и выливает их на город. Под ногами лужи, земля не успевает просыхать.
Семка выскочил во двор и, перепрыгивая через лужи, припустил к конюшне. Надо посмотреть коня Миколы Васильича, вчера перековали, чего-то нервничал… Конечно, там есть конюх и кузнец у боярина хороший, но парень все равно побежал смотреть. В доме тошно, у всех горе – седмицу назад помер московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов.
Никто и не помнил, сколько лет Вельяминовы во главе московского ополчения. Было время, правда, сгоняли их еще при прежнем князе Иване Красном. Сел тогда на это место Алексей Босоволков Хвост, да недолго усидел, убили. С помощью Вельяминовых или нет – неведомо. Вот и теперь Иван Васильевич тысяцким станет. В этом не сомневался никто. Кому ж, как не ему, отцовскую должность держать?
Семен вспомнил, как вчера Никита болтал, мол, теперь Иван Васильевич всю Москву под себя возьмет и князя по-своему делать заставит.
– Что делать?
– А все! Потому как за Иваном Вельяминовым не только черный московский люд стоит, но и купцы вон сурожские! А у них деньжищ!.. Что грязи по осени.
Грязи этой осенью было и впрямь немало, едва ноги выволакивали. Ежели купцы столько богаты, то все купить могут. Но Семка по поводу князя был не согласен, он слышал, как отзывался о Дмитрии Ивановиче Микола Вельяминов, мол, горяч, своенравен, но умен и в ратном деле спор великий князь. Как таким крутить?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента