Наталья Павлищева, Виктор Поротников
Крах проклятого Ига. Русь против Орды
Наталья Павлищева
Дмитрий Донской. Куликово поле
Предисловие
Историческая справка
Князь Дмитрий Иванович Донской, 12.10.1350–19.05.1389 г. – победитель Мамая в Куликовской битве на поле при впадении р. Непрядвы в Дон 8 сентября 1380 года, за что и получил прозвище Донской.
Праправнук Александра Невского, внук Ивана Даниловича Калиты, стал князем в возрасте девяти лет после смерти сначала дяди Симеона Гордого, а потом отца Ивана Красного. Великокняжеский ярлык получил в одиннадцать. Первые годы за него правили митрополит Алексий и московские бояре.
Все годы правления боролся за объединение русских княжеств под властью Москвы, в первую очередь с Тверским и Суздальско-Нижегородским князьями. При Дмитрии Донском Русь практически перешла от оборонительной к наступательной войне с ордынскими ханами. Знаменательными стали победа над ордынским войском под предводительством Бегича и особенно разгром войска Мамая на Куликовом поле. Но через два года после Куликовской битвы Москва снова была сожжена ханом Тохтамышем, и дань Орде пришлось платить еще долго. Только правнук Дмитрия Донского Иван III Васильевич смог разорвать зависимость от Орды (хотя сама Орда уже давно распалась на множество отдельных улусов).
Дмитрий Донской был женат на суздальской княжне Евдокии Дмитриевне, от которой имел восемь сыновей и четырех дочерей. Евдокия Дмитриевна пережила мужа на восемнадцать лет и была регентшей при своем взрослеющем сыне. Незадолго до смерти приняла постриг под именем Ефросиньи. Это святая Ефросинья Московская – покровительница Москвы, признанная Женским лицом столицы.
Сын Василий I Дмитриевич стал следующим Великим князем Руси. В тот период великим князем именовался каждый князь независимого княжества, например Тверского, Рязанского, Суздальско-Нижегородского, но только обладание ярлыком на Владимирское княжение позволяло зваться Великим князем Всея Руси. Именно за него бились между собой князья, оставаясь при том великими князьями своих княжеств.
При Дмитрии Донском произошла смена наследования власти, она впервые перешла не к старшему в роду, например брату умершего, а к сыну правителя (по духовному завещанию великого князя Дмитрия Ивановича власть получил не его двоюродный брат Владимир Андреевич, а сын Василий). Это положение еще не раз после оспаривалось, но в принципе осталось неизменным, пресекая кровавые свары за власть между родственниками.
Главная заслуга перед потомками – победа на Куликовом поле в битве с ордынским темником Мамаем, когда отстаивалась сама возможность существования Руси. За эту победу князь Дмитрий Иванович получил народное прозвище Донской, а его брат Владимир Андреевич – Храбрый. Стратегия и тактика ведения битвы достойна изучения потомками, русские победили не числом, а умением, в первую очередь умением своих полководцев.
Для нас Дмитрий Иванович прежде всего победитель Мамая, хотя он много сделал для развития своего Московского княжества – населял пустующие земли новыми людьми, строя для них за государственный счет целые деревни, создавал артели мастеровых, возвел первый каменный Кремль… Позже праправнук Донского Иван III перестроил его, значительно увеличив.
Прожил князь Дмитрий Иванович Донской совсем немного, умер на 39-м году, но в памяти народной остался навеки как защитник Руси. И место ему рядом с князем Александром Невским.
Князь стоял, подняв голову вверх и к чему-то прислушиваясь. Воевода тоже замер. Высоко в небе курлыкали журавли, видно летел клин, птицы слетывались перед дальней дорогой.
– Пора, княже… – Боброк точно извинялся, что помешал Дмитрию слушать далекий птичий зов, а потому добавил: – Чуть погодя туман рассеется, как бы ордынцам на глаза не попасть раньше времени…
Дмитрий Иванович коротко кивнул, все так же глядя вверх:
– Пора… Рано полетели, видно, зима крепкая будет.
Они споро зашагали вдоль русского стана, проверяя, все ли в порядке. Весь день и потом еще ночь русские полки переправлялись через Дон и скрытно вставали на заранее оговоренные места в поле. Удалось, помог тот же туман. Что увидят они, когда пелена над Непрядвой рассеется? Там ли ордынцы, стоят ли? Разведка доносила, что неподалеку, но Мамай хитер, мог и обманные тумены выставить…
Тревожно, ох, тревожно на сердце у великого князя Дмитрия Ивановича. Все поставлено на кон, проиграть нельзя. Поражение в этой битве – это поражение всей Руси и на веки вечные! Впереди Мамай, позади Ягайло, сбоку, затаившись, сидит Олег Рязанский. Если татары побьют нынче русских, то Русь растащат каждый себе: Ягайло оторвет все, что Литве ближе, Олег – что к Рязани, а Мамай изничтожит остальных. Ему в Большую Орду хода нет, потому будет свою ставку на Руси делать…
Так тяжело, как сейчас, пожалуй, никогда не было. Даже при Батые и Неврюе ордынцы ходили набегами, а ныне зубами рвать землю Русскую начнут. Нельзя Дмитрию Ивановичу со своими русичами проиграть, никак нельзя…
Далеко на востоке поднималось солнце, пытаясь пробиться сквозь плотную пелену тумана. Занимался новый день – 8 сентября 1380 года, день Рождества Пресвятой Богородицы, день Куликовской битвы…
Князь Дмитрий Иванович Донской, 12.10.1350–19.05.1389 г. – победитель Мамая в Куликовской битве на поле при впадении р. Непрядвы в Дон 8 сентября 1380 года, за что и получил прозвище Донской.
Праправнук Александра Невского, внук Ивана Даниловича Калиты, стал князем в возрасте девяти лет после смерти сначала дяди Симеона Гордого, а потом отца Ивана Красного. Великокняжеский ярлык получил в одиннадцать. Первые годы за него правили митрополит Алексий и московские бояре.
Все годы правления боролся за объединение русских княжеств под властью Москвы, в первую очередь с Тверским и Суздальско-Нижегородским князьями. При Дмитрии Донском Русь практически перешла от оборонительной к наступательной войне с ордынскими ханами. Знаменательными стали победа над ордынским войском под предводительством Бегича и особенно разгром войска Мамая на Куликовом поле. Но через два года после Куликовской битвы Москва снова была сожжена ханом Тохтамышем, и дань Орде пришлось платить еще долго. Только правнук Дмитрия Донского Иван III Васильевич смог разорвать зависимость от Орды (хотя сама Орда уже давно распалась на множество отдельных улусов).
Дмитрий Донской был женат на суздальской княжне Евдокии Дмитриевне, от которой имел восемь сыновей и четырех дочерей. Евдокия Дмитриевна пережила мужа на восемнадцать лет и была регентшей при своем взрослеющем сыне. Незадолго до смерти приняла постриг под именем Ефросиньи. Это святая Ефросинья Московская – покровительница Москвы, признанная Женским лицом столицы.
Сын Василий I Дмитриевич стал следующим Великим князем Руси. В тот период великим князем именовался каждый князь независимого княжества, например Тверского, Рязанского, Суздальско-Нижегородского, но только обладание ярлыком на Владимирское княжение позволяло зваться Великим князем Всея Руси. Именно за него бились между собой князья, оставаясь при том великими князьями своих княжеств.
При Дмитрии Донском произошла смена наследования власти, она впервые перешла не к старшему в роду, например брату умершего, а к сыну правителя (по духовному завещанию великого князя Дмитрия Ивановича власть получил не его двоюродный брат Владимир Андреевич, а сын Василий). Это положение еще не раз после оспаривалось, но в принципе осталось неизменным, пресекая кровавые свары за власть между родственниками.
Главная заслуга перед потомками – победа на Куликовом поле в битве с ордынским темником Мамаем, когда отстаивалась сама возможность существования Руси. За эту победу князь Дмитрий Иванович получил народное прозвище Донской, а его брат Владимир Андреевич – Храбрый. Стратегия и тактика ведения битвы достойна изучения потомками, русские победили не числом, а умением, в первую очередь умением своих полководцев.
Для нас Дмитрий Иванович прежде всего победитель Мамая, хотя он много сделал для развития своего Московского княжества – населял пустующие земли новыми людьми, строя для них за государственный счет целые деревни, создавал артели мастеровых, возвел первый каменный Кремль… Позже праправнук Донского Иван III перестроил его, значительно увеличив.
Прожил князь Дмитрий Иванович Донской совсем немного, умер на 39-м году, но в памяти народной остался навеки как защитник Руси. И место ему рядом с князем Александром Невским.
Князь стоял, подняв голову вверх и к чему-то прислушиваясь. Воевода тоже замер. Высоко в небе курлыкали журавли, видно летел клин, птицы слетывались перед дальней дорогой.
– Пора, княже… – Боброк точно извинялся, что помешал Дмитрию слушать далекий птичий зов, а потому добавил: – Чуть погодя туман рассеется, как бы ордынцам на глаза не попасть раньше времени…
Дмитрий Иванович коротко кивнул, все так же глядя вверх:
– Пора… Рано полетели, видно, зима крепкая будет.
Они споро зашагали вдоль русского стана, проверяя, все ли в порядке. Весь день и потом еще ночь русские полки переправлялись через Дон и скрытно вставали на заранее оговоренные места в поле. Удалось, помог тот же туман. Что увидят они, когда пелена над Непрядвой рассеется? Там ли ордынцы, стоят ли? Разведка доносила, что неподалеку, но Мамай хитер, мог и обманные тумены выставить…
Тревожно, ох, тревожно на сердце у великого князя Дмитрия Ивановича. Все поставлено на кон, проиграть нельзя. Поражение в этой битве – это поражение всей Руси и на веки вечные! Впереди Мамай, позади Ягайло, сбоку, затаившись, сидит Олег Рязанский. Если татары побьют нынче русских, то Русь растащат каждый себе: Ягайло оторвет все, что Литве ближе, Олег – что к Рязани, а Мамай изничтожит остальных. Ему в Большую Орду хода нет, потому будет свою ставку на Руси делать…
Так тяжело, как сейчас, пожалуй, никогда не было. Даже при Батые и Неврюе ордынцы ходили набегами, а ныне зубами рвать землю Русскую начнут. Нельзя Дмитрию Ивановичу со своими русичами проиграть, никак нельзя…
Далеко на востоке поднималось солнце, пытаясь пробиться сквозь плотную пелену тумана. Занимался новый день – 8 сентября 1380 года, день Рождества Пресвятой Богородицы, день Куликовской битвы…
Беда на земле Русской
И вовсе не хотелось звенигородскому князю Ивану Ивановичу, среднему сыну Ивана Калиты, становиться великим князем! Ему и своего Звенигородского удела достаточно. Это братья Симеон да Андрей к власти рвутся, а Ивану домашних радостей хватает, жены любимой княгини Александры с сыночком Димитрием. Пусть Звенигородский удел невелик, что с того?
Московское княжество богатеет год за годом, хотя Орде платит большущую дань. Отца звенигородского князя Калитой не зря прозвали, скопидом был, каких редко встретишь, все к себе греб. Нагреб столько, что и Орде хватало, и дома оставалось.
Симеон за отцом тоже крепко Москву держит. Только братья часто спорят про дань. Младший Андрей старшего брата Симеона поддерживает, мол, лучше ордынцам великую дань отправлять, да при том самим жить спокойно, чем воевать с ними всякий год. А Ивану не по нутру Сарай дарами засыпать.
Иван Иванович тряхнул головой, освобождаясь от тяжелых мыслей. Пусть себе старший брат думает, он великий князь, ему и решать. Сам-то Иван Красный, будь его воля, пооблегчил бы ярмо для русичей. Симеон, не зря Гордым прозван, раз услышав такое, только фыркнул, как рассерженный кот:
– Вот то-то и оно, что бодливой корове бог рогов не дает! Умный больно. Дань облегчишь, чем Орде платить станешь?!
Но сейчас князя Ивана заботило другое – на Руси появилась-таки черная смерть. Эту страшную заразу все прошлые годы опасливо ждали из-за Волги, когда стали приходить пугающие вести от Орды. Но Бог миловал, погуляла зараза по границам Руси, а не тронула. В Орде немало народа полегло, потом с купцами к фрязам и их соседям перебралась, но русские земли миновала вроде… Уже успокоились, а язва с другой стороны явилась, откуда и не ждали – ганзейские купцы из-за моря принесли! Обошла-таки проклятая вокруг и Новгородом подобралась!
Черная смерть косит всех без разбору, ей все равно – князь или смерд. Люди начинают кровью кашлять, черным огнем и сгорают, нет от него спасения. Да так косит проклятая, что города пустыми остаются. Живые не успевают не то что отпеть, просто хоронить мертвых! Не по-людски, не по-христиански, но роют скудельницы близь храмов и складывают трупы рядками, на большее сил не хватает. На десяток почивших едва одного живого сыщешь. В Белозерске, слышно, ни души не осталось, в Глухове тоже… в Смоленске пятеро живых тихо притворили ворота мертвого города и ушли куда глаза глядят.
Седмицу назад князь сам слышал пересказ, как человек сгорает от проклятой. Из Торжка приехала невестка ближнего боярина Фомы, смотрела остановившимся взглядом, точно порченая, трясущимися губами рассказывала, как у нее вся семья братова померла, едва сама успела бежать и детишек увезти. Боярин ругал глупую, что не вовремя детей к своим отцу с матерью прощаться возила. Верно ругал, их уже в живых не застала, и брата толком схоронить не сумела, вместе с другими в скудельнице зарыли, и сама едва не сгинула. Ее ближняя девка померла, до Москвы не доехав.
Слушая, вздыхали все: сколь же виновны русские пред Господом, что за грехи погибель не только старым, но и малым шлет! Страшную смерть. Сказывала Маланья, что мутить человека начинает, потом вдруг кашлем кровавым заходится, черными пятнами, точно меченый, покрывается и сгорает за три дня. Этот кашель кровавый и пятна и есть приговор, кто кровью захлебнулся – уже не выберется.
Во Пскове, который первым проклятье Господне на себе испытал, богатые по городу ходили, не то что милостыню, все свое добро раздавали, но не брал никто. Не хотели люди свои грехи множить, другого человека спасая. Кто мог, бежали куда глаза глядят, но не всем удалось и бежав выжить. Зато разнесли сначала по округе, потом и дальше беду неминучую.
В марте и в Звенигород принесли тяжелую весть, что в московский княжий дворец добрался мор, слег старший брат великий князь Симеон, плох очень! А митрополит Феогност уже помер! Иван Иванович с княгиней Александрой всю ночь стояли службу, за здравие великого князя и его семьи молились, а поутру звенигородский князь собрался ехать. Александра боялась за мужа, очень боялась, едет ведь хотя и к братьям, но больным, как бы самому не заразиться… Боялась, но молчала, негоже среднему брату не повидать старшего. А мор?.. Все в божьей воле, кому суждено помереть, тот не выживет.
У великого князя Симеона счастье в дому и раньше не всякий день бывало. Он женился уж в третий раз, первая женка Ольгердова дочка Августа померла, вторая оказалась пустой, но и у третьей Марии Тверской, обвенчать с которой едва-едва уговорил митрополита, что ни дите, то не жилец. До года не дотягивали или вовсе рождались мертвыми. Потому, когда целый год прожил Ванятка, названный в честь деда, радости отца не было предела. А следом за ним еще один сыночек народился, и снова крепенький.
Что могло помешать князю? Он силен как никто другой, наказ отца Ивана Даниловича, прозванного скорыми на язык москвичами Калитой, держит твердо, и сам Симеон прижимист, но с толком. Зря деньги не потратит, но и не пожалеет, если на дело надо. Братья со старшим не враждуют, что Иван, что Андрей наказ отцовский блюдут, во всем разумного Симеона слушаются. В одном беда была – наследника не хватало, так и с этим справился!
Конечно, тяжела жизнь нынче, то засуха, то мор… Зато с Ордой миром живут, с ханом Джанибеком дружны, если вообще можно дружить русскому князю с ордынским ханом. Только начала жизнь налаживаться, второй сыночек народился, Симеон в свою долю поверил, а тут черная смерть до Москвы добралась!
Кто принес? Бог весть. Наказанье Божье, по всему видно, да только как понять, кого наказывает? Не всегда худшие в черном огне сгорают, сколько толковых померло – не перечесть. Москва словно враз почернела. А еще красный цвет… Этот от крови, какой люди кашляют перед смертью.
Запереться бы, спрятаться, переждать… Да как запрешься, если есть, пить надо, скотину кормить, да и дела делать? Мужик знает: завтра помирать собрался, а сегодня все равно сей. Но скоро и сеять на Руси некому будет.
Митрополит распорядился, чтобы чернецы подбирали умерших. По городу словно в страшном сне двигались одетые в черное люди, собирая и складывая на дроги трупы. В остальном город опустел. Но скоро и чернецы уже не справлялись, тогда тысяцкий Василий Протасьевич Вельяминов приказал своим помочь, а чтобы не забоялись, сам вместе с другими пошел. Усовестились воины, но от смерти это никого спасти не могло.
Напротив, хуже сделали, видно, кто-то и принес митрополиту и в княжеские покои заразу страшную. А та уязвила сначала самое дорогое – первыми померли маленькие княжичи. Но еще раньше – митрополит Феогност. За одну неделю князь Симеон потерял и наставника, и наследников. Вельяминов, сам уже недужный, смотрел на Симеона Ивановича и понимал, что тот не жилец. Князю всего-то тридцать шесть, а состарился вдруг, почернел и без язвы. Такому занедужить легче легкого.
Так и произошло – следующим слег сам Симеон Иванович. Потому помчался гонец в Звенигород к младшему брату князя Ивану, чтоб успел попрощаться со старшим… Другой брат Андрей Иванович и без того был в Москве.
Иван Иванович поцеловал жену, махнул рукой сопровождавшим и, не оборачиваясь, направил коня прочь со двора. Княгиня не сдержала вздох: вернется ли?
Никогда прежде Иван Иванович не смотрел такими глазами на землю, что ему дедом и отцом завещана. И не в том дело, что теперь князем московским мог стать, а потому как была эта земля точно истерзана.
Большинство деревень старались проехать не то что не останавливаясь, а вовсе галопом. В Москве людские трупы чернецы подбирали, а кто в вымерших селах это делать станет? Если и оставался живой, то помер бы от вони, что вдоль дорог стояла. Из запертых хлевов доносился рев голодной скотины, выли страшным воем не снятые с цепей собаки либо кидались одичавшие, сумевшие оборвать привязь или выпущенные помиравшими хозяевами. Черными стаями носились с жутким карканьем вороны. По их горластым стаям можно было издали определить вымершую деревню.
Но останавливаться и проверять, есть ли живые, или спасать скотину нельзя. Не ровен час и сам рядом сляжешь, а хуже того – заразу с собой привезешь в дом, где ее еще нет. Потому и гнал князь вместе с остальными коней поскорее.
По Москве еле движутся дроги, их тащит понурая кляча. Она не столь худа, сколько чует, что груз у нее за спиной тяжкий. Одетые в черные балахоны послушники с владычного двора собирают страшную дань, взятую черной смертью. Не на всяком дворе и откликаются на их зов, чаще просто некому.
На крыльце небогатого дома появился всклокоченный, весь в черных пятнах, залитый кровью мужик, огляделся страшными, осоловелыми глазами и двинулся к невысокому тыну, с другой стороны которого стоял, с жалостью глядя на бедолагу, сосед.
– Петро, как ты? А Надея? Третий день уж не видно…
Больной, едва передвигая ноги, доплелся до тына, с трудом повис на нем:
– Нету… ни Надеи… ни ма… тери… ни брата, ни дет…ток… ник…кого!..
Он с трудом держался, повиснув на ограде, и вдруг горько засмеялся:
– Все померли… и я пом…ру!.. А ты живой! Со мной! И ты со… мной! – пальцы умирающего вцепились в рубаху соседа, а хлынувшая горлом кровь залила руки и лицо здорового. Хрипя, больной стал заваливаться, обрывая рубаху соседа, тот стоял, оцепенев. Умирающий мужик сполз по тыну и остался лежать, неловко подвернув под себя руку.
Из соседского дома вышел голопузый мальчонка, стоял, с увлечением ковыряя в носу, и с любопытством смотрел на отца. Монах, берясь за ноги помершего, покачал головой и посоветовал замершему в нерешительности соседу:
– Ты кровь-то смой… может, обойдется…
Тот невесело усмехнулся. Все хорошо понимали, что вот эта кровь означает смерть. Пока не трогал умирающего, еще мог надеяться, а теперь уже вряд ли.
Из дома действительно вынесли старуху, еще мужика, женщину и четверых ребятишек. В избе все лежали вповалку, вповалку их сложили и на дровнях. Один из послушников показал на двор здорового:
– Надо зайти через несколько дней.
Второй кивнул, тоже с трудом передвигая ноги. Ясно, что и этим здоровым жить недолго осталось, мойся не мойся…
Но заглянуть через несколько дней не удалось, из самих послушников в живых остался лишь один, самый хлипкий и малосильный. Он оказался вблизи тех дворов, только когда болезнь пошла на спад и по Москве уже стало можно ходить, не натыкаясь то и дело на трупы. Проходя быстрым шагом мимо, он вдруг вспомнил тех двух соседей и чуть приостановился.
Дом Петра и Надеи стоял вымершим, а вот от соседа доносился стук топора – хозяин как ни в чем не бывало рубил дрова! Послушник подошел ближе, окликнул:
– Эй, ты живой?!
Мужик поднял голову, невесело усмехнулся:
– Я-то да, а вот у соседа все померли.
– Я знаю, помнишь, мы соседа твоего забирали.
– Помню, – мужик отложил топор, подошел ближе.
– А ты как живым остался-то?
Тот развел руками:
– Бог миловал. И меня, и всю семью.
– Да ну?!
Из-за угла сарая выглянул тот самый мальчонка, заметно подросший, снова сунул палец в нос и с любопытством уставился на отца с гостем. Мужик кивнул на огольца:
– Вона, все шестеро!
– Как тебя зовут-то? – обратился послушник к мальчонке.
– Ванятко… – засмущался тот.
– И все шестеро сыновья?
– А то! – горделиво подтвердил мужик. Из дома вышла, видно, жена, подошла, важно неся свой большой уже живот, протянула послушнику ковригу и что-то из снеди, завернутое в чистую тряпицу:
– Помолись за нас.
– Как зовут вас?
– Степан и Марья. Бондаря Михея мы, Бондаревы.
– Помолюсь…
Иван Красный в Звенигород не вернулся. Но не потому, что слег, а потому, что вдруг стал великим князем, в одночасье потеряв и старшего брата Симеона по прозвищу Гордый, и младшего Андрея, что мог прийти на замену Симеону, и даже митрополита Феогноста. Черная смерть не пожалела княжескую семью, остался из братьев один Иван.
В том и разница между князем и смердом, что смерд оставался лежать посреди своего обезлюдевшего двора, пока монахи не подберут или птицы плоть не расклюют, а князя, хотя и почерневшего, отпели и похоронили с честью. И оплакивать его было кому, хотя из всей семьи выжила только княгиня Мария и младший брат Иван. Бог миловал.
Мор пошел на убыль лишь зимой, то ли вымерли все, кого Господь себе прибрать решил, то ли язва стужи зимней испугалась… Только весной чуть пришла в себя осиротевшая Русь, снова зашевелились опустевшие было дворы, залаяли новые псы за тынами, замычала скотина, закудахтали куры. Но главное, послышались людские голоса и детский смех. Детский смех – первый признак того, что жизнь продолжается.
Московское княжество богатеет год за годом, хотя Орде платит большущую дань. Отца звенигородского князя Калитой не зря прозвали, скопидом был, каких редко встретишь, все к себе греб. Нагреб столько, что и Орде хватало, и дома оставалось.
Симеон за отцом тоже крепко Москву держит. Только братья часто спорят про дань. Младший Андрей старшего брата Симеона поддерживает, мол, лучше ордынцам великую дань отправлять, да при том самим жить спокойно, чем воевать с ними всякий год. А Ивану не по нутру Сарай дарами засыпать.
Иван Иванович тряхнул головой, освобождаясь от тяжелых мыслей. Пусть себе старший брат думает, он великий князь, ему и решать. Сам-то Иван Красный, будь его воля, пооблегчил бы ярмо для русичей. Симеон, не зря Гордым прозван, раз услышав такое, только фыркнул, как рассерженный кот:
– Вот то-то и оно, что бодливой корове бог рогов не дает! Умный больно. Дань облегчишь, чем Орде платить станешь?!
Но сейчас князя Ивана заботило другое – на Руси появилась-таки черная смерть. Эту страшную заразу все прошлые годы опасливо ждали из-за Волги, когда стали приходить пугающие вести от Орды. Но Бог миловал, погуляла зараза по границам Руси, а не тронула. В Орде немало народа полегло, потом с купцами к фрязам и их соседям перебралась, но русские земли миновала вроде… Уже успокоились, а язва с другой стороны явилась, откуда и не ждали – ганзейские купцы из-за моря принесли! Обошла-таки проклятая вокруг и Новгородом подобралась!
Черная смерть косит всех без разбору, ей все равно – князь или смерд. Люди начинают кровью кашлять, черным огнем и сгорают, нет от него спасения. Да так косит проклятая, что города пустыми остаются. Живые не успевают не то что отпеть, просто хоронить мертвых! Не по-людски, не по-христиански, но роют скудельницы близь храмов и складывают трупы рядками, на большее сил не хватает. На десяток почивших едва одного живого сыщешь. В Белозерске, слышно, ни души не осталось, в Глухове тоже… в Смоленске пятеро живых тихо притворили ворота мертвого города и ушли куда глаза глядят.
Седмицу назад князь сам слышал пересказ, как человек сгорает от проклятой. Из Торжка приехала невестка ближнего боярина Фомы, смотрела остановившимся взглядом, точно порченая, трясущимися губами рассказывала, как у нее вся семья братова померла, едва сама успела бежать и детишек увезти. Боярин ругал глупую, что не вовремя детей к своим отцу с матерью прощаться возила. Верно ругал, их уже в живых не застала, и брата толком схоронить не сумела, вместе с другими в скудельнице зарыли, и сама едва не сгинула. Ее ближняя девка померла, до Москвы не доехав.
Слушая, вздыхали все: сколь же виновны русские пред Господом, что за грехи погибель не только старым, но и малым шлет! Страшную смерть. Сказывала Маланья, что мутить человека начинает, потом вдруг кашлем кровавым заходится, черными пятнами, точно меченый, покрывается и сгорает за три дня. Этот кашель кровавый и пятна и есть приговор, кто кровью захлебнулся – уже не выберется.
Во Пскове, который первым проклятье Господне на себе испытал, богатые по городу ходили, не то что милостыню, все свое добро раздавали, но не брал никто. Не хотели люди свои грехи множить, другого человека спасая. Кто мог, бежали куда глаза глядят, но не всем удалось и бежав выжить. Зато разнесли сначала по округе, потом и дальше беду неминучую.
В марте и в Звенигород принесли тяжелую весть, что в московский княжий дворец добрался мор, слег старший брат великий князь Симеон, плох очень! А митрополит Феогност уже помер! Иван Иванович с княгиней Александрой всю ночь стояли службу, за здравие великого князя и его семьи молились, а поутру звенигородский князь собрался ехать. Александра боялась за мужа, очень боялась, едет ведь хотя и к братьям, но больным, как бы самому не заразиться… Боялась, но молчала, негоже среднему брату не повидать старшего. А мор?.. Все в божьей воле, кому суждено помереть, тот не выживет.
У великого князя Симеона счастье в дому и раньше не всякий день бывало. Он женился уж в третий раз, первая женка Ольгердова дочка Августа померла, вторая оказалась пустой, но и у третьей Марии Тверской, обвенчать с которой едва-едва уговорил митрополита, что ни дите, то не жилец. До года не дотягивали или вовсе рождались мертвыми. Потому, когда целый год прожил Ванятка, названный в честь деда, радости отца не было предела. А следом за ним еще один сыночек народился, и снова крепенький.
Что могло помешать князю? Он силен как никто другой, наказ отца Ивана Даниловича, прозванного скорыми на язык москвичами Калитой, держит твердо, и сам Симеон прижимист, но с толком. Зря деньги не потратит, но и не пожалеет, если на дело надо. Братья со старшим не враждуют, что Иван, что Андрей наказ отцовский блюдут, во всем разумного Симеона слушаются. В одном беда была – наследника не хватало, так и с этим справился!
Конечно, тяжела жизнь нынче, то засуха, то мор… Зато с Ордой миром живут, с ханом Джанибеком дружны, если вообще можно дружить русскому князю с ордынским ханом. Только начала жизнь налаживаться, второй сыночек народился, Симеон в свою долю поверил, а тут черная смерть до Москвы добралась!
Кто принес? Бог весть. Наказанье Божье, по всему видно, да только как понять, кого наказывает? Не всегда худшие в черном огне сгорают, сколько толковых померло – не перечесть. Москва словно враз почернела. А еще красный цвет… Этот от крови, какой люди кашляют перед смертью.
Запереться бы, спрятаться, переждать… Да как запрешься, если есть, пить надо, скотину кормить, да и дела делать? Мужик знает: завтра помирать собрался, а сегодня все равно сей. Но скоро и сеять на Руси некому будет.
Митрополит распорядился, чтобы чернецы подбирали умерших. По городу словно в страшном сне двигались одетые в черное люди, собирая и складывая на дроги трупы. В остальном город опустел. Но скоро и чернецы уже не справлялись, тогда тысяцкий Василий Протасьевич Вельяминов приказал своим помочь, а чтобы не забоялись, сам вместе с другими пошел. Усовестились воины, но от смерти это никого спасти не могло.
Напротив, хуже сделали, видно, кто-то и принес митрополиту и в княжеские покои заразу страшную. А та уязвила сначала самое дорогое – первыми померли маленькие княжичи. Но еще раньше – митрополит Феогност. За одну неделю князь Симеон потерял и наставника, и наследников. Вельяминов, сам уже недужный, смотрел на Симеона Ивановича и понимал, что тот не жилец. Князю всего-то тридцать шесть, а состарился вдруг, почернел и без язвы. Такому занедужить легче легкого.
Так и произошло – следующим слег сам Симеон Иванович. Потому помчался гонец в Звенигород к младшему брату князя Ивану, чтоб успел попрощаться со старшим… Другой брат Андрей Иванович и без того был в Москве.
Иван Иванович поцеловал жену, махнул рукой сопровождавшим и, не оборачиваясь, направил коня прочь со двора. Княгиня не сдержала вздох: вернется ли?
Никогда прежде Иван Иванович не смотрел такими глазами на землю, что ему дедом и отцом завещана. И не в том дело, что теперь князем московским мог стать, а потому как была эта земля точно истерзана.
Большинство деревень старались проехать не то что не останавливаясь, а вовсе галопом. В Москве людские трупы чернецы подбирали, а кто в вымерших селах это делать станет? Если и оставался живой, то помер бы от вони, что вдоль дорог стояла. Из запертых хлевов доносился рев голодной скотины, выли страшным воем не снятые с цепей собаки либо кидались одичавшие, сумевшие оборвать привязь или выпущенные помиравшими хозяевами. Черными стаями носились с жутким карканьем вороны. По их горластым стаям можно было издали определить вымершую деревню.
Но останавливаться и проверять, есть ли живые, или спасать скотину нельзя. Не ровен час и сам рядом сляжешь, а хуже того – заразу с собой привезешь в дом, где ее еще нет. Потому и гнал князь вместе с остальными коней поскорее.
По Москве еле движутся дроги, их тащит понурая кляча. Она не столь худа, сколько чует, что груз у нее за спиной тяжкий. Одетые в черные балахоны послушники с владычного двора собирают страшную дань, взятую черной смертью. Не на всяком дворе и откликаются на их зов, чаще просто некому.
На крыльце небогатого дома появился всклокоченный, весь в черных пятнах, залитый кровью мужик, огляделся страшными, осоловелыми глазами и двинулся к невысокому тыну, с другой стороны которого стоял, с жалостью глядя на бедолагу, сосед.
– Петро, как ты? А Надея? Третий день уж не видно…
Больной, едва передвигая ноги, доплелся до тына, с трудом повис на нем:
– Нету… ни Надеи… ни ма… тери… ни брата, ни дет…ток… ник…кого!..
Он с трудом держался, повиснув на ограде, и вдруг горько засмеялся:
– Все померли… и я пом…ру!.. А ты живой! Со мной! И ты со… мной! – пальцы умирающего вцепились в рубаху соседа, а хлынувшая горлом кровь залила руки и лицо здорового. Хрипя, больной стал заваливаться, обрывая рубаху соседа, тот стоял, оцепенев. Умирающий мужик сполз по тыну и остался лежать, неловко подвернув под себя руку.
Из соседского дома вышел голопузый мальчонка, стоял, с увлечением ковыряя в носу, и с любопытством смотрел на отца. Монах, берясь за ноги помершего, покачал головой и посоветовал замершему в нерешительности соседу:
– Ты кровь-то смой… может, обойдется…
Тот невесело усмехнулся. Все хорошо понимали, что вот эта кровь означает смерть. Пока не трогал умирающего, еще мог надеяться, а теперь уже вряд ли.
Из дома действительно вынесли старуху, еще мужика, женщину и четверых ребятишек. В избе все лежали вповалку, вповалку их сложили и на дровнях. Один из послушников показал на двор здорового:
– Надо зайти через несколько дней.
Второй кивнул, тоже с трудом передвигая ноги. Ясно, что и этим здоровым жить недолго осталось, мойся не мойся…
Но заглянуть через несколько дней не удалось, из самих послушников в живых остался лишь один, самый хлипкий и малосильный. Он оказался вблизи тех дворов, только когда болезнь пошла на спад и по Москве уже стало можно ходить, не натыкаясь то и дело на трупы. Проходя быстрым шагом мимо, он вдруг вспомнил тех двух соседей и чуть приостановился.
Дом Петра и Надеи стоял вымершим, а вот от соседа доносился стук топора – хозяин как ни в чем не бывало рубил дрова! Послушник подошел ближе, окликнул:
– Эй, ты живой?!
Мужик поднял голову, невесело усмехнулся:
– Я-то да, а вот у соседа все померли.
– Я знаю, помнишь, мы соседа твоего забирали.
– Помню, – мужик отложил топор, подошел ближе.
– А ты как живым остался-то?
Тот развел руками:
– Бог миловал. И меня, и всю семью.
– Да ну?!
Из-за угла сарая выглянул тот самый мальчонка, заметно подросший, снова сунул палец в нос и с любопытством уставился на отца с гостем. Мужик кивнул на огольца:
– Вона, все шестеро!
– Как тебя зовут-то? – обратился послушник к мальчонке.
– Ванятко… – засмущался тот.
– И все шестеро сыновья?
– А то! – горделиво подтвердил мужик. Из дома вышла, видно, жена, подошла, важно неся свой большой уже живот, протянула послушнику ковригу и что-то из снеди, завернутое в чистую тряпицу:
– Помолись за нас.
– Как зовут вас?
– Степан и Марья. Бондаря Михея мы, Бондаревы.
– Помолюсь…
Иван Красный в Звенигород не вернулся. Но не потому, что слег, а потому, что вдруг стал великим князем, в одночасье потеряв и старшего брата Симеона по прозвищу Гордый, и младшего Андрея, что мог прийти на замену Симеону, и даже митрополита Феогноста. Черная смерть не пожалела княжескую семью, остался из братьев один Иван.
В том и разница между князем и смердом, что смерд оставался лежать посреди своего обезлюдевшего двора, пока монахи не подберут или птицы плоть не расклюют, а князя, хотя и почерневшего, отпели и похоронили с честью. И оплакивать его было кому, хотя из всей семьи выжила только княгиня Мария и младший брат Иван. Бог миловал.
Мор пошел на убыль лишь зимой, то ли вымерли все, кого Господь себе прибрать решил, то ли язва стужи зимней испугалась… Только весной чуть пришла в себя осиротевшая Русь, снова зашевелились опустевшие было дворы, залаяли новые псы за тынами, замычала скотина, закудахтали куры. Но главное, послышались людские голоса и детский смех. Детский смех – первый признак того, что жизнь продолжается.
Сын великого князя
Иван Иванович стал московским князем. Теперь надо бы и в Орду за ярлыком на великое княжение ехать. Ханом обещано, что в случае смерти Симеона ярлык ему перейдет, но ордынским обещаниям верить, что весенней погоде, у ханов на один час сто мыслей разных. Им все русские князья что песок в реке – кто подарки дороже даст, того и ярлык.
В Орду Ивану не впервой, не раз бывал уже, в год рождения своего первенца ездил вместе с братьями, богатые дары возил, хана Джанибека задабривал. Любимая жена Александра дома страху натерпелась, не всегда князья из Орды живыми возвращались, не всегда и после долго жили. Но все обошлось, и с Иваном ничего не случилось, и младенец здоровеньким в октябре 6858 (1350) лета родился. Нарекли Димитрием в честь заступника Димитрия Солунского. Славный покровитель у маленького княжича.
И снова жена на сносях, а князю в дальний путь собираться. Но у него жизнь такова – не захочешь, а поедешь. Не ты, так другой ярлык возьмет, перекупай его тогда.
Но до князя в Орду отправился новый митрополит Алексий. Прежний Феогност давно готовил себе преемника, точно предчувствовал беду. Поставил Алексия своим наместником во Владимире, чтобы привыкал. Только Алексию что привыкать, он все время вместе с Феогностом, в его делах разбирался хорошо.
Русь давно от всех зависима. Князья перед каждым ордынским ханом спины гнут, подарки дорогие возят, но и митрополиты не меньше. Митрополитов над православными Руси Константинопольский патриарх ставит, они хотя и греки, а в Орду тоже ездят, тоже задабривают. Почему? До хана Узбека, который мусульманство принял, в Орде к священникам относились вежливо, не обижали. И Узбека митрополиту Петру тоже удалось замирить, а теперь каждое послабление подарками добывать надо, чтоб не брали в десять рук с церквей да монастырей.
Вот и получается, что ставят митрополитами в Царьграде, а утверждать приходится в Сарай-Берке. И в саму Византию без позволения Орды не проедешь, если нет подорожной, каждый обидеть может. Развел руками Алексий и отправился к хану. Правда, получилось, что к ханше, сам Джанибек в отлучке был, а правила за него разумная Тайдулла, в Золотой Орде так – жены да матери все в руки берут, если хана дома нет. И когда дома, их слово тоже не последнее, оттого подарки ханшам не хуже, чем их мужьям и сыновьям.
Новому митрополиту тяжело вдвойне. Алексий не грек, он русский, а таковых Царьград не жалует. Не верят греки, что русский среди православных сможет ничью сторону не блюсти, в стороне стоять. Тем паче московский Алексий. Сам он крепкого боярского рода Бяконтов. В монастырь ушел по своей воле, а ведь как старший сын мог все наследовать за отцом. Но оказалась тяга к духовному сильнее, на пятнадцатом годочке принял постриг, родители не противились, только отец условие поставил: далече в монастырь не уходить, семью не забывать. Алексий исполнил, во всем меру знал, и за монастырские дела болел, и за семейные, постригся в Благовещенском монастыре, что за Кремлем рядышком.
Для начала Алексию предстояло добыть подорожную, чтобы в Константинополь ехать.
Князь Иван Иванович был растерян, оставшись безо всякой поддержки. Если бы не бояре московские, то самому тяжело справиться. Но московское боярство сильно, на ноги встало при Иване Калите, крепло при Симеоне, в обиду нового князя не дало. Отправили в Орду подарки дорогие, привезли в обмен ярлык, стал Иван Иванович законным великим князем. Радовались бояре, послушен Иван Иванович, боярство не обижает.
Хотя пока в Орду дважды ездил, тревожный случай был, казалось, все может прахом пойти, но князь вовремя прислушался к умным людям. Даже если и поперек себя пошел, то вида не подал…
Княгиня Александра беспокойно вскинулась на ложе: крик за окном истошный или показалось? Прислушалась… Кричат. Убили вроде кого-то?
Ахти! Ежели бы простого смерда или холопа, так не вопили бы. Сердце сжал страх, она в Москве не так давно, пока не привыкла ни к палатам, ни великой княгиней быть. А мужу все недосуг, тоже непривычно, в Звенигороде куда как тише и спокойней.
Мужа рядом на ложе не было, он в Орде, у кого узнать? Встала, накинула на плечи большой плат, кликнула ближнюю девку. Но та спала, что ли, не отозвалась. Так и самих князей порешат, а челядь не заметит! – разозлилась после третьего зова княгиня. Сама толкнула дверь, чтобы выглянуть из горницы, и тут же налетела на Малашку, которую не могла дозваться.
– Ты что?! Спала?!
– Не… – замотала та головой, – на двор бегала. Орали там громко, бегала смотреть, что случилось.
Долгие разговоры дурехи надоели княгине, дернула подбородком:
– Ну чего без толку балаболишь?! Кто кричал?
Глупая девка вдруг прижала руки к груди, глаза от ужаса расширились, губы затряслись. У Александры сердце вмиг зашлось, неужто весть дурная, с князем что?! Пообмякла, стала вниз сползать. Малашка только успела подхватить, посадить на ближнюю лавку, руками перед лицом затрясла, воздух разгоняя, сама забормотала:
– Боярина … Алексея Петровича … Босоволкова, что Хвостом зовут …
– Что? – наконец осознала, что беда не с мужем, княгиня Александра.
– Убили! – выдохнула Малашка.
– Ох, господи! Я думала, с князем что!
– Не, от князя вестей нет. А Хвоста, бают, от Вельяминовых убили, по их наказу.
Меньше всего среди ночи княгиню интересовали бояре Вельяминовы и даже убитый Босоволков. Она перевела дух и отправилась обратно в постель досыпать, но по пути вспомнила о сыновьях, не испугались ли? Малашка замотала головой:
– Не, спят как голубки.
А зря княгиня не задумалась над тем, что услышала от Малашки. Хвост был не средним боярином, он за князя Ивана Ивановича стоял еще при жизни Симеона, за что и поплатился изгнанием. Вернул его князь Иван не так давно и поставил… тысяцким! Тысяцкий на Москве птица важная, под ним ополчение, за ним сила. Много лет тысяцкими были бояре Вельяминовы, должность переходила от отца к сыну. А князь Иван Иванович вдруг взял и поставил своего приятеля Алексея Хвоста! Ладно бы с боярством посоветовался, так нет, сам все решил.
Алексей Петрович опасности не учуял, начал свое гнуть, слова про прежних тысяцких обидные говорить, вот и поплатился. Убили его посредь Москвы, когда звонили к заутрене. Кто? Бог весть, только все в один голос твердили, что Вельяминовых рук дело. Бояре и сами не отказывались, мол, за честь родовую постояли, как иначе?
Москва притихла. Что в городе беда, княгиня Александра поняла только утром, когда вдруг сказали, что Вельяминовы бегут из города с семьями и всем скарбом.
К княгине зашли княжичи, пока отца нет, оба льнут к матери. Старший Дмитрий плотный, коренастый, крепко сбитый, младший более тонкий и нежный, как девочка. Руки Александры легли на их головки – погладить, пока никто не видит, рыжеватые волосики. У старшего темнеть начали, а ведь были во младенчестве оба рыжими, что твое солнышко! Мальчики чуть прижались к ее плечам, но Дмитрий тут же отпрянул. Ванюша запоздал и попался на глаза вошедшему быстрым шагом молодому боярину Ивану Васильевичу Вельяминову.
Боярин склонил голову перед княгиней, приветствуя, и не обратил никакого внимания на княжичей, но Иван тоже осторожно выбрался из-под материнской руки, все же не пристало даже маленькому льнуть к женскому плечу. Дмитрий уже стоял чуть поодаль, внимательно вглядываясь в лицо молодого Вельяминова. У Александры мелькнула мысль: неужто знает о ночном? Выходило, что знает и чего-то ждет от прихода боярина. Сама княгиня только головой покачала:
В Орду Ивану не впервой, не раз бывал уже, в год рождения своего первенца ездил вместе с братьями, богатые дары возил, хана Джанибека задабривал. Любимая жена Александра дома страху натерпелась, не всегда князья из Орды живыми возвращались, не всегда и после долго жили. Но все обошлось, и с Иваном ничего не случилось, и младенец здоровеньким в октябре 6858 (1350) лета родился. Нарекли Димитрием в честь заступника Димитрия Солунского. Славный покровитель у маленького княжича.
И снова жена на сносях, а князю в дальний путь собираться. Но у него жизнь такова – не захочешь, а поедешь. Не ты, так другой ярлык возьмет, перекупай его тогда.
Но до князя в Орду отправился новый митрополит Алексий. Прежний Феогност давно готовил себе преемника, точно предчувствовал беду. Поставил Алексия своим наместником во Владимире, чтобы привыкал. Только Алексию что привыкать, он все время вместе с Феогностом, в его делах разбирался хорошо.
Русь давно от всех зависима. Князья перед каждым ордынским ханом спины гнут, подарки дорогие возят, но и митрополиты не меньше. Митрополитов над православными Руси Константинопольский патриарх ставит, они хотя и греки, а в Орду тоже ездят, тоже задабривают. Почему? До хана Узбека, который мусульманство принял, в Орде к священникам относились вежливо, не обижали. И Узбека митрополиту Петру тоже удалось замирить, а теперь каждое послабление подарками добывать надо, чтоб не брали в десять рук с церквей да монастырей.
Вот и получается, что ставят митрополитами в Царьграде, а утверждать приходится в Сарай-Берке. И в саму Византию без позволения Орды не проедешь, если нет подорожной, каждый обидеть может. Развел руками Алексий и отправился к хану. Правда, получилось, что к ханше, сам Джанибек в отлучке был, а правила за него разумная Тайдулла, в Золотой Орде так – жены да матери все в руки берут, если хана дома нет. И когда дома, их слово тоже не последнее, оттого подарки ханшам не хуже, чем их мужьям и сыновьям.
Новому митрополиту тяжело вдвойне. Алексий не грек, он русский, а таковых Царьград не жалует. Не верят греки, что русский среди православных сможет ничью сторону не блюсти, в стороне стоять. Тем паче московский Алексий. Сам он крепкого боярского рода Бяконтов. В монастырь ушел по своей воле, а ведь как старший сын мог все наследовать за отцом. Но оказалась тяга к духовному сильнее, на пятнадцатом годочке принял постриг, родители не противились, только отец условие поставил: далече в монастырь не уходить, семью не забывать. Алексий исполнил, во всем меру знал, и за монастырские дела болел, и за семейные, постригся в Благовещенском монастыре, что за Кремлем рядышком.
Для начала Алексию предстояло добыть подорожную, чтобы в Константинополь ехать.
Князь Иван Иванович был растерян, оставшись безо всякой поддержки. Если бы не бояре московские, то самому тяжело справиться. Но московское боярство сильно, на ноги встало при Иване Калите, крепло при Симеоне, в обиду нового князя не дало. Отправили в Орду подарки дорогие, привезли в обмен ярлык, стал Иван Иванович законным великим князем. Радовались бояре, послушен Иван Иванович, боярство не обижает.
Хотя пока в Орду дважды ездил, тревожный случай был, казалось, все может прахом пойти, но князь вовремя прислушался к умным людям. Даже если и поперек себя пошел, то вида не подал…
Княгиня Александра беспокойно вскинулась на ложе: крик за окном истошный или показалось? Прислушалась… Кричат. Убили вроде кого-то?
Ахти! Ежели бы простого смерда или холопа, так не вопили бы. Сердце сжал страх, она в Москве не так давно, пока не привыкла ни к палатам, ни великой княгиней быть. А мужу все недосуг, тоже непривычно, в Звенигороде куда как тише и спокойней.
Мужа рядом на ложе не было, он в Орде, у кого узнать? Встала, накинула на плечи большой плат, кликнула ближнюю девку. Но та спала, что ли, не отозвалась. Так и самих князей порешат, а челядь не заметит! – разозлилась после третьего зова княгиня. Сама толкнула дверь, чтобы выглянуть из горницы, и тут же налетела на Малашку, которую не могла дозваться.
– Ты что?! Спала?!
– Не… – замотала та головой, – на двор бегала. Орали там громко, бегала смотреть, что случилось.
Долгие разговоры дурехи надоели княгине, дернула подбородком:
– Ну чего без толку балаболишь?! Кто кричал?
Глупая девка вдруг прижала руки к груди, глаза от ужаса расширились, губы затряслись. У Александры сердце вмиг зашлось, неужто весть дурная, с князем что?! Пообмякла, стала вниз сползать. Малашка только успела подхватить, посадить на ближнюю лавку, руками перед лицом затрясла, воздух разгоняя, сама забормотала:
– Боярина … Алексея Петровича … Босоволкова, что Хвостом зовут …
– Что? – наконец осознала, что беда не с мужем, княгиня Александра.
– Убили! – выдохнула Малашка.
– Ох, господи! Я думала, с князем что!
– Не, от князя вестей нет. А Хвоста, бают, от Вельяминовых убили, по их наказу.
Меньше всего среди ночи княгиню интересовали бояре Вельяминовы и даже убитый Босоволков. Она перевела дух и отправилась обратно в постель досыпать, но по пути вспомнила о сыновьях, не испугались ли? Малашка замотала головой:
– Не, спят как голубки.
А зря княгиня не задумалась над тем, что услышала от Малашки. Хвост был не средним боярином, он за князя Ивана Ивановича стоял еще при жизни Симеона, за что и поплатился изгнанием. Вернул его князь Иван не так давно и поставил… тысяцким! Тысяцкий на Москве птица важная, под ним ополчение, за ним сила. Много лет тысяцкими были бояре Вельяминовы, должность переходила от отца к сыну. А князь Иван Иванович вдруг взял и поставил своего приятеля Алексея Хвоста! Ладно бы с боярством посоветовался, так нет, сам все решил.
Алексей Петрович опасности не учуял, начал свое гнуть, слова про прежних тысяцких обидные говорить, вот и поплатился. Убили его посредь Москвы, когда звонили к заутрене. Кто? Бог весть, только все в один голос твердили, что Вельяминовых рук дело. Бояре и сами не отказывались, мол, за честь родовую постояли, как иначе?
Москва притихла. Что в городе беда, княгиня Александра поняла только утром, когда вдруг сказали, что Вельяминовы бегут из города с семьями и всем скарбом.
К княгине зашли княжичи, пока отца нет, оба льнут к матери. Старший Дмитрий плотный, коренастый, крепко сбитый, младший более тонкий и нежный, как девочка. Руки Александры легли на их головки – погладить, пока никто не видит, рыжеватые волосики. У старшего темнеть начали, а ведь были во младенчестве оба рыжими, что твое солнышко! Мальчики чуть прижались к ее плечам, но Дмитрий тут же отпрянул. Ванюша запоздал и попался на глаза вошедшему быстрым шагом молодому боярину Ивану Васильевичу Вельяминову.
Боярин склонил голову перед княгиней, приветствуя, и не обратил никакого внимания на княжичей, но Иван тоже осторожно выбрался из-под материнской руки, все же не пристало даже маленькому льнуть к женскому плечу. Дмитрий уже стоял чуть поодаль, внимательно вглядываясь в лицо молодого Вельяминова. У Александры мелькнула мысль: неужто знает о ночном? Выходило, что знает и чего-то ждет от прихода боярина. Сама княгиня только головой покачала: