Виктория Токарева. Гладкое личико (сборник)

   В восемнадцать часов – последняя капля. И перерыв до следующих шести утра.
   Каждый день – цикл. Вдох и выдох. Первая половина дня – вдох, вторая – выдох. И ни в коем случае нельзя пропустить хотя бы один прием или нарушить последовательность капель.
   – А поможет? – спросил Олег.
   – Хуже не будет. Либо нуль, либо плюс.
   Олег жадно смотрел на травника, пытаясь вникнуть в его прогноз.
   – Либо без изменений, либо положительная динамика, – повторил травник.
   Он не давал гарантий.
   Анна – сова. Для нее встать в шесть утра – равносильно… чему равносильно? Ничему. Просто катастрофа, и все.
   Можно было бы спросонья дать первую каплю и рухнуть досыпать. Но в семь надо опять вскакивать. Как матрос на вахте.
   Можно будить Олега. Пусть встает и капает. Но Олег в восемь уходит из дома. У него операционные дни. В руках жизни человеческие. Что же, обречь его на дрожащие руки?
   – А сколько длится весь курс? – спросила Анна.
   – Девять месяцев, – ответил травник. Девять – вообще мистическая цифра. За девять месяцев вызревает человек. На девятый день отлетает душа.
   Девять месяцев… Анна окинула мыслью это временное расстояние. Двести семьдесят дней выкинуто из жизни. Так ли много у нее осталось, чтобы выкинуть двести семьдесят дней…
   Анна вздохнула.
   – Вы привыкнете, – ласково и спокойно сказал травник. – Это хороший режим. Поверьте. Человек должен рано ложиться и просыпаться с восходом солнца. Вместе с природой. Как растение.
   – Но я же не растение, – воспротивилась Анна.
   Олег вскочил со стула, как будто в нем развернулась тугая пружина.
   – Учти, если она умрет, я тоже умру.
   Анна понимала: правда. Они сейчас скованы одной цепью. И если Анна хочет вытащить сына, она должна тащить Ирочку.
   – А что я такого сказала? – Анна наивно округлила глаза. – Я только сказала, что я не растение, и больше ничего.
 
   Потекли капли: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, шесть, пять, четыре, три, две, одна…
   Часы и капли – вот что составляло ее жизнь.
   Часы и капли – механическое, не интеллектуальное занятие. Отсутствие творчества и равноценного общения выматывало больше, чем бессонница.
   Анна вставала на рассвете. Больше не ложилась, но и не просыпалась до конца. Пребывала в состоянии анабиоза, как муха в спячке. Вяло ползала по стенам. Она присутствовала в этой жизни и не присутствовала. И в чем-то приблизилась к Ирочке.
   Три неприятеля шли на Анну, выкинув штыки.
   Недосып – угнетенность тела. Недообщение – угнетенность духа. И отсутствие конечного результата: Ирочка лежала бревно бревном. Было непонятно: образуется у нее новая память или нет?
 
   – Зачем тебе это надо? – искренне удивилась Беладонна. – Это же как с грудным.
   – С грудным – понятно. Человека растишь. Сейчас уродуешься, потом человек получится. А это что? – Лида непонимающе смотрела на Анну.
   – А что же делать? – спросила Анна.
   – Сдай государству, – нашла выход Беладонна. – В интернат.
   – Знаю я эти интернаты. Там можно с ума сойти.
   – Так Ирочке же… извини, не с чего сходить. Она же не соображает, – напомнила Беладонна. – Какая ей разница – ГДЕ?
   – А так и она не живет, и ты не живешь, и Олег, – поддержала Лида Грановская.
   Разговор происходил на приеме в посольстве. Грановского приглашали к себе все послы, но он игнорировал приглашения. Ему были скучны эти необязательные общения, фланирования по залу, пустые разговоры. А Лида – напротив, тяготела к светской жизни, суете и тусовке и приобщала своих подруг. Подруги не ездили за границу, для них прием в посольстве – окошко в капитализм. Высунутся, посмотрят – и обратно. Все лучше, чем ничего.
   Посол с женой встречали гостей. Возможно, они отмечали отсутствие господина Грановского. Вместо господина Грановского стояли три малосущественные женщины. Но посол одинаково любезно здоровался с Лидой, и с Беладонной, и с послами других государств. Тою же рукой, с тою же улыбкой.
   Беладонна таращилась во все глаза. Мечтала сменить новый мост на еще более новый.
   Анна незаметно перебирала глазами присутствующих.
   Неподалеку стояла высокая элегантная женщина в смокинге. Такие смокинги носят швейцары в дорогих гостиницах и дирижеры оркестра. Но самое любопытное в женщине не смокинг, а возраст. То ли сорок, то ли девяносто шесть. Лицо перешито несколько раз, и кое-где образовались вытачки, как на ткани. Руки в крупных пигментных пятнах. Все-таки девяносто шесть. Но сколько шарма…
   – Смотри… – Анна толкнула Беладонну.
   – Где? – не поняла Беладонна, поскольку смотрела только на мужчин.
   Официантки – все работники УПДК – носили на подносах еду: бутерброды величиной с юбилейный рубль и напитки – какие хочешь – виски, кампари, куантро… От одних слов опьянеешь. Анна перепробовала все подряд и опьянела.
   Прием был совмещен с показом мод. Стулья расставили у стен, и по центру зала пошли манекенщицы, демонстрируя верхнюю одежду из кожи. Какой-то известный западный модельер привез свою коллекцию.
   Анна всегда знала: зимняя одежда защищает от холода. Нет. Оказывается, одежда может быть произведением искусства, как, скажем, картина Пикассо. И ее можно надеть на себя и носить. Манекенщицы, молодые девки, роскошные, наглые, шли каким-то милитаризованным строем, как в наступление. Шли, выламывая бедра, синхронно ступая, неся тайны своего тела. А Ирочка – не хуже. Лучше. А вот лежит бревно бревном. И Олег мог бы морочить головы этим девкам. А вот сидит возле Ирочки, будто сам парализованный.
   А она… Анна… У нее никогда не будет такого пальто, и таких ног, и маленькой задницы. И никто из этих мужчин не позовет ее в кино и не скажет в темноте: «Я люблю тебя, я умираю…»
   Анна заплакала.
   – Ты чего? – толкнула ее Лида.
   – От зависти, – тихо объяснила Беладонна.
   И это было правдой. Не столько от зависти, сколько от печального сознания: у нее никогда ничего не было. И уже не будет. Только одна капля, две капли, три капли…
   Анна вернулась домой, не протрезвев. Олег был на дежурстве. Ирочка спала.
   – А я пьяная, – доверчиво сообщила Анна собаке. Надо же было с кем-то разговаривать.
   Собака сильно выросла и за два месяца превратилась в здоровенную лохматую дуру. Похоже, один из ее родителей – ньюфаундленд. Из тех, кто в горах спасает людей. Собаку выгоняли в коридор. Там было мало места, негде развернуться, и собака двигалась, как маневровый паровоз по рельсам: вперед – назад.
   Анна села к телефону и набрала Вершинина. Позвонила прямо в сердце семьи, что против правил. Подошел он сам. Услышала его голос.
   – Привет, – поздоровалась Анна. – А я сейчас посмотрела в зеркало. У меня такая морщина на лбу, что в нее вполне может залезть немец, как в траншею, и отсидеться. И его не будет видно.
   – Пьяная, что ли? – догадался Вершинин.
   – Ага… – созналась Анна.
   – Я тебе позвоню, – тихо-заговорщически пообещал Вершинин. И вдруг бодрым голосом произнес: – Да, да…
   Это значило – появилась жена.
   Ирочка шла по незнакомой планете и вдруг оказалась в квадрате.
   Стены квадрата были в клеточку. Посреди – что-то лохматое. А в углу – не лохматое и возвышающееся. Ирочка с удивлением всматривалась. Когда-то она это видела. Ирочка напряглась. Заболела голова. КОМНАТА, вспомнила она. СОБАКА. ЧЕЛОВЕК. И она тоже ЧЕЛОВЕК. Но в углу не она. Значит, кто?
 
   Девять часов утра. Анна отсчитала четыре капли, подняла голову и вдруг увидела, что Ирочка смотрит на нее. Не вообще, а именно на нее. Рассматривает. Это было так неожиданно, что Анна вскрикнула.
   Люди кричат от ужаса и от противоположного чувства, которое на другом конце ужаса. Как оно называется, это противоположное чувство? Счастье? Пожалуй, от укола счастья, от его мгновенного воздействия.
   Анна вскрикнула. Собаке тут же передался ее ликующий заряд. Она вскочила и, обезумев от возбуждения, лизнула Анну горячим языком по лицу. Потом метнулась к Ирочке и лизнула Ирочку.
   По пятнадцатиметровой комнате большим мохнатым шаром металось чистое ликование.
   Анна схватила телефонную трубку. Надо было сообщить Олегу генеральную новость жизни.
   Недосып, недообщение, часы и капли, ее труд и терпение – все сомкнулось в одно и теперь называется – ПОЛОЖИТЕЛЬНАЯ ДИНАМИКА.
   К телефону не подходили. Потом голос Петраковой задушенно сказал:
   – Перезвоните позже. У нас совещание.
   Анна хотела крикнуть:
   – Да не могу я позже, какое к черту совещание!..
   Но Петракова бросила трубку.
   – Проститутка, – сказала Анна. И это о заведующей отделением Юлии Александровне Петраковой.
   Анна вдруг испугалась, что положительная динамика ей показалась. Она вернулась в комнату.
   Ирочка спала. Видимо, новые впечатления оказались ей не по силам. Личико было бледным, как снятое молоко.
   «Без воздуха, без движения», – подумала Анна и услышала в себе какое-то новое чувство. Раньше Ирочка существовала для Олега. А теперь – она сама по себе Ирочка. Несчастная молодая женщина. Почти девочка. Совсем беззащитна. Ее можно не накормить, и никто не узнает.
   Как же она пойдет в жизнь? И что с ней будет, если Анна умрет?..
 
   Олег сидел на диване у ног Ирочки и смотрел телевизор. Передача «600 секунд» сообщала, что один «мэн» по фамилии Прохоров нанял другого за пять тысяч убить человека. И тот убил. А передача «Добрый вечер, Москва» рассказывала, что морги переполнены, трупы негде хранить и их объедают крысы. Диктор сказал: грызуны.
   Зачем ему, Олегу, это знать? Когда он умрет, ему все равно – объедят его грызуны или нет. А живым – страшно жить и умирать страшно.
   Олег уже пресытился безобразиями нашей жизни и предпочитал смотреть видео. Но сегодня кассету достать не удалось. Не получилось.
   У Петраковой дома целая видеотека.
   Олег сказал:
   – Дай что-нибудь посмотреть.
   Она сказала:
   – Поедем, выбери, что хочешь.
   Из корпуса вышли вместе. Шел проливной дождь. На земле снег. А сверху – дождь.
   – Кончилась зима, – сказала Петракова.
   На ней было надето что-то черное с коричневым. Несочетаемо, а интересно.
   Дождь лупил по плечам. Ее очки были в брызгах. Олег обратил внимание на номера машины: 17–40. «Без двадцати шесть», – подумал он. И еще подумал: через двадцать минут последняя капля. Он тоже существовал в орбите часов и капель.
   Петракова никак не могла насадить дворники.
   – Дай я, – предложил Олег.
   Он забрал у нее дворники и легко надел их.
   Петракова не двигалась. Смотрела зачарованно. Потом сказала:
   – Какие у тебя руки…
   – Какие? – не понял Олег.
   – Красивые. Мужские. Это очень редкость – красивые руки. Знаешь?
   – Ты говоришь как по подстрочнику, – заметил Олег.
   – Ага, – согласилась Петракова. – Я часто думаю по-английски. Потом перевожу.
   Петракова отсидела с мужем десять лет в англоязычной стране. У нее даже появился легкий акцент. В квартире шел ремонт. Пол был засыпан известкой и застлан газетами. Мебель и диван закрыты простынями. «Как в операционной, – подумал Олег. – Только там чисто, а тут грязь. Да и там грязь, если придираться».
   Мужа не было дома, он работал в Женеве. Петракова вернулась в Москву – караулить сына, чтобы не сбился с пути. Не стал на плохую дорогу. У сына был переходный возраст. Четырнадцать лет.
   В данную минуту времени сына тоже не было дома, и он не оставил записки – где находится. Возможно, именно в эту минуту он ступил на плохую дорогу и пошел по ней.
   Петракова усадила Олега на диван, запустила кассету и вышла из комнаты.
   Договорились: он посмотрит несколько фильмов – не до конца, минут по десять, – и потом выберет то, что интересно. За десять, даже за две минуты бывает ясно – с чем имеешь дело. Искусство или так… вторичное сырье.
   На экране замелькали кадры. Потащился сюжет. Сюжет состоял в том, что не очень молодая, страшненькая, затюканная жизнью женщина содержит публичный дом. Ее сын, умственно неполноценный дебил, слоняется по дому и заглядывает в замочные скважины. Вот, собственно, и все. Обыкновенная порнуха. Художественной ценности не представляет.
   Порнуху, конечно, можно посмотреть, но не в доме начальницы, заведующей отделением. И не в своем доме, где мать и больная жена.
   Хорошо было бы сменить кассету, но у Петраковой другое видео, мультисистемное, другое расположение кнопок. Сломает еще…
   Олег смотрел и не мог оторваться, и его будто тянуло в дурной омут. Фильм шел на английском языке.
   Вошла Петракова. Спросила:
   – Хочешь переведу? – И села к нему на колени. Он услышал сладковатый жасминовый запах ее духов. – Какие у тебя глаза…
   Олег не стал уточнять какие. Не до того.
   – Я переведу синхронно, – сказала Петракова и стала делать то же самое, что делалось на экране. Следовало вскочить, стряхнуть с себя бесцеремонную Петракову. Если бы он тогда вскочил – именно в ту минуту, когда она села, – ничего бы не было. Но он не сделал это сразу. Потом она заговорила про глаза. Время было упущено. Он услышал на своем теле ее руки. Это были руки… Они умели все. И держать скальпель. И ласкать… Петракова была хирург от Бога. И женщина от Бога… О… Как она умела ласкать.
   Олег сидел в блаженном дурмане. Петракова затягивала его. Подтаскивала к обрыву. Сейчас полетит с мучительным предсмертным криком.
   – Не надо…
   – Почему? – Петракова сняла очки, и он увидел ее глаза – зеленые, безбожные…
   Вот тут еще был шанс – приказать себе и ей: не надо! Но он схватил ее, смял – всеми своими молодыми мускулами, ущемленным самолюбием, зрелой страстью, жестоким, долгим воздержанием, всем своим горем и безысходностью, отчаяньем раненого оленя.
   «Это не ты мне переводишь. Синхронно. Это я сам тебе все скажу. По-своему. На своем языке. Растопчу и возвышу».
   Диван был кожаный. Простыни съехали. И Петракова съехала на пол. Она лежала в известке на газетах и смотрела безучастно, как Ирочка. Опять Ирочка.
   В глубине квартиры раздались мужские голоса.
   – Кто там?
   – Рабочие, – безучастно ответила Петракова.
   – Они были здесь все это время?
   – Ну конечно. У нас же ремонт.
   Олег онемел. Сидел с раскрытым ртом. Хорош у него был видок: с незастегнутыми штанами и раскрытым ртом. Петракова расхохоталась.
   Ему захотелось ударить, но очень тонкое лицо. И не в его это правилах.
   Олег поднялся и пошел из квартиры, ступая по газетам.
   Дома дверь не заперта. Матери нет – видимо, у соседей. Хорошо. Не хотелось разговаривать.
   Олег стал под горячий душ, смывал с себя ее прикосновения. Раздался телефонный звонок. Он заторопился, вышел из ванной голым. Текла вода.
   – Я тебя искал, – сказал в телефон Валька Щетинин. – Где ты был?
   Олегу не хотелось говорить, но и врать не хотелось.
   – У Петраковой, – сказал он.
   – А-а-а… – двусмысленно протянул Валька.
   – Что «а»? – насторожился Олег. Ему уже казалось, что все всё знают.
   – Она тебе говорила: какие глаза, какие руки?..
   – А что?
   – Она всем это говорит, – спокойно объяснил Валька.
   – Подожди…
   Олег вернулся в ванную. Надел махровый халат. Так было защищеннее.
   – Она что, проститутка? – беспечно спросил Олег.
   – Вовсе нет. Она блядь.
   – А какая разница?
   – Проститутка – профессия. За деньги. А это – хобби. От жажды жизни.
   Значит, не он и она. А две жажды.
   Вот они, сложные женщины. Личности. Его употребили, как девку. Олег стиснул зубы.
   Прошел к Ирочке. Сел в ногах. Стал смотреть «Пятое колесо». Собака подвинулась, положила морду ему на колени. Дом… Собака его боготворит. Мать ловит каждый взгляд. Жена просто умрет без него. Только в этом доме он – бог. Богочеловек. А там, за дверьми, в большом мире, сшибаются машины и самолюбия, шуруют крысы и убийцы. Мужчины теряют честь.
   Олег взял руку Ирочки, стал тихо, покаянно ее целовать.
   Ирочка смотрела перед собой, и непонятно, была эта самая, положительная, динамика или нет.
 
   В конце мая переехали на дачу. Лида Грановская отдала свое поместье, поскольку у них с Велучем все лето было распланировано. На дачу они не попадали. Июнь – Америка. Июль – Прибалтика. Август – Израиль.
   – Сейчас не ездят только ленивые, – сказала Лида.
   «Ленивые и я», – подумала Анна.
   Было себя жаль, но не очень. В ее жизни тоже накапливалась положительная динамика. Из трех неприятелей Анны: отсутствие конечного результата, недосып и недообщение – первые два сдались, бросили свои знамена к ее ногам.
   Стрелка конечного результата заметно пошла от нуля к плюсу. Ирочка все чаще осмысленно смотрела по сторонам. Значит, понимала. Значит, скоро заговорит. И встанет. И вспомнит.
   Травник оказался прав. Жизнь прекрасна именно по утрам. Анна просыпалась с восходом солнца, выходила в огород. Из земли пробивалось и тянулось вверх все, что только могло произрасти: и полезные травы, и сорняки. Казалось, каждая травинка страстно устремлялась к солнцу: люби меня. Мудрые старые ели, кряхтя, потягивались: все позади, все суета сует, главное – пить воду Земли, свет Солнца и стоять, стоять как можно дольше – сто лет, двести… Всегда…
   Ажурные тонкие березки трепетали листьями, лопотали, готовились к дню, к ошибкам – пусть к роковым просчетам, пусть к гибели. Можно сгинуть хоть завтра, но сегодня – любовь, любовь…
   Солнце только проснулось, не устало, не пекло, нежно ласкало Землю. Птицы опрометью ныряли в воздух из своих гнезд. Вдалеке слышался звон колокольцев. Это старик Хабаров вел своих коз на выпас.
   У старика было семь коз: коза-бабка, козел-дед, двое детей и трое внуков. Козочки-внучки были беленькие, крутолобые, с продольными зрачками в зеленых, как крыжовины, глазах.
   Они входили всем выводком на участок. Это Хабаров приносил трехлитровую банку молока. Анна отдавала пустую банку с крышкой. И так каждый день.
   Ирочка сидела под деревом в шезлонге. Козы окружали ее. Библейская картина. Старик Хабаров каждый раз внимательно вглядывался в Ирочку. Однажды сказал:
   – Ангела убили…
   – Почему убили? Просто несчастный случай, – поправила Анна.
   – Нет… – Старик покачал головой. – Люди убили ангела.
   Он забрал пустую чистую банку и пошел с участка, сильно и, как казалось, раздраженно придавливая землю резиновыми сапогами.
   «Сумасшедший, – подумала Анна. – Крыша поехала».
   Волосы у Ирочки отросли, глаза стояли на лице с неземным абстрактным выражением. Анна вспомнила, что у Ирочки неясно с родителями. Есть ли они?
   А может быть, действительно она – ниоткуда. Ангел, взявший на себя зло мира.
   В середине лета приехал травник. Привез бутылочку с новым настоем. И сетка тоже новая: три раза в день через каждые шесть часов. Десять утра, четыре часа дня, десять вечера. Все. Это уже легче. Это уже курорт.
   Сидели на траве, ели клубнику со своей грядки. Пили козье молоко из тяжелых керамических кружек.
   – Скажите, – осторожно спросила Анна. Она боялась показаться травнику сумасшедшей и замолчала.
   – Ну… – Травник посмотрел, как позвал.
   – А может быть так, что Ирочка взяла на себя чужое зло?
   – Вообще, вы знаете… Земля сейчас, если смотреть из космоса, имеет нехорошую, бурую ауру. Много крови. Зла.
   – И что?
   – Надо чистить Землю.
   – Каким образом?
   – Не говорить плохих слов, не допускать плохих мыслей и не совершать дурных поступков.
   – И все? – удивилась Анна.
   – И все. Человек – это маленькая электростанция. Он может вырабатывать добро, а может зло. Если он выбрасывает зло, атмосфера засоряется бурыми испарениями. И человек сам тоже засоряется. Надо чистить каналы.
   – Какие каналы?
   – Есть кровеносные сосуды, по ним идет кровь. А есть каналы, которые связывают человека с космосом. Вы думаете, почему ребенок рождается с открытым темечком? Мы общаемся с Солнцем. Солнце проникает в нас. Мы в него.
   – Значит, зло поднимается к Солнцу? – поразилась Анна.
   – А куда оно девается, по-вашему?
   Травник посмотрел на Анну, и она увидела, что глаза у него как у козы – зеленые, пронизанные солнцем, только не с продольными зрачками, а с круглыми.
   Когда травник уходил, Анна спросила, смущаясь:
   – Сколько я вам должна?
   – Я в другом месте заработаю, – уклонился травник.
   – В каком? – полюбопытствовала Анна.
   – Мы открыли совместное предприятие. Компьютеризация школ.
   Анна ахнула. Вот тебе и Божий человек. Нынче Божьи люди и те в кооперативах.
   Потом поняла: он не Божий человек. Нормальный технарь. Просто не думает и не говорит плохо. От этого такое ясное лицо и глаза. Просто он чистит Землю.
   Анна стояла над муравейником.
   Она могла теперь уходить далеко в лес. Гулять подолгу. Из трех неприятелей остался один: недообщение. Олег приезжает раз в неделю. В основном его нет. Ирочки тоже как бы нет. Но зато есть книги. У Грановских прекрасная библиотека.
   Выяснилось, что Анна – узкий специалист. Знает узко, только то, что касается профессии. А дальше – тишина… Серая, как валенок. Как рассветная мгла. Чехова не перечитывала со школьных времен. А что там было в школе? Человек в футляре? Борьба с пошлостью?
   Какая борьба? Писатель не борется, он дышит временем. Анна открыла поразительное: Чеховых два. Один – до пятого тома. Другой – после. Пять томов разбега, потом взлет. Совершенно новая высота. Отчего так? Он знал, что скоро умрет. Туберкулез тогда не лечили. Жил в уединении, в Ялте. Вырос духовно до гениальности.
   Уединение имеет свои преимущества. Может быть, остаться здесь навсегда. Купить избу. Завести коз.
   Что город? Котел зла, из которого поднимаются в небо бурые испарения. А она сама, Анна, чем она жила? Какими установками? Выдирала Вершинина из семьи. А у него действительно две дочери, пятнадцать и семнадцать лет. Как они войдут в жизнь после предательства отца? А жена… Куда он ее? Пустит по ветру? Она наденет в волосы пластмассовый бантик и сквозь морщины будет улыбаться другим мужчинам? А Вершинин будет жить с усеченной совестью? Зачем он ей, усеченный…
   Травник не прав. Зло, которое вырабатывает человек, опускается на его же собственную голову.
   «Люди через сто лет будут жить лучше нас». Так говорили Астров, Вершинин, Мисаил Полознев, Тузенбах. Видимо, сам Чехов тоже так думал.
   Через сто лет – это сейчас. Сегодня. Тогда были девяностые годы девятнадцатого века. Сейчас – двадцатого. И что же произошло за сто лет?
   Сегодняшний Вершинин выходит в отставку. Армию сокращают. Тузенбахи вывелись как класс. Исчезло благородное образованное офицерство. Сталин ликвидировал. Соленый вступил в общество «Память». Ирина и Маша пошли работать. Они хотели трудиться до изнеможения? Пожалуйста. Этого сколько угодно.
   В Москву не переехать – не прописывают. Только по лимиту.
   А мы, сегодняшние, смотрим в конец девятнадцатого века и ностальгируем по той, прежней жизни, по барским усадьбам, белым длинным платьям, по вишневым садам, по утраченной вере…
   От муравейника шел крепкий спиртовой дух. Сосна оплывала смолой. Земля отдавала тепло. Как давно Анна не жила так – с муравьями, с деревьями, с собой, с Чеховым. Интересный был человек. А почему был? И есть. Книги сохранили его мысли. Энергетику души. В сущности – саму душу. Значит, можно беседовать. Правда, беседа односторонняя – монолог. Но все равно односторонняя беседа с Чеховым – интереснее, чем двусторонняя с Беладонной: опять про внука, опять про Ленчика, ля-ля тополя…
   Ирочка… Как перевернула всю жизнь. Как будто Анна переместилась на другую сторону планеты и плывет в другом полушарии, где свой климат и своя еда.
   Вернувшись на дачу, Анна застала Беладонну.
   Беладонна щелкала семечки и разговаривала с Ирочкой, как с равной. Ее совершенно не смущала Ирочкина отключенность. Беладонне главное было – сказать, выговориться.
   – Представляешь… – громко закричала Беладонна через весь участок. – Эта сволочь Ленчик, говно на лопате, я ему говорю: возьми ребенка на выходные, это все-таки и твой внук. А он мне…
   – Не надо, – тихо, испуганно попросила Анна, подходя.
   – Что «не надо»? – сбилась Беладонна.
   – Не говори слова «говно».
   – Почему? – еще больше удивилась Беладонна.
   – Нет такого слова.
   – Как это… Говно есть, а слова нет?
 
   Оперировал Олег. Петракова – на подхвате, всевидящим оком, как инструктор-ас при вождении машины.
   Операция – сложнейшая. Разъединяли сиамских близнецов. Срослись в позвоночнике, было общих четыре сантиметра. Сначала подумывали одного отбраковать, чтобы второй шел – с гарантией. Но Петракова постановила: поровну. Как можно отбраковать живого человека? На ком остановить выбор?
   Операция удалась. Оба мальчика живы. Их повезли в реанимацию на двух разных каталках.
   – В тебе есть крупицы гениальности величиной с клопов, – небрежно оценила Петракова.
   Называется похвалила. Почему с клопов? Надо обязательно обидеть. Сочетать несочетаемое: восхищение и презрение.
   Олег не ответил. Снял маску.
   – Поехали ко мне, – между прочим, позвала Петракова.
   – Зачем? – холодно спросил Олег.
   – Угадай с трех раз.
   Он молчал. Стягивал перчатки. Она смотрела на его руки.
   – Как мы… – вспомнила она и сморщилась, будто от ожога. Ее жгли воспоминания.
   Олег испугался, что она назовет вещи своими именами. Но она не назвала.
   – С крупицами гениальности? – насмешливо подсказал Олег.
   – Ты весь гениальный. От начала до конца. Ты себе цены не знаешь, да тебе и нет цены. Твоя мать – счастливая женщина. Хорошего сына вырастила. Я бы мечтала, чтобы у меня был такой…